Текст книги "Пограничная личность. Видение и исцеление"

Отчаяние

В алхимии состояние апатии после coniunctio называют nigredo. Оно является очень характерным для пограничных состояний сознания. Nigredo – болезненный процесс, переживаемый как депрессия, потеря, пустота или печаль. Юнг интерпретирует эту стадию как следствие инцеста (Jung, 1946, par. 468). Но я обнаружил, что ядерная тема отчаяния также лежит в сфере nigredo. Отчаяние ассоциируется здесь с потерей или ощущаемым отсутствием coniunctio. Отчаяние происходит из потребности пациента овладеть опытом союза, так же как и из воспоминаний о предыдущих утраченных союзах. Последние могут начинаться с травмы потери при рождении, во взрослой жизни возвращающейся как потеря Бога. Они могут выражаться и в старинной идее о том, что ребенок – это «божье дитя». Эта изначальная травма рождения является следствием первого союза и его распада, и продолжают прорабатываться в течение таких фаз развития, как «депрессивная позиция», описанная М. Кляйн (см.: Segal, 1980, p. 76–90), подфаза сепарации-воссоединения в ходе индивидуации по М. Малер (Mahler, 1980), эдипова стадия. Но ключевой травмой для пограничного пациента может стать то, что ощущается как потеря Бога – «смерть Бога» в нашу эпоху нигилизма. Терапевт обнаруживает ее проявления у пациента в форме гнева на Бога, или чаще – подавляющего отчаяния из-за потери Бога. Этот гнев – аффект, который не вписывается в рамки реакций на личную потерю; обычно он сохраняется втайне, поскольку пациент опасается, что его будут считать безумным из-за того, что он испытывает такие чувства.

Возможно, нет эмоции, более трудной для терапевта, лечащего пограничных пациентов, чем отчаяние. Все же отчаяние – визитная карточка души. Пограничный пациент зачастую будет тщательно сканировать каждый момент, в том числе до начала терапевтического сеанса, на предмет оптимистичности убеждений терапевта. Потребность терапевта заполнять терапевтический процесс позитивными мыслями, обычно интерпретациями, амплификациями или советами, сигнализируют пациенту, что терапевт не способен иметь дело с отчаянием.

Кроме того, эмоции, такие как страх и тревога, которые может испытывать терапевт, столкнувшись с отчаянием пограничного пациента, запросто могут оказаться лишь его собственными субъективными реакциями контрпереноса. Они оказываются плохим индикатором процессов, происходящих в психике пациента: когда терапевт чувствует себя тревожным и даже пребывающим в панике, это часто оказывается по большей части его собственной реакцией, а не синтонным контрпереносом, который может быть использован, чтобы сделать выводы об отщепленных аффектах пациента. В этих случаях у пациента зачастую паники не возникает. Пограничная личность слишком хорошо знакома с отчаянием. Нагруженные тревогой реакции терапевта только усиливают отчаяние пациента, так же как и сильные проявления защитных реакций.

Пограничный пациент – обычно эксперт по отчаянию и по уходу от отчаяния через мириады расщепляющих защит. Зная глубины отчаяния намного лучше, чем большинство терапевтов, пациент отчаивается также из-за необходимости быть учителем терапевта. Пациент находится в позиции гида терапевта, но у него самого никогда не было гида в этой сфере. Такая установка – благодатная почва для зависти пациента, которая может разрушить ход терапии.

Часто кажется, что отчаяние граничит с бесцельностью, пустотой, хаосом, но такое восприятие оказывается обманчивым. У отчаяния также есть спутник, скрывающийся в невидимых сферах. Первичный «внутренний» объект для пограничного пациента в состоянии отчаяния – это вампироподобное поле энергии. Следовательно, созданные объектные отношения очень странны. Это – опасный аспект процесса coniunctio. Часто он ощущается так, будто сатанинская сила высвобождается, чтобы хитроумно убедить пациента, что нет никакой надежды, что вера все-таки неоправданна, и что лучше всего сдаться и смиренно согласиться с тем, что есть – с фальшью, – или умереть. Оба выбора, кажется, играют на руку этой подспудно влияющей силе.

