Текст книги "Четыре подковы белого мерина"

Новым обитателям скита было проще. С ними уже всем колхозом носились, с каждым как с торбой писаной. Хочешь полежать – лежи. Правда, честнее будет, если не будешь валяться, а по мере возможности примешь участие в общих делах. За это уважение тебе, которого ты давно ни от кого не видел, потому что в тебе никто не видел человека. Только наркомана.

И они старались не валяться в постели, хоть совесть у каждого была начисто проколота. Вставали, как все, и шли получать от матушки Аксиньи послушание на этот, еще один, день в новой жизни.

То, что она новая, – в этом не было сомнений. Но веры в то, что так будет всегда, у насельников не было. Поэтому матушка Аксинья настраивала их не на пятилетку вперед, а только на один-единственный день. «Скажи себе с утра: я не знаю, что будет со мной завтра, но сегодняшний день я хочу прожить в трезвости, и я проживу его так, как хочу», – учила она чужих детей тому, чему не смогла в свое время научить своего сына. Ее любимый Виталик, ее кровиночка, ее хороший и умный мальчик, разбился на мотоцикле, приняв огромную дозу алкоголя. Выпил ее мальчик впервые в жизни… И сразу насмерть. Матушка Аксинья молилась за него и благодарила Бога за то, что сын ее столкнулся в тот день с углом дома, а не с человеком, и не убил никого.

Скоро матушка Аксинья поняла, что физическая ломка – это не самое страшное. Куда хуже то, что приходит после нее: беспокойные кошмарные сны, тяжелые мысли, осознание собственной никчемности, темнота впереди. Это только кажется, что главное – пережить ломку. На самом деле после ломки-то и начинается процесс сложного восстановления личности, которая за время зависимости сжалась от инъекций, разрушающих мозг, до размеров орешка.

Монахиня Аксинья таковой была не всю свою сознательную жизнь. До сорока лет у нее была совсем другая жизнь, и каким-то внутренним чутьем она понимала, какой должна быть реабилитация наркоманов. Она стала практиковать свою методику, которая начиналась с простого действия: матушка Аксинья в один из дней приносила своему подопечному камень-голыш из речки. Вкладывала в руку наркомана согретый ее рукой камень и говорила:

– Есть вещи, которые ты не можешь никому доверить. Боишься быть не понятым. А выговориться надо. Озвученное перестает тянуть за душу, освобождает ее. Вот тебе собеседник. Ему можно рассказать все: дальше его никуда не уйдет!

И никто не удивлялся, принимая из ее рук теплый камень. У каждого на тумбочке стоял такой. Или под подушкой лежал. Камень можно было взять с собой на работу, положить в карман и разговаривать с ним. Рассказать каменному другу нужно было много, и до тех пор, пока было что доверять ему, ко второму этапу психотерапии не приступали.

А потом наступал день, когда болящий понимал: все! Отныне камень знает о нем все! Про то, как украл у матери деньги, отложенные на операцию, как продал свой компьютер, как забрался в собственную квартиру, выбив окно, и сам потом вызвал милицию, мол, воры побывали! Эпизод за эпизодом, один стыднее другого! Нет, рассказывать кому-то – язык не повернется. А если повернется, то в ответ понимания вряд ли дождешься. Скорее, осуждение, а то и презрение. Заслуженное, конечно! А хотелось прощения. Как в детстве, когда запираешься до последнего, орешь «Не я!» в ответ на обидные обвинения, а потом как плотину прорывает, и ты, обливаясь слезами, сдаешься, признаешься и получаешь такое долгожданное прощение! И камень с души, как будто суд в твою пользу решился. Или, на крайний случай, отделался легким испугом или условным наказанием, которое, если вести себя прилично, не такое уж и страшное.

Это когда камень с души. А пока камень на душе. И груз на нем такой, что он начинает мешать, беспокоить, проситься наружу. Вот тут самое время отправляться к матушке Аксинье, которая определит на следующий этап терапии – обет молчания.

