Текст книги "Пограничная личность. Видение и исцеление"

Фрагментация, «как будто»-поведение, замешательство и расщепление

Пограничные состояния часто характеризуются психической фрагментацией. Терапевт здесь имеет дело с расщеплением эго и объекта на абсолютно хорошие и абсолютно плохие компоненты. Но эти отдельные компоненты в действительности представляют собой множество психических центров; каждый, по-видимому, обусловливает тяжелое положение пациента, пока внезапный сдвиг к другому центру не приводит к совершенно иной картине. Любой терапевт, взаимодействующий с пограничной личностью, знаком с этим опытом: по словам Гарольда Сирлза, «я чувствую себя не просто запуганным или ошеломленным этим напором со стороны пациента, но, что любопытно и довольно характерно, я ощущаю его численное превосходство» (Searles, 1977, p. 448).

Эта множественность центров пациента – структурная реакция на затопляющие аффекты, которая служит притуплению боли. Но она нацелена и на другое. Например, фрагментация может доминировать в ходе сессии, когда, например, терапевт не чувствует серьезность состояния пограничного пациента. Фрагментация, которая за этим следует, призвана предотвратить чрезмерный оптимизм терапевта. Или в конце сеанса терапевт может ощущать чрезмерную уверенность в правильности своего понимания, и просто упустить определенные нюансы или состояния чувств, которые не вписываются в его интерпретацию ситуации пациента. Фрагментация, которая внезапно может за этим последовать, не только аннулирует достигнутое понимание, но и лишает терапевта самодовольства.

В следующем примере описывается, что происходило на «неправильной сессии», в течение которой я не мог задействовать свое воображение и вместо этого лишь следовал за жалобами, которые высказывал пациент. Он начал говорить мне, как ужасна его жизнь и добавил, что у него выпадают волосы и он теряет внешнюю привлекательность. Исходя из внутреннего требования что-нибудь сказать я ответил: «Да, – согласился я, – вы теряете волосы, хотя ваш внешний вид кажется мне неизменным. Но вообще я думаю, что вы должны осознать, что у вас наступает очень трудный период признания собственного старения. Вам сорок лет, и вы больше не подросток. На самом деле, других людей восхищают ваши обширные знания и опыт». Затем я рассказал ему о паттерне puer aeternus[20]20
  Вечное дитя – в аналитической психологии архетип детства, вечной молодости. – Прим. ред.


[Закрыть], и с позиции «мифологического авторитета» описал опасности, подстерегающие его психику; смерть и даже суицид, которые ему грозят, если он не примирится с тем, что он взрослый. Закончив эту речь, я был вполне доволен собой. Но пациент просто немного помолчал и продолжил жаловаться на отсутствие денег. Потрясенный отсутствием реакции на мою разумность и эрудицию, я почувствовал ненависть к нему, но подавил ее и вместо этого продолжил свою песню: «У вас больше денег, чем когда-либо. Ваше ощущение нехватки денег – символическое выражение депрессии покинутости, от которой вы страдаете». Снова последовала пауза, и затем без видимой связи всплыла еще одна проблема: «Я не знаю, что мне делать в отпуске, – сказал пациент. – Стоит ли видеться с моей бывшей женой?» И так далее. Послание, которое он пытался донести, было несомненным: «Даже не смейте искать в этом смысл. Здесь нет и не будет никакого смысла». Это еще один способ выразить мотив отчаяния: «Моя жизнь плоха, и не смейте видеть ее никак иначе».

Другой пациент сказал: «Я не верю в позитивное. Я ненавижу вас, когда вы об этом упоминаете. Вы – пустозвон. Вы действительно не видите меня в эти моменты. Вы не видите, как ужасно то, что я чувствую, насколько я недоверчив, и насколько реальны эти чувства для меня. Меня ужасает все позитивное. Если я признаю его, то буду убит. Очень важно жить с негативом. Я не доверяю ни малейшему движению к чему бы то ни было позитивному». Я пытался показать этому пациенту положительные стороны его жизни. Когда это не сработало, я решил остановиться на том, как все плохо, и эмпатически почувствовать его боль. В ответ он сказал: «Так что мне делать, покончить с собой? Если нет никакой надежды, какой смысл продолжать?» Затем я обратил его внимание на то, как он отвергал все позитивное, любую надежду. На это пациент (справедливо) заметил, что он почувствовал себя атакованным и таким отчаявшимся, как никогда раньше. Я остался с чувством, что ничто из сделанного мной не было верным.