«Coniunctio – совместная работа», – негодует пациент, отваживаясь ранить мой нарциссизм. «Я не верю в это», – говорит другой. Такие замечания очень типичны после опыта coniunctio. Ведь теперь над пациентом нависли самые большие опасности: отвержение терапевтом становится наибольшей угрозой – отчаяние усиливается до такой степени, что может стать суицидальным. Мы также часто переживаем эти уровни в работе с пограничным пациентом, еще до возникновения союза – настолько сильный страх окружает память о coniunctio. Пациент избегает coniunctio, поскольку не хочет испытать глубокое отчаяние, проистекающее из травмирующего опыта ранних потерь. Лучше не пытаться, не рисковать ценой такой огромной боли – вот внутренний девиз, доминирующий в жизни пограничного человека.

Вероятно, никакой жизненный образ не отразит это демоническое внутреннее состояние отчаяния лучше, чем образ «вампира», т. е. негативная форма архетипа духа. Согласно некоторым легендам вампиры не видят своего отражения в зеркале. Вампир репрезентирует психическую силу, которая вообще лишена идентичности. Это, в некотором смысле, совершенная теневая сторона Нарцисса; психика без зеркала. Архетип духа в его позитивном аспекте – внутренний образ, который призывает человека следовать за его индивидуальным зовом; реализовать его уникальный дар или талант.

Образ вампира, которого убивают лучи солнца, т. е. сознания, является мощной метафорой того, что сознание может быть разрушительным для пациента, который слит с этой темной силой. Мы фактически намерены разрушить эту властную тайную силу при помощи наших теорий, идей и интуиции. Но так как внутренне пациент слит с этой силой, это может его дезориентировать и озадачить. Кроме того, попытки терапевта знать отрицают отчаяние и, следовательно, оставляют пациента во власти его динамики. В результате пациент еще более идентифицируется с отчаянием как с единственной истиной. Смиренная ложная самость – это все, что удается спасти при попытке разрушить посредством сознания властную подспудную силу.

При отчаянии знание часто деструктивно: если мы настаиваем, что отчаянию пациента придет конец, или что оно лишь отчасти истинно, для пациента исчезает всякая возможность контакта с ним. Ведь суть отчаяния – в том, что ничто не поможет. Все попытки объяснения и понимания ощущаются пациентом как мошенничество, и любые аспекты интерпретации склонны вести его к состоянию слияния с вампироподобной силой, к жизни в шизоидной депрессии, пока скрытой от реальной жизни ложной самостью.

Главная причина смущения терапевта перед лицом отчаяния – то, что вход в эту область угрожает потерей собственной идентичности. В этом случае зеркала не работают. (Нужно все же помнить, что при отчаянии не возникает также и искажений отражения, и возможно, это одна из его главных позитивных функций.) Следовательно, в этом случае часто происходит бурная схватка за выигрышную позицию. И все-таки сущность отчаяния состоит в том, что не существует идей или мыслей, которые могут освободить от его хватки. Мы можем тем или иным способом отыгрывать вовне, и временно уходить от отчаяния, но мысли, интерпретации и действия по-настоящему не помогают. Отчаяние – хаотическая пустота, которая разрушает идеи, и когда мы приближаемся к нему, наша способность мыслить стремительно снижается. Пациент иногда говорит, что терапевт должен задавать правильные вопросы правильным способом. И пациент прав. Потому что если пограничная личность действительно пребывает в состоянии отчаяния, то она не может вести нас (например, через ассоциации), не задействуя компетентную ложную самость. Если бы пациент поступил таким образом, попытка исцеления потерпела бы крах.

Нет шансов сохранить стабильный союз, если отчаяние оставлено в стороне. Плодотворный союз, который освобождает и возрождает душу, невозможен, пока отчаяние не изведано во всей его глубине. Иначе человек попадет в ловушку состояния слияния (заключающего в себе вампирическую силу и истинную самость человека), которое иссушает союз. Поскольку отчаяние – это обитель nigredo, оно будет разрушать любой союз и толкать человека в объятия его бессознательной невесты или жениха, его компаньона-вампира.