Матушка Аксинья – женщина мудрая и умная, с высшим инженерным образованием – объясняла выздоравливающим наркоманам, что молчание – это время для самоанализа, очень важное в процессе выздоровления, в исцелении души. Например, древние монахи находили в молчании великое средство для приведения в порядок мыслей и принимали добровольно обет молчания: уходили надолго в лес, или в пустыню, или в горы, становились отшельниками.

Насельники монастырского скита сами решали, погружаться ли им в состояние молчальника. Тут, как говорится, вольному – воля. Но матушка Аксинья советовала попробовать. И те, кто проходил эту процедуру, советовали новичкам попробовать «помолчать». Рассказывали, что отказ от общения не только приводит в порядок собственные мысли, но еще и очищает организм, который после переломного момента становился похожим на пустой сосуд, девственно-чистый, будто только из рук гончара вышедший, горячий после обжига, пахнущий свежей глиной, звонкий, готовый принять то новое, что открывается с новыми знаниями.

Полное погружение в молчание не проходило бесследно для насельника скита. После ломки, которая изматывала пациента физически и эмоционально, молчание давало необыкновенный заряд энергии, которая накапливается постепенно.

Это только кажется, что молчать просто. На самом деле через несколько часов у принявшего обет молчания начинается ломка из-за отказа от общения, но это быстро проходит, и, наконец, наступает полная гармония, согласие с самим собой. В такие минуты возникает сильное эмоциональное переживание, во время которого выздоравливающий способен анализировать свое отношение к наркотикам, взвешивает все за и против. И второе перевешивает.

– Водитель нам нужен. И машину ремонтировать нужно. Сможешь? – спросила матушка Аксинья.

– Смогу, конечно! Я и строить могу!

– И строить нужно будет, как отболеешь. – Матушка Аксинья встала. – Ну, иди уже, располагайся в скиту. Там хворый Николенька сейчас. Остальные в работе. Место спроси свободное.

В скиту, добротном деревянном доме, вдоль стен были устроены двухъярусные деревянные кровати, заправленные по-домашнему, по-хозяйски: у кого – лучше, у кого – хуже. Подушек было у кого – одна, у кого – две.

У окна – длинный деревянный стол с двумя компьютерами. Большой сосновый стеллаж с книгами. Иконы на стене какие-то необычные, светлые. Это то, что Димка увидел в первую минуту.

На одной из кроватей лежал «хворый Николенька», в ногах у которого спал здоровенный черный кот.

– Здоров, – кивнул парню Димка.

– Привет, – ответил болящий, шевельнул ногой под одеялом, и кот недовольно фыркнул.

Парень сел на кровати, свесил ноги, нашарил тапки-шлепки.

– Давно болеешь? – спросил Димка.

– Неделю. Да уже лучше стало!

– Ну, недели-то мало! – усмехнулся Димка.

– Можно по-другому: семь дней! – пошутил парень. – Ты, наверное, не понял: простуда у меня! А ломка давно позади, я тут пять месяцев уже.

Вечером Димка получил от матушки Аксиньи новое имя – Деметрий. Димке понравилось: в новую жизнь – с новым именем! У матушки Аксиньи все были на свой лад. Николенька вот, понятное дело, – Николай! Алексий – Лешка, Сергий – Серега, Леонидий – Ленька. Возраст у насельников разный. От шестнадцати и старше, самому старшему – сорок восемь.

– Наш Старый, – представили его Деметрию. – Он Алексий вообще-то, но их, Алексиев, у нас три: есть Первый, есть Другой и есть вот – Старый! Он не обижается. Он очень добрый.

Когда Димку через пяток дней крутило, как нитку шерстяную на бабкином веретенце, Старый сидел у его кровати и беседовал с ним. Димке тошно было, говорить не хотелось, но это было бы бессовестно по отношению к человеку, который искренне хотел ему помочь. Впрочем, ему не надо было отвечать, можно было только слушать.

