Текст книги "У каждого в шкафу"

– Или нет, – умник Петров театрально поднес ультрамариновую пачку «Pall Mall» поближе к глазам, чертова близорукость продолжала прогрессировать, надо заняться, в конце концов, выписать новые очки. – Ага, ага, за-чи-та-лась. – Далее он продекламировал на манер японских танков: – Табак, который разбудило солнце! мягкий, насыщенный вкус!

Маша промолчала. К тому, что муж один раз поставил себе целью воспитать из нее особо гармоничную личность и теперь будет воспитывать до посинения, она давно привыкла. И даже уже и не относилась как к неизбежному злу – вообще никак не относилась. Иногда веселилась, если смешно.

– Да, Мария, раз все мы здесь сегодня собрались, может быть, расскажешь, что там с драгоценным Бобочкой опять произошло? – Муж бесшумно опустился на ярко-малиновый хитро выгнутый кухонный стул, мельком обратив внимание, что в этот раз садится на смелый образчик коллекции «Стерео» от прогрессивного дизайнера Луки Никетто. Мебель в доме жила разномастной и большой компанией, причудливо сочетаясь, а чаще не сочетаясь друг с другом.

– Петров. Такая неприятность, – умеренно прокомментировала Маша события дня, завладев «Pall Mall»-ом и пытаясь тайно закурить, не вызвав неудовольствия семьи, устроившейся на малиновом брендовом стуле, – такая неприятность. В общем, случайно отравился его любовник, как бы тебе лучше пояснить, и он сейчас в коме, интенсивная терапия, вот как-то так… – Маша глубоко затянулась, и еще раз, и еще. – Да, – вспомнила она, – это не просто любовник. Это дядя Федор. Помнишь дядю Федора?

– Помню дядю Федора, – не удивился умник Петров, – чудесно помню… Случайно отравился, говоришь, Машенька?

Имя Машенька в устах супруга не сулило ничего приятного. Маша должна была называться «Мария», а в особо нежные минуты «Мария Ильинична», по-ленински. «Давно не было таких минут, кстати», – подумала Маша. Она уже знала, что сейчас услышит.

– Ты ничего не хочешь мне рассказать? – предсказуемо осведомился муж специальным тоном педагога – утомленного, но доброжелательного.

Маша вздохнула. Рассказывать она ничего не хотела. Запел на подоконнике мобильник.

– Кто это звонит в такое время? – озадаченно спросил сам себя умник Петров и взял в руки телефон. Ответил. Послушал несколько минут, молча. Посмотрел на жену. – Собирайся, – только и сказал, – а я вызову такси.

– Куда? – просипела Маша. – Куда?

Человек, худо-бедно читающий по-русски,

если не догадался, куда мчат в ночи

по-своему несчастливые члены этого несчастливого

семейства, то, значит, так тому и быть.

* * *

– Ну, в общем, договорились? – Юля легонько подтолкнула в спину высокую девочку, тонкую как игла, очень недовольную. – Ты посидишь здесь. Как тебя представить ребенку?..

– Ну можешь меня назвать дядей Петей. Можешь – Елпидифором. Можешь – Альварой Торой Вегой. – Боб протянул девочке руку. – А вообще, все друзья уже много лет зовут меня Боб, и ты тоже меня так зови, хорошо?

– Да мне как-то сугубо по барабану, – схамила очень недовольная девочка. – Елпидифором было бы прикольнее… Я – Таня, мама вам, наверное, уже раз десять сказала. Или там пятнадцать.

– Все-все, – заторопилась Юля, – я поехала, Боб, все разузнаю на месте… приеду, расскажу… видишь как повезло, что там дежурит сейчас Лорка Тюленева…

Лорка Тюленева была врач-реаниматолог, безжалостно изгнанный Корейчиком «по собственному желанию», за небывало активную личную и особенно половую жизнь.

Хлопнула дверь. Девочка Таня потопала на месте, как бы выполняя солдатскую команду: «Стой, раздва». Сняла черную вязаную шапку, «виллевалка» – вспомнил Боб. Немного потерла рукой в кружевных перчатках с обрезанными пальцами глаз, заштрихованный вокруг черным карандашом. Помотала головой. Длинные волосы взлетели темной волной над черной кожаной курткой и вернулись на место. Многочисленные колечки в ушах не зазвенели по причине отсутствия пригодных для этого деталей, колечко в носу по своей идее было совершенно не колечком, а гвоздиком и звенеть тоже не умело.

