Текст книги "У каждого в шкафу"

Средне-русая голова неожиданно радуется визиту белой головы, они сто лет не виделись, почему-то, куда ты пропала, тут у нас такие дела. Такие дела. Средне-русая голова довольна, что можно немного поговорить со своим человеком, тем более что она все равно топчется тут, в коридоре, давая возможность соседке поспать. Средне-русая голова внезапно ощущает, как давно она просто так не болтала с подругой, как обычная девочка, и она говорит много, всякого-разного. Белая голова – не общество, белая голова – ближайшая подруга, ей можно все рассказать. Прелестный малютка, не такой, как все, глазки-шейка-ладошки, новая задача на всю жизнь, ты посмотри, это мой сын, это мое все, это наше все.

Белая голова в ужасе. Пытается осмыслить, осознать услышанное, ничего не понимая и уже понимая все. Заткнитесь, вы, обращается она к демонам, совсем не злым, мне надо подумать. Интереснейший это аспект – принятие важного решения, кому-то на это нужны годы, а вот белой голове хватает пяти минут. Еще пять минут, чтобы успокоить колотящееся о ребра сердце. Еще минута, чтобы не дрожать противно голосом и предложить дружелюбно прогуляться, что ли, в холл, что ли, на балкон, подышать воздухом, торчишь здесь с ребенком, напротив сортира, а чем он дышит? мочой и грязной тряпкой? ничего он не замерзнет, мы его шубой, если что.

Предложить взять утихшего дауненка на руки, ты устала, можно я, а ты как раз покуришь, отдохнешь, только покажи, как поудобнее, ага, ага, держу, госсподи, госссподи, следить за лицом, никаких гримас отвращения, прелестный малютка, как и было сказано.

Поднимаются на пол-этажа. Выходят на балкон. Излюбленное место отдыха студентов, обширный балкон выходит на заброшенный пустырь, летом зарастающий страшной для аллергиков лебедой. Ой, и правда, восхищается средне-русая, с наслаждением вдыхая холодный вкусный воздух, как хорошо-то. Просит сигарету. Белая голова кивает на сумку. Средне-русая торопливо закуривает. Белая немного заглядывает за балконное ограждение, рассматривает неширокую асфальтовую дорожку, горы мусора и мрачно нахохлившиеся неопрятные кусты. Боишься – не делай, напоминает она себе любимейшее папино изречение, а делаешь – не бойся. Поднимает хромосомную ошибку над головой. Кидает вниз. Раздается глухой удар, совсем негромкий. Да сколько он там весит, несчастный ублюдок? Оборачивается. Открытый в беззвучном крике рот средне-русой. Лицо обезьяны. Она кидается к перилам, перегибается в поясе. Вот и прекрасно. Белая нагибается, хватает ее за тонкие лодыжки, и, с усилием приподняв, направляет в полет. Не такой уж длинный. Но точно – последний. Второй удар доносится отчетливей. Ну правильно, разожралась, подруга. Тяжелая, как черт знает что. Белая голова отдувается. Отряхивает руки.

Докуривает подругину сигарету. Она даже не погасла. Смотрит пристально вниз. Никаких звуков, никакого движения. Вот и чудно. На лестнице встречает щемяще прекрасного Боба вместе с добродушным румяным дядей Федором, привет-привет, собираемся отоспаться, устали, как ни одна собака не уставала, дядя Федор, вечно ты про собак, два дежурства подряд, конечно, отдыхайте, золотые мои, увидимся.

Белая голова чувствует себя настоящей хозяйкой своей судьбы. Миллионы людей хотели бы освободиться, но у них не хватает или духа, или сил, или ума. А у нее хватило, и она чувствует прилив особой гордости.

Из дневника мертвой девочки

Почему-то я знаю, что случится именно так. Я буду продолжать разговаривать с тобой, мне необходимо с тобой разговаривать, рассказывать смешные истории, забавные местные приключения с неожиданными поворотами сюжета, вспоминать какие-то теплые случаи из прошлого, например, как я открывала консервным ножом банку сайры в масле, а нож скользнул по металлу и вместо крышки вскрыл мою руку, левую, наложили двенадцать швов, ты зверски ругался на хирурга и требовал, чтобы у меня не было не только шрама, но и самой раны. Целовал мои пальцы поочередно, пальчик-мальчик, где ты был, с этим братом в лес ходил…

Мы едем с тобой в поезде, через двое суток нас назовут абитуриентами, еще через месяц – студентами, плацкартный вагон, боковые места на полпути к туалету, вареные вкрутую яйца и изжаренные бабушкой котлеты.