Мертвая, или беспомощная самость

В результате серьезного дефицита эмпатических реакций от «значимых других» пограничная личность испытывает нехватку внутренних позитивных саморепрезентаций. Этот дефицит резко контрастирует с врожденным потенциалом человека обладать трансцендентной связью с архетипическими процессами и нуминозными энергиями, с трансцендентной самостью. Но этот потенциал редко реализуется и создает имманентную самость, то есть опыт внутреннего символического присутствия, которое дает уверенность и поддержку и одна из функций которого состоит в том, чтобы упорядочивать переживания, которые могли бы иначе разрушить эго. Имманентная самость обеспечивает согласованность многих частичных самостей (комплексов), составляющих любую личность. Частичные самости порождают своеобразное самоощущение: в разные моменты времени мы бываем каждой из всех этих самостей. Имманентная самость – одна из них, но ее уникальность состоит в том, что она функционирует ради обеспечения переживания целостности, объединяет все части.

У пограничного пациента имманентная самость функционально мертва, и numinosum, переживаемый как часть повседневной жизни, обычно проявляется в резко негативной форме, в то время как его позитивная природа не проявлена вовсе. Вместо этого он остается в неопределенности между внешней реальностью и внутренним миром, хорошо известным своими замысловатыми идентификациями с архетипами. Неизменный результат таких идентификаций – психическое расчленение. Потенциальная красота сакрального превращается в свою противоположность, порождая ощущения уродливости тела и души.

Самость пограничного пациента пребывает в состоянии, подобном смерти. На алхимическом языке можно сказать, что она находится в nigredo и разлагается – пациент может иногда конкретизировать это состояние через странные перверсии вроде склонности не мыться, или, возможно, через отталкивающую манеру поведения. Алхимические образы информативны и объясняют, что выбор такого поведения является частью некоего более масштабного, но невидимого, неощущаемого процесса. Исцеление зависит от того, сможем ли мы связать темный, дезорганизующий аспект пограничного процесса с его корнями в архетипической динамике процесса coniunctio.

Пограничный синдром характеризуется отрицанием, расщеплением и диссоциацией, причем нити опыта предыдущего союза, свитые с отчаянием, существуют бок о бок с состояниями не-союза и апатии. Эти противоположные состояния (союза и не-союза) редко соприкасаются. Обычно правит только темный и дезориентирующий фактор психической мертвенности, которую человек отчаянно пытается преодолеть. Алхимические образы Rosarium иллюстрируют архетипический процесс, в котором запутался пограничный пациент. Как и всегда, если личность предпринимает попытки избежать тревоги на сознательном уровне, скрытый архетипический процесс проявляется в негативных формах. Пограничный пациент не может направить архетипический процесс в позитивное, живительное русло, и именно поэтому был метко назван «беспомощным пациентом» (Giovacchini, 1979, р. 139). Он глубоко страдает от этих состояний внутренней мертвенности и отсутствия психической связи с каким бы то ни было позитивным объектом. Самость в этом состоянии во многом подобна страдающему Осирису египетской мифологии, лежащему в кольцах хтонического змея хаоса, мазохистично оцепеневшему, инертному и подвергающемуся атаке, если он пытается восстать (Rundle Clark, 1959, р. 167). В заклинании погребальной церемонии верующие умоляют Осириса (ibid., р. 125):

 
О Беспомощный!
О Беспомощный Спящий!
Осирис, позволь Увядшему восстать!
 

Поскольку Осирису постоянно угрожает демон Сет, символ тревог преследования, то и самость пограничной личности постоянно находится под угрозой расчленения. Состояния, подобные nigredo, и бездушные условия не-союза могут быть ужасной, но все же безопасной территорией; покинуть ее значит рискнуть испытать боль психического расчленения и полного уничтожения. Пограничный пациент надеется минимизировать боль, идя на поводу у других людей и требований окружения. Но этот выбор никогда не приводит к удовлетворению, и идея смерти через самоубийство часто маячит на горизонте как ни с чем не сравнимое облегчение. В отличие от шизоидной личности, которая использует уход от контакта как главную защиту от вторжений других людей, и в отличие от нарциссической личности, наделенной внутренней связностью, которая сводит на нет влияние других людей, пограничная личность вовлечена в трагедию, в которой она должна предпринимать непрерывные и бесплодные попытки контактировать с другими людьми.

