Текст книги "Стамбульская мозаика"

2. Инджи

Откуда пришла Инджи, мы так и не узнали.

Просто однажды утром под старым инжирным деревом обнаружилось ее дряхлое тело с реденькой пегой шерстью, лежавшее клубком. Обвислые уши, грустные глаза, левый – слепой, с большим бельмом, тощий хвост, перебитая, истекающая кровью лапа.

Инджи пришла в наш двор умирать.

Обнаружившая несчастную псину тетя Элиф долго вздыхала, охала и ахала, но вздохами делу не поможешь – было принято решение звонить в муниципальную службу, дабы псину определили на лечение.

Инджи лежала тихо, не обращая внимания на гомонящих вокруг нее женщин. Не сделала даже попытки попробовать попить принесенной ей воды – это в жару-то, просто безучастно смотрела перед собой и иногда тихонько, едва слышно, вздыхала.

Приехавшие муниципалитчики развели руками – псина старая, дряхлая, лапа перебита сильно, наполовину слепая, такую только усыплять, причем сугубо из милосердия.

Один из прибывших уже переложил безучастную ко всему собаку на ткань, чтобы нести в машину, как случилось невероятное – дядя Мелех, торчавший как обычно на веранде со своей газетой, вдруг перевесился через перила, грозясь сверзиться вниз, и крикнул:

– Подождите-ка, я спущусь.

Ковыляя, он почти бежал:

– Аби, а спасти можно? Вот, ее, спасти, можно же?

– Теоретически… – почесал в затылке парень, – можно, только нужно ли, дорого встанет да и зачем… Лапу точно ампутировать, общее состояние собаки можно характеризовать как «почти мертва», чего мучать-то. Без ухода и хорошего кормления точно не выкарабкается, плюс уколы по часам и не факт, что поможет…

И вот тут произошла метаморфоза – каплеподобный Мелех как-то резко весь подтянулся, и очень уверенно, без постоянно брюзжащих ноток в голосе сказал:

– Ну это не вам решать, нужно или не нужно. Отвезите нас вместе, посмотрим что там.

А ближе к вечеру во двор въехало такси, откуда выкарабкался Мелех – и вынес, очень аккуратно, спящую пегую псину.

Левая нога была ампутирована, перебинтована.

– Полежи-ка тут, – сказал он, расстилая у самого ствола инжирного дерева принесенный из дома коврик и перекладывая на него мохнатого пациента.

И началась у дяди Мелеха совсем другая жизнь.

Во-первых, с балкона он переселился во двор. Вытащил свой большой стул, установил его под деревом рядом с тем местом, где лежала Инджи и сидел на нем с утра и до позднего вечера, охраняя животное и читая ему вслух газеты. Послушать газеты приходили также окрестные чайки, которые пытались подобраться поближе к собаке и отпить у нее воды, а то и клюнуть, и чайкам от Мелеха доставалось по первое число, за что птицы его окончательно невзлюбили.

Во-вторых, вместе с ним под дерево перекочевал здоровенный шумный будильник, который он аккуратно заводил на каждые два часа, – согласно его звонку, вкалывал собаке уколы. Трезвон будильника слушали все соседи, но никто и слова не говорил. На ночь будильник и дядя Мелех отправлялись, конечно, в дом, но до наших ушей сквозь распахнутые окна долетали ночные трели часов и хлопающая затем входная дверь.

А Инджи оставалась все такая же безучастная. Просто лежала на коврике, почти не мигая смотрела куда-то вдаль, в вечность, и дядя Мелех, бывало, брал ее переднюю лапу в свои руки и гладил черные грязные подушечки, думая о чем-то своем. Не пила, не ела, никак не реагировала на поглаживание, и Мелех ловко насильно вливал ей в пасть воду большим шпритцом, приговаривая:

– Н-ка, ну-ка посмотрим, посмотрим, ну, давай…

Через две недели, когда дядя Мелех, как обычно, погладил ее по голове, псина вяло вильнула хвостом и осмысленно глянула на своего спасителя единственным здоровым глазом.

Спаситель же сказал:

– Эге…

После чего глянул на будильник, вызвал такси и куда-то поехал.

Вернулся с тремя пакетами, занес все в дом – вооружившись коробочкой сладкого, постучался к тете Элиф. Потом вывалился обратно и долго замерял длину и ширину собаки портновским метром, что-то рисуя огрызком карандаша на бумажке.

