Текст книги "Четыре подковы белого мерина"

Лада охнула и вцепилась в руку Веронички.

Лада никогда не писала стихов. Даже в юном возрасте, когда все девочки пишут стихи, даже когда была безумно влюблена в своего Сережу Долинина.

А вот когда не стало Глеба Стрелецкого, ей писалось. Причем как будто не по ее воле. Вдруг начинали накатывать какие-то стройные предложения, которые нужно было только записать. И она записывала.

Это были даже не стихи, а какие-то рифмованные разговоры. С Глебом…

Как будто он при жизни не успел сказать ей все, что хотел, и, уйдя туда, откуда не возвращаются, пытался таким способом договорить. Это длилось примерно до сорокового дня, а потом как отрезало.

Стихов было много, и с тем, что написалось, надо было что-то делать. Лада решила, что напишет книжку. Не для публикации, не для читателей. Просто для себя. На память.

Книжка писалась тяжело. Каждое слово давалось с трудом. Она тогда сама была не живой, только почему-то продолжала ходить, дышать, говорить. Каждое слово о Глебе прорывалось на волю вместе со слезами.

Книжка так и не была написана. Ну разве что она разложила в нужном порядке стихи. И придумала название для книжки – «У любви нет прошедшего времени…».

Она никому не рассказывала о том, что в столе у нее хранится ненаписанная книжка. Никто из ее окружения не знал, что у ненаписанной книжки есть название – «У любви нет прошедшего времени…».

Только она одна знала, как родилось это название. Она не сняла его с потолка, вот такое вот, готовенькое, в котором заложен красивый ритм и мудрый смысл. Изначально была мысль, длинная, корявая из-за плохо держащихся друг за друга слов. Она долго крутила их: выбрасывала одни, добавляла другие, отсекала лишнее, прицепляла нужное. И в какой-то момент из остатков – всего пяти слов, сохранившихся после художественного выпиливания из корявой, как старое дерево, фразы, родилось оно – «У любви нет прошедшего времени…».

Есть в природе что-то необъяснимое, вроде коллективного разума муравьев. А чем иначе объяснить, что кто-то буквально из воздуха выхватил эту искусно вырезанную, отполированную, приготовленную сыграть свою роль в новом произведении, да так и не востребованную фразу, которая без дела пылилась в старой тетради Лады Стрелецкой. Она билась с этим названием, оттачивала его до совершенства, а потом забросила за ненадобностью в дальний угол. А кто-то, буквально из воздуха, только руку протянул и взял ее, готовую, переспевшую, едва не лопнувшую от обиды за отставку. И актер выучил фразу: «Кто это сказал: «У любви нет прошедшего времени»?» – и Лада чуть не крикнула в полутемном зале: «Я!!! Это я сказала…»

И за эту фразу она простила, что у кого-то спустя тридцать лет родился этот «кинонешедевр». Конечно, не шедевр, в отличие от того, первого, который до сих пор все ждут с нетерпением перед Новым годом. Куда уж этой поделке кустарной, приправленной майонезом. Не спасли и лица, хоть и постаревшие, но узнаваемые. Не спасла и песня примадонны эстрады в дуэте с дочкой, хоть и отзвучала на титрах сильно и нежно. Потом Лада в опусе какого-то кинокритика прочитала о ней: «Саундтрек из блокбастера…»

Саундтрек из блокбастера, а не песня из кинофильма. Да попкорна побольше! И пойдет!

А фраза гениальная. У любви и в самом деле нет прошедшего времени…

– Ну, ты разворчалась, мать! Дался тебе этот попкорн! – хихикнула Вероничка. – Фильм-то ничего, смотреть можно!

– Деточка! – Лада была старше Веронички на пять лет и позволяла себе порой такое обращение к подруге – злила ее специально! – Деточка! Знаешь, я тот день, когда «Иронию судьбы» первый раз по телевизору показывали в семьдесят пятом, до сих пор помню, хоть маленькая была. Было тридцать первое декабря, под самый Новый год. И была метель.