Моя «эмпатия» в этом случае была ложной, потому что была защитной. Только позже стало ясно, что мои вмешательства были попытками сдерживать нападки пациента, вызванные мучительностью его чувств по поводу собственной жизни. Я хватался за соломинку, чтобы остановить болезненный процесс, в который был вовлечен. Хотя ошибки такого типа чаще случаются с терапевтами, незнакомыми с лечением пограничных пациентов, тенденции к таким ошибкам присутствуют у всех терапевтов. Никогда нельзя быть полностью застрахованным от такого вопиющего поведения, и пациент будет ощущать ошибки терапевта как что-то опасное и преследующее.

Определение Хелен Дойч – «как будто»-пациент – часто характеризует пограничного пациента. Но и любая терапевтическая сессия может легко приобрести качество «как будто», если терапевт защищается от переживания пограничных аффектов и их способности дестабилизировать его мышление и имагинальные процессов. Одна пациентка, описывая спор с подругой, сказала: «Я ушла, я не вернусь к ней, я слишком сердита и слишком разочарована». Слово «слишком» было произнесено так, будто имело вес абсолютной истины, как будто существование этой женщины как жизнеспособного существа зависело от правильности ее оценки. Я был эмоционально парализован и не мог ничего сказать. Я находился вне этой самодостаточной и закрытой системы. Если бы я сказал: «Да, ваша подруга вас ужасно расстроила, и я понимаю, что вы чувствуете», я бы солгал. Если бы я ничего не сказал, оказалось бы, что я садистически покинул пациентку в ее страдании. Я чувствовал себя полностью исключенным из того процесса, который якобы был обменом между нами. Однако исключен я был не путем шизоидного отвержения или нарциссического требования «заткнись и слушай» – я был исключен способом, заставившим меня почувствовать себя бессильным сделать хоть что-нибудь, поскольку она отгородилась от меня убеждением, что мир и все его обитатели ужасны. Все же в этом убеждении было что-то поверхостное и корыстное, «как будто» бы пациентка верила в это.

Но кое-что большее было на подходе. Истина, встроенная в эту ложную оценку мира, вовлекала меня в соблазн, побуждала меня понимать, но все же не пытаться ничего изменить. Время от времени все усилия казались мне безнадежными – я чувствовал невозможность как преодоления этой глубоко укорененной веры в то, что все в мире было неправильно, так и принятия ее. Я осознавал, что под давлением столь негативного опыта, особенно при проникающем ощущении фальши, часто уходил от контакта, и это вынудило меня задаться вопросом, почему я старался вложить так много энергии во что-то не совсем настоящее. Имея дело с «как будто»-личностью, явно имеющей «как будто»-убеждения, я становился «как бы»-терапевтом – вплоть до того, что однажды я почти предложил пациентке проконсультироваться по какому-то вопросу с ее (подлинным) терапевтом!

Кто был «подлинным» терапевтом? Я точно не был им в тот момент. Я думаю, что я стал им только тогда, когда сумел преодолеть аффект «как будто» и начал видеть эту пациентку. Прежде всего, я должен был быть в состоянии чувствовать ее без избегания контакта, что означает быть воплощенным в настоящем. Я был обязан переживать свое замешательство, отчаяние и гнев из-за того, что меня исключили и заставили ощущать собственную беспомощность относительно возможного улучшения. Я также должен был осознать собственные садистические и мазохистические тенденции, выраженные в уходе от контакта.

Хотя я часто оказывался в замешательстве, я постепенно осознал, что эти ощущения относятся к той стадии, которая может стать основой гештальта, из которого может появиться ви́дение. Только когда я мог видеть процесс пациента, я мог быть подлинным. С помощью воображения стало возможным распознать маленького ребенка – часть пациентки, которой было ужасно больно, чувствующей глубокое отчаяние, о котором пациентка могла говорить через качество «как будто». То, что сначала казалось «как будто»-поведением, стало подлинным в свете воображения.

