Текст книги "Пограничная личность. Видение и исцеление"

Coniunctio и дилемма слияния-дистанцирования

Для пограничных состояний сознания характерно, что взаимодействие слияния[22]22
  Слияние (fusion) – важнейший для автора термин. Позднее Н. Шварц-Салант разработал концепцию «комплекса слияния», которой посвящена его последняя книга «The Black Nightgown: The Fusional Complex and the Unlived Life». (Рус. пер.: Шварц-СалантН. Черная ночная рубашка: комплекс слияния и непрожитая жизнь. М.: Ин-т консультирования и системных решений, 2008). – Прим. ред.


[Закрыть] и дистанцированности доминирует над остальными процессами. Пограничный человек может, например, слиться с человеком или группой до такой степени, что теряется всякое ощущение индивидуальной идентичности. То, что человек думает и чувствует, сильно зависит от хода мыслей других людей, и весьма характерно, что он вынужден участвовать в своего рода мучительной игре догадок. Например, пациент – юноша, который боялся остракизма, всегда гадал, отвергнут его друзья или нет. Если его не высмеивали, это выглядело случайностью, как будто он был вовлечен в игру, правил которой не знал. Все остальные, казалось, знали их, и он отчаянно искал связь с мальчиками в группе, пытаясь ощутить, «где же они сейчас». Но эти многократные попытки всегда наталкивались на его тревогу, так что его способность к эмпатии оказывалась подорванной. Эти усилия и его болезненные попытки «вписаться», сливаясь с людьми в группе, тут же сводились на нет ощущением, что он совершенно иной по сравнению с ними. Сегодняшний успех не давал никаких гарантий, что на другой день остракизма удастся избежать.

Таким образом, в то время как человек находится в состоянии слияния с бессознательным другого, одновременно имеет место и состояние психической дистанцированности, вообще отвергающее всякую связь. Эти несовместимые состояния являются, по-видимому, бессознательной стратегией пограничной личности поддерживать как отделенность, так и симбиоз. При таких обстоятельствах пограничный человек часто является аутсайдером и, следовательно, страдает от судьбы «козла отпущения».

Слияние и союз

Необходимо различать состояния слияния (fusion) и состояния союза (union), чтобы понять пограничное расстройство. Опыт союза значительно отличается от переживания слияния. Слово «союз» описывает взаимодействие между двумя людьми, в котором оба переживают частичные изменения энергии, текущей между ними, особым образом распознавая это как родство (Jung, 1946, par. 445), или, по определению Виктора Тернера, ощущение communitas[23]23
  Общность (ла т.).


[Закрыть] (Turner, 1974, р. 286). Это качество также неявно присутствует в буберовской концепции отношений «Я-Ты».

Состояния союза варьируются по интенсивности и качеству. Некоторые процессы, характерные для состояния союза, являются по большей части бессознательными, когда ни один из участников не замечает, что происходит что-то значительное, кроме возможных инсайтов, полученных из сновидений. Другие процессы, однако, весьма интенсивны и могут принимать форму общего для двоих имагинального ви́дения.

Латинский термин для обозначения состояния союза – coniunctio – выражает его архетипическую природу. Coniunctio – энергетический паттерн, предполагающий соединение противоположностей, а именно слияния и дистанцированности, в совершенной гармонии. Скрытое и таинственное coniunctio – это, в некотором смысле, хорошо охраняемая тайна, и только когда оно может быть увидено во взаимодействии с другим, человек осознает то, что всегда знал.

Слияние, напротив, характеризуется недифференцированными процессами, происходящими между двумя людьми. Например, психическое содержание, которое принадлежит пациенту, может войти в терапевта (и наоборот), и он станет вести себя так, будто психическое состояние пациента стало его собственным. В таких случаях мы можем упустить из виду различие между нашим процессом и процессом пациента, и наша идентичность может стать расплывчатой. Или мы можем обнаружить, что состояние слияния возникло между нашим бессознательным и бессознательным пациента. Такое осознание является решающим, чтобы состояние слияния имело творческий исход.