Боб улыбнулся:

– Привет, Таня, проходи. – Боб не мог даже приблизительно припомнить, когда общался с кем-нибудь моложе двадцати пяти лет. – Может быть, ты есть хочешь?

– А если хочу? – Таня сбросила здоровенные ботинки и прошлепала в глубь квартиры. – Ты мне, что ли, дашь? Супа «Роллтон» разведешь? Смеси «Малыш» наведешь?

– Понимаешь, дело в том, что я несколько дней провел вне дома, – охарактеризовал Боб свое пребывание под эгидой красного креста и полумесяца, – и сам не вполне уверен в продовольственных запасах. Посмотрим вместе? Что-нибудь приготовим.

– Прикольно, – отозвалась Таня, держась обеими руками за длинную полупрозрачную густо-фиолетовую юбку, – прикольно… Это, пусть будут только ни фига не пельмени! Ненавижу вареное тесто. Мама обычно велит мне вытащить из морозильника и разогреть в микроволновке пиццу. Или лазанью. Что тоже не фонтан.

Мягко ступая, вошла великолепная Наташа. Девочка ей не понравилась раз в пятьдесят больше, чем предыдущая гостья. Наташа немного знала подростков и не могла про них сказать ничего хорошего. Таня обрадовалась кошке, произнесла обычные: «кис-кис-кис» и «какой хороший ко-о-отик!». Наташа презрительно фыркнула и выгнула спинку. Котик! До чего глупы эти люди. Каждому минимально мыслящему существу ясно, что она – кошка.

Боб подошел к музыкальному центру. Распахнул удобный шкаф-хранилище для дисков. Ага. Сейчас. Все-таки какой молодец дядя Федор, заставил сделать классификатор и карту музыкальной коллекции. Нужные диски для девочки в черном и с пандовским оформлением глаз нашлись мгновенно. Надо только сделать потише. Лояльные соседи не увлекались панк-роком.

Наташа тоже. Не имея возможности закрыть изящные ушки лапами, она демонстративно вышла из комнаты, наградив хозяина убийственным взглядом. «Как это все неутонченно, неинтеллигентно, – расстроенно думала кошка, – не имею ни малейшего желания присутствовать…»

– Ввва-ау-у! – Таня с большим удивлением посмотрела на Боба. – HIM?!

– «Я вчера услышал Хим. Лучше был бы я глухим», – улыбнулся он, – народное творчество.

– Супер, – одобрила Таня, – да ты просто супер, разбираешься… Стремно даже, что ты с мамой учился. Она-то уже голимый пенс. Обычно начинает дикий ор, если я включаю свою музыку: типа, кончай базарить, у меня голова болит, – как это у нее голова за минуту успевает заболеть? Нос до сих пор мне простить не может. И язык. Что проколола. Ноет и ноет.

– Есть такой анекдот про Моисея, пожаловавшегося на свой народ Богу. Господь ответил просто: «Нет у меня для тебя другого народа», – проговорил Боб, направляясь на кухню. – Неприлично жаловаться на собственную мать, и потом – ты вроде бы с ног валилась от голода?

– Валилась-валилась. – Таня сняла куртку и осталась в тюлевой черной майке, лихо оседлала барный табурет и слегка повращалась на нем. – Упс! люто! а я кручусь! – Сделала оборот. – Привет! – Еще оборот. – При-и-ивет!.. Нет, мама моя еще ничего, – успокоила она Боба, немного подумав, – бывает вообще полный атас, я вот недавно на улице подслушала… Маленький пацан спрашивает свою бабушку, что ли, тетку лет пятидесяти в берете из блестящего говна: что такое колодец? А она ему и говорит: колодец – это колодец. А дерево – это дерево.

Боб тем временем раскочегарил большую пятиконфорочную плиту, стоящую «островом» посреди кухни, поставил на сильный огонь глубокую сковородкувок, налил масла. Подождал с минуту. Вытащил из холодильного гиганта тонко нарезанные овощи, кусочки курицы и свинины. Бутыль замысловатой формы, по виду – с соусом. Девочка с живым интересом смотрела за приготовлением.