– Я тут пять лет. Мне идти некуда. Сюда меня привез Саня – Александр… – Старый ласково произнес имя, и Димка шевельнул тяжелой головой в его сторону – захотелось увидеть, какое у него при этом было выражение лица. А оно было, выражение! Благостное. Правду говорят о нем – добрый человек. – Саня первый насельник скита. Пришел к матушке Аксинье и в ноги ей упал. Вот ведь штука-то какая: первой встречной монахине в ноги упал, а оказалось – это были как раз те самые ноги, в которые и надобно было пасть. Его, Саню, матушка Аксинья сначала, говорят, испугалась: здоров он как бык был, хоть и на героине лет десять сидел. Он, Саня-то, тут все и зачинал. Вот… Теперь он главный наш друг, спонсор генеральный! Три года был тут, потом в мир ушел, семья образовалась у него, бизнес свой. Завтра приедет, увидишь его. Он со всеми новенькими знакомится…

Димка выполз из-под одеяла. Валяться было неудобно, не умирает же. Нет, ему казалось, что умирает, так порой выворачивало мозг от головной боли и кости – до суставного скрипа, но послушает минут десять Старого – и куда-то уходит острая боль, остается такая, которая порой мучает при жесткой простуде. Приятного мало, но не смертельно. В такие моменты Димке не лежалось. Он вставал, добирался до чайника, присаживался на табурет у стола и сидел, слушая, как шумит, закипая, чайник, как барабанит дождь за окном. Странно, но ему совсем не хотелось отсюда уйти. Да и куда идти? Домой? Дом есть, и там его ждут – он это знал. Но он больше не мог так жить рядом с самыми близкими людьми, с мамой, уставшей от его болезни и собственной зависимости от его болезни. С Гронским. Хороший он мужик, Павел Андреевич. Дочку свою, Лорку, не спас, так за него, за Димку, стал болеть, как за родного.

Дома Димке даже на кладбище, на могилу к Глебу, пойти было стыдно. Ему казалось, что Глеб рядом, все знает, все слышит и огорчается очень. Нет, домой ему нельзя. Надо учиться жить по-другому. Как говорит матушка Аксинья, по-новому.

После чая легчало, и Димка натягивал у порога резиновые сапоги и шел в гараж. Скрипел дверью, на скрип оборачивались все, кто был, и улыбались ему, радовались: встал, болезный, стало быть, легчает!

Димка, немного смущенный от такого внимания и участия, присаживался на пень у входа.

А уже через минуту полз под старенький газик и гремел под его брюхом ключами и прочими железками, тихо ругая шедевр отечественной инженерной мысли, прикусывая язык на бранных словах, которые употреблять в скиту и на территории было стыдно.

Димка болел пять недель. Удивительно, но ни разу за все эти дни у него не возникло желания плюнуть на все и уехать домой. Хотя бывало по-разному у обитателей скита. Были болезные, которые исчезали на третий день, а потом возвращались. Были такие, кто, пережив ломку, считал, что все позади, и уходил. А дома срывались сразу и либо возвращались в скит, либо находили упокоение на погостах.

Матушка Аксинья уходящих не задерживала. Говорила только с горечью про таких, что они еще, видно, «свое не доели». Чтобы совладать с недугом, каждому нужен был свой срок.

Так же и с обетом молчания. Кому-то он был не нужен, а для кого-то – обязательное условие. И сколько дней молчать – решала матушка Аксинья. Кому-то хватало дня. А кому-то и неделю приходилось бороться с самим собой. Как она видела, кому сколько нужно пребывать в молчании, не знал никто. Она и сама по наитию определяла это. А если ей напрямую вопрос задавали, то она отвечала, что зависит от «шустрости» насельника, от темперамента: кто-то все в час по чайной ложке делал, а у кого-то земля под ногами горела.

