Текст книги "У каждого в шкафу"

Я рассказал про себя Тане. Я улыбался. Даже иногда смеялся в голос. Не мог успокоиться. Я был – счастлив. Я был в кромешном раю. Таня плакала. Не могла успокоиться. Она была – несчастна. Она была в кромешном аду. Она просила, умоляла – не губить себя. Таня считала, что не может быть ничего стыднее, отвратительнее и непотребнее. Таня была – моя сестра. Она любила меня – больше всего на свете. Я тоже ее любил. Больше всего на свете. Я не провел ни дня без нее. В детстве я думал, что мы вообще – одно существо в двух лицах. Таня поставила себе целью – меня спасти, любой ценой. Четырнадцатилетняя замкнутая девочка, произносящая иногда не более десятка слов в день. Через два дня Таня забралась ко мне в постель. Таня забралась ко мне в постель, она пахла ванилью, она дрожала, она обняла меня, она сказала: пусть это лучше буду я.

У нас есть все, что нужно для двоих, говорила она, прижималась раскрытыми мягкими губами к моему горлу, потом к моему рту, наша слюна смешивалась, мы были как матрешки с нарисованными лицами, одна в другой и плотно закрыть.

В библиотеку я больше не ходил, Таня уговорила бабушку изрядно потратиться и оформить на следующий год подписку на «Иностранку» и «Новый мир», так что страсть к чтению я мог удовлетворять дома. С Шамилем я больше не встречался.

Укладывались спать мы как положено братьям-сестрам, в разных комнатках, в моей – детали от новейшей модельки самолета, Большая медицинская энциклопедия в десятках томов, в Таниной – ящичек с бисером, стопки книг, скрипка и игольница-ежик. Через полчаса сестра уже лежала рядом, жарко дыша мне куда-то за ухо, и вот оно – существо, перепутанные руки-ноги, две головы, крепко сцеплены, не разорвешь.

«Знаю, на место цепей крепостных, Люди придумали много других».[24]24
  Из стихотворения «Свобода» Н. А. Некрасова.


[Закрыть]

Из дневника мертвой девочки

Простейшая аппендиктомия осложнилась именно дрогнувшей рукой молодого хирурга, с каким-то обволакивающим ужасом слушаю я новую песню с последнего цоевского альбома, «Черный альбом».

Рука дрогнула, а уж был ли хирург молодой, мне не узнать. Поранили печень, специализированная бригада несколько часов ушивала раненую печень, бабушке официально объявили, что надежда умирает последней, а неофициально посоветовали молиться. Я молиться не умела, я просто сидела на табуретке в комнате брата, откуда его увезла усатая суровая врачиха, и не вставала день, второй.

На третий бабушка силой разогнула меня и выставила на двор, надо было куда-то идти, я пошла проведать Найду с ее семейством. Щенки меховыми колбасками катались по дощатому будочному полу, Найды не было. Скормив мелким свой завтрак, а также будущий обед, я медленно потащилась по улице. Точно помню, что я не думала вообще ни о чем. Завернув за какой-то угол, обнаружила Найду – так вот в чем дело, впустила я в голову мысль, она застряла. Найдина лапа угодила в узкую щель между кирпичной стеной дома и кирпичным же забором детского сада, пытаясь освободиться, она укрепилась в ловушке еще больше, рыжеватая шерсть слиплась от крови, и на асфальте подсыхала по краям лужица. Я стояла и смотрела. Наверное, можно было что-то предпринять. Позвать на помощь взрослых. Выломать вот этот камень, он сильно качался. Я не сделала ничего, вернулась домой. На свою табуретку. Молча сидела. Ждала.

Через три дня повеселевшая бабушка отвела меня за руку в белую-белую больничную палату, на белой-белой узкой кровати почти незаметной складкой одеяла лежал мой брат, он попытался улыбнуться. Получилось не очень. Молчал, потом отчетливо сказал: «Мне кажется, что кто-то умер вместо меня».

«Пусть всегда кто-то умирает вместо тебя», – предлагаю я.

* * *

Из недр квартиры раздался испуганный детский голос. Наташа подобралась, навострила изящные черные ушки, невеселый опыт подсказывал, что лично ей от носителей детских голосов ничего хорошего ожидать не приходится.

