Текст книги "Стамбульская мозаика"

Стамбул мастера Хасана

Ханы Стамбула – лабиринты коридоров и закоулков, стертые лестницы, по которым ступали еще ноги купцов, приезжавших в Османскую империю, дабы продать свои товары в столице мира.

Именно здесь кипела экономическая жизнь. И пусть империи больше нет – на извилистых улочках ханов все по-старому – работают мастерские, складируются товары, на первых этажах кипит торговля. И пусть рушатся империи, меняется государственный строй, текут вдоль стен века – эта деятельность не прерывалась никогда.

Из приоткрытой двери на третьем этаже доносится стук молотка, отдается эхом в запущенных коридорах, где царствуют полумрак, сидят по углам хитрые серые коты да снуют сосредоточенные мужчины, все как один с усами и озабоченным видом.

Иду на стук.

Там, снаружи, остались золотое закатное солнце, пряный весенний запах пробуждающегося после зимы города, вольный босфорский ветер.

Здесь, внутри – прокуренная комната с обшарпанными стенами и легким запахом плесени, старенький, но до блеска начищенный чайданлыг, радио, на полной громкости выводящее извечные тюркю о любви и предательстве – и грохот молотка.

Каждый день приходит сюда мастер, каждый день от рассвета до заката стучит молотком, оттого с годами стал плохо слышать и громко разговаривать.

– Проходи, дочка, проходи, – машет мне рукой, заметив возле двери мой силуэт, – поговорим.

Мы не знакомы, но это не важно.

Мы говорим – мастер не прочь поболтать и сделать перерыв в работе.

Мой нечаянный собеседник последние двадцать лет редко покидает стены хана. Тут вся его жизнь, тут, по-соседству, друзья, такие же мастера, с ними можно перемолвиться словом, если станет одиноко. Тут, из внутреннего двора, видно немного неба и старенькую, кривоватую мечеть с одиноким минаретом – и этого более чем достаточно.

Удивляется мне – женщина, да еще и явно иностранка, в самом сердце хана!

Хорошо хоть не одна, а с мужчиной ходит, а то мало ли…

Стамбул мастера Хасана – совсем другой Стамбул.

В этом, другом Стамбуле, нет места модным магазинам, широким проспектам, стильным кафе, да и самого понятия «соцсеть» тоже нет. Зато есть крепкие папиросы, горький чай, грохот молотка, редкие лучики, залетающие после обеда в узкое окно мастерской. Есть работа – каждый день, жизнь трудная, дочка, нужно много работать, много делать изделий, чтобы было что нести на рынок продавать.

Но продают другие, он только делает.

Еще в этом, другом Стамбуле, есть новости – новости Хасан любит слушать по радио, ему так проще, он не очень хорошо умеет читать, да и на турецком говорит своеобразно, сам он сириец, помотало его по миру, но осел в итоге тут. Доволен тем, что его труд востребован, и он может заниматься тем же, чем его отец и дед.

– В жизни ведь немного надо, дочка, крышу над головой да верный кусок хлеба.

Нехитрый рецепт счастья.

Не могу с ним не согласиться.

Выйдя из хана, идем искать где бы посидеть и передохнуть.

Голову кружит морской ветер, скользят по переулкам закатные лучи солнца.

А в ушах стоит грохот молотка по латуни и необычный говор по сути бедного, но благодарного своей жизни человека.

Та, что была всегда

Набережная Ускюдара – вечный сквозняк, налетевший порыв стремительно бьет в лицо, на глазах выступают непрошенные слезы. Ветер, ласковый летом, осенью смелеет, чувствует свою власть, начинает приставать к прохожим, напоминая, что скоро зима. Он не злой, просто заботливый – беспокоится, что ты не успеешь подготовить теплые вещи, замечтаешься, замерзнешь и сляжешь, больной.

Оттого и обжигает холодом, напоминая – скоро зима.

Ускоряю шаг, грею руки в кармане куртки, понимаю, что переоценила себя, хлюпаю покрасневшим носом, в попытке согреться заскакиваю в небольшой ресторанчик почти у самого берега – нужно срочно выпить чего-то горячего.

Устраиваюсь у окна, бездумно смотрю на чайку, что королевой гуляет по пустующей летней веранде – желающих сидеть на свежем воздухе сегодня, в ветренную погоду, нет. Заказываю латте – при всей любви к турецкому кофе сейчас задача не насладиться вкусом, а согреться большим количеством теплого напитка.