– Таня, включи чайник, будь добра! – попросил Боб, закидывая в кипящее масло приготовленные ингредиенты.

– Чайник, ау! – позвала Таня, отправившись на поиски. – Где ты есть?.. А вот этот твой Федор тоже небось прикольный дядька? – через несколько минут с полным мяса ртом пробормотала она. – Да?

– Федор – очень прикольный дядька, – согласился Боб, помешивая черный чай в кружке, крепкий и сладкий.

– А можно я спрошу? Ты не обидишься? – Таня солидно сдобрила содержимое своей тарелки соусом из замысловатой бутыли. – О-о-о-о, острый какой! Острый! А вот вы с ним познакомились, да, с Федором твоим, и что, прямо сразу поняли, – девочка быстро пожевала, чтобы не говорить о важном с набитым ртом, – сразу, говорю, поняли, что типа любите друг друга и все такое? Ничего, что я спросила?

– Хороший вопрос, – успокоил Боб, – мне нравится. Мы вместе учились когда-то, и с твоей мамой тоже. Дядя Федор одно время очень любил Таню – мою сестру. Таня погибла, и у нас с Федором остались только мы с Федором и немножко Тани – во мне. Сразу после… после событий мы уехали, я даже не спрашивал – куда. Оказалось – в Питер, там были какие-то Федоровы друзья, большая квартира, настоящий скит, нас приютили. Я не знал, сколько человек там обитает вообще, и кто именно придет вечером. Стали как-то жить. Сколько-то времени, долго, мы не разговаривали вообще, я не мог. Федор нашел работу. Носился со мной. Я стал называть его Курица – так он меня опекал, просто высиживал. Человек – страшная скотина, он хочет быть счастливым, несмотря ни на что…

Таня напряженно внимала, положив подбородок на сцепленные в замок руки с ногтями черного лака.

Боб подумал, что давно у него не было такой заинтересованной слушательницы.

– Ты знаешь, трудно это объяснить, до единения с ним я очень долго жил как в стеклянной банке. Причем это была темная банка. Примерял оболочку терминатора. Разучился испытывать сильные эмоции. Как будто бы они не могли прорваться через эти железные доспехи, понимаешь? А с Федькой я… Научился чувствовать снова.

Таня молчала. Верила.

* * *

Юля с размаху плюхнулась на продавленное клетчатое кресло в ординаторской отделения интенсивной терапии. Ноги болели нестерпимо. «Люто», – как бы сказала андеграундная дочь.

Вот так всегда – выбираешь прелестные туфли, вкладываешь туда утром единственные ноги, да еще со свежим педикюром, да еще с шанелевским лаком «Черная вишня», а достаешь под вечер чуть не окровавленные обрубки.

«Бинтование ног у китайских девочек, – вспомнила Юля, – было призвано сконструировать идеальную по форме ступню, так называемую „волшебную лилию“, не длиннее семи сантиметров. Китайским девочкам повезло меньше, – подумав, согласилась Юля сама с собой, – но мне необходимо пошевелить пальцами ног, просто убедиться, что это еще возможно в принципе… – Она, воровато оглянувшись, сбросила туфли и неуместно хихикнула от радости освобождения. – Ой. Простите».

Лорка Тюленева, секс-идол подрастающего поколения студентов-медиков да и всех остальных категорий мужчин, иногда и женщин, была себе верна и более всего напоминала порноверсию развеселой медсестры Медуницы из «Незнайки в цветочном городе». Вечную конкурентку доктора Пилюлькина. В настоящий момент Лорка сварливо переругивалась с полноватой приземистой коллегой:

– Галь!.. Ну и что ты заварила? Это вот чай, по-твоему? Я, по-твоему, такое пойло пить должна? Моча молодого поросенка… – Лора картинно выплеснула светло-соломенную жидкость в фаянсовую угловую раковину и приступила к созданию новой порции. Обиженная Галя покинула поле боя, хлопнув дверью.