Я болела, и вместо платья снежинки меня заставили надеть теплую безрукавку и шерстяные рейтузы. И я глотала слезы обиды и специально сидела на холодном подоконнике, чтобы заболеть еще больше и умереть и чтоб тогда все поняли, как обидели меня. Понимаешь, тогда, в детстве, год тянулся слишком долго, и до следующего Нового года была целая вечность!!! И прекрасное платье снежинки, в котором я только покружилась вокруг елки на утреннике в школе, на следующий год будет мне мало, потому что в детстве мы росли очень быстро.

Так вот, я сидела на холодном подоконнике и смотрела, как за окном беснуется метель. И вдруг темноту прорезала молния! Я не поверила своим глазам! Сначала подумала, что это от ветра провода наскочили друг на друга и заискрило, а потом поняла, что на такой высоте никаких проводов нет и быть не может! И снова увидела молнию – изломанную голубоватую вспышку, похожую на металлическую нитку люрекса, которую я аккуратно вытянула из маминой новой кофточки ради исследовательского интереса.

Это была молния. И гром был. Зимняя гроза – явление редкое, но порой случается…

К чему это я все, деточка? – спросила у Веронички Лада. – Ах, ну да! К тому, что я лучше, чем ты, вижу бо-о-о-о-ольшую разницу между настоящим искусством и поделкой. Настоящее – это как зимняя гроза. Редкое явление в природе. Уж прости меня за нравоучения!

– Уж прощаю! – не обиделась Вероничка. – Но песня-то в конце, по-моему, очень ничего!

– Песня – да! Песня! А не «саундтрек из блокбастера»!

«За тобой не закрывая дверь, я живу уже который год…» – крутилась у нее в голове строчка.

– Лад, ты плачешь? – удивленно спросила Вероничка. – И кто предмет твоих слез?

«А кто предмет моих слез? – спросила сама у себя Лада. – Глеб? Влад? А может, я сама? Может, не «за тобой», а «за собой», не закрывая дверь?..»

– Ты почему такая грустная? – спросил ее Влад, накрывая своей рукой ее тонкие пальцы.

Лада оторвала взгляд от бело-розового зефира со взбитыми сливками – именно таким был город за окном, – пожала плечами:

– Грустно…

– Почему?

– Осень. Почти зима… Мне всегда грустно в это время года.

– А со мной?

– С тобой – пока не знаю. Наверное, уже не так грустно!

– Ну и хорошо. – Влад погладил ее пальцы. – Не грусти. Доживем до весны!

Она влетела в весну, которая пожаловала в город на тонких зеленых ножках. Она была молода и красива. Весна. И Лада тоже. Потому что любима. И кажется, снова любила сама. Как оттаявшая в тепле замороженная в сезон вишня.

Еще не сказаны были те самые слова, которых так ждешь, когда тебе шестнадцать. Не шестнадцать ведь уже! И что слова, когда есть дела?

Влад впустил Ладу в свою жизнь, хоть это было не в его правилах. Однажды он уже впустил в свою жизнь женщину, которую, как ему казалось, любил. А потом был болезненный развод, дележка жилья, имущества.

Был ребенок, сын, которого не поделить: судья его поделила по-русски – маме без остатка. Потом снизошла и присудила папе время для общения с сыном – четыре часа в неделю. Он хотел с ним ходить в зоопарк и планетарий, а мама мальчика говорила, что надо идти в универмаг покупать новые ботинки, а потом – в гастроном, за продуктами. А кто еще принесет картошку?! «Ты сам виноват! – говорила Владу бывшая жена. – Ты нас бросил! И теперь твоя обязанность помогать семье!»

И он делал все, что она требовала, иначе мог вообще не увидеть своего ребенка. А потом она нашла себе жениха, миллионера из Австралии, и уехала туда, на край земли.

– Я не видел своего сына уже семь лет. Если бы она уехала в Финляндию или в Германию! Но Австралия! Ты представляешь себе – где это?!

– Конечно, представляю! Я же не дремучая! – возмутилась Лада.

– Ты не дремучая! Ты хорошая… – Влад тяжело вздохнул. – Расскажи мне о своем сыне…

Лада вздрогнула.

