Текст книги "Дом на миндальной улице"

В темноте я уже не видела его лица, и тем неожиданней было, когда он произнес, как-то устало и сдержанно, будто нехотя: «Знаешь, чтобы вытащить тебя оттуда, у меня были свои нужды. В какой-то мере я сделал это для себя, это было делом принципа. Я не добрый и справедливый герой, спасающий несчастных и обездоленных. Я знаю, что мои дети защищены и мои друзья надежно устроены, я никогда не ставил себе целей накормить всех голодных или искоренить мировое зло, хоть и мечтал об этом в детстве, как все… Я помогаю другим не без выгоды для себя. Сегодня я вытащу из долговой ямы наделавшего глупостей мальчишку, а завтра или через год, десять лет он устроится в жизни, и я же буду в выигрыше, покупая у него товары или ведя с ним иные дела. Разница лишь в том, что есть люди, которым нужна настоящая помощь, крепкий толчок и сильная рука, может не на раз, чтобы подняться и своими силами править своей жизнью. А есть те, которых сколько не пинай, не ухватятся за случай. Что касается женщин, ты здесь права, торговых дел я с ними не веду. Но я упаду в собственных глазах и презирать себя буду, если пройду мимо тех, кому я в самом деле могу помочь. Тебе я помочь мог… Еще и потому, что…когда-то в прошлом мы были друзьями, хоть ты и не можешь помнить об этом. Но моего отношения к тебе это не меняет. Знаю, это звучит глупо и ты вправе счесть меня сумасшедшим. Ты не слышала селестийских сказок о Минолли? Кажется, ее любят и в Эосе». В последних его словах было какое-то смутное облегчение, словно и он перешел некий последний рубеж.

Да, это было совсем не то, что я ожидала услышать. Точнее, я ожидала всего, чего угодно, но только не этого. Скорей бы я поверила в любовь с первого взгляда или месть за обиду Клавдию или даже просто благородный порыв, но чтобы так… верю ли я в это? Не знаю. Это объяснило бы те чувства, которые я испытала при первой встрече с ним и то, что я чувствую рядом с ним теперь, узнавая его лучше (или вспоминая его?). Может быть, в это нельзя поверить разумом, можно только принять на веру, не знаю… В ту минуту я была потрясена и спросила только: «Так ты бессмертен, как и говорят сказки? Как это может быть?» Я услышала, как он слабо фыркнул: «Ты видишь меня перед собой, значит, это как-то возможно… Знаешь, тебе не обязательно в это верить, для меня важно не это». Я слышала, что ему не очень хочется объясняться, и в этот момент тягуче и густо пробил полуночный колокол. Аэринея тихо вздохнул с облегчением, поднялся: «Пожалуй, оставим селестийские сказки на следующий раз. Доброй ночи, Леонель».

Я долго лежала без сна, размышляя о том, что он говорил мне. Не могла поверить в то, что ждало меня впереди. Все возвращались в голову фразы и обрывки разговоров. Обжигало огнем по жилам воспоминание о его губах, терпко пахнувших вином и теплых пальцах, нежно и крепко обнявших спину. Не могла отвлечься от бесенят, мерцавших мне то тут то там нежданными искорками зеленых глаз. Вдобавок было душно и жарко, несмотря на распахнутые окна. В окно лился шум моря, слабое лунное свечение чертило белые полосы на полу, топило в белесом свете постель, мою босую ступню, глядевшую из-под одеяла. Где-то очень далеко слышались раскаты надвигавшейся грозы.

Люди Нолы наверняка меня высматривают. Но все же я не могла бы чувствовать себя более уютно и защищено. Все, чего касается Аэринея, приобретает ореол надежности и прочности. Утром он показал мне спрятанную в стене дверку, которая ведет в потайную комнату, где я смогу укрыться, если они посмеют напасть на дом. Этот дом, несмотря на то, что я в нем недавняя гостья, становится для меня все более знакомым и родным. И вот сейчас, выглядывая из окна, я поняла, что чувствую здесь то же, что чувствовала в своих снах, когда они приводили меня в «убежище».