Следующий пример указывает на утонченность многих состояний слияния. Пациент вошел в кабинет и пожаловался на то, что наступил на жевательную резинку, которую ему очень трудно отчистить с обуви. На протяжении следующего часа я обнаружил, что думаю о том, что не хочу касаться своей обуви. Обычно я не касаюсь своей обуви, не чувствую потребности делать это, но в течение той сессии, даже при том, что моя обувь была далеко от моей руки, я все же чувствовал стойкое нежелание ее касаться. Только спустя некоторое время до меня дошло, что пациент говорил о своей обуви и резинке. Но даже после этого осознания озабоченность сохранилась. Тогда я понял, что так проявилось состояние слияния между нами. Психика пациента вошла в меня, и я был буквально захвачен ею, особенно до того момента, как осознал, что наше взаимодействие приобрело черты слияния.

Скрытым содержанием этого взаимодействия была озабоченность пациента мастурбацией. Спустя несколько недель после этого переживания слияния впервые была поднята тема навязчивых позывов пациента мастурбировать, и их стало возможным обсуждать. Результат был значимым – его навязчивая мастурбация прекратилась. В описанном взаимодействии это происходило так, как если бы он вошел в меня во время мастурбации, и затем происходило творческое смешение и отзеркаливание, происходящее между моей психикой и психикой пациента. Я не чувствовал в это время ни принуждения, ни потребности делать что-либо – или не делать ничего. Отсутствие принуждения, когда два человека находятся в состоянии слияния, часто указывает на креативную путаницу границ. Этот конкретный опыт слияния сопровождался у меня ощущением, что я контейнирую пациента.

Состояния слияния могут использоваться пограничным пациентом, чтобы контролировать другого – особенно, чтобы отрицать потерю, сепарацию или преследующие аффекты. Пациент может, например, жаловаться, что незнание частной жизни терапевта лишает его возможности ощущать доверие. В этом случае терапевт может переживать одну из двух распространенных реакций на требование слияния: или избегать, или делиться личным материалом. Понимание терапевтом конфликтной природы этого состояния помогает избегать отыгрывания вовне; в этом случае он может занять позицию понимания потребности пациента в слиянии, которое может быть понято как защита против отвержения.

Но состояния слияния могут быть навязчивыми и намного более сложными, как будет показано на следующем примере. Я написал статью, а впоследствии с удивлением обнаружил, что человек, с которым мы обсудили в ходе работы над ней несколько незначительных пунктов, был разгневан на меня. Он настаивал, что я украл его идеи и что статья должна быть опубликована в соавторстве. Я чувствовал изумление и не знал, шутит он или говорит серьезно. Но когда он начал уточнять, какой именно вклад он внес в статью, вскоре стало ясно, что он весьма серьезно настроен. Затем я осознал, что использовал речевой оборот писателя, которым восхищается этот человек. Я тут же напрягся и занял оборонительную позицию, испугавшись, что он прав. В итоге, я оказался вором! Но этот человек продолжал говорить, и его аргументы начали терять свою силу; он объяснил, что он долго интересовался этой темой, но никогда не публиковал свои идеи. Мне стало ясно, – хотя ему, определенно, нет, – что он обвинял меня в краже идей, которых никогда не высказывал. Для него я был просто писарем, который добавил немного ясности к его мыслям. Но на мгновение он проник в меня и наполнил меня иллюзией, что я просто находил слова для идей, исходящих от него!

Это была очень неприятная встреча. Я чувствовал себя разрушенным, и мое чувство Я было временно утеряно. В этот период диффузии моей собственной идентичности мне также казалось, что выживание этого человека было полностью в моих руках, и если я каким-то образом его не успокою, он развалился бы на куски. Даже когда прорывались моменты ясности, стремление к слиянию оставалось. Эти моменты ясности появлялись и исчезали, и были слишком неуловимыми, чтобы их удержать. Все это было сродни безумию, но постепенно я вернул себе способность мыслить здраво в достаточной степени, чтобы предложить ему поговорить о проблеме позже. Я готовился к новому мучительному сражению, которое я намеревался встретить во всеоружии и не проиграть. Однако к следующей встрече он полностью забыл об этом инциденте. Он вел себя в типично пограничной манере, как будто между нами возникли всего лишь мелкие разногласия, причем давным-давно!