На следующий день под инжирным деревом произошли перемены – дядя Мелек, вооружившись молотком и прочими инструментами, строил во дворе будку.

Куда только делся снобизм! Бодро стучал молоток, что-то насвистывал в такт принесенному маленькому радио Мелех, собака наблюдала за процессом и иногда дергала хвостом.

Видя такое дело, во двор просочился с грацией интеллигентного бегемота толстый Сулейман, и вот уже они машут руками и спорят, как лучше сколотить крышу.

Воистину, совместная работа сближает.

Будка вышла что надо, ее даже покрасили – небывалое расточительство!

А собака через неделю поднялась на три оставшиеся лапы и бодро заковыляла по двору.

Дядя Мелех побежал в лавку мясника.

Через два месяца Инджи было не узнать – ярко-синий ошейник гордо сидел на пушистой шее, на ошейнике выписан маркером номер телефона Мелеха, здоровый глаз был вполне себе интересного янтарного цвета и смотрел не по-старушечьи ясно, вымытая пегая шерсть оказалась приятно кремовой, отсутствие лапы не мешало псине быстро ковылять на трех оставшихся.

А главное – не узнать было и дядю Мелеха!

За время своего торчания во дворе он, волей – неволей познакомился поближе со всеми соседями. У кого-то просил совета, кого-то просил сторожить радио, пока он доковыляет до квартиры за лекарствами, кто-то просто спрашивал как дела, кивая на собаку – и Мелех подробно докладывал, так и так, лечу, сегодня сама пила, уже победа.

Так что когда Инджи окончательно оклемалась, Мелех оказался вполне себе всеобщим другом и добрым человеком.

Ну а что ворчлив – так а с кем не бывает?

Странная парочка эта всегда вместе ходила в магазин, иногда выходила за пределы махалле, спускалась к Босфору и бродила по набережной, причем Инджи шла рядом с Мелехом без всяких поводков.

Мелех более не вернулся в свое уединение на балкон, теперь его место было во дворе, рядом с зеленой собачьей будкой – он старательно читал Инджи все новостные газеты, а та клала внимательную голову на его колени и шумно сопела, выражая свое неодобрение мировой политике.

Дядя Мелех был с ней совершенно согласен.

Иногда, уступая требованию женской половины двора, покупали и светскую хронику. Инджи засыпала от скуки и дядя Мелех, дочитывая внимательным слушательницам очередную статью из жизни популярного актера, ей завидовал.

Расставались лишь на ночь, да и то – Инджи взяла в привычку спать на коврике у его двери. Однажды, рано проснувшись и выйдя на веранду, в тишине утра я услышала – Мелех, глядя как Инджи поедает свой корм, гладит кремовую спину и бормочет:

– Я ж тоже сюда, гхм, помирать вроде как пришел, а вот не время оказалось, не время. Так что это, поживем?

Собачий нос ткнулся ему в руку, и я увидела, что дядя Мелех умеет улыбаться.

Волшебная смальта

Огненное правосудие

По данным статистики, в Стамбуле проживают 20 миллионов человек.

А по факту – город тесный, и постоянно встречаешь знакомых, причем в самых неожиданных местах.

Вот и сегодня, заскочив перекусить в маленькое кафе в Эсеньюрте, я обнаружила за соседним столиком дядю Явуза, который, нацепив очки, сосредоточенно изучал какие-то бумаги.

– Дядя Явуз! Здравствуйте!

– О, Ната, ты чего тут делаешь, – он откладывает бумаги, – присаживайся.

– Да вот, по делам бегаю, заскочила на обед, а вы?

Явуз вздохнул.

– А я вот разбираюсь по некоторым вопросам, связанным с моим домом, с местным гёч, – он вздохнул и развел руками, – пытаюсь понять все, что написано в этих бумагах и каких бумаг не хватает, не хватает, и, если честно, пока получается не очень хорошо. Ты как в законах, разбираешься?

– Если честно, то не особо, но чем смогу, помогу.

Я сделала заказ, и, в ожидании еды, минут двадцать мы старательно разбирали копии копий документов, чеков и договоров.

– Все, перерыв, – сказал Явуз, собирая бумаги в папку, – вот тоже, еще один странный порядок, документы велено подавать именно в зеленой папке, пришлось бежать в магазин за углом. Хотя, казалось бы, какая разница. Наши законы всегда отличались запутанностью, бюрократией и крючкотворством.