За окном, вдалеке, где Босфор сливается с Золотым Рогом, в иссиня-черной глади воды, торчит короб закрытой на реставрацию Девичьей башни.

Короб, если честно, надоел – без башни вид неполноценный, и хочется верить, что красотка, обновлённая, вернется к нам в октябре, если реставрационные работы, конечно, не затянутся, как это обычно бывает. Без башни пейзаж Ускюдара теряет всю свою привлекательность и узнаваемость, что немудрено – башня была всегда.

К слову – в период до нашей эры, остров, на котором сейчас расположена Девичья Башня, был частью Азиатского берега, с течением времени (помним, что регион сейсмоопасен и землетрясения в нем – не редкость) отделившись от него, он закрепился там, где находится и сейчас, посреди водной глади.

И поселилась на нем башня – скрытница, что нам, простым смертным, ни имен своих первых архитекторов, ни точных дат периодов постройки не открывает.

Как говорится, неприлично спрашивать женщину о возрасте.

В истории же первый раз Девичья башня засветилась аж в 411 году до н. э. Хроники сообщают нам, потомкам, что в тот год на этих землях прошла война, после которой европейская часть берега осталась за Спартой, а азиатская за Афинами. Греки взяли Босфор под свой контроль и взимали налоги с проходящих через него кораблей, обогащая казну, и для этих целей на скалистом холме и возвели первую, деревянную, башню. Тогда она называлась Дамалис – в честь жены правителя Афин, Кхариса. Когда его жена Дамалис умерла, ее похоронили на берегу, и в честь нее было дано имя башне.

Стояла башня, стояла, и достоялась до византийцев.

Во времена существования Византийской империи по инициативе императора Мануила башню подлатали, и она уже входила в состав крепости. Если начинались военные действия, то башню соединяли с европейским побережьем огромной металлической цепью, другой конец которой тянулся до Серайского мыса, таким образом Босфор блокировался, и движение судов по нему становилось невозможным. В этот, Византийский период, ее стали называть «аркла», что означало «маленький замок».

Пережила башня и захват города османами в XV веке. Оценив удобства строения, османы перестроили ее, и приноровились зажигать на ней огонь маяка, привязывать во время шторма корабли, чтобы их не унесло в море, да периодически держали особо опасных, осужденных на казнь преступников.

Вообще, башня оказалась довольно живучим созданием, и все пожары и землетрясения ее особо не трогали, ей удавалось выжить с минимальными потерями. Но пожар в 1720 году стал роковым, башня обратилась в пепел, выгорев до основания, а потом, подобно фениксу, из пепла же и возродилась, на этот раз уже в камне.

Османы под руководством архитектора Дамат Ибрагим Паша заново отстроили башню, при этом добавили к ней башенку с крышей и множеством окон, потом известный каллиграф, Ракым Эфенди выполнил надпись на мраморе с росписью Султана Махмута II, которая была расположена над входной дверью, и башня продолжила нести свою службу на боевом посту.

Во время вспышки холеры в 1829 башня работала изолятором, в нее, в попытке остановить эпидемию, свозили больных. А чуть позже, 1857 году к башне был добавлен источник света – фонарь, так она превратилась в маяк, а к 1920-му году, башня и ее окружение были обеспечены автоматической системой освещения.

В ХХ веке башню бросали из руки в руки – министерству Обороны в 1964 году, а в 1982 году морской отрасли. Здание и территория были отреставрированы, и после 1995 года место было арендовано у министерства Туризма холдингом Hamoğlu Holding на срок 49 лет, и сделали из нее ресторан, чтобы каждый желающий мог приплыть и выпить чашку кофе с видом на Босфор.

Как и положено красивой женщине ХХ века, башня снималась в бондиане, посмотрите «The World is Not Enough» 1999 года, увидите ее, красавицу.

И вот опять – реставрация, обновления, жизнь продолжается.

Я, кстати, люблю смотреть на башню с берега или с вапура, и никогда – с точки обзора у подножия башни. Как говорится – лицом к лицу лица не разглядеть, магия рассеивается, остается только не самое высокое в мире строение, на которое ты смотришь, задрав подбородок, да ресторан для туристов с дорогущими ценами.

А вот с берега – башня прекрасна, и не важно, что она там делает: стыдливо ли кутается в босфорский туман, слушает ли доклад от чаячьи стаи, любуется ли своим отражением в ночных водах или же чуть надменно подмигивает солнечным зайчиком с окон проплывающему вапуру. Вечно молодая – и бесконечно древняя, кокетливо-современная – и помнящая скрип османских кораблей да скупые слезы воителя – Кхариса, что в одиночестве на острове оплакивал любимую супругу.