Другая пациентка жаловалась, что я эмоционально не поддерживал ее и что мне не удается видеть ее такой, какая она есть на самом деле. Сколько бы мы ни работали с этой темой, ее продолжали переполнять гнев и отчаяние из-за нехватки связи между нами. Она также жаловалась, что ощущает себя пустой, и добавляла, что сколько бы она ни съела, она не может почувствовать себя наполненной. С начала терапии со мной она прибавила двадцать фунтов и не могла похудеть. И продолжала набирать вес. Я осознал, что всегда чувствовал себя виноватым, когда она говорила о своем весе и давала место фантазии о том, что если бы я делал что-то по-другому (было неясно, что), она не стала бы настолько толстой. Позже появилась фантазия о том, что если бы я больше ее любил, чувствовал что-то больше, она не оставалась бы пустой. Я осознал, что пребывал в бессознательном убеждении, что моя вина состоит в том, что она эмоционально не наполнена и поэтому не стройна физически.

Кроме всего прочего, эта пациентка упомянула прежнего терапевта, которого она любила и который заботился о ней, хотя она в конечном счете решила прекратить работу с ним. Но он заботился. Я чувствовал присутствие его заботливого призрака и свою неадекватность. Наконец, мы осознали природу задействованной ею идеализации, которая покрывала ненависть к нему за то, что он истощал пациентку как вампир, крал ее энергию, и за счет этого поддерживал их эмоциональный контакт. По крайней мере, эта пациентка считала, что я не делаю этого! Только когда идеализация рассеялась, я осознал, как сильно верил в то, что был виноват в увеличении ее веса. И понял, насколько я ненавидел ее за то, что я переживал как ее требование сделать с этим что-нибудь. В итоге я сказал ей об этом чувстве, и она поняла, что в той или иной форме действительно могла выдвигать это требование. Кроме того, она осознала, что придерживалась глубоко засевшего в ней убеждения – «во всем, что было не так в терапии (и в жизни вообще), она сама виновата». Мы были соединены; мы были двумя мазохистами, пребывающими в бессознательном слиянии, и в этом состоянии мы мучили друг друга. Контакт между нашими разумами был слаб, а наши тела были заполнены напряжением, невыразимым образно.

Наконец, появилась хоть какая-то ясность: «Я виноват вообще во всем». Нас обоих бессознательно и жадно поглощала «вина вообще»! Неудивительно, что мы все сильнее ненавидели один другого. Нам недоставало союза, а вместо него имело место избыточное бессознательное слияние и сознательное дистанцирование. Нашу взаимосвязь можно было бы изобразить в образе гермафродита с одним телом и двумя головами. Наши тела выражали наше бессознательное слияние через комплекс: «Это моя вина». Таким образом, между нами существовала чрезвычайно вязкая связь и в то же самое время между нами было огромное расстояние. К счастью, у нас был достаточно крепкий альянс, чтобы мы смогли проработать эту дилемму и увидеть, как мы были слиты под воздействием одного и того же комплекса.

Как показывает следующий пример, состояние союза, coniunctio, не предполагает ни слияния, ни бездушной дистанции. Мы встречались с «Шарлоттой» четыре года, причем лишь через несколько лет я смог осознать ее духовную природу. В значительной степени она определялась тайными отношениями между ее эго и шизоидным сектором ее личности. В ходе сессий я проводил много времени в состоянии расщепленности – это была реакция на ее собственный процесс расщепления, мой контрперенос. Я последовательно обращал ее внимание на подобное поведение, и постепенно Шарлотта и я стали полнее присутствовать в кабинете.

В повседневной жизни Шарлотта была вполне успешна, но жаловалась на бедность взаимоотношений и нехватку профессионального признания. За несколько месяцев до тех сессий, которые я буду описывать, она смогла начать выражать испытываемые ею чувства, которые оказались крайне негативными – она заявила: «Мне нет никакого дела до ваших чувств; мне на них наплевать!» Она никогда прежде не говорила такого никому. Ранее я мучался, переживая ее расщепление и уход от контакта, и это часто вызывало во мне гнев. Я воспринял ее кажущуюся атаку с облегчением, потому что теперь она была более присутствующей, чем раньше.

