Текст книги "Стамбульская мозаика"

Истанбулин как символ эпохи

Истанбулин – красиво звучит, да?

То ли название книги, то ли имя тонкого восточного аромата, от слова веет ностальгией и чем-то смутно знакомым.

Кто-то берет это слово себе в качестве ника в интернете, кто-то даже делает торговой маркой.

Меж тем «истанбулин» – не что иное, как своеобразная одежда, длинный мужской закрытый сюртук с воротником-стойкой, который носили с эпохи Танзимата до эпохи первой Конституции.

Вот еще одно словечко – Танзимат. По-восточному загадочное, а на самом деле – название эпохи реформ Османской империи 1839 г. – 1876 годов.

Но сегодня речь не о Танзимате, а о том, как султан Абдул-Меджид I обязал государственных чиновников одеваться на европейский манер. И, как часто бывает с реформаторами, не учел человеческий фактор.

Представьте – вы османский чиновник. Человек в возрасте, в хорошем социальном положении. И тут выходит указ, согласно которому на вас натягивают галстуки, накрахмаленные рубашки и тесные сюртуки.

Грустное зрелище.

Чиновники сопротивлялись как могли.

И находчивые стамбульские портные придумывают истанбулин – пиджак длиной до колен с пуговицами до верха, с которым можно было обходиться без рубашки. Как говорится, и вашим, и нашим, знаменитый баланс между Европой и Азией в действии, лучшего примера чем истанбулин и не придумаешь.

От чиновников истанбулины идут в народ – их надевают передовые люди своего времени, дабы выразить свою политическую позицию в поддержку курса на Запад. Эта одежда становится символом целой эпохи, и позже Якуп Кадри Караосманоглу напишет в своем романе: «Турки никогда не были такими элегантными, опрятными и вежливыми, как в эпоху истанбулина. Самое выдающееся достижение эпохи Танзимата – это образ эфенди из Стамбула в этом сюртуке. Такой наряд показал миру новый тип людей, а турки впервые предстали в нем совершенно новой нацией между дикой Азией и суровой Европой».

Последний солдат Османской империи

Рассекая интернет в поисках интересного на почитать, я нашла совершенно удивительные записки о последнем солдате Османской империи.

Делюсь находкой!

В 1972 году турецкий журналист Ильхан Бардакчи посетил Иерусалим.

Далее история повествуется от первого лица.

«Я и мой друг отправились на паломничество в мечеть Аль-Акса в Иерусалиме.

Во время обхода мечети мы увидели совершенно поседевшего, старого, очень исхудавшего человека, почти в 2 метра ростом. Белоснежная, красивая борода украшала его лицо, пусть и изборожденное бесчисленными морщинами. Старческие руки крепко сжимали винтовку. Большие глаза сурово, но печально смотрели поверх всего.

В первую очередь, мое внимание привлек странный покрой его одежды и то, как он стоял, прямой, словно пальма. Одежда была совершенно истрёпана, выцветшая под жарким солнцем, и было видно, что это его единственная одежда. Когда мы подошли к нему поближе, то увиденное словно громом сразило нас – на нем была военная форма солдата османских времен!

Мы спросили у своего гида о том, кем является этот человек. Гид ответил, что не знает, лишь может сказать, что он – один из самых старых людей города.

– Он каждый день приходит к мечети и стоит, словно камень. Наверное, какой-нибудь слабоумный, – вот и весь ответ.

Я решил заговорить с ним и, подойдя поближе, сказал:

– Ассаламу алейкум, дедушка.

Мой голос, словно звук из потустороннего мира, встряхнул его, и он пронзительно посмотрел на меня своими грустными, но в тоже время добрыми глазами, и сказал:

– Алейкум ассалам, сынок.

Да, он понимал мой турецкий язык. Теперь я стоял словно окаменевший. Через секунду я уже стремительно подошел к нему, упал на колени перед ним и начал целовать его морщинистые руки, которые все также крепко держали ружье.

– Дедушка, кто вы такой? Почему стоите здесь?, – спросил я.

Он представился как

– Я, ефрейтор Хасан из 8-й роты пулеметчиков, 36-го батальона, 20-го пехотного корпуса.