– Ну что я тебе могу сказать, – обратилась Лорка к Юле, усевшись с чашкой напротив и волнующе возложив одну красивую ногу на другую красивую ногу, – пока плоховато дело с твоим товарищем. Почки почти не пашут. Обычное дело при экзогенных интоксикациях такого рода. Анурия, он на диализе, естественно… Посмотрим, куда повернет. Посмотрим. Сама понимаешь. Смертельная доза двадцать миллилитров. А сколько он выкушал? Да вот почти столько и… Кому-то сильно не угодил парниша… хорошо траванули, говорю. Ты тут денег приволокла, – Лорка презрительно покосилась на выдвижной ящик письменного стола, куда минутами раньше стряхнула плотную пачку, – денег – это хорошшшо-о-о… Но я ведь не волшебник. Мы с тобой только учились на волшебников…

– Сделать хотел грозу, а получил – козу, розовую козу, с желтою полосой… – задумчиво проговорила Юля. – Муж просто зациклен был на идее свежего воздуха, такая у него сделалась идея в прошлом году. – И уточнила, вспомнив недавние события с участием Абрахама Маслоу: – Уже бывший, наверное, муж.

– Да-а-а-а?! – с восторгом прокричала Лорка, очень любившая перипетии в жизни подруг. – Бывший?! Твой Витечка?! Расскажи-и-и!!!

– Да что тут рассказывать-то, – передернула плечами Юля, процитировав любимого Довлатова: – Подумаешь, какая «Сага о Форсайтах»… Забрал свои многочисленные портки и ушел. Самоактуализироваться по Абрахаму Маслоу. Я даже не успела как следует осознать это. Тут всякие иные события… С почти смертельными дозами. Не до мужа, тем более почти бывшего.

– Так, значит, – с большим удовлетворением констатировала Лорка, – ты теперь несчастная женщина. Брошенная. Выть будешь? На пороге? А что там за баба?

На этот актуальнейший вопрос современности Юле отвечать было нечего, да и не пришлось.

В ее кармане телефон пропел голосом Цоя: «Я смотрю в чужое небо из чужого окна и не вижу ни одной зна-а-а-акомой звезды, я ходил по всем дорогам и туда и сюда, оглянулся и не смог разглядеть следы, но, если есть в кармане пачка сигарет, значит, все не так уж плохо на сего-о-о-одняшний день, и билет на самолет с серебристым крылом, что, взлетая, оставляет земле-е-е-е лишь тень…» Традиционно прослушав ровно до этого места, Юля наконец сказала телефону свое: «Ал-ло».

Окончив разговор, она с явным сожалением надела почти удобные туфли и с криками боли поднялась с клетчатого кресла. Поискала глазами плащ. Ах, вот он – украшает чей-то рабочий стол, поверх нагромождений историй болезни на плохой, желтоватой бумаге.

– Сумасшествие, – пожаловалась она Лорке. – Не видишь людей примерно сто пятьдесят лет, а хотя бы и двести, а можно и вообще – пятьсот, и все ничего. А тут в один момент все появляются – оппп-па! – упитанная красотка с вечно крашенными и кудрявыми патлами, ее обожаемый муженек в клешеных джинсах и идиотских очках и еще один красавчик, который вообще, определенно – вообще, плюс полутруп на диализе, который любовь всей его жизни и твой причем однокурсник тоже, а как же, и он же был без ума от Таньки, которой нет, но почему-то позволяет себя травить ядами в дорогом виски, и что самое-самое приятное – все от тебя чего-то хотят, да что там «чего-то», все от тебя хотят всего и сразу. Реальной помощи, абстрактного внимания к его идиотским проблемам, а по сути – всем надо благ, благ, а кому не надо благ? У тебя вообще полный пиздец: муж ушел к Абрахаму Маслоу, дочь пишет трактат на тему «Мои Страдания, или Как прорваться через скорбную юдоль»…

– Юля, – спокойно произнесла Лора, – если ты сейчас так здорово беседовала со мной, то я ничего не поняла. Если с кем-то другим, то его тут все равно нет и тебя не услышали. Ну а если сама с собой – то, пожалуй, лучше разговаривать про себя, внутренним голосом.

– Да, действительно, это – лучше, – согласилась Юля, выходя из ординаторской, – спасибо, Лор, большущее, я тебе еще позвоню…

– В колокол, – меланхолично добавила Лорка.