Я смотрела в окно, там, за лоточками торговцев немного видна узкая улочка, а на ней во всю ширь – большая лужа. Ночами часто бывают грозы, так что лужи здесь повсюду, не успевают просыхать даже на такой невыносимой жаре. Я видела, как на улице играли дети, и они полезли в эту лужу, стали плескаться и прыгать, перемазались все, как поросята, и у них были такие счастливые мордашки. А потом это увидела женщина, вышла на улицу, отругала их за то, что они грязные все. И это слово все никак не выходит у меня из головы.

Сколько помню, и себя в том числе, дети любят копаться в грязи – в навозных кучах, в канавах, куда выкидывают хлам, в пыльных чуланах. Отчасти это потому, что в этих местах можно найти различные «сокровища», которые дети так ценят и которые могут видеть только они одни – сломанную бусину, жирного червя, разные старые штучки, которые могут быть частью загадочных и удивительных механизмов. Все эти вещи, в детском воображении обрастающие историями и волшебством. (И сейчас еще помню, что когда-то в брошенной части нашего дома, где я жила целыми днями в своем мире фантазий, я нашла выцветшую вышитую ленту, и долго играла с ней, придумывая ей самые невероятные сказки. Наверное, у каждого в детстве были такие излюбленные вещицы). В какой-то мере это потому, что дети не боятся грязи и не видят в ней ничего дурного, даже наоборот, часто лезут в самую гущу, где пожирнее. И еще, наверное, потому, что, как следует измазавшись, так приятно потом вымыться дочиста.

Но рано или поздно детям запрещают лезть туда, где грязно, и это понятно – где грязь, там не только сокровища и любопытство, но и опасность. А что запрещают, того хочется снова и еще и еще. В конце концов дети вырастают во взрослых, тяга к лужам и грязной жиже исчезает, а внутренний протест остается. Может быть, поэтому слово «грязь» имеет столько силы?

Ведь грязь, это не только пятно на одежде, но чаще – все то дурное, порочное, и просто не такое, как принято. Люди бегут от такой грязи, выскабливают ее из домов и умов, но тем не менее, все равно тянутся к ней, как в детстве. Сколько я помню разговоров с девчонками, когда они показывали на кого-то и говорили «вот она уже запачкалась с тем-то» или «он такой грязный, такой развратный», и это произносилось с такой завистью или восторгом. Разве кого-то в юности привлекали тридцатилетние мужчины, состоявшиеся в жизни, уравновешенные и со всеми теми прочими признаками хорошего мужа? Да ни за что! Разумеется, каждая знала и полагала это неизменным, что выйдет именно за такого, но все равно мечтала о дерзком разбойнике, который пьет, грязно ругается и способен кувыркаться в постели днями, ночами и неделями – о том «грязном», что в общих разговорах осуждала. Думаю, не найдется такой, которая, глядя на забиваемую камнями женщину, не захотела бы оказаться на ее месте в минуту ее «падения». Или разве я не видела эти горящие вожделением глаза и охваченные жаждой языки, перемалывающие чьи-то разорванные и выволоченные наружу интимные дела?

Общество ненавидит грязь и не прощает тех, кто оступился. Большинство полагает, что жизни достойны те, кто живет «правильно», т. е. так, как все, не высовываясь, не задумываясь, в середине. Это называется – «быть нормальным». Но кто определил эту норму? Я порой видела настоящих сумасшедших, которые разговаривают с цветочками или считают невидимых ангелов, и спрашивала себя – а не нормальней эти люди тех, которые только считают себя нормальными? Ведь обычный нормальный человек охвачен противоречивыми чувствами, борется со своей природой, подавляет свои желания в угоду «нормальности» и общественных стандартов, он чаще несчастен, чем доволен. Сумасшедший же выискивает то, что причиняет ему боль и каким-либо путем удаляет ее из себя, достигая внутренней гармонии и единства с самим собой, он счастлив, его не мучают неисполнимые желания и навязанные потребности, ему трудно причинить боль, поскольку он ничем не дорожит… Да, с точки зрения человечества, его и нельзя называть человеком, но он счастлив, он в гармонии с собой, а это разве не важнее, чем быть несчастным и связанным с другими?