Она никогда не рассказывала Владу про Димку. Они с Белкой снимали квартиру, к Ладе приезжали не часто. Она в их жизнь не лезла.

Что рассказать Владу про Димку? Прошлое у него такое, что рассказывать не хочется. Настоящее?.. О настоящем она говорить не хотела – боялась вспугнуть. Живут мирно, работают – ну и слава богу!

– Он уже совсем взрослый, и у него своя жизнь, в которую я не лезу. – Лада осторожно подбирала слова.

– Значит, ты совершенно свободная женщина!

– Совершенно! – тряхнула волосами Лада.

– Тогда предложение, которое я тебе сделаю, ты должна принять!

– Я еще посмотрю, что это за предложение! – Лада смешно сморщила носик.

Она была уверена, что Влад шутит. Они уже как-то говорили серьезно на тему семьи и брака, и оба пришли к выводу, что им совсем не нужно ни ставить штамп в паспорте, ни жить вместе.

Все это Ладу очень устраивало. Она совсем не хотела жить с Владом одной семьей. Он ей очень нравился, и она была влюблена в него, но жить вместе… А Димка?! Владу она ничего не рассказывала о сыне и его проблеме. Вряд ли бы он понял ее…

И ее, и его очень устраивало то, что они встречаются, а не живут вместе. У нее свой быт, у него – свой. Лада чувствовала себя в его доме ненужным приложением. У него было все, что нужно для жизни: техника, которая мыла, стирала, готовила еду, огромный мягкий диван, добротная крыша над головой и даже красивый вид на город из окна. Окно – стеклянная стена от пола до потолка – в нестандартной квартире-мансарде под самой крышей на Суворовском. Ему было уютно и удобно в собственном доме. Если б еще можно было обойтись без привязанностей к женщине, то он бы вообще был счастлив! Наверное…

– Лад, у меня намечается серьезная работа… – начал Влад.

– Я рада! Вот у меня в работе ни-ка-ких изменений! Много лет все по накатанной!

– Ты подожди! – перебил ее Влад. Он видел, что она шутит, что у нее хорошее настроение. – Эта серьезная работа будет не здесь, не в Питере…

– О-о-о!!! А где? В Финке? Или в Прибалтике? Слушай! Прибалтика – это классно! При-палттикка! – с акцентом вкусно сказала Лада. – Я очень люблю Ригу. Я там сто лет не была, но помню, как пахнут улицы этого города…

– Лада, подожди! Прибалтика тут ни при чем… – Влад задержал дыхание и посмотрел внимательно на Ладу. – Ни при чем… Работу мне предлагают… – он взял ее руку в свою, – в Новой Зеландии…

– Где?!

– Новая Зеландия, Крайстчерч.

– Крайстчерч – звучит как «край света»… – Лада не могла сдержаться, глаза у нее наполнились слезами. – И… надолго твоя работа на этом краю света?

– Надолго. Может быть, навсегда… Знаешь, я не могу отказаться. Там рядом Австралия, там мой сын. Я смогу его видеть. Всего три часа лета – и мы рядом…

Влад сцепил в замок длинные сильные пальцы так, что они побелели. Крайняя степень волнения.

Лада закусила губу, потом судорожно вздохнула:

– Ну, что тут скажешь?.. Ты взрослый, самостоятельный человек. Ты сам решаешь, как тебе жить дальше.

– Лад, ты не поняла: я хочу, чтоб ты поехала со мной!

– В гости?! А ты знаешь, я обязательно приеду! Я очень хочу туда!

– Ты серьезно не понимаешь или специально придуриваешься? – Влад сказал это достаточно жестко. – Я хочу, чтобы ты поехала со мной. Как моя жена.

– Но я же не твоя жена!

– Какие проблемы? Туда нам ехать еще не скоро. Летом…

– Влад, ты все это… серьезно?

– Конечно!

– Я могу подумать?

– Можешь. У тебя есть месяц…

«Вот так, «у тебя есть месяц»! У него все решено. Он уезжает на край света, потому что у него там сын и у него все решено. Но у меня тоже сын! Димка! И я ему очень нужна! А еще я боюсь пауков, а в Новой Зеландии есть такие пауки, которые укусят, и каюк!»