С уходом подруги ей стало скучно. Душа требовала ярких событий, интересных происшествий – и уж никак не околотехнично оборудованных реанимационных коек скучных пациентов-бедолаг. Лора вытянула вперед для рассмотрения свою левую блескучую ногу. Подвигала ей. Созерцание собственных безупречных конечностей всегда ее немного успокаивало.

Русскоговорящий читатель еще встретится с красавицей Лорой и далее, правда, ненадолго.

Но скоро.

Bis dat qui cito dat.[20]20
  Кто скоро даст, тот дважды даст (лат.).


[Закрыть]

Из дневника мертвой девочки

Абсолютно ничего не понимаю, брат наотрез отказывается переезжать в квадратную угловую комнату, уже оплаченную мною на месяц вперед, согласно устному договору с приятной молодой женщиной. Односложно отвечает, что предпочитает оставаться в общежитии.

Мы всегда представляли с братом отдельный социум, непроницаемый для других, и я не могу вместить в свою голову мысль, что сейчас это не так, что ему важны какие-то люди еще. Рисую себе страшные картины, потому что если, потому что если… Такие мысли вымораживают меня, я умираю по частям. Начинаю с кончиков пальцев, приятно немеют, руки-ноги, колени-бедра, на ресницах слезы превращаются в лед, в снег, в синий-синий иней…

Так, хватит, это неконструктивно.

Надо перестать играть в Умную Эльзу, залившуюся однажды горькими слезами: «Вот женится на мне Ханс, родится у нас ребенок, подрастет он немного, и пошлем мы его однажды в погреб за пивом, а как он в погреб спустится, мотыга вдруг упадет ему на голову и убьет его, бедненького!»

Пусть все складывается пока неудачно, но я скоро развяжусь уже с этим неприятным, докучным делом и вплотную займусь братом. Я не допускаю мысли, что могу ошибаться относительно него.

Я знаю, что ему нужна моя помощь. Плачу, откуда-то взялось много слез.

Ф. пытается что-то сказать, утешить? резко и даже грубо отталкиваю его, зачем мне его слова. Его утешения.

Плачу, остановиться не могу.

* * *

Витечка стоит на пустой и темной Набережной, не сезон, еще высокая черная вода плещется у самых гранитных плит, черные воды Стикса, лодочник Харон, сколько там стоила переправа, полпенса?

Еще не открыты прибрежные кафе, еще столики не выдвинуты к самой кромке воды, чтобы быть ближе к танцующей на волнах солнечной дорожке.

Еще не приезжают сюда культурно отдохнуть «нормальные пацаны» из пролетарских районов с пятилитровыми баклажками пива, их боевые подруги с кряжистыми ногами под короткими джинсовыми юбками.

Еще не встречаются здесь, у чугунной извитой ограды друг с другом красивые дамы с гладкими прическами, спокойными голосами, не выпивают свои клубничные «дайкири» или иные коктейли по выбору, не разговаривают о сочинениях Оскара Уайльда, молодой спарже, серийных убийствах и ценах на нефть.

Весенний ветер приятно хладит разгоряченное Витечкино лицо, навязчиво пахнет какой-то хищной молодой зеленью и тихо, очень тихо.

Детская площадка пуста, мелкие орущие человечки в сопровождении скучающих взрослых бывают здесь днем. Рисуют смешные рисунки на асфальте, катают яркие машинки и игрушечные коляски с резиновыми младенцами.

А сейчас ночь – Витечка смотрит на часы, часы – тоже статусная вещь, Patek Philippe. Да, ночь.

Лидия уже дома, наполняет тонкостенный бокал сухим вином насыщенного рубинового цвета, аккуратно промакивает полотняной салфеткой края, подносит к губам, отпивает маленькими глотками, будто откусывает шоколадную конфету. Дикобраз сейчас недоступен как абонент, как муж он недоступен уже давно. Лидия допивает вино залпом и тянется ухоженной рукой к бутылке еще.

Телефон в кармане содрогается и издает звуки.

Витечка вовсе не удивлен звонку с легко запоминающегося номера – молярный объем любого газа при нормальных условиях. Он даже рад. Не в его правилах откладывать выполнение решения, и страусиная политика – тоже не в его правилах.

Сейчас поедет, только сделает то, для чего, собственно, и стоит здесь, на пустой и темной Набережной.