Здесь должен быть упомянут важный феномен: когда моя пациентка сказала «я слишком сердита», слово «слишком» обладало большой весомостью. Пациенты могут сказать что-то вроде: «Я не возьмусь за ту работу». Слово «не» может прозвучать поразительно весомо, хотя относится к какой-то весьма банальной проблеме, такой как работа, за которую фактически совсем необязательно браться. Простое слово может вовлечь терапевта в муки переживания сбивающей с толку игры архетипических сил. Существование пациента, кажется, зависит от того, согласитесь ли вы с ним во всем, и любой сдвиг с этой позиции несет в себе угрозу разрушения мира пациента. И все же, если терапевт решит спросить пациента, почему абсолютная уверенность столь важна для него, в ответ он вероятнее всего услышит отрицание этой значимости. Затем мы можем попытаться обосновать наши реакции (например, указывая на тонкие аффективные акценты и стиль высказывания пациента), но эти попытки обычно переживаются пациентом как атака. Наша следующая реакция – задаться вопросом, не совершили ли мы грубый промах; у нас может возникнуть побуждение переоценить утверждение пациента в позитивном ключе и осудить свою первоначальную реакцию. Однако, если мы вспомним чувство, которое ее породило, то станет ясно, что пациент строил общение таким образом, чтобы полностью избегать нас, и что мы неумело справились с ситуацией, реагируя на предъявляемом уровне. Мы можем спросить себя, почему же пациент требует абсолютного согласия со своей точкой зрения. И тогда мы поймем, что в такие моменты, как этот, нам ничего не следует делать – просто позволить себе испытывать неприятные чувства, которые существуют между нами и пациентом. Но сейчас коммуникация нарушена, поскольку пациент больше не находится в своем предыдущем состоянии, когда он во что бы то ни стало стремился настоять на своем – вместо этого он может обрести способность к внимательному, спокойному дифференцированию. Искать оправдания своим реакциям вместо их принятия означает для терапевта изолировать себя от пациента и занять позицию, основанную на власти, препятствующую сколь-либо верному пониманию сути архетипической основы, которая присутствует в словах и поведении пациента.

В данном случае акцент пациентки на том, что она слишком расстроена, мог на самом деле (как я увидел позднее в ходе терапии) быть понят как жизненно важная проблема со мной. Если бы пациентка могла быть последовательна в своем восприятии, она настаивала бы, что между нами не было абсолютно никакого контакта. Но я вел себя так, как будто основа нашего отношения друг к другу все еще существует. Такая ложь чрезвычайно опасна для пограничного пациента, она может втянуть его в архетипическую драму сражения между истиной и ложью, подобно изображенным в очень многих мифологемах.

Часто тот факт, что архетипический и обыденный уровни сосуществуют в одной и той же фразе, ведет к определенному замалчиванию, нежеланию говорить с пациентом откровенно. Часто терапевт будет искать глубокий смысл там, где его может не быть, или давать многословный ответ, когда нужно сказать просто «да» или «нет». Однажды, когда в ходе первичного интервью пациент спросил, беру ли я оплату за отмененные сессии, меня стала переполнять тревога. Мне потребовалось около десяти минут, чтобы определить, действительно ли происходит что-то очень глубокое. Тем временем пациент становился все более раздосадованным и тревожным. Когда я внимательнее прислушался к себе и смог, наконец, сказать, что на самом деле беру оплату за отмененные встречи, беспокойство пациента, да и мое собственное, сразу исчезло. В последующие три года работы у этого пациента доминировали обсессивные механизмы, идеализация и нарциссические защиты; и за все это время я не испытал ничего подобного тому беспокойству на первой сессии. Только когда впоследствии между нами сложился терапевтический альянс, пациент смог осознать и проработать в переносе свой страх преследования, связанный с чувством покинутости.

Отношения пограничной личности к numinosum

Вдохновленный исследованием Отто «Идея Священного», Юнг описывал numinosum как

динамическое существование или действие, вызванное непроизвольным актом веры. Напротив, оно охватывает человека и ставит его под свой контроль; он тут всегда скорее жертва, нежели творец нуминозного… numinosum – это либо качество видимого объекта, либо невидимое присутствие чего-то, вызывающее особого рода изменение сознания (Jung, 1937, par. 6)[21]21
  Цит. по: Юнг К. Г. Психология и религия // Архетип и символ. М.: Ренессанс, 1991. С. 133.


[Закрыть].