Общество уничтожает таких, осознавших себя, тех, кто выделяется. Оно не ценит непорочных, но навязывает шаблонную внешнюю показную непорочность к норме. Возводит благоразумие до глупости, бесстрашие до безрассудства, чувства до экзальтации, доводит человека до исступления и разлада с самим собой во имя общего, показного благополучия. И я никогда не могла понять, неужели менее ценен тот, кто испачкался и умылся, чем тот, кто никогда не видел грязи?

Думаю, что и в эту минуту многие называют меня грязной. Распинают меня в таблинумах и осуждают. И, я думаю, вряд ли кто из них, из этих светских дам, захотел бы оказаться на моем месте. Ведь они не представляют себе жизни без мужчины, который бы решал за них и брал на себя ответственность за их жизни. А мне, когда мы говорили с Аэринея, было стыдно за то, что я здесь ничего не стою и мне нечем с ним расплатиться, кроме тела. Он ко мне слишком великодушен, я себя за эту беспомощность презираю. Но когда я уеду отсюда, я буду жить своей жизнью и никогда не вспомню о том, что когда-то была пустым местом.

Вчера Аэринея пришел рано. Было самое пекло, на маленькой площади под моими окнами навесы были опущены, все окна и витрины закрыты тростниковыми жалюзи. Миндальные листья вовсе не шевелились и застыли на блеклом небе, как зеленое кружево. Я выглядывала из-за шторы, рассматривая площадь и пытаясь зарисовать ослика, привязанного к стойке лавочки. Народу было немного, но даже если бы была толпа, я бы сразу увидела его. Он как-то особенно отличался среди других людей, хотя ростом он не выделяется и одевается, выходя из сенаторской гостиницы, просто и незатейливо, как обычный горожанин. Белый хитон и серый шерстяной плащ – такой же как десятки фигур вокруг. И все же он выделялся. Может быть дело в длинных каштановых волосах, более приличных для девушки? Но и среди эотинян встречаются русоволосые и даже совсем светлые, а уж длиной может похвастать любой моряк, рыбак или храмовый служка. Может, причина в пропорциях худого сильного тела или в мягком, пружинистом шаге, в этой своеобразной грации хищного зверя? Или же в самом деле весь его облик так надежно отпечатался в моей памяти, которой я не знаю? Или же потому, что из всех людей на свете я искала взглядом только его?

Как и тогда, в доме отца, еще издали он взглянул прямо мне в лицо, нисколько не сомневаясь в том, что встретит мои глаза. Но я видела его раньше и была готова к этому его маневру. Поэтому я тут же отвернулась в сторону, будто смотрела на улицу, а затем неторопливо отошла от окна и быстро накрыла на стол – у меня все было готово. Я с утра с удовольствием повозилась с крошечными кофейными чашками из старинного шкафа, нашла в кладовой немного контрабандного кофе и пряностей и только и ждала, когда можно будет подлить кипятку. Поджидая его, привольно развалилась в кресле, с каким-то трепетным предвкушением. Впрочем, когда он спустился в комнату, вся моя готовность и уверенность в себе рассыпались, как морская пена на ветру. Скованность и стеснение вновь вернулись и, когда он взглянул на меня, приветствуя, я отвела глаза, про себя проклиная собственное волнение. Может, мне трудно было признать, что я рада видеть его и тянусь к нему с томительным ожиданием новостей ли, голоса ли, нежности узнавания, как к долгожданному другу после долгой разлуки?