Немного согревшись, смотрю на часы, нужно бежать дальше. Бросаю прощальный взгляд на реставрационный короб, и кажется мне, что там, за непрозрачной тканью, словно в скрытом от глаз будуаре, прихорашивается кокетливая, несмотря на почтенный возраст, дама, готовится выйти в свет и поразить всех своим величественным достоинством.

И весь Стамбул ждет ее выход.

Аисты Эйюп-Султан

На старых, черно-белых фотографиях Ара Гюлера можно увидеть удивительную картину – аисты, никого не боясь, разгуливают по мечети Эйюп Султан. Чувствуют себя хозяевами, совсем не боятся людей и позируют перед камерой, навсегда оставаясь в истории мечети – и на хрониках великого фотолетописца Стамбула.

Аисты регулярно гостили в Эйюп-султан до 1960-х годов ХХ века. Служители мечети всегда были рады крылатым гостям, кормили и лечили больных птиц с состраданием и любовью, не хуже профессиональных ветеринаров.

Сюда же, в Эйюп-султан, привозили на лечение и больных птиц, найденных в других районах Стамбула.

Все знали – в Эйюпе помогут.

Некоторые птицы, вылеченные, но потерявшие способность летать, жили в мечети до конца своих дней и круглый год важно разгуливали во внутреннем дворе, пощелкивая клювами.

Аисты прилетали в Стамбул по пути миграции в Египет, а Эйюп-султан облюбовали из-за ручьев, которых раньше на холме Пьера Лоти было множество, и которые манили птиц возможностью передохнуть и набраться сил.

Из-за аистов в мечеть приходило много любопытных, особенно детей.

Были среди приходящих и те, кто верил – аисты не что иное, как благословение Всевышнего.

Как бы то ни было, птиц прилетало много и равнодушными они не оставляли никого.

Сейчас подобную картину уже не увидеть – городские застройки привели к пересыханию ручьев, и птицы сменили свой перелетный маршрут.

Теперь аистов Эйюп-султан можно увидеть лишь на старых фотографиях…

Однажды под инжирным деревом…

1. Доброта дяди Мелеха

Махалле – это не просто слово, это образ жизни.

Вот смотрите – вы выходите из дома, куда-то по своим делам, а вам навстречу соседка.

Вы ей что скажете?

Просто здравствуйте? И дальше по делам пойдете?

Ну так значит вы никогда не жили в нормальном турецком махалле.

И если собираетесь жить, так поступать не советую.

Махалле, район – это планета.

Вселенная.

Мироздание, если угодно, со своими законами и правилами.

В нашей чайной я никогда не говорю, что принести, сами все предложат и сами все дадут. Я могу кинуть ключи соседке, просто потому, что мне на работу, а ко мне сантехник должен прийти, и поверьте, встретят, откроют, помогут, наорут на мастеров, если те не разулись как положено и еще деньги за оплату этого сантехника с тебя откажутся брать.

И тетка Тезай вечером регулярно приходит со словами:

– Приходили тут, пока ты там бегаешь, вот, перцы приносили, я тебе взяла, знаю что ты любишь….Да ты чего, какие деньги, не смей! А еще знаю что ты не жалуешь кухню, так что из перцев я уже приготовила нормальную долму, ешь давай, afiyet olsun, и мне давай чаю, новости расскажу…

А уж просто пройти мимо соседа с каменной мордой лица – немыслимо!

Нереально!

Невозможно!

Проще сразу уехать из махалле, и, желательно из Турции, не оставив номера телефона и обратного адреса, таких оскорблений тут не прощают.

Так вот, приехал в наш уютный махалле дядя Мелех – купил квартиру и начал тихонько жить.

С веранды я наблюдала за ежеутренним ритуалом – дядя Мелех ленивой толстой каракатицей выползал на балкон, устраивался в пространстве стула и равнодушно, даже свысока, глядя на чаек, разворачивал газету, что приносил ему юркий дворовый мальчишка.

Чайки любопытно, по-первости, подлетали, ждали национальное блюдо «чопожрать», но, не дождавшись, прилетать к его балкону перестали, и просто парили над двором, равнодушно глядя на дядю Мелеха и грозясь перестать вообще подлетать к такому невкусному бею.

Общество двора Мелех игнорировал.

Дядя Фатих напрасно раскладывал под инжирным деревом нарды, ставил бардаки чая и махал рукой:

– Мелех-аби, иди, сыграем!