Далее он рассказал свою историю:

– Я последний из выживших солдат Османской империи, оставленных здесь в 1917 году для охраны мечети. Все остальные мои братья по оружию умерли, я последний. Все это время я, как могу, исполняю свой долг. После того как турецкая армия покинула город, я и несколько моих подчиненных остались следить за порядком в этом святом месте. Англичане, вначале занявшие город, задержали нас как военнопленных. Но я настоял на том, чтобы нас оставили для охраны и поддержания порядка в мечети, и англичане пошли на такое соглашение. Но со временем, после долгих лет, все мои люди переехали, по милость Аллаха, домой, а я остался на этом посту, решив выполнять свой долг пока меня не убьют или я не умру тут».

После этого, он поднял на меня глаза и сказал:

– Сынок, у меня к тебе одна просьба. Выполни, если сможешь.

– Конечно, говорите.

– Если ты попадешь в Анатолию и твой путь ляжет через деревню Токат, то поезжай к моему поручику Мустафе и скажи ему: «Охраняющий Иерусалим командир 11-го пулеметного взвода капрал Хасан из Ыгдыра до сих пор на своем посту. Он не бросил свой пост, пребывает в полном порядке и надеется на ваши молитвы.

После этих слов он, снова выпрямился в стойке, несущего караул солдата, подобный громадной каменной скале».

Бардакчи и вправду отправился в Токат, но выяснил, что поручик Мустафа давно умер.

А последний солдат Османской империи, охранник мечети аль-Акса умер в возрасте 93-х лет в 1982 году находясь на своем посту.

Ему было 93 года.

Рамаданские традиции

1. Традиции меддахов

Праздник Рамадан – это не только про пост.

Это еще и вечерние встречи семьями и друзьями, посиделки, разговоры… Сейчас вот в моде разного рода благотворительные ифтары – вечерние трапезы, которые организуют компании и организации.

Пост – он же прежде всего не про еду, он про состояние души, всеобщее единение, помощь ближнему и добрые дела.

Так вот.

Еще не так давно, лет сто назад, в Стамбуле была жива традиция шоу меддахов во время Рамадана.

В Турцию меддахи пришли из Аравии, кстати вот на Аравийском полуострове до сих пор можно зайти вечером в кофейню – и нечаянно найти там меддаха, который рассказывает о похождении арабского рыцаря Антара.

Но не об этом речь.

Вот представьте – вы правоверный турецкий мусульманин, соблюдающий пост. День вы голодали, молились, а вечером, после ифтара, взяв с собой брата, сына, дядю, друга, друга друга и дядю брата друга друга, и всех остальных знакомых вам мужчин, отправились в лучшую кофейню своего города.

А там, обязательно на возвышении, этаком своеобразном троне, уже сидит он – как правило, старец почтенных лет, с длинной окладистой бородой, с улыбкой на лице, и около него – пара учеников, что держат подносы. У его ног покоится большая палка, на коленях лежит платок– непременные атрибуты профессии, да еще и признак покорности перед султаном. Мол, ежели провинюсь – султан вправе побить меня палкой или даже задушить при помощи платка.

Все пришедшие в кофейню рассаживаются, народу собирается много, располагаются прямо на полу, все шумят, галдят, летает аромат кофе, но – меддах поднимает руку, в которой зажата палка, и ударяет со всего размаха ей об пол.

– Hakk – dostum, Hakk, – громко говорит меддах старую формулировку, которой начинает каждый рассказ свой и которая переводится как «Бог – мое прибежище, Бог».

Голос толпы стихает.

И начинает меддах присказку говорить, чтобы раззадорить толпу, а потом и сами истории в ход идут.

Сколько баек, легенд и сказок знает этот человек! Сколько историй про хитрых торговцев, благочестивых дервишей, жадных пашей, волшебных духов в его голове, сколько сюжетов о хитром Эмин-бее, неверном Кереме!

Но не просто говорит меддах – он всякого героя в своих рассказах представляет до показывает, зрителей в игру втягивает. Он превосходно знает жизнь, ее курьезы, он знает все диалекты и наречия, на которых говорят люди Османской империи, и когда в его рассказе попадается туркмен, грек, франк или араб, он тешит публику не только сюжетом, но и ломаным турецким языком, мимикой, характерными жестами. Добирается до самого интересного места – и замолкает, а его ученики-помощники идут по рядам с подносами, чтобы слушатели поддержали вдохновение рассказчика мелкой монетой.

Затаив дыхание, люди слушают.