Через короткое время, смешно щурясь на свет, в гостиную вошла недавняя хозяинова собеседница – смешно загримированная девочка-подросток. Она была, как ревниво отметила собственница Наташа, в хозяиновой просторной футболке с не совсем понятной надписью punksnotdead – желтыми буквами на белом фоне. Крашеные иссиня-черные волосы сбились в хорошенький колтун.

– Ой, – хрипловато проговорила девочка, с удивлением разглядывая общество. – Ой, мам, пап, привет.

– А ты, что ли, панк? – спросила ее рыжая, не расстающаяся с сигаретой.

– Ну по идее, – ответил довольно логично подросток, – человек, у которого на майке написано punksnotdead, не объявляет, что он панк. По идее, он просто информирует, что панк не умер…

Босая птицей подлетела к дочери, что-то тихо понаговаривала в ее утыканное железом ухо, наверняка предложила досмотреть девичьи сны.

Девчонка необъяснимо проделала еще несколько шагов, утопая босыми ногами в ковре. Наташа замерла, ожидая худшего. Не зря.

Отвратительное создание бесцеремонно цапнуло на руки невскую маскарадную красавицу и удалилась досыпать. Девичьи сны – действительно, хорошее дело. Наташа оскорбленно замяукала, забила хвостом, попыталась покусать нахалку за палец с обгрызенным ногтем черного лака. Может быть, Хозяин обратит внимание, как она бедует, и спасет ее? Извернувшись под мышкой у малолетней негодяйки, Наташа успела увидеть, как встал очкарик в клешах, прижимая к вышитой груди рюмку с нарисованным красным перчиком. Рука с рюмкой заметно дрожала, очкарик шумно и быстро сглотнул содержимое.

– Понятия не имел, что Таня ожидает ребенка, – поделился он, с подозрением осматривая стопку, водка выпита, перчик остался. – Откуда я мог знать? Разъедаться она с первого курса начала. Ну толстая и толстая. Ну и еще растолстела. Добавочно. И ладно. Хорошего человека, – косится он на рыжую в бриллиантах, – чем больше, тем лучше… А что ее подблевывало иногда – так это неудивительно. У нее была типичная булимия.

Лысый, накручивая в больших ладонях тяжелый стакан с виски, пристально рассматривал Хозяина. Сейчас скажет какую-нибудь гадость, определила Наташа. Она не ошиблась.

– Давай-ка, Боб, дружок, расскажи нам сказочку! – негромко и с вызовом выговорил он. – Хотим, хотим, хотим! Как ты и сам ничего не знал. Как ты понятия не имел – об интересном беременном положении единоутробнейшей сестры. Пускай, ребятки, Бобка нам расскажет. Да, ребятки?

Хозяин побледнел, заимев лицом совершенно не свойственный человечьим особям желто-серый цвет, очень страшный.

«Что может быть тебе известно о ночах, числа которым нет, а конца – не будет, когда я просыпаюсь как от пощечины, ожегшей спокойную щеку?

Просыпаюсь, пытаюсь угомонить колотящееся сердце, не сплю до утра, баюкаю в голове мысль, одну мысль, укладываю ее и так и эдак, на левый бочок, на правый бочок, и нет никаких сереньких волчков…»

– Да, я не знал, – с усилием выдавил он сведенными горем губами, – не знал. Я виноват.

– Mea culpa![25]25
  Моя вина! (лат.)


[Закрыть] – по-подонковски улыбнулся мерзавец лысый между двумя глотками виски, видимо, очень доволен, что у Хозяина – все плохо. Наташа бы с удовольствием расцарапала его лысую голову и гладковыбритые щеки.

«Не одному же мне отдуваться, принимая на себя все неприятности мира, злорадно подумал Витечка, – статья УК 282, часть вторая, а еще за прошедшую неделю сократил четверых своих сотрудников, скоро, видимо, придется сокращать самого себя, уменьшаясь до ниже пола. Любил жену ведь когда-то, строил с ней дом, рожал дочь, сажал деревья. А в результате оказалось, что ни одним кирпичом я не заложен, ни одной пеленкой не привязан, ни одним корнем не зацеплен. Великолепный виски этот „Даниэл“, замечательно успокаивает, а еще – все проходит, все этим и ценно».