Дядя Мелех равнодушно взирал со своего балкона вниз и, не удостоив Фатиха ответом, уходил вглубь квартиры.

Тетка Тезай, распушив юбки, шуршала под дверью:

– Мелех-аби, я тебе сарму принесла…

– Не надо! – раздавался окрик из-за двери.

И даже степенный дядя Сулейман был подвергнут остракизму, когда постучал в дверь нелюдима, дабы предложить сходить в чайную.

– Ты, Сулейман, видать безрукий, – рявкнул дядя Мелех из-за двери, – у меня руки на месте, я себе сам чай могу делать, это тебе все помощники нужны.

Рявк покатился по двору, и дядя Сулейман, поминая того шайтана, пошел и со злости сделал всем во дворе такой вкусный чай, какого уже давно тут никто не пил.

И, собрав под инжирным деревом спецсовет, мужское общество махалле решило Мелеха игнорировать, и более никуда не звать.

Мелех не любил никого.

Гонял Сияха, что черным клубком любил лежать у дверей, хамил Тезай, на меня смотрел свысока, а уж когда он обругал тетю Элиф любопытной курицей только потому, что та стучала в его дверь (а что еще делать, коли никто Мелеха уже три дня не видел) да послал по известному адресу, все решили, что личность он сомнительная и тратить свое время на него не стоит.

В итоге наш махалле оставил его в покое, и старательно не замечал, когда дядя Мелех выползал из своего укрытия и вышагивал хромающей походкой в сторону продуктового магазина.

В магазине он брал по минимуму – булгур, масло, немного сезонных овощей, порой баловал себя сластями. Всегда платил наличными и никогда не делал долгов, что было непонятно для жителей двора, у которых за правило было выходить в магазин без наличности и карт, и что рождало в его сторону дополнительные подозрения.

Как платили, спросите вы?

Да никак, отвечу вам я.

Это западный мир считает деньги, мир Востока, как и сто, и триста лет назад, верит честному слову.

– Эээээ, Фырат, принесу, запиши в тетрадку, – машет рукой дядя Сулейман и еле шагает по двору под тяжестью сумок.

– Ээээ, занесу, – отмахивается тетка Тезай, унося продуктов не на один дясаток лир.

Мне поначалу было дико.

Ну я же взрослая!

Я умею денег зарабатывать!

Я могу платить – и поэтому я умница и молодец!

А тут это самое «умница» вообще никому не нужно, и кажется, даже работает как оскорбление – если ты сразу заплатил, зачем?

Не доверяешь?

Боишься?

А чего это ты такой подозрительный?

А может, ты о людях плохо думаешь? М?

А потом я оценила удобство – зачем платить, бежать и считать, бери себе что хочешь, и раз в неделю или месяц приноси деньги, больше или меньше их не станет, а тебе приятно – пришел, взял, ушел, поговорил, тебя записали, а там занеси как сумеешь. Ну или не сумеешь, важна не суть прибыли, а что к тебе люди ходят, значит, хороший магазин и отличный продавец!

Я платила раз в месяц, тетка Тезай примерно раз в три, а дядя Сулейман, кажется, вообще не платил, но ему никто слова не говорил, хороший же человек, зачем с ним идти на конфликт?

Этакая степень восточного колорита и всеобщего доверия.

Я не знаю, где и как там заканчивается этот тетрадочный перерасчет, но никогда и никому Фырат не говорил – не дам, рассчитайся за предыдущее. И я понятия не имею как идут закупки товара в системе тетрадок с поставщиками, знаю только факт – на моей памяти никто со двора не знал отказа и долги ни с кого не просили.

Лишь Фырат все подшивал и подшивал новые тетрадки в свой самодельный архив, породив таким образом на свет устрашающий разноцветный талмуд с одному ему понятными символами и обозначениями.

Края талмуда были растрепаны, кое-где на обложке присутствовали жир и отпечатки пальцев, так как без этой чудо-книги не обходилась ни одна покупка. Он лежал на столе, незыблемый и неизменный, на своем почетном месте справа от кассового аппарата и являя собой наглядную иллюстрацию постоянства в этом изменчивом мире.

Так вот.

Однажды утром я забежала в магазин, взяла насущное, попросила меня записать и услышала веселое:

– А пожалуйста, чего б не записать, будешь первая в новой тетради, старая-то тю-тю, выбросил! Все долги списаны, ни единой строчки неоплаченной нет, – с этими словами Фырат хвастливо положил на стол новенькую тоненькую тетрадочку цвета морской волны.