Уже не раз и не два останавливал свой рассказ меддах, уже помощники его собрали приличную сумму с правоверных, что, открыв рты, слушают истории и сказки. Уже глубокая ночь, уже луна перевалила пик, и скоро рассвет, и, дойдя до самого интересного места, меддах прерывает свой рассказ.

– Уже поздно, а что было дальше – я расскажу вам завтра.

И вы идете домой, чтобы назавтра, после ифтара, снова вернуться в кофейню и дослушать, чем же закончилась история о Тахире и Зехре и потом рассказать ее своей жене и дочерям, которым нет хода в кофейни, но которые, также открыв рот, будут слушать ваш рассказ дома.

Хороших меддахов уважали. Был, например, меддах Изет, который достиг таких высот в ремесле, что в зените своей карьеры рассказывал истории только султану и более никому. А еще в Стамбуле меддах Пич Эмин, который рассказывал в кофейнях, а вырученные деньги любил раздавать бедным, прекрасная черта характера!

В 2008 году искусство меддахов был включён в список шедевров устного и нематериального культурного наследия человечества.

2. Махья

Одна из добрых традиций Рамадана, возникших в Стамбуле – это искусство махьи.

Что такое махья? Это те самые светящиеся надписи между минаретов мечети, которыми украшается город на период священного месяца.

Почему же махья зародилась именно здесь, в Стамбуле?

Все просто – потому, что в городе много мечетей с двумя и более минаретами.

Предполагается, что первая махья была создана в месяц Рамадан 1616 или 1617 года. История не сохранила имя первого мастера, что додумался развесить в честь праздника фонари на минаретах, но популярным это искусство стало благодаря Ахмету I. Когда султан увидел вереницу огней, украшающих Голубую мечеть, то приказал повесить такие фонари по всей империи.

Первый официальный исторический документ, связанный с махьей – распоряжение великого визиря Невшехирли Дамада Ибрагима-паши, в котором официально повелевается украсить махьями все большие мечети империи.

Махьи стали так популярны, что жители обращались к султану с просьбами вешать светящиеся надписи и на минаретах мечетей в их местности. А минареты стамбульской мечети Эйюп Султан были даже надстроены в высоту, чтобы на них можно было вешать махью. Да что там, к мечети Михримах-султан в Ускюдаре, которая имела только один минарет, исключительно ради махьи пристроили еще один.

В старые времена махью делали из фонариков, которые заправлялись оливковым маслом. Период горения такого светильника определялся количеством этого масла – например, на три часа требовалось 12 дирхемов (примерно 40 г) масляного топлива.

Фитили для светильников изготавливали из щепок фисташкового дерева, после чего обкладывали его ватой и помещали в лампу. Чтобы лампы не погасли, их укладывали внутрь коробок, которые закрывали, дабы светильники не разбились и не погасли.

После еще ряда действий, требующих значительных усилий, махья была завершена, и ее вывешивали на минареты.

Для одной махьи было необходимо около 400—500 светильников – колоссальный труд.

Не удивительно, что изготовление махьи стало отдельной профессий, ремеслом, передаваемым от отца к сыну. Работали такие мастера только в месяц Рамадан, а в остальное время занимались обучением подмастерьев.

Махья используется не только ради украшения, но и для передачи верующим послания о совершении добрых дел, о призыве к молитве, а в конце Рамадана при помощи махья писали надпись об окончании поста.

3. Пятьдесят девять поколений

Бытует мнение, что исторические личности – они где-то там, далеко-далеко от нас.

А если приглядеться – все гораздо ближе, чем кажется.

Вот смотрите.

Идет священный месяц Рамадан. И, как и каждый Рамадан, в Стамбул стекаются паломники, потому что только сейчас можно увидеть одну из мусульманских реликвий – плащ пророка Мухаммеда (с.а.b.), что выставляется в мечети Хирка-и Шариф.

Но я хочу рассказать вам не о мечети и даже не о плаще, героями сегодняшнего рассказа будет семья, которая на протяжении многих веков хранит реликвию.

История семьи Увайса Карани веками будоражила умы как ученых, так и религиозных деятелей.

А дело было так.

Житель Йемена Карани отправился в Медину, чтобы увидеть Мухаммеда (с.а.b.), но не застал его. Из-за слабого здоровья своей матери он не мог дожидаться его возвращения и ушел назад, но услышав о том, что человек, преданный своей матери, ушел, так и не встретившись с ним, Мухаммед (с.а.b.) попросил двух своих сподвижников передать его плащ Увайсу.