А вот это правильно. Наташа пошевелила хвостом.

Один взгляд назад. Зима 1990 года

Белая голова уже много недель знает, каким будет этот день. Встанет она поздно, даже по своим сибаритским меркам – около двенадцати дня, а может быть, и позже. В час. В два – это уже, пожалуй, перебор. Любящие родители укатили справлять Рождество и Новый год в Прагу, где сейчас и наслаждаются назойливой песенкой «Jingle bells», компанией старинных друзей и видами. Не исключено, что папа дополнительно наслаждается дегустацией многочисленных сортов пива, а мама – дружеским общением с официантами, которым на безупречном английском задает два неизменных вопроса: «а ЭТО что?» и «а ЭТО вкусно?».

Вместо обыденного душа белая голова устроит себе настоящую, полноценную ванну с французской пеной и маслом пиона, масло пиона, правда, предназначается для саун, как перевел умник Петров, но ее это заботит так мало. Предварительно она сварит себе в медной турке кофе, очень крепкий, очень сладкий, нальет в тонкую фарфоровую чашечку с бледными цветочками – этот сервиз называется «Яичная скорлупа», он очень дорогой.

Потом, не торопясь, глянцевитой белоснежной струей добавит густых сливок – никаких дурацких диет сегодня. Плевать сегодня на диеты, на фиг, на фиг. Заляжет в пену, утвердит «яичную скорлупу» на бортике, закроет глаза. Не будет снова и снова пережевывать предстоящую, очень важную и вымечтанную встречу, зачем? В сердце урагана – всегда затишье. А по краям шквалистый ветер срывает крыши, выкорчевывает дубы, беседовавшие с князьями Андреями, и переносит девочек с собачками из Канзаса в Изумрудные города. На встречу с Гудвином – великим и ужасным.

Белой голове крышу сорвало уже давно, прогулки с Железными трусоватыми Дровосеками и интеллектуально ущербными Страшилами успели надоесть, злых колдуний Гингему и Бастинду она не боится, а в добрых волшебниц Стеллу и Виллину просто не верит.

Известная книголюбка – черная голова недавно цитировала чью-то реплику: «Колдовство – это то, что ты делаешь с другими. А волшебство – то, что ты можешь сделать с собой». Незачем белой голове что-то делать с собой, такой прекрасной. Что ж, значит, она будет – колдунья, тоже неплохо.

После пенной ванны она с ног до головы вымажется кремом для тела «Lancome» – стащит у матери и устроится за фундаментальным дедовым рабочим столом. С детства белая голова больше всего любит находиться именно здесь, в кабинете, среди дубовых стеллажей с книгами, кожаных потертых кресел.

Все здесь ей мило, все помогает: и фигурки оленей, медведей и лошадей каслинского литья, и их нарядная родственница – кружевная литая тарелка, а особенно – смеющийся чугунный чертик с хвостом. Чертик – товарищ с самых мелких белоголовьих лет, она на него очень рассчитывает.

Белая голова обожает хорошие канцелярские принадлежности, замирает над ними, ласкает пальцем полированные аристократические ручкины бока, с восторгом нюхает плотную гладкую бумагу. Можно приступать. Нет, нет! Как же она могла забыть!

Решительно слезет с простеганного квадратами кожаного крутящегося стула, щелкнет тайным замочком бара, неоригинально замаскированного под рядовую книжную полку, вообще-то она знает о его существовании лет пятнадцать, а умеет открывать – минимум лет десять, да. Нальет себе в высокий бокал на тонкой ножке «Чинзано», торопливо выпьет.

Усядется на стул снова, немного покрутится – реверанс в сторону смешной кудрявой девочки, маленькой белой головы, которая осталась где-то там, в яблочно-вишневых садах, колючем крыжовнике, темно-синем лесу, куда уходит детство, в какие города.

Наконец, приступит. Не промедлит ни мгновения, задумываясь и покусывая кончик ручки или собственную светлую-светлую прядь волос.