У Юнга личные и клинические примеры качеств numinosum – затапливающего, внушающего страх, священного или демонического – основаны на убежденности в том, что они занимают центральное место во всех религиозных верованиях (ibid., par. 9). Он писал:

Главный интерес моей работы связан не с лечением неврозов, а скорее, с подходом к нуминозному. На самом деле подход к нуминозному и является реальной терапией, и в той степени, в какой вы достигаете переживания нуминозного, настолько вы освобождаетесь от проклятия патологии. Даже самая болезнь принимает нуминозный характер (письмо от 8 августа 1945).

Пограничный пациент как подавлен негативным numinosum, так и испуган задействованием его позитивных форм. Следующий материал иллюстрирует этот страх позитивного numinosum.

Пациентка вспомнила переживание, которое доминировало в ее жизни. Когда ей было три года, она увидела в воображении светящийся шар, который постепенно увеличивался. В какие-то моменты это переживание света было очень приятным, и она помнила, как ее окутывала его энергия. Но иногда шар начинал расти, становился все больше и больше, и тогда она боялась, что будет поглощена им. В этих случаях она ждала в отчаянии кого-то, кто спас бы ее, но никогда никто не появлялся. В течение детства это переживание повторялось несколько раз. Пациентка умела подавлять этот образ, и все же он всегда подспудно воспринимался ею как что-то чрезвычайно важное и опасное.

В ее взрослой жизни светящийся шар также играл важную роль, хоть она и делала все возможное, чтобы скрыть свою тайну. Когда она смотрела на маленький огонек, как, например, на радиоприемнике, он становился ярче и больше, и она чувствовала снова угрозу потерять себя и быть втянутой в него. Тогда она прекращала это, отворачиваясь или широко открывая глаза. Ребенком она не могла легко «выключить» этот свет, и даже когда повзрослела, избавлялась от него с трудом. Время от времени поле энергии приходило к ней, когда она была одна, и даже без светового стимула, который она могла бы «отключить». Когда это случалось, ее тянуло выкурить сигарету, которая, как правило, помогала ослабить воздействие света.

В моей работе с вышеупомянутой пациенткой это поле энергии возникло в переносе. Кроме того, те же самые страхи поглощения прорывались, когда она чувствовала, что поле энергии между нами усиливается. Ее единственный способ совладать с этим, казалось, был связан с сексуальностью, поскольку, по ее словам, она могла направить энергию вниз к своим гениталиям, таким образом сексуализируя встречу и контролируя переживание. Пока она не перемещала эту энергию таким образом, она распространялась горизонтально, становясь мощнее и приближая пациентку к ужасающему опыту numinosum.

Этот страх numinosum характерен для многих пограничных пациентов, которые ожидают, что оно затопит и их самих, и других людей. Кроме того, существует стойкое верование, что если позитивное numinosum присваивается сознанием в своих собственных целях, то это присвоение происходит за счет изъятия numinosum у другого человека. Например, моя пациентка вспомнила свое желание сделать все возможное, чтобы создать гармонию между ее родителями. Она полагала, что, позволяя себе связь с numinosum для себя, она предавала их. Как будто количество энергии вокруг ограничено, и взять что-то для себя – например, для некоторой творческой работы – означает истощить имеющийся запас.

То, что эта пациентка была одержима бессознательными аспектами своих родителей (в этом случае – их завистью), отражалось в веровании, что независимо от того, что и сколько она взяла бы для себя, это было бы за их счет. Зависть – ужасное чувство. Чтобы его избежать, ребенок или пограничный взрослый будут непрерывно жертвовать связью с numinosum в надежде, что позитивное чувство займет его место. Концепция захваченности разрушительными комплексами помогает прояснять понимание пограничных состояний души. Человек не знает, что он одержим; напротив, разрушительные мысли и поведение, которые отрицают numinosum, являются эгосинтонными. Кроме того, переживание усиления numinosum пограничные пациенты считают неизбежным путем к отвержению: они полагают, что присутствующие в них божественные и демонические энергии отвратят от них любого человека.