«Извини, что заставил ждать так долго, – весело промурлыкал он, усаживаясь напротив. – Тебе, должно быть, ужасно скучно здесь одной. Если пожелаешь, я проведу к тебе Фелисию или кого-нибудь еще, – при дневном свете его глаза еще больше походили на море – на самый бирюзовый прозрачный край волны, где в близости дна дрожат и мерцают солнечные лучики. – В конце концов здесь есть книги, я совсем забыл показать тебе библиотеку. Хотя пыльные фолианты вряд ли могут заменить юной девушке дружественную компанию и веселую болтовню». «Книги не худшие друзья, – немедленно подхватила я и сделала жест рукой. – В конце концов и вещи – хорошая компания. Жаль лишь, что не умеют говорить». Аэринея улыбнулся себе под нос, размачивая в чашке маковую сушку. Вообще, я уже отметила для себя эту его наигранную внимательность к мелочам, которыми он занимался. Будь то чашка, плетеная кисть или подушка, порой он так разглядывал или переворачивал вещь, будто видит ее впервые и она приковывает к себе все его внимание. Это был его тактический ход – сделать вид, что занят, чтобы рассеять внимание собеседника, а потом вдруг, в самую неожиданную минуту огорошить его пристальным взглядом, вмиг выхватывающим все самые сокровенные мысли и приводящим едва ли не в смятение и полное замешательство. До того, как я научилась отвечать ему тем же маневром, он часто заставал меня врасплох. Так было и в этот раз. «Пожалуй, ты права, – отвечал он, занимаясь сушкой так, будто важнее не было занятия во всем мире. – Вещи порой проживают более причудливые судьбы, нежели люди». Пользуясь тем, что он смотрел в чашку, я рассматривала его самого. Точеное аристократическое лицо, чуть потемневшие выступающие скулы, густые брови, длинные ресницы – странное, но притягательное сочетание неоспоримой мужественности с едва проглядывающей женственностью. Длинные девчачьи локоны, рыжевшие на солнце, мягкие и волнистые, словно нарочно скрадывавшие исходящую от всей его фигуры резкость и силу. Шея мужеская, с крутым изломом кадыка, изящным поворотом обозначившая жилу, уходящую под ключицу, мягко розовевшую в приотворенном вороте, и дальше, насколько позволял отогнувшийся край одежды, виделось в отраженном свете белой ткани матовое плечо. Я невольно засмотрелась, тем более что давно подметила за собой, насколько волнует меня именно этот участок мужского тела, и поздно спохватилась, почувствовав на себе его ироничный, внимательный, тревожащий взгляд. Я поспешно отвела глаза, но все равно ощутила, как лицо заливает пожаром. «Может быть потому, – заставила я себя говорить как можно более ровно, – что вещи имеют историю, дом и становится таким уютным. Мне еще не приходилось бывать в таких местах, которые бы с первого взгляда производили такое уютное впечатление. Здесь невольно хочется остаться». Аэринея непринужденно махнул рукой и размякшая сушка, качнувшись, едва не шмякнулась на пол: «Так оставайся, никто не запретит тебе этого. Нам придется вскоре уехать, чтобы не раздражать определенных лиц, но позже можно вернуться, если захочешь. Если тебе нравится дом, я отдаю его в твое полное распоряжение». «Ты слишком щедр со мной, – теперь я попыталась смутить его взглядом, но он не отводил глаз, а напротив, смотрел на меня как хищник, оценивающий все движения жертвы. – Я не заслуживаю таких даров. Этот дом слишком хорош, чтобы так беспечно отдавать его. Мне кажется, он обошелся тебе в круглую сумму». Он занялся следующей сушкой: «Я не заплатил за него и гроша. Удивлена? – зеленый выпад в мою сторону. – А ведь и в самом деле в каком-то плане этот дом более, чем бесценен». «И что же в нем такого сверх-особенного?» – заинтересовалась я. «Если я скажу, – пожал он плечами, – очарование тайны развеется…» «Напротив, – отвечала я. – То, что можно узнать, имеет большую цену».