Надо же, зеленая папка. Действительно, странное правило.

– Не расстраивайтесь, в России тоже не всегда все документы принимают сразу, – сказала я, больше для поддержания беседы.

– Да мы уже привычные, – усмехнулся Явуз. – Кстати, любительница историй, ты знаешь о том, что в Османской империи существовал интересный обычай правосудия огнем. Никогда не слышала о таком?

– Нет, – я аж заерзала в предвкушении интересного, – А что это?

Дядя Явуз прищурился.

– Что ж, придется рассказать тебе одну сказку. Слушай.

***

Давно это было.

Еще во времена султана Сулеймана, говорят.

Жил в Истанбуле пекарь Ахмет. Была у него маленькая печь, четыре противня, да умелые руки, и каждую ночь пек он хлеб, а после, каждое утро, вез его на базар, продавать.

Труд пекарая – не из тех, о котором складываются истории.

Незаметная то работа, но именно благодаря ей каждый день для людей на базаре свежий румяный хлеб, и этим скромным трудом кормил Ахмет свою семью.

Говорят, Аллах любит трудолюбивых да терпеливых, и потому три сына и четыре дочери Ахмета не знали горя, и всегда были у них и чорба, и свежие обрезки ароматной выпечки, и жена, встречая мужа с базара, не скупилась на улыбки да ласки.

И что скупиться? Хорошим мужем был Ахмет, хорошим отцом.

Жить да радоваться.

А еще говорят, что смех человеческий ранит уши Иблиса-отступника, поэтому радоваться лучше тихо.

Не любит Иблис, когда дети смеются, не любит, когда радостно людям.

Крутит Иблис, вертит, дороги складывает, пути вяжет, сводит, морочит, заплетает, глаза застит, ручки потирает.

Где было счастье – будет боль, где было довольство станет нищета, то-то радость Иблису.

Вот и вышло так, что Ахмет, закупая в очередной раз муку, повстречал на своем пути старого Фаруха.

Нечестный купец Фарух, но для Иблиса Фарух первый друг – обманит, заманит, золото любит, и Иблис за его плечом шепчет, что говорить да кому, да куда идти да что предлагать, чтобы получить звонкую монету, а что за монетой той людское горе, то Фаруху безразлично.

Потому цены у Фаруха дешевые, и дом богатый, и сам Фарух – толстый, лоснящийся.

Польстился Ахмет на дешевую цену, муки купил много, на все деньги, поверил почтенным сединам да сладким речам. Счастливый пришел домой – выручка будет большая, бирюзы купит жене да дочкам, дом справит старшему сыну.

А когда привезли ту муку – не мука то, плесень одна, зеленая.

Немой возница лишь мычал – слова не добиться, кто да что, не ведаю.

Пошел тогда Ахмет в дом Фаруха, да неласковый был прием.

– Ээээ, – цедил толстый Фарух сквозь зубы, – знать ничего не знаю, ведать ничего не ведаю. Ты муку взял? Взял. ее на двор положил? Положил. Откуда мне знать что то моя мука? Что ты ее не сменял от кого-то, другого, нечестного?

– Дык как же…

– Все, все завидуют старому Фаруху, все денег моих хотят, пшел вон!

Понурив голову, пошел Ахмет домой.

А как пропел мулла первый азан, надел он лучшие свои одежды, да отправился к кадию, справедливости просить.

Кадий-эфенди, судья в круглой чалме, выслушал его и сказал:

– Вроде бы ты и прав, но вот незадача – нет свидетелей, не могу я обвинить Фаруха в нечестности.

– Да как это нет! – вскрикнул Ахмет, – есть свидетели! Жена моя слышала как сделку заключали, и дочка старшая, когда угощения купцу выносили, и как муку привезли и кто привез видели, а ведь по закону свидетельство двух женщин равно свидетельству одного мужчины.

Кадий-эфенди пожевал губами, погладил бороду.

– Что ж, завтра послушаем твою дочь и жену, а сегодня иди с миром.

И ушел пекарь домой.

Но не знал он, что кадий тот давным – давно был продажным.

Щедро платят слуги Иблиса, богатый халат у кадия, изумруды на халате, золотом вышивка стелется, в узоры заплетается, но то не от подношений благодарности, то от щедрот грязных замыслом торговцев. Как идет кто жаловаться – кадий слушает, а после, как ночь настает, облезлым котом скребется в двери купцов – так мол и так, жалобы идут, что делать будем, как решать?