Толстая и суетливая соседка из открытого купе напротив угощает нас кисленьким самодельным вином и домашним сыром, нарезанным толстыми рыхлыми ломтями, мы пробуем что-то, содержащее алкоголь, в первый раз, что за чудные детки, восхищается суетливая соседка, обмахиваясь сложенной вчетверо газетой.

В страшноватом и грохочущем тамбуре я сильно обниму тебя за шею, иногда хватает и этого, чтобы стать единым организмом, с общими сдвоенными легкими, преувеличенной печенью, большим и малым кругами кровообращения, сложным синхронным митозом и мейозом[27]27
  Два типа деления клеток.


[Закрыть].

Моя левая рука – твоя правая рука, мой рот – твой язык, все на своих местах.

* * *

Оказывается, Юля заснула. Упала в сон. На низком-низком кожаном диванчике, в гостиной Боба, больше напоминающей какую-нибудь кофейню. Разбудило ее громкое недовольное мурлыканье. Красивая черно-белая кошка сидела рядом, смотрела с недоумением.

Хозяин ушел. Оставил ее на попечение вот этой босой клуши с разноцветными волосами. Наташе давно пора было принимать пищу, несмотря ни на что, а босоножка не помнила об этом совершенно и спала, безобразие. Ничего, Наташа напомнит, корона с ушей не свалится. Отрывисто мяукнув, она побежала к своей нарядной тарелке.

Юля сообразила, наконец, что от нее требуется, медленно-медленно прошагала к холодильнику, открыла.

«Надо собираться, разбудить Таньку, – соображала она, – отвезти ее домой, собрать в школу, а потом поехать в областную, помочь Бобке, что-то ведь надо там… Формальности. Ритуальные услуги… Нельзя Бобку оставлять. Надо с Федором проститься. Корейчику позвоню, отпрошусь. Ничего, отпустит».

Оставленный на низком-низком столике телефон завибрировал и запел голосом Цоя: «Я смотрю в чужое небо из чужого окна…» Юля, в два прыжка оказавшись в гостиной, как из огня, выхватила трубку, впервые не дослушав до «взлетая, оставляет земле лишь тень…», сказала свое «ал-ло» – голосом испуганным и негромким.

«Слышишь, Юлечка, ну ты мне удружила, прям нечего сказать, – Лорка была в возмущении и говорила неприязненно и даже угрожающе, – чтоб я еще с тобой связалась, так нет… Забирай всех своих суицидальных психопатов себе сама, сели у себя дома в ванной, нечего вешать на других, вот что я тебе скажу! Чтоб так поступить с подругой! Прислала какого-то сумасшедшего! Я тут с ним носилась-носилась, понимаю и сожалею о вашей невосполнимой утрате, тра-ля-ля, выпейте чаю и успокойтесь, жизнь не кончается, пусть мертвые хоронят своих мертвецов, соловьем разливалась, аж самой противно, а он? Пошел, скотобаза неблагодарная, и выпрыгнул с седьмого этажа. Из окошка в мужском туалете. Умер мгновенно, и то хлеб. Спаси-и-ибо тебе, Юлечка, меня теперь за яйца здесь подвесят, прям жалко, что нету их у меня…»

Юля неторопливо опустилась на нарядный пол из наборного паркета. Босыми ногами пришлепала дочь и молча села рядом. Вынула из материной руки все еще разговаривающий сварливым Лоркиным голосом телефон и нажала на отбой.

Минут через десять Наташа вернулась из кухни. Взбодрившись после завтрака, она придумала себе новую забаву – пыталась лапкой поймать хулиганистый солнечный зайчик, прыгающий по комнате, со стенки на диванчик, с диванчика на столик, со столика на пол, где сидели странные гостьи, обнявшись и смешав разноцветные волосы.

Наташа присмотрелась. Получилось красиво.

* * *

Витечка сидит в своем большом черном автомобиле. Нетрезвый, он не садится за руль. Не сядет и теперь.

Прекрасная возможность побыть одному, уже утро, просыпается город, его город, хорошо, что он отказался от такси, будет неплохо пройтись пешком, тут недалеко. Сейчас спустится и пойдет по Набережной, оживающей и уже не тихой, уже не пустой.

В разном темпе пробегут мимо и навстречу спортсмены, не совсем спортсмены и совсем не спортсмены – размеренный шаг, неуверенная трусца, сбивающееся дыхание, кожаные напульсники, наушники от плеера глубоко в мозгу и радость от утра, проведенного с пользой.