Витечка подходит к парапету вплотную, плещется черная вода, приятный, успокаивающий звук, он спокоен и так. Достает альтернативный телефон.

Бросает вниз.

Концы в воду.

от кого: [email protected]

кому: [email protected]

тема: Новейшие мантры

Помнишь, мон амур, ты рассказывал, что в школьном детстве зачитывался Алексиным? В какой-то из его повестей, вот и вспомнил, «Дневник жениха», главная героиня постоянно успокаивающе повторяет, к месту и не к месту: «Никакого трагизма! Никакого трагизма».

С некоторых пор это и моя мантра. Никакого трагизма, говорю я себе, представляя тебя на этом жутком космическом ложе, опутанного трубками, датчиками, проводами или что там еще такое есть, черт-те что, твою кровь очищает один сложный агрегат, твоими легкими прикидывается второй, не менее сложный, а ты где-то в другом месте, вне сознания… В областях иных потребностей. И где же ты, где, скажите мне кто-нибудь, намекните хоть, я тоже буду там, скоро.

Никакого трагизма, говорю я себе, чтобы не разбить свое самодовольное лицо идиота об угол нового письменного стола, превосходный стол, здесь было бы удобно разбить лицо, я примеривался.

Виноват-то я. «Даниэль», тварь зеленую, надо было выхлебать мне.

Несколько раз, задавая себе по кругу один и тот же вопрос: что помешало мне, полному придурку, выжрать его в одно придурочное рыло? Трогательная забота о печени, особенно о левой ее доле? Или меня беспокоила более правая доля?

Это ведь мне сейчас надо лежать на жутком космическом ложе, обнимаясь с проводами, целуясь с ИВЛ, щедро предоставляя весь объем своей крови вампирским челюстям гемодиализного аппарата. Я бы со счастьем поменялся в эту же секунду местами с тобой, пусть ты бы проведывал меня через стекло в отделении, переминаясь с ноги на ногу в накинутом на плечи белом халате, рассовывая сотни по карманам медсестер.

Или не проведывал.

Обещаю тебе найти Того, Кто Это Сделал, и быстро.

Человека, что подошел к моей тумбочке, открыл «Джека Даниэля», щедро плеснул туда растворителя и завинтил пробку.

Вариантов не так уж и много. Если точнее, то их – четыре.

Два мальчика.

Две девочки – движение вспять на почти два десятилетия. Наше с тобой прошлое.

Я готов.

Один взгляд назад. Осень 1990 года

Черная голова уже много недель знает, каким будет этот день. Накануне она планирует не поздно отправиться ко сну, чтобы встать умеренно рано, при этом хорошо выспаться и иметь свежий, а лучше цветущий, вид. С расписанием занятий очень везет – две малосущественные лекции можно и пропустить, в крайнем случае – позднее переписать у сотоварищей, ничего, справится, а лабораторные по общей микробиологии она предусмотрительно отработала с параллельным потоком.

Во избежание.

Черная голова предполагает таким образом радостно выпроводить в институт свою малорадостную и безмолвную соседку – средне-русую голову, заполучить комнату в единоличное пользование, пусть на пару часов – с паршивой овцы хоть шерсти клок, и проделать массу необходимых вещей: наложить последовательно три маски на лицо (очищающую, питательную и тонизирующую), одну – укрепляющую – на волосы, напалмом выжечь лишнюю растительность на ногах, максимально усовершенствовать педикюр, маникюр, ну и по мелочи – накраситься, выпить чаю, может быть, кофе, настраиваясь на Важное Дело. Нарядиться. Продуманный комплект одежды из одолженного у белой головы короткого вязаного финского платья в диагональную полоску и темно-фиолетовых легинсов нетерпеливо дожидается, разложенный на недействующем – сломана ножка – стуле.

Но с самого утра все идет, как изящно выражается грубая белая голова, «через жопу». Просыпается черная голова не от улыбающихся лучей рассветного солнца, нежно ласкающих ее смеженные веки, не от дуновения горьковатого, полного воспоминаний о свежесожженных листьях ветерка в приоткрытую форточку и даже не от ненавистного пения желто-розового китайского будильника. Черная просыпается от омерзительных звуков рвоты. Если она и может представить себе худший способ пробудиться, то явно затруднится его обозначить в этот момент. Звуки производит средне-русая голова, свесив голову с кровати. Не обходится и без известной ароматической составляющей.