Творчество, психическое расстройство и пограничные состояния разума

Опыт пограничного пациента часто содержит мотив, который является широко распространенным в мифах о творчестве: когда герой берет священную субстанцию богов, они атакуют его. Герою, однако, удается сохранить часть украденного, часть огня или зерна, и принести это человечеству. Вообще, творческий акт привнесения бессознательных восприятий в пространственно-временную реальность идет рука об руку с беспорядком, который эго переживает как тревогу. Следовательно, в дополнение к дефицитам развития, терапевт также имеет дело с трансперсональными энергиями и архетипическими паттернами. Сама подфаза сепарации-воссоединения в процессе индивидуации (Mahler, 1980) – это творческий акт, версия героической задачи обнаружения нуминозного и привнесения этого в бытие в границах пространства и времени. Действительно, усилия малыша по сепарации и воссоединению берут свое начало в архетипическом процессе, и специфическая функция материнской фигуры – помогать справляться с беспорядком, который порождается этим процессом. Героя делает героем его способность противостоять контратаке бессознательного, которая является неизбежным результатом изъятия его драгоценных энергий для человеческих проектов. Молодое эго не может противостоять беспорядку и нуждается в помощи. Таким образом, материнская фигура играет мощную роль посредника в архетипическом процессе, и она может или использовать эти свои способности для поддержки дальнейшей индивидуации ребенка, или серьезно подорвать ее.

Во взрослой жизни содержание творческого акта может варьировать; творческим актом может быть новая художественная форма, удачное использование перемены в жизненной ситуации, структурный синтез идей или выражение любви. Но пограничная личность быстро отстраняется от созидания, какую бы форму оно не приняло, и это резкое отвержение творческого акта может быть очень дестабилизирующим.

Следующие сновидения иллюстрируют, как пациентка была атакована изнутри, когда попыталась удержать контакт с собственной творческой энергией. Она связала реальную ситуацию, предшествовавшую первому сновидению, со следующим образом: «Я выбирала подарок для моей матери (поэтому у меня было особенно хорошо на душе) и провела некоторое время в раздумьях, что бы ее могло обрадовать. За день до этого мы с другом размышляли о книгах, которые могли бы понравиться моей матери, и потом чувствовала какую-то неудовлетворенность. Позже, поразмыслив об этом, я поняла, что хотела бы большей близости, более личных взаимоотношений с ней». Той ночью пациентка увидела следующий сон:

Моя мать дала мне большой букет из разных цветов. Я начала подрезать стебли, перед тем как поставить их в воду, а моя мать вдруг очень расстроилась. У нее не было причин для этого, но она сказала, что если я буду и дальше это делать, это «все разрушит». Я все-таки настаивала, объясняя ей, что так цветы простоят дольше. Но она по-прежнему была ужасно расстроена.

На следующую ночь пациентка увидела еще одно сновидение:

Я что-то делаю вместе с моей матерью. Я ощущаю, что эмоции, исходящие от меня, очень ее тревожат. Ей вообще не нужны какие-либо чувства с моей стороны. Переживая это, я очень расстраиваюсь и просыпаюсь в тревоге, как после кошмара.

Букет цветов может находиться в распоряжении у дочери, пока она не пытается переделать его по-своему; то есть пока она повинуется желаниям матери и позволяет букету быть частью материнской сферы компетенции. Эта пациентка вовлечена в процесс обретения фундаментально новой установки сознания, которая опирается на ощущение родственной связи, глубоко укоренена в ее женской природе и резко контрастирует с пожизненной модальностью «быть эффективной, рациональной, высоко компетентной во внешнем мире»; она всегда делала и редко была.

В первом сновидении атака бессознательного выражается в форме нарастающей тревоги матери и ее очень плохого настроения. В прошлом, когда в жизненных ситуациях пациентка сталкивалась с материнскими аффектами, она отступалась от своих интересов и потребностей. Она чувствовала, что ее задачей было лелеять мать, создавая безопасное окружение, которое защищало бы мать от страха отвержения и паранойяльной тревоги. Материнская атака усугубляется во втором сновидении: мать вообще не хочет воспринимать чувства сновидицы. Первый сон касается сепарации; второй – воссоединения, возвращения к матери с собственными энергиями. Но пациентка чувствует, что ее уязвляет и даже мучает отказ матери принять ее истинную природу. Мать в этих сновидениях, определенно, репрезентирует не только чувства пациентки по отношению к реальной матери, но и вообще переживание бессознательного, особенно ту его констелляцию, которая образуется при каждой творческой попытке пациентки. В общем, пограничный пациент страдает от последствий того, что ему очень не хватало позитивных реакций реальной матери, особенно когда он осмеливался иметь и реализовывать творческие импульсы. В сновидении этой пациентки ее творческая сторона представлена цветами; бессознательное предъявляет пациентке образ, где нуминозное проявляется через красоту, и уводит ее от предыдущего сознательного образа книги-подарка.