Далее я вспоминаю сессию перед той, когда был испытан coniunctio. На этот раз я ощущал отсутствие интереса к Шарлотте, скорее, скучал и был склонен терять сосредоточенность и диссоциировать. Когда я рассказал ей об этих переживаниях, она осознала, что тоже расщеплялась[24]24
  Описание этих сессий поднимает много вопросов. Легко рассмотреть расщепление пациента как индуцированное моим контрпереносом. Также можно принять трансформацию садистического образа брата (см. ниже) просто как утверждение в переносе, представляющее реакцию пациентки на отсутствие с моей стороны атаки в виде интерпретации ее расщепления. Естественно также задаться вопросом о границах: является ли диссоциация просто результатом чрезмерного размывания границ с моей стороны и страхом вторжения в пациента? Или это вызвано страхом, что у меня слабые границы, и, следовательно, терапевтический контейнер небезопасен? В работе с этим клиническим материалом я вполне осознаю эти аспекты. Интересные результаты может дать приложение к моей работе с этой пациенткой подхода Г. Гудхарта (Goodheart, 1984), основанного на методе Роберта Лэнга. Однако здесь мы имеем дело с фундаментальными темами, которые прямо касаются субъекта психологического исцеления и роли numinosum в нем. Хорошая интуиция может привести к рассмотрению клинического взаимодействия с особым вниманием к деструктивному влиянию расщепления терапевта. Этот подход хотя и важен, но может привести к негативному эффекту: все, что обнаруживается в пациенте и во взаимодействии между пациентом и терапевтом, теперь видится как результат какой-либо интервенции, какой-либо интерпретации или некоего поведения со стороны терапевта. Такая направленность упускает из виду целительную силу архетипических факторов и фокусирует наше внимание на том, что не соотносится с символическим и нуминозным материалом психики. Последний, особенно при синхронистичном возникновении состояния coniunctio, с большой вероятностью упускается или блокируется. Таким образом, хотя я рефлектирую свое поведение в этом случае и осознаю, что пациент может быть, к сожалению, подвержен моему влиянию, которое я не осознаю, я строго придерживаюсь подхода, принятого мной, поскольку он ориентирован на нуминозное и не пренебрегает этим целительным фактором ради досконального анализа терапевтического взаимодействия.


[Закрыть]. Она сказала, что могла бы понять, как мое расщепление соответствует ее ожиданиям, но чувствовала, что это было лишь частичным объяснением. Она добавила, что проблема была и во мне, настаивая, что была вполне присутствующей в начале часа, когда мне было труднее всего не расщепляться. Мы пробовали прояснить это, хотя я упрямился, и она тоже.

Следующую сессию Шарлотта начала с сообщения о том, что сердилась на меня всю неделю после нашей последней сессии. Она снова повторила, что не ожидала отвержения и что мое расщепление происходит из моей незаинтересованности. В отличие от предыдущей сессии, теперь она была необычайно присутствующей.

Затем Шарлотта рассказала о своем брате, который, по ее словам, «всегда ее подавлял, всегда унижал». Постепенно становилось ясным, как именно расщеплено ее эго. Существовала связь между одной частью ее эго и духом; обе части состояли в дистанцированных отношениях, далеких от реальности «здесь-и-теперь», о которых было известно только по глубинным интровертированным признакам. Была еще и другая связь, также отщепленная, между частью ее эго и образом брата, репрезентирующим внутреннюю преследующую силу[25]25
  Внутренний мир пограничного пациента часто расщеплен по типу преследующих и делюзивно созданных «позитивных» структур, образующих альянсы с эго (Fairbairn’s “libidinal ego”, Masterson and Rinsley’s “Rewarding Part Object Unit”; см. главу 3). Но я считаю, что эти внутренние альянсы эго с другими частями могут также содержать позитивный архетипический компонент, как в связи Шарлотты с архетипом духа, которая обеспечила ее мирной и богатой внутренней жизнью, в этой трансцендентной связи, которая не должна быть редуцирована до замечаний о шизоидном уходе от контакта.