Димка относился ко второй категории болящих, и молчать ему было назначено пять дней. Это было испытание похлеще пытки ломкой «на сухую». Ничего не болело, и даже язык отдыхал, но пока испытание молчанием дошло до самого пика, он весь издергался. Зато потом как отпустило. Ему даже понравилось это состояние. Он смотрел на себя со стороны и не узнавал себя. Он сделал только первые шаги на пути к другой жизни, а уже стал другим. Он каждый день в своем молчании возвращался в тот далекий день, когда судьба его споткнулась и упала на дороге. И рядом не оказалось никого, кто бы подал руку.

Мама… Мама бы подала, но он тщательно скрывал от нее свою жизнь. Вторую ее часть. Первая была на поверхности. Да и страшно тогда не было. Он тогда не тонул, он был на плаву. Взрослый, посвященный в таинство, связанный тайной с друзьями, которые так же, как и он, познав запретное, ощущали себя на голову выше сверстников.

Ах, глупые мальчики из грязных девяностых прошлого века! Сначала они не нуждались в том, чтоб им протянули руку близкие, а очень скоро и рады бы были схватиться за эту руку и хватались, но было уже поздно. И проще было убежать от спасателей. Да только от себя убежать не получалось. И разрывались надвое, метались. Было стыдно за вранье, а побеждало бесстыдство.

Мать однажды сказала ему:

– У меня два сына. Одного я безумно люблю, другого – ненавижу!

Димка не понял про двух сыновей, вопросительно посмотрел на мать, а она продолжила:

– Один сын – ты, мой добрый и умный мальчик. Второй – наркоман, который живет в тебе…

На мать за эти слова Димка не обижался. Она права была. А вот на отца обиду затаил. Он-то мог помочь, силовым методом, при помощи друзей. Месяц на выздоровление где-нибудь в глуши, а потом в работу до седьмого пота. И все давно бы кончилось.

Но отец ни разу не спросил: чем помочь? Он был занят своей жизнью. Димке в его жизни места не было.

По всему выходило, руку помощи он должен был подать себе сам, решив, что больше так жить нельзя.

Последнее, что он рассказал камню в эту ночь в старой келье, была история про Белку. Он старался не вспоминать о ней. Белка исчезла из его жизни, но забыть ее он не мог. Может быть, и себя сжигал от тоски. Он хорошо понимал, что если бы был ей нужен, то она сама давно нашла бы его.

Деметрий поставил камень перед собой на столе. «Сегодня ты выслушаешь мою последнюю исповедь, потому что я для себя все решил: я завтра иду к горе Спасения и Жизни, и сегодня я скажу тебе самое главное, о чем боялся даже думать все это время…»

Белка…

За эти пять лет в его жизни случались девчонки и женщины, в которых он хотел найти ее. Не находил, извинялся, получал по морде, если не успевал исчезнуть без объяснений. А что было делать, если она не перестала ему сниться?!

«…Она снится мне даже в тех кошмарных снах, про которые я тебе рассказывал, – вымучивал Деметрий камню свою исповедь. – Это самые страшные сны и самый жуткий кошмар. Мне снится та Белка, которую я не хочу вспоминать. Как моя мама, когда она говорит про двух сыновей… Вот-вот, так и я могу сказать про мою Белку. Одну люблю больше жизни, другую – ненавижу! Ненавижу и люблю. Я сам себе сказал, что, пока мне не приснится та Белка, которую я люблю, я не поверю, что все самое страшное позади. Я очень жду ту ночь, когда мне приснится такой сон…»

А вслух сказал:

– Спаси и помоги…

Утро в дымке осеннего тумана едва обозначилось в окне келийки, как в дощатую шершавую дверь постучали.

– Деметрий, пора!

– Готов я, – откликнулся Димка.

Он легко скинул ставшее послушным тело с топчана, покрытого полосатым половичком, сунул ноги в резиновые сапоги, а руки – в рукава старенькой штормовки и отворил двери.

У крылечка его ждали двое насельников скита – Старый и молодой, но очень волевой и сильный духом парнишка из Петрозаводска – Валерий. По-матушкиному – Валериан. Оба с посохами в руках.

Их приставили Деметрию проводниками в поход на гору Спасения и Жизни. Поход трудный: пять дней туда и столько же – обратно. Десять дней пути – почти триста километров. Да не совсем налегке, с грузом: вещмешки с продовольствием на десять дней.