Это письмо она написала мысленно черт-те сколько сотен раз, рукой чертила на стекле заветный вензель «О» да «Е». Выискивала криптограммы в ненавистных химических формулах, в сине-красно-желтых анатомических атласах, в конспектах по биологии, в телепрограмме на неделю. Носком модного румынского сапога чиркала по замерзающей осенней луже, пальцем оттаивала на промерзшем окне троллейбуса, намечала языком и зубами – на дежурном утреннем бутерброде.

Зажмурив глаза в мелькающей вспышками темноте, видела составляющие буквы, слова, целые фразы, абзацы с обязательной красной строкой. Засыпала, размышляя над текстом. Просыпалась, осознав, что тот или иной аргумент никуда не годится, или – наоборот, хвалила себя ай-да Пушкиным и ай-да сукиным сыном.

Белая голова занесет перо – золотое и двухцветное – и своим мелким, кудрявым почерком аккуратно выведет вверху, строго посередине: «Дорогой Боб!» Улыбнется, потому что очень уж похоже на начало какого-нибудь забавного ребяческого письма Всевышнему с уважительным обращением: «Дорогой Бог!»

Мама рассказывала – она полгода стажировалась в Латвии – там очень принято переписываться с Господом, все ее маленькие подопечные этим занимались, не дожидаясь ответа, конечно.

А вот белая голова получит ответ, и очень скоро. Через несколько часов. Ровно в двадцать один ноль-ноль, включив для фона и настроения «Иронию судьбы» – непременную составляющую 31 декабря, она тщательно наложит макияж, сегодня можно не стесняться с красками, не бояться переборщить. Темные румяна, золотистые тени, ресницы необходимо загнуть, удобнее это сделать нагретым кухонным ножом, ничего страшного – в доме всегда туповатые ножи, папе – некогда, маме – в общем-то, все равно, а домработница Нина – довольствуется и такими.

Форму губ надо прорисовать особенно усердно, ведь ей придется говорить, много говорить, отвечать на вопросы, все должно выглядеть не просто красиво – идеально.

Наденет японское облегающее платье на лямках. Духи сегодня возьмет «Диориссимо» – интересный контраст, глубокая зима, снега по пояс, а она – благоухает сиренью.

Дубленку, незамысловато отделанную канадским волком, она тоже надушит. Обойдется без шапки, все равно поедет на такси. Это глупости, что в новогодний вечер невозможно заказать такси – она вот заказала, и ничего. Правда, директор таксопарка – бывший заядлый туберкулезник, материн пациент, смешно называет ее «всеврачица». Белая голова понимает аналогию, не дурочка – от «Всецарица» – есть такая чудотворная икона, проживающая в Греции, на Афоне, ее наделяют способностями излечивать тяжелые заболевания.

Шампанское – две бутылки – белая голова не забудет, и неизменный оливье, трудолюбиво приготовленный домработницей Ниной, не забудет тоже. Поразмышляет над печеночным паштетом и сациви из курицы того же происхождения, возьмет паштет. Схватит шоколадку «Парус» – съест по дороге.

Через двадцать минут и полшоколадки она выйдет из автомобиля, пожелает водителю нового счастья и нового здоровья в новом году, взовьется костром или синей ночью на четвертый этаж, остановится у комнаты номер 407.

Переведет дух, услышит приглушенные голоса за неплотно прикрытой дверью. Подслушивая, можно узнать много нового, волнующего и интересного – этот факт известен белой голове отлично, и она подойдет поближе, приставив розовое девичье ухо непосредственно к щели.

«Послушай меня! – донесется из комнаты какой-то взвинченный голос – это средне-русая, однозначно, невозможно не узнать ее необычные восходящие интонации. – У меня уже голова кружится, остановись, сядь, не надо все преувеличивать. Все будет по-прежнему, и уже скоро, все вот это – временные трудности, знаешь такое слово: вре-мен-но, это когда не навсегда… Подожди, Бобочка, ну маленький, ну хорошенький, ну еще немножко, и у нас снова все будет в порядке, ты потерпи, ну пожалуйста, а пока мы ведь сможем и так? Немного разнообразия…»

«Танюша, я хочу тебе помочь, с тобой что-то странное и страшное творится, я же вижу, при чем здесь „разнообразие“, госсссподи, какая чушь, я не об этом…»

Белая непонимающе наморщит высокий лоб среди затейливой прически. Что за бред?! Белая голова попереминается с ноги на ногу, поставит довольно тяжелую сумку на пол.