[Закрыть]. Я высказал эту интерпретацию, она подтвердила верность моих слов и продолжила, сказав, что брат считал ее «неинтересной», а я, как и он, отвергаю таких людей, как она. «Я также теряю интерес к общению с вами, и склонна отделываться от вас». Я напомнил ей, что на последней сессии, когда я являлся носителем интроекта ее брата, я тяжело реагировал на ее сопротивление общению со мной через избегание и переживал как наказание такое противостояние и уход от меня. По мере обсуждения этих проекций она вспомнила, что, когда сердилась несколько месяцев назад, то ей было очень приятно почувствовать, что она не должна беспокоиться о моих переживаниях. Я ответил, что, когда она была сердита, я лучше чувствовал ее присутствие. «В прошлый раз, – сказала она, – я воспринимала вас как судью, подобного Гадесу». Шарлотта объяснила, что, когда внутренне стала чувствовать себя юной и переживала опыт своего внутреннего ребенка, то я был критичен к этому ребенку, особенно когда она рассказывала о трудностях в отношениях. Я подумал, что понял метафору Гадеса, так как часто ощущал подъем внутренних энергий, проникающих в нее, «пропихивающих интерпретацию через ее горло».

Мы продолжили обсуждение в том же ключе, пытаясь идентифицировать наши взаимные проекции. Шарлотта стала говорить о своем брате. Она сказала, что иногда чувствовала сексуальное влечение к нему, и это было для нее новым переживанием. Затем она упомянула о человеке, который ей не нравился, и отметила, что в нем не было никакой сексуальности, только бесстрастный садизм. Я воспринял этот комментарий как особое предписание не избегать контакта.

Когда я услышал об эротической связи Шарлотты с ее братом, то почувствовал появление поля эротической энергии. Шарлотта тоже ощутила это. Поскольку мы разделяли эту энергию, мое сознание стало более воплощенным и я имагинативно воспринимал мерцающий образ, в котором было что-то от нас обоих, двигавшийся снизу вверх. Я сказал Шарлотте о том, что я вижу. Она ответила, «Да, я тоже вижу это, но я этого боюсь». Я продолжал делиться тем, что видел и переживал. Я видел образ между нами белым; она говорила о нем как о какой-то жидкости с водоворотом в центре, и добавила, что боялась той мощи, которую он может обрести, если она погрузится в свое тело глубже. Страх начал одолевать ее, и она сказала, что ей хотелось бы сбежать. Я ответил, что ей нужно просто верить в то, что ей удастся стать более воплощенной и обрести ви́дение.

Чувство безвременья пронизывало нас; я не знал, прошла одна минута или двадцать. Шарлотта волновалась, что будет в следующий раз. Что ей делать, если этот опыт не повторится? Ощущение родства, братско-сестринских чувств было очевидно нам обоим. Мы чувствовали сексуальное возбуждение и тягу к физическому союзу, но это стремление сдерживало само себя, как будто область энергии между нами колебалась, отделяясь и вновь сливаясь с нами в некоем волнообразном ритме. Это состояние стало наиболее отчетливым, когда мы оба позволили своему воображению видеть другого.

Час завершался, а чувство родства, которое высвободилось в этом союзе, оставалось очень сильным. Это не только сблизило нас, но еще и привело к примечательной трансформации внутренней жизни Шарлотты. На следующей сессии она рассказала о сновидении, в котором впервые ее брат появился как позитивная фигура – он помог ей учить предмет, который всегда давался ей с трудом. Я много раз видел итог такого рода: после опыта coniunctio происходит трансформация внутренней садистической фигуры анимы или анимуса. Нехватка позитивных внутренних фигур у пограничной личности подчеркивает важность опыта coniunctio для преобразования мертвенного и преследующего внутреннего мира в такое место, где есть любовь и поддержка.

На сессиях после этого переживания Шарлотта была подавлена. Депрессия часто следует за опытом coniunctio. Но возникающая депрессия, или состояние nigredo, – это не регрессия к более ранним этапам терапии. Напротив, и пациент, и терапевт начинают ощущать цель или telos[26]26
  Завершение, цель (гр.).