– Влад, я очень боюсь пауков! Я читала, что в Новой Зеландии они везде! Брр! Знаешь, как-то летом я сидела на диване, смотрела телевизор. И вдруг боковым зрением увидела, как по подушке бежит паук. Большой, черный! Страшный!!! Он пробежал, я не успела его убить. Потом я перетрясла свою постель, но его так и не нашла. Вот уж правда: увидеть паука – это фигня! По-настоящему страшно становится, когда он пропадает из виду! Но наши хоть не кусаются, а новозеландские…

– Маленькая моя! Нашла чего бояться: там пауков от дома отпугивают специальными устройствами ультразвуковыми. Ни один паук не пойдет в дом, где работает такое устройство. В общем, отмазка с пауками не проходит! – Глаза у Влада смеялись. – Что еще держит тебя в этом городе, в этой стране?

Лада чуть не заплакала. Она видела, что Владу абсолютно все равно, и спрашивает он ее только затем, чтоб поиграть словами.

– Еще меня держит сын. Ты хочешь уехать ближе к своему сыну, а я тоже люблю своего сына, и он живет в этом городе, в этой стране…

– Ну-у-у-у, Ладушка, это даже не смешно! Твой сын – взрослый человек, самостоятельный, у него своя жизнь. А у тебя – своя! Вернее, у нас с тобой – наша. Ты своему сыну уже не нужна, а я своему – очень нужен. Очень!

– Почему ты так говоришь? Что значит «не нужна»? Мы с ним всегда были близки, и он тоже был маленьким, и я воспитывала его одна. – Лада обидчиво поджала губы.

– Ну, не дуйся, Лад! Это ведь пока что планы! Мы еще сто раз поговорим на эту тему. Ладно? Не обижайся!

Лада кивнула.

Про этот разговор она забыла. Вернее, помнила, но думала, что все это разговоры. Где они и где эта Новая Зеландия! Она даже достала атлас мира и поискала на карте далекую страну и город Крайстчерч. Даль несусветная. И пауки ядовитые. Отпугиватель ультразвуковой! Мы вот без него обходимся. Ну, даже если и пробежит когда паучина по подушке, так только напугает, не кусаются наши-то пауки. Просто противные…

Больше о Новой Зеландии они не говорили. И в отношениях у них ничего не сломалось.

А вот дома у Лады все изменилось с той весны. Что-то у Димки и Белки не заладилось с хозяйкой квартиры, и они покинули съемное жилье. А нового найти не смогли. Да и искали ли?

Они переселились к Ладе, в Димкину комнату. Дома сразу стало людно. То в туалет возникала очередь, то в ванную. Со стиркой белья тоже приходилось приноравливаться к планам «соседей». Потом стиральная машина сломалась, и никто не хотел взять на себя ответственность за поломку. Вызывать мастера пришлось Ладе, платить тоже ей.

Димка с Белкой жили тихо и мирно, за постоянно закрытыми дверями в их комнату. Иногда вместе с Ладой пили чай на общей кухне. Во всем остальном у них была своя жизнь, Ладе неведомая.

Скоро Лада заметила, что Димка как-то странно работает: уедет часа на три – и снова дома. Ей он сказал, что теперь у него такой график. А Белка вообще давила диван с утра до вечера. И ночью тоже. Ночью у них была своя жизнь. Они либо смотрели до утра кино, либо играли в компьютерные игры, либо ходили куда-то гулять.

В один из дней Лада решила поговорить с Димкой и получила в ответ отпор. Сын достаточно жестко заметил ей, что он уже взрослый и он сам знает, как и где ему работать!

– А Элла?

– А что Элла? – переспросил сын.

– Элла, похоже, не работает…

– Ма, у Эллы есть я! Я работаю, и нам хватает!

Лада понимала, что с Димкой снова что-то происходит, и она опять что-то пропустила. Но он не подпускал ее к себе. Он выглядел волчонком-переростком, злым, недоверчивым. И это был тревожный симптом.