С кофе было покончено и мы пересели на низкое, на селестийский манер, ложе. Откуда-то из недр шкафчика Аэринея извлек маленькую медную коробочку, богато украшенную чеканкой и эмалью. Оттуда же появился на свет небольшой кальян, тоже обильно изукрашенный, потертый временем, одна из его металлических ручек была погнута и смята. Аэринея быстро и умело заправил его и сел подле меня: «Вот его, – он кивнул на растапливающийся кальян, – изготовили на другом конце света, в стране, которой правят испокон веков только царицы. В городе из красноватого камня, где крыши крыты багряной черепицей, а флаги на башнях алые как кровь. В закатном солнце город издалека горит, как драгоценный камень в оправе из темной зелени. Там жил искусный мастер, вот его клеймо на этом бочке… Позволить себе заказать у него товар могли только самые богатые и влиятельные люди. И однажды один из приближенных ко двору заказал этот кальян в подарок для своей дочери, – из-под крышечки уже начал тянуться легкий, еще слабый дымок и сладковатый запах чего-то знакомого, Феликс Аэринея неспешно рассказывал. – Но случилось так, что в тот город пришел корабль, а на корабле был красавец-капитан, молодой и обаятельный, покоривший вельможную дочь одной своей белозубой улыбкой. Долгое ли дело влюбиться неопытной и романтичной девушке? Капитан был с ней ласков, задаривал безделушками из других стран, когда они тайком встречались в ее саду. Казалось, творится еще одна волшебная романтическая история, о которой будут слагать легенды», – рассказывал он проникновенно, тем выразительным тоном, каким всегда рассказывал давно минувшие истории. Он не смотрел на меня, погруженный в свои мысли, лениво пуская губами струйки дыма, и я, воспользовавшись этим, продолжала бесстыдно разглядывать его. Знаю, многие осуждают меня за столь пристальное внимание к чужой внешности, но я всегда любила рисовать, и для меня было важным впитать в себя весь образ другого, его любимые жесты, выражения лица и позы тела. Аэринея же рассказывал: «Не много времени прошло и до той ночи, когда девушка оказалась в руках капитана, и ей казалось, что нет на свете большего блаженства. А утром она проснулась одна в своей роскошной большой постели, а затем увидела, что комната ее почти что пуста. Вместе с капитаном из золоченых покоев пропали многие вещи, и отцов подарок в том числе. Девушка горько плакала, осознав, как жестоко ее обманули и какая кара ждет ее за ее легкомысленный поступок. Не спасало даже то, что эта нелепость была совершена во имя любви, казалось бы, самого всеоправдывающего и высокого чувства. Люди порой всю жизнь стремятся испытать любовь, а вот эта несчастная ее вкусила и что же?» – он выпустил дым и долго смотрел, как тает в воздухе струйка дыма. Всюду уже распространился этот нежный и сладкий запах, дурманящий, дразнящий, голова моя слегка кружилась и какая-то теплая истома против воли размягчала меня. Словно наяву я видела город из красного камня, украшенный цветами и причудливыми чужими узорами. Видела его расписные дворцы со множеством арок и балконов, манящие пряным запахом благовоний храмы, завешанные шелковыми тканями высокие окна, ведущие в святая-святых чьей-то жизни. Словно живую видела плачущую в измятой постели девушку, все богатство которой не могло вернуть ей ни детской невинности, ни разбитых надежд и желаний. Аэринея уже давно молчал, с интересом разглядывая грезящую меня, предложил мне трубку, и я машинально взяла ее, не смутившись и оттого, что наши пальцы соприкоснулись. Аромат, наполнивший мне горло, был действительно бесподобен. Как некогда свежесть морского ветра, сейчас я могла бы пить его, как вино, смакуя тысячи чудесных оттенков. Поглощенная им, я так забылась, что, скорее всего, накурилась бы до тошноты, если бы Феликс не вытащил трубку у меня из рук. Дальше мы курили по-очереди, и он рассказывал: «Конечно же, корабля уже давно не было в порту. Девушка зря стояла на причале, нелепая в своем расшитом золотом платье среди множества полуголого портового люда. Домой возвратиться она не могла, да и в душе ее клубилось отчаяние и безысходность. Она бросилась в воду, но, конечно же, моряки и рыбаки не дали ей утонуть, вытащили на берег и отнесли в дом ее отца. К удивлению девушки, отец вовсе не стал упрекать ее, наоборот, он испугался того, что может потерять