[Закрыть] процесса, начатого coniunctio. Шарлотта рассказала о давнем ужасном переживании, связанном с ее дядей. Раньше мы проанализировали бы этот опыт или соотнесли бы его с переносом. Теперь было необходимо только помнить то, что витало в воздухе между нами и исследовать архетипическую природу процесса. Нам не хватало ощущения контакта между нами на этой сессии; Юнг описывает такие состояния как «потерю души» (Jung, 1946, par. 477). Своего рода апатия охватила нас, и это резко контрастировало с опытом coniunctio.

Терапевт может задаться вопросом, мог ли опыт coniunctio быть формой сговора или соблазнения, то есть избеганием негативного переноса. На самом деле интенсивные негативные переносы часто происходят как раз после такого переживания. Кажется, что coniunctio и высвобожденное чувство глубокого родства формируют архетипическую репрезентацию терапевтического альянса. Опираясь на большое доверие и контейнирование, которые исходят от coniunctio, и пациент, и терапевт могут рискнуть быть более открытыми. Например, в терапии могут проявиться и быть проработаны состояния сильной ненависти и гнева.

Сознательный опыт coniunctio – необычайное и примечательное событие. Оно, безусловно, существенно отличается от всего того, что, как правило, происходит в терапевтическом процессе, и все же действительно случается. Когда это происходит, то может оказать целительное, интегративное воздействие на очень старые раны, которые так часто обнаруживаются у пограничной личности. Инцестуозные раны нужно упомянуть особо, также как и мучительные психические атаки, происходящие из родительского бессознательного, которые ребенок может ощущать в процессе проявления своей сексуальности. Такие травмы воспринимаются как божья кара.

Coniunctio может быть пережито и без непосредственной встречи лицом к лицу. Даже в течение часового телефонного разговора два человека могут переживать поток, текущий между ними, поток с более чем эротической энергией. Однажды пациентка рассказала мне сон об андрогинном молодом человеке, достигшем оргазма и распылявшем золотую жидкость по ней; эта жидкость двигалась по кругу, который, казалось, самовозобновлялся. В то время как она пересказывала сновидение, мы смогли почувствовать coniunctio между нами; мы делили друг с другом имагинативные переживания, «возникающие в пространстве между нами», как это происходило и в случае Шарлотты. Это coniunctio воспринималось совсем иначе по сравнению со сложным переплетением переноса и контрпереноса, которое доминировало в нашей работе в течение многих месяцев и фокусировалось преимущественно на эдиповом комплексе этой пациентки. Теперь имело место качественное отличие, происходящее от архетипического элемента, который до этого момента не был констеллирован. Как обычно, на другой сессии за этим coniunctio последовала, казалось бы, необъяснимая депрессия, складывавшаяся из прежде разрозненных личных комплексов. В этом случае комплексы содержали враждебные аспекты, происходящие из игнорирования отцом пациентки ее сексуальности и из ее неизменной убежденности в том, что я отреагирую так же, как он. Но редуктивный анализ на этом этапе не требовался. Был удачно констеллирован процесс, имеющий свою собственную цель, и воспоминания об опыте coniunctio, и амплификации этого процесса – то есть объяснения пациентке, что депрессия обычно следует за опытом союза как часть воплощения coniunctio – было достаточно, чтобы контейнировать депрессию и восстановить ощущение связи между нами. В рамках этого процесса пациентка была готова принять личный теневой материал, который был содержанием ее депрессии, смогла сделать это, и депрессия впоследствии прекратилась.

В ходе следующей телефонной сессии преобладало чувство апатии. Это состояние несло в себе до сих пор не интегрированные, доэдипальные элементы нарциссического свойства (их явным содержанием было сильное беспокойство пациентки о том, какую одежду ей следует купить для вечеринки). Но в этом случае требовался фокус на процессах, происходящих между нами здесь и сейчас, а не редуктивный анализ. Основная задача терапевта на данном этапе – помнить, но эта задача часто осложнена депрессивными аффектами и проективной идентификацией. Следует также отметить, что временами контрперенос терапевта, а не перенос пациента отражает «потерю души», о которой говорит Юнг. Иногда пациент после опыта coniunctio может возвращаться, чувствуя себя очень присутствующим и вовлеченным, тогда как терапевт оказывается избегающим и не хочет участвовать во взаимодействи. Такое поведение может быть чрезвычайно болезненным для пациента. В результате coniunctio, однако, пациенты часто оказываются способны постоять за себя и обращают внимание терапевта на проблемы с только что приобретенным доверием.