Вот и в этот раз, как ночь упала на город и Босфор, скинув золото одежд, стал непроглядным и черным, выскользнул кадий из своего дома, постучал в дом Фаруха-купца.

– Ахмет свидетелей ведет, – шептали его тонкие губы в ухо Фаруху.

– Не приведет, – выдыхал Фарух, перебирая агатовые четки, – не приведет. И не привел. Ранним утром, покуда спали все, загорелся дом пекаря. Только он один и остался жив – к брату ходил, рассказывал, разговаривал, думал да прикидывал, что и как, боль свою делил, а как обратно пришел – одни уголья на месте дома.

Ни жены.

Ни детей.

Ничего не осталось.

Лишь летит пепел на Босфор, грязными хлопьями падает, в волнах тает, растворяется.

Три дня и три ночи сидел Ахмет на месте своего бывшего дома.

Три дня и три ночи не ел, не пил, не спал. Руками пепел сеял, ветру отдавал – нашел лишь серьгу малую что дочка младшая носила.

Зажал в руке, пошел во дворец за справедливостью – но аги, привратники, не пустили. Никто ты и звать никак, если каждого просителя до султана допускать, можно и головы лишиться.

Потерял Ахмет разум. Больной, бессильный, вернулся на пепелище, волком выл.

А после пришел брат его:

– Что уж, вдвоем мы с тобой остались, пошли ко мне жить…

Молчал Ахмет.

Молчал, когда поднимали с пепелища, молчал, когда жена брата наливала жидкую чорбу, кормила, как маленького, с ложки. Что говорить?

Брат – родной. Но как жить нахлебником? Ни семьи, ни детей, ни дела, ни денег, так, никто, обуза, дерево сухое, корявое.

Брат рыбаком был, на Босфор ходил, рыбу ловил.

Ахмет брату помогал как мог, а на все куруши, что тот ему давал с улова, покупал смолу да паклю.

– Зачем тебе столько пакли, – удивлялся брат, чиня сети.

Ахмет лишь хлопал руками, резко, соединяя их в замок – надо, мол.

Не твое дело.

И снег падал с темного неба, и тянули уставшие руки рыбацкие сети.

Сложно быть рыбаком, если ты – пекарь.

Сложно жить в семье, если ты – отец без детей, муж без жены.

Год прошел, за ним еще один, и еще. И вот наконец настал день, когда Ахмет разлепил обветренные губы и сказал:

– Дай мне лодку свою.

Глухим был голос, не слушались губы, но брат, обрадовавшись, что Ахмет слово сказал, ответил:

– Бери.

И на следующий вечер погрузил Ахмет все свои запасы пакли и смолы в утлое судно, и отчалил от берега.

Выплыв на Босфор, бросил якорь, скрутил факел, зажег его от масляного фонаря, что взял с собой, и, выпрямившись, встал, вытянув руку высоко над головой.

Всю ночь стоял Ахмет, всю ночь пылал в его руке факел.

Когда огонь угасал, он обновлял паклю и смолу.

День наступил, но Ахмет не ушел.

Семь дней и семь ночей стоял он, посередь Босфора, напротив дворца Топкапы, где жил повелитель мира, держа в руках факел, и лишь раз за разом все обновлял и обновлял смолу, чтобы свет его огонька был виден. Руки его болели от держания факела, голова кружилась – но он стоял.

Иногда казалось ему – что все, больше не вынесет.

И тогда он вспоминал дочерей, жену, сыновей – и стоял.

И держал свой огонь, подняв его в равнодушное серое небо.

Говорят, что праведная душа, взывающая к справедливости, слышна Всевышнему. И вышло так, что Сулейман Кануни, выходя вечерами на балкон, заинтересовался огоньком, что горел посреди Босфора. Огонек был маленьким и жалким, то пытался погаснуть на ветру, то разгорался сильнее в тишине ночи, но – горел, и султан, не чуждый любопытства, решил узнать, что же это такое, кто и для чего стоит напротив дворца, жжет днем и ночью дорогую смолу – и не трогается с места. Он снарядил стражу узнать и повелел привести к нему того, кто зажигает этот огонь. И когда слуги привели во дворец усталого, худого, страшного обветренным жестоким ветром Босфора Ахмета, он распластался перед султаном ниц и прошептал:

– Справедливости. Умоляю, справедливости.