– Эй! – от всей души возмущается черная голова. – Ну ты даешь! Вроде и не пила вчера! Чего до горшка не донесла!

– Не ус-пе-ла, – между тошнотными пароксизмами отзывается средне-русая.

– Да ну… – расстраивается черная, усаживаясь на кровати, – ну что за такое… Ну где-то видано – с утра заблевать всю комнату…

– Прости, – средне-русая поднимает покрасневшее лицо, неэстетично утирает одной ладонью рот, а другой – слезящиеся покрасневшие глаза, – я сейчас уберу все это. Ты мне лучше скажи, почему на двадцать второй неделе этот дурацкий токсикоз начался?

– Это какие такие двадцать две недели? – пугается черная голова и пытается с головой закрыться одеялом – хорошее шерстяное одеяло, мама дарила на шестнадцатилетие. – Это какой такой дурацкий токсикоз? Кто-то беременный?

– Угадай с трех раз, – предлагает средне-русая, несколько раз громко икая, – кто.

– Ой, мамочки, – почти плачет черная, – ну только не сегодня, ну почему сегодня?! Я этого дня три месяца ждала! Таня! Давай ты мне завтра все расскажешь, а? Один день, а? Та-а-анечка! Сейчас уже день-то ничего не решит, ведь да? Ничего страшного, в принципе. Ну забеременела, с кем не бывает, хочешь – родим, не хочешь – как хочешь… У меня сегодня еще туча дел, и я буду дергаться, как свинья на веревке, а вот за-а-а-автра!.. Мы с тобой ка-а-ак сядем! Ка-а-а-ак все решим!

Средне-русая голова неловко, как бы оберегая встревоженный желудок, сползает с кровати. Идет вынимать необходимое для уборки ведро. Черная напряженно разглядывает подругину фигуру, когда-то стройную, но уже чуть ли не год порядочно расплывшуюся. Не заметив никаких визуальных изменений, она все-таки уточняет:

– Танька, а ты уверена вообще?.. Ты у доктора была? Может, это что-то другое? Кишечный грипп?

– Да, – соглашается средне-русая, ползая по полу на коленках и активно орудуя тряпкой, – это, безусловно, грипп. Только он вовсю шевелится, толкается ножками и двигает ручками. Новый штамм вируса. Он же мутирует постоянно.

– Двигается, – с оттенком ужаса произносит черная голова, – ужас какой – двигается…

Но вот проходит какое-то время, недолгое, полы чистейше отмыты средне-русой головой даже и с применением хлорсодержащей «Белизны», тряпка выстирана, тщательно выжата и отдыхает, распластанная, у порога. Горьковатый ветерок, полный воспоминаний о свежесожженных листьях, своевольничает на столе, листая конспекты, учебники и цветной картеровский атлас по гистологии. Средне-русая голова убедительно отказывается от завтрака, стошнив еще раз – уже в заблаговременно приготовленный и заботливо подставленный пакетик, и все-таки оправляется на лекции. Причесывает перед зеркалом прекрасные средне-русые волосы, густые и длинные, ниже пояса, редкий природный оттенок – на красно-синих пачках немецкой краски «Лондаколор» он называется «Лесной орех», надевает излюбленную бесформенную хламиду цвета пионерского галстука, напоминающую сценические одежды Аллы Пугачевой. Надевает пальто из серой плащовки, подарок внукам от кишиневской бабушки к новому учебному году, брат получил однотипную куртку, тоже – серую. Надевает черный берет радистки Кэт. С надеждой оглянувшись на пристально изучающую свой нос в увеличивающее зеркало черную голову – позовет остаться? поуговаривает выпить чаю, с сахаром и лимоном?

Но черная голова с нетерпеливым ожиданием машет рукой: пока-пока, она хочет, наконец, остаться одна, кроме всего прочего совершенно необходимо проштудировать пару глав в переводной французской книге «Современное искусство любви», а при подруге это сделать невозможно. Опустив плечи, как будто на них возложили, например, Плутон, который еще пока – полноценная планета, средне-русая голова выступает в коридор. Черная в два прыжка оказывается у двери – крак-крак, поворот ключа, черная тоже имеет право на личную жизнь. Не только тайно беременные соседки по комнате.