ее, свою единственную дочь. Родители простили ее, и дальше судьба уготовила ей еще много разных испытаний и в зрелости, когда я был с ней знаком, она занимала высокое и уважаемое положение. Кальян она узнала сразу, но он не вызвал в ней никаких сожалений – давний несчастный случай совершенно в ней забылся, – несмотря на распахнутые окна, ветра не было и сизый дымок висел в комнате, как невесомое матовое одеяло. – Украденные сокровища не долго задержались и у красивого капитана, он и его команда все растратили и пустили по ветру. Кальян ушел платой за вино и закуски, за какую-то попойку, канувшую в небытие и всеми забытую. Затем он отправился вместе с другими богатствами лавочника морем. Тому кораблю не удалось достичь места назначения – по пути на них напали пираты, одних взяли в рабство, с других потребовали обильный выкуп. Кальян при дележе по жребию перекочевал к одному из матросов, с которым мы были друзьями. Он берег его как зеницу ока, дорожил им, ухаживал. Однако, моряцкий век недолог, доля их опасна. В одной из схваток был он смертельно ранен, и перед смертью передал кальян мне, не желая, чтобы им завладели его растратчивые собратья. Так здесь оказался этот кальян, – Аэринея ласково погладил кальян по мозаичному боку. – И еще много вещей со своими историями…» «Почему ты привез их сюда, – поинтересовалась я, – если ты почти не живешь в этом доме?» Аэринея пожал плечами, улыбнулся чему-то своему, затянулся: «Сам не знаю. Может быть потому, что я был в этом доме при прежних его хозяевах. Здесь было так уютно и славно, что, когда я приобрел его, полупустые комнаты больно резанули душу. Я попытался придать ей хотя бы долю того очарования, что увидел сам. Не знаю, насколько мне это удалось, – он качнул головой, – ведь я не женщина и не умею творить тепло и уют каждым своим движением». «Получилось очень хорошо, – ободрила я его. – А кто жил здесь раньше?» «Долгая история, – сладкий дым, видимо, разморил и его, его движения стали замедленными и ленивыми, он все больше напоминал мне домашнего кота, утомленного сытным обедом. – Вначале, как и полагается, ничего не было, кроме заброшенного пустыря. Хозяин хотел выстроить здесь свою мастерскую, чтобы однажды, когда только начавший заселяться район разрастется, она начала приносить доход. Однако, выстроить ее ему было не суждено – он лишь заложил фундамент и на этом строительство окончилось. Должно быть, иссякли средства. Участок он продал. Новый хозяин так же, в свою очередь, захотел построить лавку, но, видимо, судьба неумолимо гнула свое, и этому куску земли не назначено было быть мастерской или лавкой. Весны шли за веснами, рядом поднимались дома, открывались лотки, тянулись к солнцу молодые миндаля, а здесь росли только крапива да репей. И вот случилось так, что в одном знатном эотинском семействе произошла крупная ссора – впрочем, повод был самый обыденный. Сын знатных родителей полюбил простую девушку и настаивал на свадьбе с нею, ну а родители, как полагается, не соглашались. Закончилось тем, что родители выдвинули ультиматум – либо они, либо невеста. Юноша без сомнений выбрал любимую и отказался от своей семьи. Не взяв ничего из родительского дома, он ушел. Началась простая, неказистая жизнь, работа подмастерьем в какой-то лавчонке. Но, ко всеобщему удивлению, все сложности и трудности лишь укрепляли взаимную любовь. Юноша сумел пробиться, и через несколько лет уже работал наравне с мастером, не уступая ему в талантах. Девушка тоже работала, да вдобавок вела все домашние дела так умело, что они не тратили лишней монетки. Вскоре у них завелись денежки, и начали расти и расти. Подумывая о детях, они решили, что им нужен собственный уголок, выкупили небольшую лавочку и открыли свое дело. Дела пошли в гору, а дети не спешили появляться, что огорчало эту славную парочку. Юноша, ставший к тому времени мужчиной, шутил, что, видимо, дети не хотят появляться на шумной торговой улочке, возле складов и рабочих помещений. И подумывал, что, должно быть, его любимая тоже неуютно чувствует себя здесь. К слову сказать, он всегда ее баловал и утешал, и однажды, крепко подумав, выкупил заброшенный участок и начал строить для возлюбленной дом, благо его лавочка приносила ему хороший доход. И в этот раз судьба благоволила, и этот дом был построен. Девушка, ставшая женщиной, с