Что те и сделали.

С тех пор потомки Увайса Карани хранят знаменитый на весь мир золотистый плащ.

Об этом даже есть фильм – «Падающая звезда» называется.

Сначала потомки Карани жили в Иране, но в 1611 году султан Ахмет I (тот самый, у которого была жена Кёсем-султан), услышал о плаще и решил, что он должен храниться у него. Но советники султана настоятельно рекомендовали не делать этого, говоря, что это будет нарушением желания пророка. В итоге Ахмет пригласил всю семью жить в Стамбуле.

Потомки Увайса позволяли людям посмотреть на плащ в течение каждого Рамадана, но по мере того, как его популярность росла и приходило все больше посетителей, принимать такое количество людей стало сложно. Султан Абдулхамид I, войдя в положение семьи, построил небольшое здание для размещения плаща в районе Фатих, но вскоре и оно стало тесным, и уже султан Абдул-Меджид приказал построить мечеть и специальное здание для хранения Хирка-и Шариф. Плащ находится там и по сей день.

И все также потомки Увайса Карани хранят реликвию.

Только подумайте – вместе с вами, в одном времени в городе на берегу Босфора находятся люди, знающие историю своей семьи на 59 поколений назад.

Которых султан Ахмет лично пригласил жить в Стамбул.

И в каждый Рамадан можно сходить в Хирка-и Шариф и своими глазами посмотреть и на плащ, и на Барыша Самира, потомка Увайса Карани.

История не вдалеке, она всегда где-то рядом.

Смальта наших дней

Две жизни Насие Батыр

Осенний ветер 1974 года метался по улице, бил в лицо, ледяными пальцами проникал под пальто. Нависшие над городом свинцовые тучи угрожающе неслись, грозясь пролиться дождем на головы смельчаков, что в такую непогоду осмелились выйти на улицу.

Невысокая хрупкая женщина сильнее взяла под руку своего спутника и прижалась к нему, будто бы опасаясь, что ее унесет ветер.

На ее лице светились яркие, живые глаза с искорками, что встречаются у одной женщины из миллиона. Ради взгляда таких глаз, случается, рушатся империи, проигрываются миллионы и рассыпаются в прах человеческие судьбы.

Такие глаза, наверное, были у Клеопатры или царицы Савской – миндалевидные, глубокие, таинственные, бархатные.

Да и все лицо ее, иссечённое морщинами, хранило следы былой красоты и – гордого достоинства. Иногда время щадит женщин, лишь набрасывает на лицо и шею вуаль из мелких морщинок, словно напоминая – я не жестоко, просто ничто не вечно.

Налетевший порыв ветра заставил женщину вздрогнуть, задержать дыхание.

– Ну и погода сегодня, – пробормотала она, – Нужно было взять такси.

– Не ворчи, Насие, – ответил спутник, коренастый пожилой мужчина, и сунул руку женщины к себе в карман. Его пальцы привычно, можно сказать на автомате, погладили глубокий шрам, что таился в самом центре сухой женской ладони, – прогулка на свежем воздухе еще никому не вредила.

У мужчины было добродушное лицо старого простака. Невысокий рост, обычный осенний плащ немного старомодного покроя, надвинутая на глаза шляпа – ничем не примечательный портрет.

– Долго нам еще, – не унималась Насие, капризно поджав губки.

– Нет, мы уже пришли.

Прислонив руку к глазам, дабы защитить их от ветра, женщина подняла голову, прищурилась – и вздрогнула.

«Вечер старого кино. Сегодня на экране – «Сын Синдбада».

Афиша, пестрая, но намокшая и потрёпанная ветром, билась о стену отклеившимися бумажными углами, словно выброшенная из виды рыба.

– Зачем мы сюда пришли? – она буквально вырвала свою руку из уютного теплого кармана спутника, и, резко развернувшись, быстрым шагом пошла прочь.

Он в несколько шагов догнал ее, обхватил за плечи и развернул к себе.

– Я хочу посмотреть этот фильм, Насие. Я хочу…

Договорить он не успел.

– А я не хочу! – голос женщины сорвался на визг. – Я не хочу, чтобы ты смотрел этот фильм и сравнивал! Я не пойду, слышишь! Не пойду!!!