У Деметрия главный груз – камень.

– В день три десятка километров надо проходить, – нарушил молчание Старый. – Идем вверх по реке, потом берегом Ладожского озера, к шхерам. В день будем делать три привала: два коротких, один – длинный. Ночевы в лесных избушках. Топор не забыли?

– Не забыли, – откликнулся Валериан.

– Ну, тогда сели на дорожку. – Старый первым опустился на бревно у крыльца. Его спутники – за ним.

– Встали!

И пошли.

Старый знал на этом маршруте каждый камень, каждое дерево. Валериан, похоже, тоже. Они без устали отмахивали километр за километром, уверенно ставили ноги, обутые в сапоги, на нужные камни и поваленные стволы деревьев, знали тропы вокруг болот.

Туман, который ранним утром делал видимость нулевой, к обеду расползся на куски, словно намокшая промокашка. Его рваные клочья цеплялись за ветки кустов, и если их задевали, то туманные ошметки сползали к земле, как сползает с ложки жидкая манная каша.

К вечеру первого дня они отмахали положенное и вышли к берегу озера, к охотничьему домику. Там можно было растопить печь и приготовить еду. Старый сказал, что так и сделают, если Деметрий возьмет на себя…

– Не возьму! – взмолился Димка. – Спать!!!

– Хозяин барин! – Старый заломал горбушку черного хлеба, посыпал его серой солью, предложил Димке.

– Нет-нет-нет! – наотрез отказался он и, едва приложил голову к подушке, набитой сеном, дал крепкого храпака на полатях.

Утро торкнулось в крохотное оконце солнечным осенним лучом, в котором роем кружились мириады пылинок. Димка выплыл из своего сна, в котором… Ну, пока все как всегда. В нем снова была та Белка, которую Димка ненавидел. Он уже и себя ненавидел за то, что ему снится одна чернуха. Избавиться от нее можно было только одним способом: не спать! Но даже вымученный дорогой организм во сне рождал монстров, хотя по идее путник должен был спать без задних ног и сновидений.

– Завтракать, сударь! – услышал Димка у себя над ухом. Старый. С чугунком копченым в руках. – Каша готова! Прошу к столу!

Димка ополоснул в холодной воде озера лицо, почистил зубы и осмотрел окрестности. Было прохладно, но сухо и солнечно. Озеро спокойно лежало в своих каменных берегах, без намека на самую крошечную волну.

«А говорят, что тут бывают шторма с двухметровой волной, – подумал Димка. – Почти море!»

Вышли сразу после завтрака. Димка пребывал в состоянии сильно побитой хозяином лошади, но старался не показывать этого никому. Наверное, и сами догадывались.

Идти в этот день ему было куда тяжелее. И заметно потяжелел камень, который Димка держал в нагрудном кармане. К обеду вес камня увеличился примерно до килограмма, и он уже заметно оттягивал шею.

К обеду Димка обливался потом, но не показывал никому, как ему тяжко. Старый, зная, что так будет, еще вчера сказал, что самый трудный день – второй.

– Сынок, его надо пережить, – учил Старый. – Потому мы с тобой, чтоб твой дух поддерживать. А первое путешествие у нас таким же было. Скажи, Валериан?

– Так точно! – откликнулся второй проводник.

– Первый раз у всех тяжкий, – продолжал Старый. – Потому что это твой путь. А вот если тебе потом случится быть проводником у выздоравливающего, то ты и не заметишь эту дорогу. Зато заметишь такие красоты, которые сейчас тебе не открываются. Но и то это первых два дня. Завтра ты увидишь, как изменится твое состояние. Ты почувствуешь себя сильным, способным одолеть не только этот путь. И настроение завтра будет совсем другое. Вот увидишь! Это просто объясняется: в мозге восстанавливается центр удовольствия и начинают вырабатываться гормоны радости.