Надсадно рыча и отплевываясь, проползет оранжевая поливальная машина, свернет за угол.

Из круглосуточной аптеки выбежит женщина, небрежно и наспех одетая, с лицом перевернутым и встревоженным, укладывая в сумочке нитроглицерин? детский панадол? кетанол в ампулах? – побежит домой, ничего, она успеет, все не так страшно, как казалось ночью.

Под командой раздраженного похмельем лейтенанта нестроевым шагом пройдут солдатики, в баню, – обритые головы, юношеские прыщи, жаркие сапоги и не пишет девушка, забудь, брат.

Собаковладельцы начнут свой ежедневный цикл из двух прогулок, придерживая поводки, зевая и растирая все еще плывущие в объятия Морфея глаза.

Витечка пойдет ближайшей к Реке аллеей. Ответит на телефонный звонок жены, почти бывшей. Постоит пару минут, усваивая информацию. Проследует дальше.

Лидия уже проснулась, чистит зубы в темноте, не включая свет – чтобы постепенно прощаться с драгоценным утренним сном, босая, волосы растрепаны, сидит на бортике ванны. Хорошо, что не позвонил ей, подумает Витечка, ни к чему множить сущности или как там это самое бритва Оккама[28]28
  Бритва (лезвие) Оккама – методологический принцип, также называемый принципом бережливости, или законом экономии, в упрощенном виде он гласит: «Не следует множить сущее без необходимости» (либо «Не следует привлекать новые сущности без самой крайней на то необходимости»).


[Закрыть]? Не сочиняй себе проблем сам, несколько вольно переиначивает он.

Миновав место, где проводил в плавание альтернативный телефон, облегченно рассмеется.

Нисколько не жалко. Давно собирался приобрести новую модель. Nokia с сенсорным экраном.

* * *

Любимая женщина особенно прекрасна, когда сонная, улыбается умник Петров.

Сонная любимая женщина недоуменно распахивает перед ним дверь, смотрит, молчит. Длинные волосы пластаются по спине, ночная рубашка – в виде оранжевой футболки с петухом. Хвост у петуха нашит отдельно, за него можно подергать – так, для смеха.

– Доброе утро, – говорит Петров, снимая ботинки, – а я к тебе. Давай, думаю, вместе позавтракаем.

Дергает для смеха за петушиный хвост.

Любимая женщина молчит. Не смеется.

– В-м-е-с-т-е, – растолковывает Петров, – вместе.

* * *

Белая голова уже много лет знает, каким будет этот день.

И ей нисколько не мешает ее теперешний огненно-рыжий цвет, ах, как ярко!

Черная голова уже часа полтора знает, каким будет этот день.

И ей нисколько не мешает ее теперешний нероссийский триколор – цвет шампанского, бургундского и коньячный, ах, как красиво!

В этот день они встретятся. Две головы из трех, отягощенные теперь общим и уже не тайным знанием. Пряди черные и белые когда-то – нотная тетрадь, прыгающие кадры немого синематографа, надкушенные кровожадной сепией, запретительная «двойная сплошная» на мокром асфальте.

Пестрая циновка, монохромная радуга, ритуальный винегрет.

– А я тебе не открою, – скажет белая голова черной из-за закрытой двери.

– Зачем ты вообще притащилась? – скажет белая голова черной из-за закрытой двери.

– Я с тобой разговаривать не хочу и не буду, – скажет белая голова черной из-за закрытой двери и откроет ее.

Стоит, вызывающе смотрит в глаза, в самую середину зрачков, невысокая, в нелепом спортивном костюме – узковатом, коротковатом и босиком.

Пальцами ног так и впивается в полосатый симпатичный коврик, очень пушистый, о такой коврик даже как-то немного жаль вытирать грязные ботинки.

На белой голове марсианскими гребнями топорщатся паклевидные рыжие волосы.

Ее лицо без макияжа кажется странно помолодевшим.

Черная пройдет вперед. Просторный холл внезапно превратится во многие жутковатые коридорчики, по какому из них надо проследовать, чтобы прийти хоть куда-то, она не имеет представления. Решит никуда и не следовать, устало опустится на симпатичную резную деревянную лавочку со спинкой, вполне объяснимую здесь. Помолчит. Глубоко вздохнет.