Внутренний мир пограничного пациента, находящийся в состоянии, подобном смерти, редко бывает приемлемым, и он обычно пытается пробудиться с большим шумом. Одна пациентка сказала об этом так: «Я наконец в состоянии быть 5, ранее я была или 0, или 10. Чтобы ощущать себя живой, мне требовалось испытывать очень сильные чувства. Я должна была очень глубоко переживать отношения с другими людьми, очень сильно презирать или сердиться, или чувствовать это по отношению к себе. Тогда я жила. Теперь мои чувства становятся более нормальными, я могу не только ненавидеть своего мужа, но и немного заботиться о нем. Раньше это было невозможно. Я должна была воевать, чтобы чувствовать себя живой. Что-то близкое к 5 было слишком пугающим. Это означало, что я почувствую себя мертвой». Многие пограничные пациенты вовлечены в негативные взаимодействия с другими людьми, и зависимы от таких стимулов, как членовредительство, воровство и другое саморазрушительное поведение. Они используют эти паттерны, чтобы преодолеть вездесущее чувство внутренней мертвенности.

Не-функционирование пограничного пациента или его беспомощную самость иллюстрирует следующий пример. Пациентка часто говорила, что есть нечто, о чем она забыла мне рассказать на предыдущей сессии или еще раньше. Однажды она произнесла: «Я кое-что не сказала вам три сессии назад», и затем к моему изумлению, добавила: «Вы знаете, что?» Я определенно не знал, и, как это часто случалось в ее присутствии, почувствовал себя озадаченным, не будучи в состоянии интуитивно постичь значение того, что она говорила. Затем она посмеялась над собой. Но когда она первоначально задавала мне вопрос, она была очень серьезна. Затем она продолжила и сказала мне, что на протяжении нескольких сессий подряд она регулярно забывала сказать мне что-то. Она пояснила, что она помнит почти все, что она хотела сказать мне в последний раз, но что было за сессию до этого, она забыла, хотя уверена, что собиралась сказать мне нечто важное. Чувствуя себя особенно бестолковым в этот момент, я ответил: «Так в чем же дело? Это вспомнится, если это важно, и мы обсудим это позже. Почему вы так обеспокоены?»

Она, как всегда, проявила покладистость и была готова перейти к следующему пункту своей повестки дня. Но на сей раз меня, наконец, осенило: ее странный вопрос о том, что случилось тремя сессиями ранее, то, насколько важно было для нее сказать мне все, что она планировала, наконец, обрел смысл. Я поделился с нею возникшей у меня идеей о том, что, вероятно, она не могла нормально функционировать, пока у меня нет всех частей той информации, которую она хотела донести до меня. Я начал понимать, что она подразумевала ранее, когда жаловалась, что «что-то внутри идет не так». Это всегда было очень трудно понять, потому что пациентка была интеллектуальна и профессионально успешна, поэтому мне трудно было понять, что означали ее комментарии наподобие: «Что-то внутри идет не так» или «Голова не работает». Теперь же я понял, что она сообщала в таких фразах об отсутствии у нее функционирующей самости, которая синтезировала бы ее переживания, собирая воедино множество событий и ощущений. Этот оперативный центр у нее отсутствовал, и, следовательно, она чувствовала себя пустой и беспомощной. Для нее было жизненно важно, чтобы я собирал все части и понимал, как все они соотносятся между собой. Более того, было даже более существенно, чтобы это понимал я, а не она. Казалось, что я должен был функционировать в качестве самости, к которой у нее не было доступа. На магическом, pars pro toto[28]28
  Часть вместо целого (лат.).


[Закрыть] уровне было опасно упустить даже один-единственный момент, поскольку появлялась угроза, что я не выполню жизненно важную функцию «быть ее самостью».

Приведу краткую клиническую иллюстрацию того, как проявилась в терапии внутренняя мертвенность другого пациента. Он сказал, что «чувствует себя тупым, тяжелым». Он говорил, что напуган, что живет в страхе большую часть своей жизни. Затем он упомянул, как замечательно было на какой-то момент ощутить умироворение, не чувствовать себя атакованным. «Последний раз, – сказал он, – это продолжалось дольше всего, я мог просто быть с вами, контактировать ясно, открыто». Воспользовавшись тем, что, как мне казалось, было индуцированной реакцией, я спросил, почему же он столь испуган теперь? Он ответил, что «страх никогда не уходит. В детстве на меня все время нападали мои братья, мать и сестры, не говоря уже о моем отце. Это просто часть меня. Я всегда чувствую себя атакованным».