«А я о том! – В голосе средне-русой пробьется слеза, вообще она стала жутко плаксивая с недавних пор, а сейчас еще и небывало разговорчивая. – А я о том! Я хочу быть с тобой, хочу, чтобы все было как раньше, я хочу, хочу, хочу, да я больше всего на свете этого хочу! Но я не могу-у-у сейча-а-а-ас», – она заплачет, громко всхлипывая и шмыгая носом.

О чем это они, мать вашу, подумает белая голова, о чем? Она поймет через пару секунд.

«Таня! Прекрати эти танцы с бубнами, сама себя вводишь в транс, ты что? – Боб повысит голос, немного раздражен, странно, его ведь никогда не раздражает родная сестра. – Мы вообще сейчас не про секс говорим, ты что? Какой уже секс, ты что? Мы пытаемся про тебя поговорить, про те-бя, что с тобой происходит, что творится! Ты в зеркало себя давно видела? А расчесывалась ты давно?»

«То есть такая разжиревшая туша недостойна быть оттраханной самим неотразимым красавчиком Бобом? – Средне-русая почти закричит, слезы забыты или проглочены. – Красавчик Боб пойдет пастись в общежитие военно-летного училища, обнимать рослых парней за широкие плечи? Красавчик Боб будет до посинения – о нет! до поголубения! – шляться в Пушкинском скверике, в надежде на знакомство с мужчиной своей мечты? Или не-е-е-ет! Красавчик Боб соблазнит своего соседа, дядю Федора! А толстая непричесанная Таня может отдыхать, всем спасибо, все свободны?!»

Забыв приставленную к стенке сумку с едой – хорошая кожаная сумка с тисненым орнаментом, мама привезла из Индии, вместе с грудой гранатовых бус и платьев из «марлевки», – белая голова на цыпочках отойдет от двери. Вот сейчас она еще пять шагов пройдет, и все будет хорошо. И еще пять шагов, это нетрудно. Ну а уж теперь можно замахнуться на целых десять, можно себе вполголоса покомандовать, чтобы веселей: левой-правой, левой-правой. Это ничего, что ты говоришь вслух. Главное, чтобы в голове перестали звучать слова, угрожающий тон, восходящая интонация – «всем спасибо, все свободны», «всем спасибо, все свободны».

«Всем спасибо, все свободны» – но так же не может быть! – вскрикивает белая голова. – Так же не бывает! – Белая голова дергает себя за продуманно выбившийся светлый-светлый локон, и еще раз – побольнее, она, конечно же, спит, и так, конечно же, не бывает.

«Всем спасибо, все свободны» – бывает-бывает, подсказывают дружелюбно разбуженные демоны из глубин белоголовой души, ничего, мы теперь – с тобой, мы теперь – прорвемся.

«Всем спасибо, все свободны» – мы тебе поможем, мы все придумаем – утешают демоны, поглаживают изнутри больную белую голову теплыми мягкими лапками, небольшие такие демоны, нисколько не злые.

Из дневника мертвой девочки

Несколько раз я хотела что-то изменить

в наших отношениях, но всякий раз у меня

перед глазами маячат мальчик и девочка,

сколько нам было лет, четырнадцать?

Девочка держит мальчика за руку, они выходят

из дома, они идут вдоль трамвайной линии,

уже темнеет и не видно ни одной звезды —

облачность, должно быть. Девочка и мальчик

перелезают через забор, некрасиво залатанный

сеткой-рабицей, и оказываются в городском

ботаническом саду, прохладные травы, гортанное

лягушачье пение, узловатые стволы старых деревьев

и лавки на чугунных толстеньких ножках. На одной

такой лавке, специально вдвинутой вглубь,

за пределы мощеной аллеи, девочка обнимает

мальчика за смуглую шею, мальчик играет

ее длинными волосами, наматывая на свое запястье,

внезапно прорезываются звезды, все сразу,

и пылающими осколками небесных тел

падают вниз.