Лада попыталась вызвать Димку на разговор, припереть его к стенке, но у нее не получилось. Не пойман – не вор! Но у нее не было сомнений: Димка и его подружка на игле.

Как-то она пришла домой с работы намного раньше обычного. Дома было тихо. Так тихо, что слышно было, как зудил одинокий комар, заблудившийся под потолком.

– Димка? – спросила Лада в полутемной прихожей. В ответ – тишина. А из-за неплотно прикрытой двери в Димкину комнату ей послышался стон. Лада постучала. Стон повторился.

Она решительно толкнула дверь, заглянула в комнату и все поняла: на столе использованные шприцы, на разобранном диване – Белка, дрожащая, как лист, бледная, с крупными каплями пота на сером лице.

– Элла! Белка!!! – Лада потрясла девушку за плечо. – Проснись, Белка!!!

Элла стонала и тяжело дышала.

Лада испугалась и кинулась звонить в скорую. Она не могла вспомнить фамилию Эллы и толком не могла назвать дату ее рождения. Ей все это было как-то ни к чему, и она не думала, что это когда-нибудь может понадобиться. А вот понадобилось.

Когда приехал врач и осматривал Эллу, Лада тихо стояла у дверного косяка. Ей было безумно жаль эту красивую девушку, которая была похожа на труп.

– Вы ей кто? – спросил врач.

– Я?! Я – мама… Ну, я мама Димы. Это молодой человек, с которым она живет.

– А ее родители где?

– Не знаю…

Вот же беда-то! Они жили почти четыре года, а Лада ничего не знала про Эллу: кто она, кто ее родители, где живут, как живут…

Эллу увезли в больницу. Три дня врачи боролись за ее жизнь. Димка сидел у ее кровати, не выпуская ее руки из своих рук, и плакал. Он изредка уходил. Потом возвращался. В один из дней в его отсутствие Элла исчезла. Он уходил – она лежала, подключенная к разным аппаратам, которые показывали ее состояние. Вернулся – ее уже не было. Постель, на которой она лежала, заправлена чистым бельем: конвертик из простыни, в нем – пестрое одеяло в клетку. Сразу видно: никто не лежит, место свободно.

Димка испугался. Хотел крикнуть, но в горле словно заслонка упала, звук перекрывающая, и он только каркнул неудачно и закашлялся.

– Где?! Где???!!! – кричал он медсестре, которая прибежала на шум в палату интенсивной терапии.

– Что ты орешь? – свистящим шепотом спросила его сестра, строго сведя на переносице брови-ниточки. – Забрали ее! Родители приезжали, договорились с какой-то клиникой и увезли.

– Куда?! Куда???!!! – кричал, размазывая слезы, Димка. Он катался по полу, пахнущему хлоркой, и подвывал.

– Откуда я знаю – куда?! И вообще, ее родители строго запретили тебе что-либо говорить! Так что давай иди отсюда, пока тебя в милицию не сдали!

– Мама, я умру без нее, – сказал вечером Димка, глотая слезы.

– С ней вы умрете вместе, и гораздо быстрее, чем поодиночке, – ответила ему Лада. Она сама едва держалась. Перед ней был ее маленький Димка, ее ребенок, беззащитный, больной, несчастный. А теперь, получалось, еще и брошенный…

Жизнь у Димки понеслась под уклон. Сначала он искал свою Белку. Загородный дом, в котором жили ее родители, был закрыт на замок. Соседи ничего не знали о том, куда делись хозяева.

У нее была бабушка, и Димка сумел найти ее, но она ничем не помогла.

– Я ничего не знаю. Знаю только, что родители увезли ее куда-то, в больницу вроде какую-то…

Бабушка дергала себя за пальцы, и они страшно хрустели. Казалось, что хруст слышен на всю парадную и на все десять лестничных маршей: пять – вверх, и столько же – вниз.

У Димки закружилась голова от этого страшного звука, и он со всей силы стукнул себя ладонями по ушам. От звона в голове не стало слышно старушечьего хруста, и Димка схватил Белкину бабку за пальцы-крючки, упал перед ней на колени и взмолился:

– Бабуля, помоги! Христом Богом прошу! Помоги найти Белку!!!