– Хорошо, не ходи, – легко согласился мужчина, – но тогда я пойду один. Потому что я хочу посмотреть этот фильм. И мне было бы очень приятно посмотреть его рядом с тобой. Но – нет так нет.

Он развел руками.

Голос, притворно суровый, но с затаившимся в глубине смехом, был последней каплей.

Насие поняла, что в ее глазах копятся слезы, злые и жгучие, словно кислота.

– Ну, пошли, пошли, – он легонько подтолкнул ее по направлению к кинотеатру, и она, повинуясь, поплелась за ним.

Усевшись в потертое кресло, женщина непроизвольно сжалась, словно с экрана на нее должно было наброситься чудовище.

Мужчина же, вольготно расположившись со всем доступным удобством, приобнял свою спутницу за плечи и шепнул:

– Я очень тебя люблю, Насие.

Свет погас, на экране замелькали первые кадры фильма, и Насие словно провалилась в прошлое.

Она не видела экрана и не слышала, что говорят артисты – память унесла ее туда, где соленый ветер Босфора путался в волосах нищей девчонки, и Джеват, выйдя на задний двор дома в Анадолухисары кричал и топал ногами:

– Ты что, собралась быть плясуньей?!

***

– Ты что, собралась быть плясуньей?! – окрик раздался прям над ухом, но Насие продолжила танцевать, будто ничего не происходит.

– Ты думаешь зарабатывать деньги? – бесновался Джеват, – тебе уже 14, а ты все пляшешь, будто ребенок.

Насие ничего не ответила, лишь вывела босыми ногами замысловатый пируэт, подняв столб пыли.

Махнув рукой, Джеват пошел в дом, а Насие продолжила танцевать.

Музыки не было, она танцевала сама, под свою собственную мелодию, которая играла у нее внутри. Мелодию эту она подслушала у дверей студии танцев мадам Эстер, там же, подглядывая в окна, подсмотрела и движение, которое сейчас старательно пыталась повторить.

У нее не было вообще ничего, даже родителей. Ничего, кроме залатанной юбки, крепких, дочерна загорелых ног, бедного домика в Анадолу, где она жила приживалкой, ворчливого Джевата и шума Босфора.

Насие не думала над своей судьбой – в юности не часто задумываешься о будущем.

Но будущее уже наступало – на следующий день Джеват сообщил, что устроил ее работать на носочную фабрику.

– Хватит есть мой хлеб, – ворчал он, – хватит! Пора зарабатывать самой.

Насие не была против работы.

В конце концов, будет работа – будут и деньги, а это совсем не лишнее, у Джевата ни куруша не допросишься. Что-то промурлыкав себе под нос, она кивнула и убежала на задний двор.

Фабрика – она будет только завтра, а сейчас есть сегодня, и можно танцевать хоть весь вечер.

Так зачем портить себе настроение?

На удивление, работа на фабрике оказалась выгодной для самой Насие – Джеват больше не попрекал ее куском хлеба, а в кармане зазвенели монеты. Конечно, бОльшую их часть она отдавала Джевату, но – оставалось кое-что и для себя.

И она исполнила мечту – записалась в танцевальную студию мадам Эстер.

Повидавшая на своем веку мадам только диву давалась – откуда у этой замухрышки такая пластика? Откуда столько сил, чтобы после тяжелого рабочего дня на фабрике птицей порхать по танцевальному залу?

А замухрышка меж тем росла.

И рос танцевальный талант.

Пластичная, гибкая, Насие легко усваивала самые сложные движения восточных танцев, не стеснялась своего тела, как другие девочки.

Танец словно был самой сутью Насие, а Насие – была танцем.

Вихрем, водой, ветром, грёзой.

Мадам Эстер отвела девочку в театр оперетты, она же выбивала для нее лучшие роли в постановках, понимая – это дарование не должно пропасть.

Желая новой жизни, Насие берет себе и новое имя – Нейла Атеш.

Ateş, огонь – огнем она и была.

Могла согреть – а могла в секунду испепелить одним взглядом янтарных глаз.

И когда студия мадам получила предложение отправить несколько лучших танцовщиц для шоу на Кипре, в числе счастливиц поехала и Насие, превратившаяся к этому времени в очаровательную девушку с лукавыми глазами и пластикой змеи.

И закружилось.

Кипр, Бейрут, Багдад, Рим – и, наконец, Париж.