Черной голове даже не пришло в голову, что за стенкой тайно беременная соседка по комнате присела на корточки и заплакала, очень тихо, чтобы неслышно. Средне-русой голове кажется, что она падает в минус бесконечность, не зацепиться ни за корень, ни за выступ, ни за пролетающее мимо случайное небесное тело. Никто ей не скажет, что кошки приземляются всегда на все четыре лапы, и даже если не на все свои четыре лапы, то у них – девять жизней.

от кого: [email protected]

кому: [email protected]

тема: Лучше поздно, говоришь, чем еще позднее?

У меня сейчас есть время, дорогая моя Курица, пока наши однокашники в компании Того, Кто Это Сделал, едут в ночи по настойчивому приглашению сюда, в наш дом. В надежде собраться с мыслями и хоть сколько-нибудь успокоиться, я разговариваю с тобой. Ты меня слышишь?

Я не рассказывал тебе этого раньше. Потому что я боялся. И сейчас боюсь.

Ведь ты, мон амур, – на манер своего сегодняшнего (верю, что очень временного) помощника, Искусственной Почки, – берешь меня целиком, ржаво-коричневого и отвратительного, пропускаешь через себя, фильтруя с помощью замысловатых обратных осмосов[21]21
  Способ фильтрации воды, известный также как гиперфильтрация.


[Закрыть] всего такого, а возвращаешь – уже очищенного и нефритово-зеленого, всего из себя прекрасного, освобожденного от токсинов.

У меня невероятно много недостатков, не нафильтруешься. Только ты их не замечаешь. И принимаешь меня всего – ржаво-коричневым и отвратительным.

Начну этот рассказ – он мгновенно разломает напрочь, взорвет изнутри всю систему фильтрации.

Да что там фильтрации. О чем я? Ложь в течение двадцати лет? М-да. М-да.

Ладно, потихоньку приступаю. Спасибо тебе.

* * *

Наташа была неприятно удивлена количеством ночных гостей. Ночь – это время кошек, никак не людей. Возмущенно фыркнув и обрамив себя пышным черно-белым хвостом, она с неудовольствием наблюдала за разворачивающимися событиями. Четыре фигуры перед ней, четыре – трое незнакомцев плюс Хозяин.

Вот он, Хозяин, черные волосы зачесаны назад, красивый профиль, взгляд поверх голов, руки заложены за спину, знакомая, устойчивая поза. Чувствуется, что его голова чем-то основательно занята, но законы гостеприимства – это святое. Чуть помедлив с ответом, он адресовал выдержанную реплику высокому мужчине в круглых очочках, застывшему возле шкафа-витрины:

– Это советские водолазные часы – самые крупные наручные часы, которые мне довелось встретить.

Высокий, значит, мужчина, длинноватые волосы, светлые полукудри, круглые очочки, золотая оправа, смешная старомодная одежда – клешеные джинсы, лиловая рубашка с вышивкой и огромным воротником, почему-то расстегнутые манжеты – похож на какого-то певца, Наташа не смогла дифференцировать. Полукудрявый нерешительно переминался с ноги на ногу. Время от времени он некстати улыбался – своим мыслям.

Нелепый очкарик, большой обманщик.

– А говорят, что они все из себя радиоактивные? Врут, суки?

Мощно высказался второй мужчина, человек с абсолютно лысой, сияющей головой, массивной цепочкой на загорелой (солярий?) шее, странно узковатыми глазами и солидными неприятностями. На нем черная футболка с принтом: «В Интернете никто не узнает, что ты – @», белые джинсы, твидовый пиджак, Наташа знает, сколько стоит этот добротный casual, немало стоит этот добротный casual. Надпись на футболке ей неприятна, напоминает о пакостном существе – соседском псе с плебейской кличкой Полкан.

«не ожидал застать здесь общий сбор, просто встреча старых друзей, сколько-то лет спустя,

чепуха, чепуха, бред, бред

устойчивое состояние атома – состояние, которое характеризуется минимальной энергией

иногда информация, полученная в институте, может быть полезна

буду проявлять минимум энергии»

Хозяин открыл витрину, достал что-то, протянул черной футболке с @. Наташе не видно – что именно, но поскольку речь шла о водолазных часах…