И его выслушали.

Он был мудрым, Сулейман Кануни. И никакие доказательства, кроме человека, что способен семь дней и семь ночей стоять, вытянув руку с факелом в поиске истины и праведного суда, были ему не нужны.

Сулейман не был волшебником и не вернул Ахмету семью, но кадий-эфенди и купец Фарух окончили свои дни в руках палачей, по заслугам получив за свои темные дела.

А Иблис, отвернувшись от своих слуг, усмехнулся да побрел дальше.

Мали ли среди правоверных тех, кто готов быть нечистым на руку?

***

– Это, конечно, сказка, Нат, но – обычай правосудия огнем действительно существовал, – закончил свой рассказ дядя Явуз, – Человек, которому негде было более просить честного суда, который прошел суд людей и кадиев и считал, что его обидели, несправедливо осудили или обманули, выходил на Босфор на лодке и поднимал факел. И если правящий султан замечал его, то немедленно звал к себе и выслушивал, потому что только тот, кому некого более просить и кому не у кого искать защиты, способен стоять, подняв над головой огонь, покуда повелитель не глянет за окно. А за окно повелители смотрели крайне редко…

На углу у Шехзаде-баши

Летний ночной Стамбул – особенная атмосфера.

С Босфора тянет прохладой и едва уловимым запахом моря, соли и чего-то неуловимного, что витает в воздухе только в приморских городах; где-то вдали, чуть слышно, гудит припозднившаяся баржа. Первые этажи домов подглядывают на опустевшие улицы из-под прищура закрытых витрин, и лишь кое-где открыты маленькие неприметные кафе, в которых можно выпить стакан крепкого чаю да съесть тарелку супа.

У таких ночных заведений обычно кучкуются крепкие парни в темных футболках, и проходя мимо них, я непроизвольно вздрагиваю.

Уж сколько раз говорила себе – не ходи ночами, возьми такси, не рискуй, люди разные, нарвёшься на неприятности. Но неискоренимое желание неспешно брести под тихую любимую музыку по извилистым темным улочкам, глядя на замершие дома и длинные, размытые тени, что они бросают на мостовые, всегда побеждает осторожность и голос разума. Повторяя про себя стандартную мантру «да тут рядом, и так дойду, ничего не случится», снова и снова я брожу по ночному городу.

Вот и сейчас, возвращаясь с посиделок, не стала вызывать машину.

И так дойду! Недалеко же, полчаса всего неспешным шагом.

На углу Шехзадебаши развязавшийся шнурок кроссовка заставил меня остановиться. Я присела на корточки, уткнулась носом в ногу и старательно, насколько позволяла темнота, принялась завязывать бантик.

– Ну наконец-то! Хоть кто-то соблаговолил меня заметить, – глухой дребезжащий голос раздался, кажется, прямо из стены напротив меня.

От неожиданности я вздрогнула, покачнулась, потеряла равновесие и плюхнулась на пятую точку.

Внутренний голос ехидно проскрипел: «Доходилась? Утро в ближайшей больнице или полиции встречать будем?».

– Вы кто? Вы где? – я старалась, чтобы мой голос звучал уверенно.

– Посмотрите-ка! Кто я! Где я! – голос приобрел ворчливые нотки, – Сумасшедшая что ли? Сначала кланяется мне, потом спрашивает где я.

Голос был мирным, первоначальный страх прошел.

Я покрутила головой, но так никого и не увидела, за исключением нескольких собак, что, пользуясь ночным затишьем, трусили прямо по проезжей части и отчаянно виляли хвостами.

– Кому кланяюсь? Шнурок у меня развязался, – ничего не понимая, пробубнила я и сделала попытку встать.

Опершись рукой о небольшую колонну, что выступала из стены, я наконец собрала ноги в кучу – и чуть не села обратно на тротуар, когда прямо над моим ухом заорало:

– Потише! Что за манеры! Чего руками-то! Не трогай меня! Хамка!

В мозгу зародилась сумасшедшая догадка.

– Это вы говорите? – я уставилась на колонну.

– Это я говорю, – подтвердил дребезжащий голос, – Чего уставилась?

– Эм… Ну не каждый день видишь говорящую колонну, – честно ответила я.

По дороге пронеслась машина, колонна игриво блеснула в свете фар полированным боком.