Терапевту чрезвычайно важно замечать краткие моменты истинного контакта, поскольку если мы не концентрируемся на них, – и это порождает очень сильную боль потери и унижения у пациента, – мы будем склонны обращать слишком много внимания на деструктивные состояния, и без того преследующие пограничного пациента. Эти демонические состояния следует фиксировать и упоминать о них, но не амплифицировать через излишние интерпретации, и подспудно не преувеличивать их через избегание истинного контакта.

У пограничных пациентов психическая структура расщеплена на состояние слияния и экстремальное дистанцирование так, чтобы был возможен лишь небольшой реальный контакт или чтобы никакого контакта не было вовсе. Опыт союза, coniunctio, является жизненно важным просто потому, что он может соединить эти противоположности. Ключевыми для пограничных личностей являются проблемы слияния, сепарации, союза и разъединенности различной интенсивности. Например, в то время как на первый взгляд может показаться, что между двумя людьми нет абсолютно никакого контакта, в бессознательном они могут быть глубоко слиты друг с другом. В работе с пограничными пациентами доминируют крайности этих состояний слияния и бездушной дистанции.

Процесс, в ходе которого coniunctio создается и исчезает, характеризуется определенным паттерном; он был прочувствован и представлен средневековыми алхимиками в их многочисленных работах, особенно в Rosarium Philosophorum (1550). Юнг использовал этот текст при исследовании переноса (Jung, 1946). Rosarium предлагает серию символических образов, каждый из которых репрезентирует одно из состояний, являющихся аспектами созидания coniunctio. Основной паттерн проявляется в том, что за первоначальными инцестуозными условиями следует союз (coniunctio), за которым, в свою очередь, следует аннигиляция этого союза и постепенно происходит радикальная диссоциация.

После этого возникает уже более стабильная форма союза. Эти последовательные состояния представлены гравюрами Rosarium’a. Первые десять (из двадцати иллюстраций) были частью алхимического albedo, за ними следовали вторые десять, rubedo, соединяющие энергии союза на более глубоком уровне, чем могли бы позволить условия первых десяти. В интервью Юнга Мирче Элиаде предлагается краткое резюме этих алхимических понятий:

На языке алхимиков материя страдает, пока nigredo не исчезнет, пока «рассвет» (aurora) не ознаменуется павлиньим хвостом (cauda pavonis), пока не наступит новый день, leukosis или albedo. Но в этом состоянии «белизны» никто не жив в истинном смысле этого слова, это какая-то абстракция, идеальное состояние. Чтобы оживить его, следует иметь «кровь», нужно то, что алхимики называли rubedo, «краснота» жизни. Только полный опыт бытия может трансформировать это идеальное состояние albedo в подлинно человеческий способ существования. Одна только кровь может реанимировать великолепное состояние сознания, в котором нет ни тени тьмы, в котором у дьявола больше нет автономного существования, но он воссоединяется с глубинным единством психики. Тогда opus magnum[27]27
  Великое делание (лат.).


[Закрыть] закончено: человеческая душа полностью интегрирована (Eliade, 1977, p. 227).

С помощью образов Rosarium’а мы обретаем знание о том, что вся жизнь архетипа coniunctio является динамическим процессом, в котором соединение и разделение противоположностей чередуются с конечной целью создания композиционной формы, которая превосходит первоначальные объекты. Архетип coniunctio несет в себе значение и цель, которые охватывают и разум, и тело.

Пограничный пациент страдает от искажения этого архетипического процесса. Для такого человека опыт союза деградировал к состоянию слияния и апатии; остается лишь бездушная отстраненность между людьми, как в паре «Я-Оно». Это состояние, в котором самость как внутренний союз мужского и женского, или как «третье», которое может объединить двух человек, является безжизненным; эта апатия приводит к хроническому чувству беспомощности пограничного пациента. В таких условиях самость не может создавать порядок, идентичность или цель. Все же, если это состояние апатии верно понято как результат блокировки какой-то одной составляющей целостного процесса, становится возможным фокусирование на других его аспектах и повышается готовность человека к возможному переживанию центральной мистерии – coniunctio.