Начнет белая голова, стоя все на том же месте, на полосатом и симпатичном коврике, даже не повернувшись, даже и не покрутив какой-нибудь рукой или ногой. Она скажет:

– Не думай только, что я хоть о чем-то жалею. Ровно ни о чем. Я сделала то, что была должна сделать. Как волк. Знаешь? Санитар леса. Танька, она же опаснейшая сумасшедшая, прямая угроза, ядерная боеголовка, она – глубинная мина. Замедленного действия. Эта бессовестная помойная тварь с детства насиловала брата, влезала в его голову и шуровала там, нимфоманка. Лишила Бобку и детства, и юности, постоянно заваливаясь под него, гадина… А потом выродила своего отвратительного ублюдка, гадкого ушлепка, чтобы брат стопроцентно оставался в их даунской компании. А далее что? Рожала бы каждый год по уроду? Пополняла стратегические запасы кунсткамеры? Чтобы уж наверняка. Чтобы уж Бобку привязать так привязать! Кто-то должен был ее остановить… Я взяла это дело на себя. И я горда собой.

Белая голова отмахивает в ритм словам рукой, все так же, не оборачиваясь:

– Представляю, ты ведь шла выслушивать мою горькую исповедь, полную осознания вины?

– Можно вопрос? – говорит черная голова, глядя в пол. – Вот тебе приходилось по-разному убивать. Какие чувства ты при этом испытываешь? В зависимости от способа убийства? – Белая голова долго не отвечает, задумчиво глядя, судя по всему, прямо перед собой – на входную дверь. Внезапно она оживляется, хватает с обувного ящика пачку сигарет, закуривает и оборачивается в Юлину сторону:

– Какие чувства? Разочарование, наверное, тем, что не справилась с задачей идеально. – Она смеется на одной низкой ноте, довольно устрашающе. – Ведь Бобка стал такой худой, клянусь, его можно было огреть по башке, прямо в палате, да хоть голым кулаком, и – фьють! Тоже отправить в полет. Будешь курить?

Молча они выкуривают по сигарете, стряхивая пепел на пол. После чего белая голова продолжает рассказ, а черная – закуривает еще.

– Пока я была живая, я любила Бобку – иногда говорят – больше жизни, не знаю. Просто любила. Мне всегда казалось неуместным снабжать понятие любовь какими-то количественными характеристиками. А после истории с Таней я уже не была живая. И, неживая, уже не любила Бобку – мертвые вообще… довольно холодны, – произносит спокойно белая голова и улыбается своей шутке. – Ну не знаю, ты не поймешь. В ней я убила себя, но не совсем. Чтобы нормально с собой расправиться, мне необходимо было убить и Боба. Я всегда знала, что сделаю это, – произносит спокойно белая голова, присаживаясь на корточки, приваливаясь к стене, устала стоять. – Всегда знала, что сделаю это, – повторяет она, и опять смеется страшноватым низким смехом, – теперь мне осталось немного доработать, до красивой симметрии – вспоминает она недавнего таксиста.

– Я всегда мужчин разделяла на умных и всех остальных. В моем неживом состоянии мне чужды были увлечения и прочая эмоциональная фигня, но зато я могла сосредоточиться на достойных мужчинах и рафинированной ненависти. Когда человек влюблен, у него нет стимула и мотивации делать что-то еще. Куда-то двигаться. Но ненависть, пусть даже к чему-то в себе, это – сильнейший стимул… Каждым своим значимым поступком, шажком по служебной лестнице, уродливым выращенным кактусом, никому не нужной сказкой о рыбаках и рыбках – человек пытается бороться с объектом своей ненависти. В себе.

Белая голова замолчит. Черная закурит. Протянет пачку белой.

Внезапно погаснет свет. Красиво подсвеченная краснеющим сигаретным огоньком, черная голова неловко встанет со скамейки. Белая ровно произнесет:

– О, это часто у нас бывает. Старый дом. Короткое замыкание, и вылетают пробки. Если тебе не трудно, щелкни предохранителем на лестничной площадке. Наша квартира шестнадцать. А я посмотрю на пакетник здесь, в ближней кладовой…

Черная голова шагнет за порог, непонимающе вглядываясь в гостеприимно распахнутые внутренности электрического ящика. Еще бы понять, что именно здесь относится к квартире шестнадцать. Электричества Юля побаивается с детства. Мелькнет трусливая мысль о резиновых перчатках и, прости господи, резиновом коврике.

Белая голова быстро пройдет в спальню, деловито вытащит из брошенных на пол (следовательно, подлежащих стирке) мужниных брюк хороший кожаный ремень, плетеный и мягкий, соорудит грамотную петлю, прекрасно соображая, что зачем и куда вязать, усмехнется своему отражению в гигантском зеркальном шкафу-купе и решительно шагнет в его просторное, приятно пахнущее лавандовыми отдушками нутро.