– Между прочим, не каждая колонна говорит. А я вообще не колонна, это в мечетях да в заборах колонны, глупые куски мрамора, стоят, напыщенные, а толку от них ноль. А я – центр Константинополя, между прочим! Указатель! – голос приобрел гордые интонации, ни дать ни взять как у нашей тети Элиф, когда она, преисполненная важности, рассказывает квартальным ханым последние новости двора, в которых, конечно, главную роль играет она сама.

– А как вы говорите? Вы же камень…

– Вибрацией говорю, – буркнул голос, – я тут 479 лет стою, это долгий срок, деточка, чему только не научишься. Предпочитаю, правда, молчать, чего зря силы на вибрации тратить и людей пугать, да вот перепутала – подумала, ты специально ко мне пришла, и не сдержала радости. Сейчас больше к другим идут, к тем, что на Султанахмете…

Заинтересованная, я включила фонарик на телефоне и, подсвечивая себе, принялась разглядывать колонну.

То есть «центр Константинополя», простите.

Колонна как колонна, небольшая, примерно с меня ростом, вмонтирована в угол стены. Зеленый, с красноватыми краплениями, запылившийся от проезжающих машин мрамор, у подножья в тротуаре сток для воды, у основания колонны растет пучком какая-то сорная трава.

Ничего особенного.

– Ну что, насмотрелась? – голос, кажется, чуть подобрел, – и как я тебе?

– Вы красивая, – не зная, как обращаться к колонне, я все же говорила ей «вы», – цвет у вас интересный.

– Оооо, – мне показалось, что колонна даже немного приосанилась, – мой цвет выбирал сам архитектор Синан. Ему хотелось, чтобы меня замечали, все заборы белые, а я – зеленая, яркая. Это сейчас ко мне никто не приходит, а раньше, давным – давно, сюда приходило много людей, торговых да и просто любопытствующих. Молились в мечети, рассказывали потом всем, что видели центр великого Константинополя… А теперь вот никому не нужная, эх. Кстати, раз такое дело – выдерни эту гадкую траву около меня, а? Щекотно же, а уборщикам улиц и дела никакого нет.

Я наклонилась и старательно принялась выпалывать травку.

– А почему это вы центр? – дергая черные в темноте ночи стебли, я брякнула первое, что пришло на ум, и тут же пожалела о своем вопросе.

– Ну это уж… Уж! Уж вообще! – голос захлебнулся возмущением, – до такой степени не знать великий город!

И вот тут мне стало обидно.

– Вместо того, чтобы ругать меня, лучше бы рассказали, – обиженно ответила я, суя руки в карманы, – жизни не хватит, чтобы все в этом городе изучить, не всем же дано жить 479 лет, некоторые всего лишь тридцать восемь пока на свете живут.

– И то верно, – согласился голос, сменив гнев на милость, – век человека короткий, слабый. Хотя – какой человек, некоторые за одну человеческую жизнь успевают сделать столько, сколько иному и за пять веков не успеть. Но слушай…

Я бросила рюкзак прямо на землю, уселась на него и привались спиной к каменной стене.

Из темноты улицы вынырнула, светя глазами, пестрая кошка, потерлась о мою руку и гордо прошествовала дальше по своим делам – безмолвный городской соглядатай.

– Давным – давно это было, полтысячеления считай прошло, – прогудела у меня над ухом колонна, – Сулейман Великолепный, повелитель мира, сидел за маленьким столиком, уронив голову на руки – и плакал.

Страже был отдан строгий приказ – не пропускать к повелителю никого, что бы не случилось, потому что ни один человек не должен был видеть, как по лицу повелителя мира бегут слезы.

Повелитель мира – а меж тем, просто человек, ходящий под милостью Всевышнего, такой же, как и самый последний нищий империи.

Живой человек.

Отец, потерявший сына.

Накануне гонец привез из Манисы траурную весть – шехзаде Мехмет, надежда Сулеймана, наследник великой империи Османов, мертв. Оспа, коварная, оспа, будто змея, ужалившая внезапно, унесла жизнь полного сил юноши в считанные дни.

– Все в руках Всевышнего, – одними губами прошептал Сулейман.

Вернуться из Венгерского похода, с блестящей победой, с богатой добычей, победителем войти в Блистательную Порту – и узнать, что твоя надежда, твой сын, твой будущий приемник мертв.

Боль отца мешалась с разочарованием правителя.

Для кого это все?

Кто возглавит империю Османов после него?