Город-мечта, город-легенда, столица мод и кабаре, недостижимый для нищенки из стамбульских трущоб – и лежавший на ладони, манивший огнями, возможностями – и жестоко разочаровавший отказом.

Хозяин великого «Казино де Пари» лишь посмеялся над девушкой, что желала взойти на подмостки его кабаре:

– Милочка, – процедил он, – у меня выступают Эдит Пиаф и Жозефина Бейкер, а ты кто такая?

Но Насие наотрез отказалась возвращаться домой вместе с командой шоу.

Добраться до Парижа и снова оказаться в нищем Стамбуле – ну уж нет!

– Вы еще узнаете, кто я такая, – шептала она себе, засыпая в нищей парижской комнатушке, которую ей удалось снять на те гроши, что у нее оставались, – вы еще узнаете.

В поисках работы она обошла все, что можно – кабаре, притоны, цирки, но смогла устроиться лишь ассистенткой метателя ножей, неудачливого и не ловкого, который буквально в первый же день пронзил ее руку клинком. Ко всем прочим бедам пришлось еще и тратиться на врача, но Насие не унывала – залечила руку, останется шрам, да и ладно, танцует она не руками же, так чего унывать?

Говорят, что удача любит смелых.

Насие была именно такой – смелой, отчаянной, и уже к 1951 году ее попытки добиться успеха дали свои плоды.

Когда она в сияющем костюме в лучах света под аплодисменты толпы солисткой шоу взошла на сцену «Казино де Пари», то не забыла шепнуть хозяину:

– Вы же меня помните?

Он не помнил, да ей было это и не важно.

И пришла слава.

Нейла стала настоящей звездой, для парижан восточный танец был экзотикой, невиданной и диковинной. А уж после того, как Метин Токер, в те годы живший в Париже взял у нее интервью, которое позже опубликовал в журнале «Yıldız», о знаменитой в Европе соотечественнице узнали и на родине.

Лидо, Фоли – Бержер, Казино Пигаль стоя рукоплескали девушке, которая с истинно восточным коварством буквально заворожила город.

В 1954 году Нейла получает предложение приехать в Штаты, ее ждал мюзик-холл «Latin Quarter» в Майами.

Не прошло и года, как к ногам танцовщицы с востока пал Голливуд – Нейла получила предложение ролей сразу в двух фильмах, «Ричард – львиное сердце» и «Сын Симбада».

Деньги лились рекой. Она каталась по Штатам на кадиллаке в мехах и дорогих украшениях, эпатировала людей обилием золота и бриллиантов. Она каждый день знакомилась с новыми людьми, работала над проектами с американскими знаменитостями – Ульямом Холденом, Бобом Хоупом, Ульямом Армстронгом, дружила с Глорией Свенсон и Мерлин Монро. Сама Джуди Гарланд очень хотела учиться у нее танцам. Ее приглашали на вечеринки, торжественные ужины…

Она крутила роман с нефтяным королем Абдуллой Шеппардом – но так и не вышла замуж, не могла она оставить сцену, а Шеппард не желал видеть свою жену в Голливуде.

Потом были Шеппард Уильям Кинг III, актер Джордж Сандерс, певец Билли Дэниэлс, бодибилдер Джеррард Брикс, певец Бобби Кольт, актер Гэри Кросби, принц Саудовской Аравии Фейсал Хегелан и принц Али Хан, но семьи не получалось, все отношения заканчивались болезненными для Нейлы разрывами.

Но всему приходит конец – менеджер Касс Франклин, человек, который десять лет вел все финансовые дела Нейлы и имел доступ ко всем счетам, за одну ночь проиграл в казино все ее состояние, более миллиона долларов, после чего тут же пустил себе пулю в лоб.

На следующее утро растрепанная Нейла стояла в отделении банка и отказывалась верить своим ушам – на ее счету было ровно пять центов.

Тринадцать лет танцев, съемок, работы – и одна ночь, за которую Нейла снова стала тем, кем была – нищей девочкой с берегов Босфора. И уже не было времени, чтобы все начинать сначала, и не было молодости и той дивной, свежей красоты, которая покоряла сердца…

Конечно, остались друзья. Скульптор Альбино Марко, узнав о случившемся, предложил Нейле позировать для статуи, чтобы поправить ее материальное положение. Конечно, она согласилась, да и вариантов было немного. Правда, статую потом украли прямо из сада скульптора, да и бросили в Центральном парке, слишком была тяжелая.