Димка чувствовал резкую боль в горле и груди от прерывистого частого дыхания, и эту физическую боль он воспринимал как искупление своей вины. Ему хотелось, чтоб было еще больнее, и он пер вперед, как танк, напролом. И неудачно поставленная на камень нога поскальзывалась на мокрых листьях, и горячая косточка стукалась о камень. И от этой боли хотелось плакать. И хотелось сделать себе еще больнее, чтоб, как ремнем родительским пониже спины, за все содеянное.

Дальше все было так, как говорил Старый. Ровно в полдень третьего дня у Димки открылось второе дыхание. Он взял такой темп, что Старому пришлось веселее шагать, чтоб выздоравливающий не отдавил ему пятки.

У Димки уже не сбивалось дыхание, и его тянуло поговорить.

– Старый, ты много живешь на свете. Скажи, ты-то сегодня знаешь, что такое наркотики и почему они так засасывают?

– Вопрос этот все задают, – ответил Старый. – Ответ у меня один. Наркомания – это та же онкология, только опухоль раковая не на органе каком-то, а прямо в душе вырастает, от опустошения ее. Кто-то из поэтов сказал: «Душа обязана трудиться…» Вот. Труд для души – особый, нелегкий. И тот, кто не готов к нему, или не желает, или не знает как, тот доводит душу до опустошения. А пустота быстро заполняется мусором, из которого и вырастает опухоль.

Следующего дня Димка почти не помнил. Если бы не его попутчики, которые шагали словно роботы, то он прибавил бы ходу и давно бы уже был на месте!

– А какое оно – это место, эта гора Спасения и Жизни? – спросил он Старого.

– Каменная! – улыбнулся проводник. – Знаешь, что такое «бараний лоб»?

– Догадываюсь. Барана видел!

– Ну, к тому барану эти «бараньи лбы» отношения не имеют, хотя и похожи. Такие же… твердые! – Старый тянул с ответом, хоть Димка уже и сам догадался, что тупая животина тут не при делах. – «Бараний лоб» – это каменный выступ. Думаю, это выход какой-то породы. Или после того, как тут ледник прополз, из распоротой земли ее каменные внутренности повылезали!

На «бараний лоб», за которым скрывалась гора Спасения и Жизни, Димка пошел один. Таковы были условия. Перед последним рывком он был похож на коня, нетерпеливо бьющего копытом.

– Ну, я рву?! – не то спросил разрешения, не то сообщил о своем решении Димка.

– Рви! – разрешил с улыбкой Старый.

И он рванул!

Крутой подъем – почти вертикальную стенку – он преодолел бегом, благо ему не надо было больше дожидаться неспешно шагающих проводников! А когда ступил на плоскую вершину и осмотрелся, дух захватило и пустой сосуд стал наполняться. Еще немного – и радость хлестанула горлом! Он орал от счастья, понимая, почему лучше гор могут быть только горы. Тут хоть горы неказисты: «бараньи лбы» – не горы, но эйфория как от покорения настоящих вершин. Справа, в каменных изрезах шхер, шевелилось озеро, над которым нависали тяжелые тучи. В разрывах серой ваты голубело прозрачное осеннее небо, вызолоченное кое-где спрятавшимся в шубу облаков солнцем. Остров с серыми каменными берегами, с желтыми рябинами, красными кленами и зелеными лиственницами крепко стоял посреди озера, словно баржа на приколе. И вдали цепью тянулись желто-красно-зеленые острова на каменных высоких основаниях. А слева до горизонта – лес. А под ногами – мягкая подстилка из опавших листьев. Не зашорканная ботинками и сапогами, девственно-чистая, только нынешней ночью обновленная ветром. Ей вряд ли суждено долежать до снега – сопреет лист в ожидании покрова.

Деметрий оторвал глаза от этой картинной красоты и увидел вдали деревянный крест.

Зажав теплый камень в руке, он покачал его, запоминая форму и вес, а потом замахнулся посильнее и кинул камень к основанию креста, земля под которым была усыпана голышами из речки, что протекает возле скита…