Конечно, есть и другие шехзаде – менее талантливые, менее решительные, менее подкованные в государственных делах. Мехмат был его надеждой, именно с ним Кануни связывал будущее своей династии.

И вот теперь все рухнуло.

В бессилии ударив по столу кулаком, султан застонал.

Потом порывисто встал, резким движением руки вытер слезы и вышел на балкон.

Солнечный осенний день резко контрастировал с мрачным настроением повелителя – серебрился Босфор, галдели о чем-то своем чайки, торговые корабли степенно входили в Золотой Рог, ветер гнал по небу легкие облачка.

Жизнь продолжалась.

Окончательно взяв себя в руки, повелитель велел звать Рустема-пашу и готовиться к очередному заседанию Дивана.

Покои наполнились повседневной привычной суетой.

Готовили облачение трудолюбивые слуги, Рустем, пришедший с кипой бумаг, что-то деловито объяснял, но Сулейман, поглощенный своими мыслями, никак не мог уловить суть его рассказа.

– Повелитель, – Рустем-паша покорно склонил голову, – я могу ошибаться, повелитель, но что-то вас тревожит, настолько, что вы не заметили моего прихода, а теперь не слушаете меня, хотя я уже трижды повторил свой вопрос. А меж тем заседание назначено на полдень.

– Ты прав, Рустем, – Сулейман вынырнул из водоворота своих мыслей, – ты говоришь о повестке дня, а я думаю о том, насколько все скоротечно. Я строил великую империю, я хотел передать ее своему лучшему сыну – но Аллах забрал сына, и после моей смерти никто и не вспомнит о бедном Мехмете. Придут новые правители, наступят новые времена, и никому не будет дела до нас, ушедших во тьму прошлых веков.

Рустем молчал, но повелитель, как видно, закончил свою мысль, и теперь бездумно глядел на бегущие за окнами легкие облака.

– Повелитель, – наконец осмелился он нарушить воцарившееся молчание, – все в руках Аллаха и все свершается по воле его. Но в ваших руках сделать так, чтобы Мехмета помнили, даже спустя века.

Сулейман обернулся и заинтересованно посмотрел на своего зятя.

– Постройте большую мечеть, повелитель, – меж тем осторожно продолжал Рустем, – и путь она стоит века, пусть приходят люди, славят Всевышнего…

– Я понял тебя, не продолжай, – перебил его султан, – и мне по душе твое предложение. После совета позови ко мне Синана.

Так и родилась идея строительства комплекса Шехзадебаши, и уже на следующий день архитектор Синан получил приказ – построить в самом центре Стамбула мечеть в честь шехзаде Мехмета.

Так как это была самая первая мечеть, что ему доверили возводить, то он подошел к делу со всей ответственностью и скрупулёзностью.

Раз султан повелел строить в центре Стамбула – значит, этот центр для начала нужно найти!

Обложившись бумагами и чертежами, Синан несколько дней делал расчёты, и в конце концов вычислил точный геометрический центр города от Эюпа до Сарайбурну. Чтобы заметить это место, он выбрал и установил приметную зеленую мраморную колонну на железных валах, дабы каждый знал – сердце города здесь.

А потом была построена и мечеть Шехзадебаши, куда со временем перенесли гробницу несчастного Мехмета.

– С тех пор и стою тут, на углу мечети, – закончила рассказ моя необычная собеседница, – теперь понимаешь, почему я центр?

– Теперь понимаю, – киваю я.

– Ну, иди, иди давай, – пробубнила колонна, – устала я тебе сказки сказывать, будет время – забегай, но на беседы особо не рассчитывай, много чести для обычной девчонки.

Я погладила колонну по пестрому мрамору, ощутив под пальцами легкую вибрацию.

Так мог бы мурлыкать каменный кот.

– Спасибо, – тихо сказала я и пошла дальше вдоль улицы Дедеэфенди, думая о том, что время – всего лишь условность.

Пусть кажется, что жившие двести, триста, пятьсот лет назад далеко, в невозвратном прошлом, но город, город который они создавали, город, живущий сквозь тысячелетия, помнит тепло их рук, звуки голосов, тяжесть их шагов.

Незримые, они продолжают жить в городе, который был их домом, бок о бок с нами, они не исчезли, просто отодвинулись на второй план, ушли в тень, но их легко можно увидеть.

Нужно лишь чуть внимательнее посмотреть по сторонам.