Инцидент заставил общество вновь заговорить о Нейле, стали поступать предложения ролей, она вернулась на Бродвей…

Но на самом деле это было началом конца.

Долги, депрессия, неловкость, падение на сцене во время танца, больницы, лечение, затем попытки самоубийства, две – и обе неудачные.

Больше не было головокружительных контрактов и знаменитых фильмов.

Не было блеска славы и газетных статей, толп поклонников и восхищенных взглядов вслед.

Кому нужна стареющая нищая закатившаяся звезда?

Голливуд не живет прошлым.

И Нейла вернулась в Турцию.

На родине ее любили. Здесь же она встретила Озэра, человека, который стал ее мужем, опорой, другом. Он заново наполнил смыслом ее существование, вместе они создали новое шоу, которое пользовалось популярностью.

Но все же, это была другая жизнь.

Слава ушла, оставив после себя лишь воспоминания, несколько фильмов и флер ностальгии, в шоу танцевали уже совсем другие люди, ее собственная карьера танцовщицы была окончена.

Но гораздо больше, чем о карьере, больше, чем о потерянных миллионах, Нейла сожалела о своей красоте, которая уходила безвозвратно.

Она, великолепная Нейла Атеш, превращалась в старуху. Она не любила свое стареющее тело, с содроганием смотрела на свое лицо, покрывшееся сеточкой морщин – и никогда не пересматривала фильмы со своим участием.

До сегодняшнего дня.

Отказать своему Озэру она просто не могла.

На экране Нейла Атеш, прекрасная и молодая, в воздушном восточном одеянии стреляла глазками и танцевала свой магический танец, положивший к ее ногам Голливуд.

А в зале сидела уставшая, больная Насие, в которой почти нельзя было узнать девушку с экрана.

По лицу старой женщины текли слезы.

– Насие, – мужчина наклонился к самому уху женщины, – я люблю тебя. Твою душу, твой удивительный сильный характер, твой юмор, твою тягу к красоте и изяществу. А тело – это просто тело. Отпусти Нейлу, Насие, пусть живет на экране, а ты – живи здесь, сейчас, со мной, и не сожалей о прошлом. В конце концов, я ведь тоже не так уж молод.

Насие сквозь слезы улыбнулась, нащупала руку мужчины и слегка сжала ее.

– Договорились, – шепнула она, – но с одним условием.

– Это с каким же? – удивился тот.

– Сразу после сеанса мы с тобой пойдем в пекарню на углу дома. Раз уж я больше не Нейла Атеш, мне вовсе незачем и дальше соблюдать строгую диету, а я ведь уже лет тридцать не ела обычного стамбульского симита. Ты же купишь мне симит, Озэл?

– Если надо – я куплю тебе всю пекарню, – самым серьезным шепотом ответил мужчина.

Сеанс закончился.

За время фильма погода успокоилась, ветер стих.

По вечерним сумеречным улицам Стамбула под руку со своим мужем неспешно шла Насие Батыр, она же Нейла Атеш – женщина, которую журналисты всего мира называли «турецким рахат – лукумом», за сердце которой соперничали самые богатые и известные мужчины эпохи, и за съемочные контракты которой платили сотни тысяч долларов.

Женщина, поставившая себе недостижимую для нищей турецкой девчонки цель – и добившаяся ее.

Но по-настоящему счастлива она, неожиданно для себя, оказалась именно сейчас – на вечерней улочке рядом с человеком, которого любила всей своей душой.

Куда-то сами собой ушли сожаления о контрактах, славе и даже об уходящей молодости – действительно, зачем сожалеть? Это было – и прошло, и главное – совсем не принесло чувства счастья, вот что удивительно. Оказалось, что богатство и слава совсем не синонимы счастья, это совсем разные вещи.

И порой требуется целая жизнь, чтобы это понять.

Удивившись про себя неожиданным мыслям, Насие улыбнулась, откусила кусок симита и улыбнулась своему мужу.

PS. Нейла Атеш умерла в Стамбуле в 2005 году в возрасте 78 лет. До конца своих дней она с теплотой вспоминала яркие, насыщенные молодые годы, но по ее словам, только во второй половине своей жизни она по-настоящему почувствовала себя счастливой.