– Миленький, чем же помогу тебе?! Ты уж сам позвони ей…

– Да куда?!!! Куда я ей позвоню?!!! У нее нет телефона! Ну, позвоните ее родителям, просто пусть передадут ей, что я ее люблю!!!

– Внучек, я-то им и не звоню. Они сами… Сынок мне звонит, каждый день. Это папа Эллочки. Передам, конечно. Только…

Бабушка не договорила, но Димка и сам все понял.

* * *

С родителями Белки отношения испортились сразу, как только они поняли, что их дочь попала в беду. Впрочем, отношения не простыми были давно. Белка самостоятельной стала рано. Как школу окончила, так родителям сказала: «Жить буду так, как мне нравится! От вас наелась любви родительской, более не желаю!»

Сказала как отрезала. В их семье все решали деньги. У отца Эллы бизнес был давний, серьезный, в сфере финансовой. Он хотел, чтобы дочь пошла по его стопам, а она хотела стать ветеринаром. Назло маме и папе. За то, что в их огромном загородном доме не было места ни кошке, ни собаке, ни хомячку. Животные были для родителей Эллы пустым местом, баловством, от которого, «кроме грязи, ничего»!

А ей было так одиноко в их большом доме! И будь у нее котенок или щенок, она бы, наверное, услышала папу. Дело, бизнес – это серьезно. Но ей хотелось любви и тепла. Хотелось получать и хотелось отдавать. И она сделала свой выбор, как только у нее появилась возможность: блестяще окончив школу, Белка стала работать и учиться, но не там, где хотели родители.

Из дома ее за такое непослушание поперли. Отец рассчитывал, что, лишив дочь крыши над головой, он заставит ее покориться. Но Элла собрала вещи и ушла. Сначала жила при ветклинике: с позволения главного врача оставалась ночевать в кабинете на кушетке. С утра убегала на учебу в ветакадемию, днем работала: зашивала раны, закапывала уши, делала уколы. По вечерам бегала в приют для бездомных животных, где бесплатно лечила брошенных кошек и собак.

Элка была счастлива. У нее не было родительского дома с джакузи и зимним садом. Она убирала лотки за кошками и чистила собачьи клетки, у нее пять лет не было отпуска, а порой не было денег, но она была счастлива, потому что была нужна тем, кого люди лишили тепла и дома. И они были нужны ей. Она была на равных с четвероногими ребятами. Ее тоже отлучили от дома. Но она, в отличие от животных, могла выжить в этом мире, а им без нее было не очень сладко.

Отношения с мужчинами у Эллы складывались не очень хорошо. Можно сказать, что не складывались совсем. Она была слишком придирчива. Она препарировала мужчин: характер, внешность, привычки – на предметное стеклышко, сверху покровное, капельку физраствора, и под микроскоп. А потом просто раскладывала его на молекулы и атомы. И в итоге получалось, что их молекулы и атомы крутились на разных орбитах. Чужеродными они были. Это первое. И второе: ей надо было покровительствовать, по-матерински вынянчивать любимого человека, быть выше, умнее, заботливее. А ей чаще встречались самодостаточные мужчины, которых распирало от этой самодостаточности. Причем порой она была дутая, и это было видно. И от этого было смешно.

А еще ей хотелось, чтобы рядом был единомышленник, чтобы он понимал ее, чтобы не задавал ненужных вопросов. Например, зачем она принесла из приюта домой старого немощного кота, доживать…

– Ему там так плохо было! Вокруг молодые и здоровые, как поросята веселые. А Тихон – старый, больной… Он устал от жизни, и свистопляски, которые устраивали приютские ребята, утомляли его. У Тихона по шесть-семь раз в день случался эпилептический припадок… – рассказывала она потом все понимающему Димке.

А когда Тихон только поселился в ее доме, у Элки как раз зарождались романтические отношения с одним симпатичным мужчиной. Он был хорош ровно до того момента, как она пригласила его к себе в гости.