* * *

В спальне Наташа ловко освободилась из-под тонкой руки противной заснувшей Тани и мягко спрыгнула на пол. Элегантно встряхнулась. Она могла, конечно же, не потакать нелепым прихотям глупой девчонки с торчащими в носу, в языке и в ушах килограммами железа, но не посчитала возможным рас-

страивать Хозяина. Ребенка нужно было уложить. Что ж, Наташа ему помогла. Хозяин – всего лишь человек, ему часто нужна Наташина помощь. Пусть ей и пришлось с ужасом выслушивать девчонкины завывания о страстной любви к какому-то певцу с труднопроизносимым именем и терпеть назойливые ласки.

Наташа потянулась. Выгнула спинку. У Хозяина большие неприятности, надо поспешить, надо быть с ним рядом. А юный панк замечательно поспит один, ничего страшного – прекрасная удобная комната, ярко-желтая с нежно-зеленым, обычно предназначается для маленькой племянницы второго Хозяина, если она остается ночевать…

Наташа с тоской вздохнула.

Нелегко принудительно играть в дочки-матери, выступая в роли дочки, запеленутой в пуховый платок и укачиваемой в розовой кукольной колясочке. Но Хозяин от этого счастлив, так что Наташа заставляет себя терпеть ужасное племянницевское обращение и даже иногда послушно закрывает глаза, изображая, что «дочка» – спит.

Нет, Наташа абсолютно не против деторождения. Соответствующие всем стандартам породы детеныши просто обязаны появляться на свет, радуя глаз своим совершенством. Выведение достойного потомства – это серьезная наука, жаль, многие люди не имеют об этом ни малейшего представления.

Грациозно выгнувшись, Наташа тщательно осмотрела себя в зеркало, привычно удостоверилась в том, что по-прежнему являет собой идеал, и неторопливо вышла в гостиную. Там непристойно громко и возбужденно говорила, почти выкрикивала сквозь слезы пестроволосая босоножка:

– Если бы я могла себе представить, если бы я могла себе хоть на минуту представить, вообразить все то безумие, которое она себе надумала, настроила… спланировала!.. Да я бы руку ее не отпускала! Я бы глаз с нее не сводила! Я бы вместо бандажа ей на живот намоталась… Танька…

– Что сейчас говорить-то! – спокойно и отчетливо откликается лысый, наблюдая за ровными янтарными всплесками виски в покачиваемом бокале. – Не вижу смысла. Поезд ушел, и рельсы разобрали. Вырвет моя жена от горя все свои волосы, или не все, или вообще не вырвет – результат, как говорится, один… И он всем давно известен.

Рыжеволосая женщина странно извернулась в удобном кресле, как будто хотела занять места как можно меньше, в идеале – слиться с интерьером.

– Это были странные дни, – проговорила она хрипло, откашлялась, – странные дни… Танька не выходила практически из комнаты, не выпускала младенца из рук. Он был очень беспокойным. Трудно налаживалось грудное вскармливание. Вдобавок мастит. Поднялась температура. Грудь цветом и твердостью была как кирпич. Мальчишка просто синел от крика, заходился, задыхался, успокоить его было невозможно. По-моему, она совсем не спала. Отказывалась принимать чью-то помощь. Все мы хотели, чтобы Таня наконец восстановилась…

«процесс присоединения электронов называется восстановлением а если наоборот – то окислением, не разрушением, не падением, не исчезновением, не смертью, не гниением… интересно»

Наташа ровными шагами подошла к сидящему на диванчике Хозяину и беззвучно вспрыгнула к нему на колени, с душевной болью в очередной раз отметив, как он похудел. Хозяин рассеянно положил руку ей голову, почесал за ушком. Наташа готовно мурлыкнула. Она охотно принимала на себя напряжение, даже отчаяние, исходящее из хозяйских пальцев.

Заговорил мужчина в очочках, кстати, его длинноватые волосы совсем недурного пепельного оттенка, еще бы их оформить, как подобает.

Подстричь.

– Извини меня, Боб, может быть, я позволяю себе лишнего. Но не хотелось бы изменять принципам клинициста…

Лиловая рубашка академично откашлялся и неприязненно взглянул на рыжую, насмешливо повторившую три раза слово «клиницист», а потом добавившую зачем-то: «Тоже мне, нашелся».