– И у меня списаны? – не поняла я.

– И у тебя, – подтвердил Фырат.

– Это как, – обалдела я, – там же где-то на три тысячи лир, я завтра платить хотела.

– Нет, – пожал плечами Фырат, – все оплачено.

– Так почему оплачено? – недоумевала я, – кто платил-то?

– Ай, – отмахнулся Фырат, – оплачено и оплачено, говорить не велено, иди уже, мне товар принимать надо.

Ничего не понимая, я ушла, а уже на следующий день стало известно, что долги магическим образом сами собой у всего двора закрылись, и наши квартальные ханым, не в силах переварить такую новость поодиночке, строили коллективным разумом самые фантастические догадки, и в конце концов до того договорились, что выдвинули совсем уж фантастическую версию – что счета по всему Стамбулу в честь Рамадана оплатил лично мэр, а в новостях об этом не говорят, потому что он скромный и огласки не хочет.

Правда, версия эта прожила не долго и рассыпалась в прах с приходом во двор Нилюфер-аблы, которая явилась на чай к тете Элиф и с прискорбием сообщила, что в их махалле никаких таких чудес замечено не было и все тетрадочки с долгами лежат там, где им и положено.

Погудев несколько дней, двор постепенно успокоился, и хотя разгадки таинственному случаю так и не нашли, все дружно сошлись во мнении, что кто бы ни был неизвестный доброхот, здоровья ему и вечного процветания за добрую душу. Фырат, водя длинным носом почти по бумаге и от усердия высунув язык, аккуратно заполнял новую тетрадочку, жизнь вошла в норму.

Разгадка пришла неожиданно.

Забежав через пару недель в магазин и заколупавшись в предбаннике меж двух дверей, я услышала обрывок диалога:

– Вы снова за весь махалле? – бодрый, с нотками юмора голос Фырата.

– Сегодня только за себя, – услышала я знакомый ворчливый голос.

Дядя Мелех!

Вот так новости!

Стараясь не производить лишний шум, я развернулась, выскользнула из магазина, затаилась у входа и стала ждать героя.

Через несколько минут он вышел и не спеша поковылял в сторону двора:

– Дядя Мелех, – окликнула его я, – спасибо вам!

Он вздрогнул, обернулся.

– Следишь? – его и без того маленькие глазки недобро сощурились, буравчиками впились в меня.

– Нет, я случайно услышала. Если вы хотите, я никому не скажу.

Дядя Мелех остановился, достал из кармана видавший виды платок, промокнул вспотевший от жары лоб.

– Да уж, – пробормотал он, – все тайное становится явным.

– А по-моему, вам не стоит прятать такой добрый поступок, – высказала я зачем-то свое мнение.

Дядя Мелех отдышливо вздохнул.

– Много ты понимаешь, – тихо сказал он. – Я не хочу ни благодарности, ни теплых слов. Я вообще уже ничего не хочу от этой жизни, лишь спокойно закончить свои дни и уйти туда…

Мелех поднял глаза на небо, туда, где краснели рваные обрывки заката.

– Там, все там, – продолжал он, – там моя Зухра, там дети. Мой непоседа – Синан, задумчивая Озле, добрая Айше. Лишь я все тут, все никак не уйду к ним, все хожу и хожу по земле. Я не хочу ни с кем общаться, дружить, пить чай, говорить, еще привяжешься, прикипишь, а потом будет больно терять, вырывать из сердца с кровью и мясом. Терять больно, я слишком хорошо это знаю… Вы все – хорошие люди, но просто оставьте меня в покое. А это, – он кивнул на магазин, – просто старая традиция на Рамадан, доброе дело, может, Аллах обратит на меня внимание, услышит молитвы и поскорее закончит мои дни. Я буду признателен, если ты не выдашь мое маленькое доброе дело, сделанное от души, дворовым сплетницам.

Переваливаясь с ноги на ногу, он, не прощаясь, медленно побрел прочь.

А я так и осталась около магазина, совершенно забыв, что же хотела купить и для чего вообще сюда пришла. И этот толстый, неуклюжий и сумрачный дядя Мелек уже не казался мне букой и снобом, просто несчастный, побитый жизнью мужчина, который уже ничего не ждет…

Я, конечно, ничего и никому не сказала.

Поглядывая на сидевшую в своем кресле на балконе фигуру с газетой, я думала – пошли ему утешение.

И утешение пришло, неожиданно и нежданно для всех и особенно для самого Мелеха.

Но об этом в другой раз.