Тихону в тот день было очень плохо. И едва Элла с кавалером сели пить чай, как у кота приключился приступ. Тихона трясло, он катался по полу и утробно завывал. Это длилось всего две минуты, но было так страшно. Элка видела это уже много раз, но привыкнуть к этому так и не могла.

Она бросила чай и торт и кинулась выполнять привычную работу: вытерла кота влажной пеленкой, завернула его в теплый плед, уложила в коробку. Потом тряпку на швабру и протереть пол – все уже отработано до автоматизма.

Когда она, тщательно вымыв руки, села за стол, к остывшему чаю, увидела в глазах кавалера сочувствие. Она думала – несчастному животному. Оказалось – ей…

– Как ты вообще такое терпишь? – спросил он.

– А у меня есть выход?

– Но ты же кошачий доктор! Надо усыпить его, и всем станет проще жить!

– Всем – это кому? – спросила она, прищурившись недобро и выпустив иголки.

– Ну, тебе! И мне тоже. Да и ему… – Жених брезгливо кивнул на кота.

Мог бы и не пояснять. Она и так все поняла. Как поняла и то, что уже ничего у нее с ним не будет. Ни-че-го! Чужой он.

А он ее настроения не понял и, ласково улыбнувшись, рассказал «замечательную» историю – у него на каждый случай была своя «замечательная» история.

– Я был женат, и у нас был кот – Маркиз. Очень красивый, сиамский. Он у нас три года прожил. А потом мы купили новую квартиру, переехали, и что-то ему не понравилось… И начал он на дорогущий паркет лужи наливать. Причем как будто специально это делал! И тогда я его утопил…

– Что сделал? – не поняла Элла.

– Утопил. В ванне. Набрал до краев и притопил в воде…

У Элки внутри все задрожало. Ей захотелось взять в руки торт, который принес этот… и засадить ему в морду всей полуторакилограммовой массой с кремом и фруктами, чтоб у него вишни на ушах повисли!

Она с трудом сдержалась, но есть этот торт и пить чай не захотела. Встала и сказала:

– Слушай, ты вали, а?! Прошу тебя: торт в зубы и вали! Я сейчас буду грубой и бестактной, зато справедливой.

Он попытался что-то объяснять, но она закрыла уши ладонями, замотала головой, потом глянула на него с ненавистью и повторила:

– Вали!

А потом она привела в свой дом Димку. Тихон еще был жив, и на нем Элка проверила своего кавалера. Димка проверку прошел. То ли он был так влюблен в Элку, что повел себя правильно, как надо, то ли на самом деле очень сочувствовал животине.

А еще Элке очень нравилось, что Димка был младше ее на целых четыре года, и не был состоявшимся, и не выпендривался своей состоятельностью… Или состоянием?! В общем, ни тем ни другим. Димка был для нее как Тихон, как любой из тех беспомощных, что она вытягивала из небытия, мыла, вычесывала блох, выстригала шарики-колтуны из шерсти.

Димка признался ей, что сам только-только вылез из помойки. Благодаря ей вылез. Потому что влюбился. Впервые в жизни вот так, по-настоящему.

Белка поверила ему, не побоялась впустить в свой дом. Когда ему было плохо, выхаживала его, как больного чумкой щенка. Не выговаривала ему, не воспитывала, просто помогала выбраться из болезни. И только для того, чтобы ей было приятно, он безумно хотел вылезти из всего. Ему было так плохо порой, что хотелось валяться по полу и выть, но он сцеплял зубы и молчал. А по ночам либо не спал, смотрел в потолок, считая баранов, либо смотрел страшные сны, в которых было все как в фильмах ужасов и из которых он выбирался в холодном поту, с тошнотой, с головной болью.

Она не просто терпела его. Она любила. По-бабьи, жалея, переживая. Не точила и не пилила, не воспитывала, не сюсюкала, а лечила, выхаживала, была ему сестрой милосердия и личным психоаналитиком. Радовалась вместе с ним первому дню, когда он первый раз нормально поел, крепко спал, не корчился от болей в суставах и в желудке.

У них был год хорошей чистой жизни без наркотиков. Целый год.

Всего год.