– У меня сложилось убеждение, что Таня находилась в состоянии послеродовой депрессии. Она была тяжело больна. Послеродовый психоз возникает всегда остро. Психопатологическая симптоматика мерцает. Возможны шизофреноподобные картины, эпизоды помрачения сознания. В результате совершаются общественно опасные действия, и чаще всего это – именно убийство новорожденных, причинение им увечий. Расширенные самоубийства… Ей бы хорошего врача!..

Наташа всем телом почувствовала, как бешено заколотилось сердце Хозяина. Как молотом бухало, стучало в ушах, отдавало в пальцы, на тонком виске пульсировала синяя жилка, и на ровном лбу некрасиво вздулись вены, что же это такое? Никогда до этого признаков апоплексии хозяин не проявлял.

Кошка громко мяукнула и еще раз неумело лизнула вздрагивающий хозяйский палец, пытаясь показать, что она – с ним, и все будет хорошо. Не отпуская руки от ее пушистой шерстки, Хозяин необычно громко заговорил:

– Да нет, Петров, я не могу согласиться с тобой, извини. Таня действительно была… В тяжелой депрессии, да. Но я хочу напомнить, если никто не возражает. Некоторые детали. Прошу прощения, я… Говорю несвязно, может быть.

Наташа вывернула голову и оглядела, все ли внимательно слушают хозяиновскую речь. Все слушали.

– Так вот… Той весной у нас тяжело заболела бабушка, в нашем городе, я был вынужден уехать, Таня отказалась, говорила, что запустила лабораторные, напропускала лекций, что у нас нету денег на поездку вдвоем. Я удивился, она любила и жалела бабушку, было неожиданно слышать ерунду о «хвостах»… Но возражать не стал. С Таней тогда трудно было общаться, почти всегда она молчала, уткнувшись носом в какую-нибудь книгу или вышивку. Сейчас я понимаю, что вряд ли она узнавала хоть одну букву. И сделала хоть один стежок. Я поехал один, добрался, дежурил у бабушкиной кровати. Потом пришла телеграмму, несколько слов. Без подписи. «У Тани грудница, по возможности приезжай». Какая такая грудница? От чьего такого молока? Дозвониться до общаги не смог. Купил билеты, поехал. Бабушка скончалась, пока я был в пути.

«не совсем понятно, почему я должен выслушивать душещипательные древние истории, но раз уж так получилось.

неплохо быть в курсе, может пригодиться для дальнейшего разговора с Бобкой»

– Я что хотел сказать? – устало проговорил Хозяин. – Вернувшись из Кишинева, я много разговаривал с Таней. Психоза у нее – никакого… не было. Она успокоилась. Собралась. Никаких общественно опасных действий. Расширенных самоубийств. Сестра взбодрилась, ни на что не жаловалась, вела себя так, как будто у нее есть в этом мире важные дела… которые никто не завершит, кроме нее.

Хозяин замолчал. Тихо… как тихо.

Из-за окна фоном донесся крик ночной птицы, взвизгнула и замолчала автомобильная сигнализация.

Наташа оглядела пятерых людей перед собой. Четыре плюс один, как это верно.

Рыжая намотала на палец огненную прядь, босоногая замаскировалась носовым платком в клетку, лысый вновь шумно глотнул виски, а длинноволосый указательным пальцем поправил на носу очки.

Хозяин оглядел их всех и без всякого выражения закончил:

– Ее убили. Выбросили с лестничного балкона сначала ребенка, потом – ее. А вчера хотели убить меня.

«какие старые, старые песни, однако…»

«он знает? всегда знал?»

«это все демоны, Боб, демоны…»

«необратимыми называются реакции, которые протекают только в одном направлении»

Из дневника мертвой девочки

Я ем курицу. Втайне от соседки по комнате сварена хорошая курица с рынка, полтора килограмма, в меру жирная, белая кожа в пупырышках местами отслаивается, обнажая белое мясо. Эту вареную птичью кожу я очень люблю, поступаю с ней просто – отрываю руками и запихиваю в рот, мгновенно пережевываю. Отрываю волокна от грудки, солю, перчу, жадно глотаю большими неровными кусками. Запиваю холодным молоком.