Почему, спрашивал я себя, я чувствовал себя настолько вялым, тяжелым, бессодержательным, пустым? Я не чувствовал себя атакованным; я ощущал даже не дискомфорт, а только отупение, тяжесть и отсутствие малейшей искры воображения. При этом я был неспособен открыть рот. Он казался заклеенным. Сдерживал ли я нечто, отыгрывая что-то садистическое? Возможно, я ощущал его депрессию. Это имело некоторый смысл, но мало что давало. Я все еще чувствовал себя бессодержательным и тяжелым, как будто внезапно прибавил в весе десять фунтов.

Я так ничего и не сказал. Мой пациент начал говорить о своем сыне и его проблемах. Я почувствовал некоторую вовлеченность. Это была возможность поговорить о чем-то реальном, весомом, было проблемой, с которой надо работать, но я остановил себя и продолжал задаваться вопросом, почему я чувствовал себя настолько вялым. Казалось, что пациент чувствовал себя лучше, каким-то образом обретал энергию, в то время как я становился все более инертным. Он был в контакте не только со своим страхом и даже с ужасом, но и с ощущением радости, – он выглядел живым и счастливым. Говоря о моментах радости в жизни, он добавил, что также чувствует себя испуганным, ведь эта радость, конечно, навлечет беду. Я задался вопросом: не было ли мое состояние тяжести, вялости просто прикрытием для страха? Прятал ли я страх? Его страх? Свой собственный? Если так, то страх чего? Этот внутренний диалог меня немного оживил, и я почувствовал некоторое облегчение.

Так прошло тридцать минут; осталось двадцать. Выйдет ли какой-нибудь толк из этой сессии? Что, если мое отупение не пройдет? Я был не слишком обеспокоен этим. Сессия была бы только тем, чем она и должна быть. Я продолжил рефлексировать: чего я боюсь? Удерживаю ли я его на расстоянии? Отдаляюсь ли я от него из страха слишком интенсивного вязкого слияния? Эта рефлексия, казалось, давала некоторое облегчение. Мелькнул проблеск воображения. Я видел частицы страха, хаотично перемещающиеся в пространстве между нами, подобно молекулам под воздействием тепла. Это было притупленное, тусклое ви́дение, но, по крайней мере, это было хоть что-то. Я мог теперь говорить о его страхе, поскольку неясно видел его, не защищаясь от собственного дискомфорта. И тогда он сказал: «Вы знаете, я больше не должен видеться со своими родителями. Это – мой выбор. Я могу сделать это!» Произнеся это, он удивился и добавил: «Это ощущается как глоток свободы, что-то намного более существенное, чем может показаться». Затем он говорил о своей благодарности мне за то, что я не такой, как «они», то есть его родители и другие люди, которые нападали на него, бессознательно требуя, чтобы он спасал их жизни и обновлял их мертвые отношения, убивая собственную радость.

Это взаимодействие отсылает нас к описываемому Винникоттом процессу (упоминавшемуся ранее в этой главе), благодаря которому может возникнуть самость. У этого пациента опыта такого взаимодействия было крайне мало. Как и у любого пограничного пациента, его внутренняя фантазия была примерно такой:

«Я убил тебя (своим гневом и радостью, которую ты хотел для себя, но никогда не мог получить), и ты остался мертвым, и когда я продолжал (бессознательно) убивать тебя, ты вел себя, как будто я на самом деле только этого и хотел. Я никогда не мог использовать тебя, мне все время приходилось заботиться о твоем выживании. И в результате не выжил я. Я жалок, беспомощен, мертв».

Трансформация этого состояния мертвенности обратно в архетипический процесс, в который оно должно быть встроено как чувственная реальность, требует восстановления способности к воображению, способности играть и, что наиболее важно, – понимать. Пограничный пациент – тот, кого преждевременно изгнали из магического мифопоэтического пространства. Такой человек был вынужден структурировать действительность, будучи не готовым к этому. Он зажат между реальностями мифа и рационального мира, слишком трудного для понимания. Пограничный человек находится в пространстве неопределенности между двумя способами переживания мира. Для исцеления необходим возврат к более раннему, мифопоэтическому состоянию в его имагинальной сути, – и это рискованное начинание требует демонтирования защитных структур отрицания и искажения, выстроенных пациентом, чтобы выжить.