Прикроет поплотнее створку, призывая ночь, обещая быть с ней нежной, как кошка.

Несколько продуманных, точных движений, и, когда пришедшая тьма начнет разламывать ее шею, выворачивать глаза и разрывать в клочки легкие, Маша не станет сопротивляться.

* * *

Слегка аутичный подросток Дмитрий беседует о важном со своей одноклассницей Натанзон. Ее родители работают в Европе, и за полной зрелой Натанзон присматривает бабушка, смешная плюшевая старушка. Как правило, она читает древние «Роман-газеты», вооружившись увеличительным стеклом.

– Это ты не хочешь нормальных отношений, – говорит подросток Дмитрий влажной Натанзон, чуть задыхаясь и тиская ее за левую, вытарчивающую из-под разоренной одежды, грудь. Коричневатый крупный сосок давно требует, чтобы его хватали и рвали руками, губами, можно зубами. Чуть просвечивают через молочно-белую кожу фиолетовые кровеносные сосуды, очевидно, исправно снабжающие ткани кислородом. Подросток Дмитрий не уверен. Правая грудь ненадежно скрыта слоями клетчатой форменной гимназической жилетки, нежно-голубой блузки и чашечки белого лифчика полноценного второго размера.

– Если б ты меня любила, ты брала бы в рот и давно дала бы, на полкарасика… у нас все парни уже… Давай, а? Блядь, клянусь, как только скажешь, сразу остановимся, – неубедительно врет слегка аутичный подросток Дмитрий своей однокласснице Натанзон, нервно дергая заклинившую молнию на узких джинсах.

– Нет, с этим мы, пожалуй, повременим, – лениво тянет невозмутимая Натанзон, чуть отодвигается и снисходительно помогает освобождению восставшего члена подростка Дмитрия, – а рукой я могу… давай сюда… детский сад, бля…

* * *

Из дневника мертвого мальчика

У жизни тысяча способов заставить тебя смотреть на чье-то лицо, а у тебя всего один, чтобы не смотреть, – закрыть глаза руками, но лучше чужими, потому что своя ладонь начинает играть с глазом в веселые жмурки.

Мое лицо – первое, которое ты видишь получасовым младенцем на клеенчатом столике в родильной палате, но ты этого уже не помнишь.

Мое лицо – последнее, которое ты видишь, вдавившись затылком и спиной в слишком твердый асфальт, но ты этого уже не помнишь.

Мои руки закрыли твои глаза, мои слезы смыли твою кровь, мое сердце вместило твою боль, мое лицо приютило твое лицо, но ты этого еще не знаешь.

Я проживаю твою жизнь в своей жизни, мы оба – гороховые зерна, мы оба – кукурузные зерна, и я закрываю наше лицо своими ладонями, они немедленно начинают играть с глазами в жмурки, а ты прорастаешь сквозь мои пальцы щеточкой густых ресниц.

Довольная утренней прохладцей кровожадная Зоя Дмитриевна терпеливо поджидала Киру Николаевну у главного входа. Удовлетворенно заметив уныло бредущую через больничный парк любимую собеседницу, неторопливо вышла вперед:

– А как же вам спалось, уважаемая Кира Николаевна? – обеспокоенно спросила она, поигрывая ремешком огромной дамской сумки.

Кира Николаевна немедленно отвечала, дважды G моргнув и предчувствуя подвох:

– Да вроде бы как и неплохо, Зоя Дмитриевна, спалось-то…

– А вот я, – победительно резюмировала Зоя Дмитриевна, выпрямляя широкую драповую спину, – а вот я глаз бы не позволила себе сомкнуть, Кира Николаевна, уж будьте уверены, если бы по моей вине текли трубы и родное отделение теряло бы десять тысяч рублей в неделю!

Зоя Дмитриевна в полном соответствии со значимостью момента сложила губы трубочкой, горделиво развернулась через левое плечо и поплыла на работу.

Кира Николаевна еще несколько минут потопталась на крылечке, изредка смачно сплевывая и повторяя в сердцах:

– Тьфу, дура какая!..

…После чего человеку, дочитавшему по-русски

примерно до этих строк, становится ясно,

что солнце встает, солнце садится, прорастают

всходы,

и жизнь продолжается. Но не для всех, эх,

не для всех, призадумается человек, ежели читал

он честно, а не заглянул просто так в конец —

от нечего делать.

I was there with you.[29]29
  Я был там с тобой (англ.).


[Закрыть]