На рыночное молоко и творог денег уже не хватило, поэтому хватаю литровую стеклянную бутыль, зубами срываю желтоватую блестящую крышечку из фольги, бледно-голубая непрозрачная жидкость льется в высокий стакан, изобретательно разрисованный лошадиными мордами. Стаканов этих двенадцать штук, и появились они в таком количестве после расстроившейся свадьбы Лариски Серебряное Копытце. Непосредственно перед мероприятием она классически застукала своего жениха с гарной дивчиной по фамилии Панасюк – студенткой физкультурного техникума, мастером спорта по волейболу. Часть посуды, уже полученной в качестве подарков от заботливой жениховой родни, Лариска ловко перекидала в окно, часть удалось спасти и укрыть у нас.

Я ем пельмени. Я украла эти пельмени у соседней комнаты. Вместе с маленькой кастрюлькой в красные горохи стянула с общественной плиты, аккуратно переложила в глубокую тарелку, добавила масла и уксуса. Кастрюльку со всеми горохами подбросила обратно, неторопливо возвратилась к себе и с удовольствием оглядела добычу.

Представляю себя саму вот таким пельменем – бледным комком клеклого теста с начинкой из неизвестного фарша.

* * *

Лорка Кошелева удовлетворенно прочитала в маленьком окошечке «Волгателеком сейчас подключен, скорость 100 мб/с» и быстрыми пальцами ввела необходимые для авторизации логин и пароль.

Сайт «Баловница и Шалун. ру» послушно расцвел черно-розовым интерфейсом и поприветствовал ее в стилизованном под детский рисунок сердечке: «Добро пожаловать, Алые Стринги!» Лорка широко улыбнулась.

– Пожалую-пожалую, – бормотала она через несколько минут, открывая непрочитанные входящие и жадно читая все сразу, скролля и по диагонали, – у-ух, как я добро пожа-а-алуйу-у сейчас…

Непредсказуемое великолепие интернет-знакомств и виртуального секса Лора открыла для себя уже более двух лет назад, но прелесть новизны не потерялась нисколько.

Как правило, первые сообщения, отправляемые ею неизвестным абонентам, содержали бьющую наотмашь фразу: «Куку, я грибок».

Семьдесят процентов респондентов, лишенных чувства юмора, отсеивались сразу, с остальными тридцатью можно было работать, пусть даже они и заводили разговор о психоделических грибах и всем таком. Анестезиолог Лорка и здесь была на высоте.

Вообще, она предпочитала поступать интуитивно и вдохновенно, руководствуясь сиюминутными желаниями, получалось неплохо.

Потерев аккуратные ладошки, оправив халат на вздрагивающих от предвкушения бедер, она мгновенно принялась отвечать своему фавориту на сегодняшний день – Умелому Языку:

«О, мой дорогой… Спускаю свои алые стринги к щиколоткам… они насквозь мокрые и пахнут мной…»

Если все пойдет – как задумано, а все пойдет как задумано, то уже завтра Лора встретится с Языком на «явочной» квартире и посмотрит, достаточно ли он умелый. Если разобраться, снять халупу в городском районе типа «там, где кончается асфальт», – отличная инвестиция в личную сексуальную жизнь.

Некстати и противно заверещал один из мониторов подведомственных Лорке пациентов. Она нехотя перевела взгляд.

О-о-о-о-о, ну как не вовремя!

«Хочешь не хочешь, – недовольно вздохнула Лорка, – а придется тащиться», – с сожалением закрыла и письмо, и сайт, и отключилась от сети, и встала из-за стола.

Неохотно, нога за ногу, поплелась работать.

Ну вот, тот-кто-читает-по-русски, никакого обмана, вот оно – далее, вот она – Лора, Алые Стринги. Она появится и еще, чуть позже.

Один взгляд назад. Весна 1991 года

Средне-русая голова уже сорок недель знает, каким будет этот день. Единственное ей трудно предугадать – в какое время все начнется: в шесть утра, в полдень или в восемь вечера. Она бы предпочла, разумеется, вечер – средне-русая голова настоящая, стопроцентная сова, вечером у нее больше сил, больше энергии, а ей очень-очень понадобятся силы и энергия, чтобы следовать Плану, пункты которого Валтасаровыми Письменами то и дело вспыхивают в ее усталом мозгу, наряду с любимыми «восьмерками». Она плачет.