удовольствием занималась его обустройством, вила свое славное гнездышко. Но шли годы, любящие уютно и согласно жили, украшая и улучшая свое жилище, но это не помогало, и дети не спешили огласить дом своими радостными криками. Так прошли десятилетия, мужчина и женщина стали стариком и старухой, ладно и мирно живших в доме, построенном любовью. И тогда судьба наконец подарила им ребенка, – улыбнулся Аэринея, набивая кальян снова. – Он появился в дождливый день, мок, стоя под дождем и не решаясь спрятаться под каким-нибудь навесом или козырьком, уже не плача от страха, а только затравленно озираясь по сторонам в беззвучной мольбе. Старики случайно увидели ее, привели в свой дом, расспрашивали, но так и не добились никаких вразумительных ответов, кто родители этой малышки и где их искать. Собственные поиски не дали результата, и было решено, что девочка останется жить с ними. Они любили ее как свою родную дочь, не жалея для нее ничего. Наконец-то сбылась их мечта и остаток своей жизни они провели так, как редко кому из смертных удается прожить. Когда они скончались, уходя друг за другом, словно и в ином мире не желая разлучаться, девушка была уже взрослой, ловко управляла всеми делами приемных родителей, бережно и аккуратно умножая богатство. Не было только у нее пары, хотя она давно вышла из того возраста, когда в Эосе женятся, а желающих взять предприимчивую и умную хозяйку в жены было пруд пруди. Но девушка не помышляла о браке и даже не ждала, как многие девочки, великой любви. Она любила свою работу, свое мастерство, свою лавку и этому отдавала всю себя. Но однажды члены гильдии, где она состояла, предложили ей наладить связи с нашими, селестийскими мастерами. Девушка отправилась в числе избранных изучать делопроизводство чужой страны и там-то неожиданно встретилась с тем, кто полностью изменил ее судьбу. Она крепко влюбилась, и любовь была взаимной и так походила на любовь ее приемных родителей. Отведенный срок командировки оканчивался, и пора было возвращаться. Но обратно в Эос девушка собиралась не одна – она была замужем и ждала ребенка. На корабль она взошла вместе с горячо любимым мужем, каждая минута без которого была для нее пыткой. Но судьбой было предрешено, что на причалы Эоса она сошла одна, раздавленная и уничтоженная случившейся катастрофой. Их корабль потерпел крушение, в последнюю минуту муж втолкнул ее на нечто, похожее на плот, а сам канул в волнах. Потерпевших кораблекрушение вскоре подобрало другое судно, но среди спасенных девушка напрасно искала возлюбленного. Ничего не оставалось делать, как жить дальше, неся смертельный груз тоски. Единственной отрадой хозяйки миндального дома стала ее девочка. Но только это ей и осталось, поскольку Эос не принял ее в новом статусе. Шли слухи, что девочка рождена без мужа, а оттуда и многие другие, и постепенно вокруг бедной женщины выросла стена отчуждения. Мало кто остался с ней в хороших отношениях. Управление лавочкой она передала одному из своих немногих друзей, и на небольшую часть дохода стала жить, практически не выходя из дома, – Аэринея потянулся, поглядел в окно, прислушался к гулу вытекающего на площадь, ободренного близостью вечера люда. – Как-то мне довелось побывать на одной из пиратских стоянок. Случайно, ожидая нужного мне человека, я увидел другого селестийца, работавшего на постоялом дворе. Он так же признал во мне земляка и, оставив работу, приблизился ко мне. Быстро, торопясь, он рассказал мне свою историю, историю человека, потерпевшего кораблекрушение и подобранного на грани смерти пиратским судном. Вот уже почти десять лет он был здесь рабом, а где-то в далеком Эосе, он убеждал меня, живут и не знают о том, что жив и он его жена и ребенок. Но в эту минуту кто-то вышел, и мы прервали наш разговор. Дел у меня тогда было много, я скоро забыл и селестийца, и его просьбу, и то, что намеревался сделать. И резкое воспоминание об этом пришло ко мне, когда я шел от порта к маяку по этой самой улице и увидел дом. Как-то я сразу понял, что это тот самый, и та самая женщина сидит у окна, занимаясь вышивкой. Я постучал, напросился в гости, увидел эту комнату, любовно лелеемую уже несколько десятилетий, погасшую, но все еще удивительно красивую женщину, и в одиночестве сохранявшую свое достоинство и чистоту, маленькую нарядную девочку, испугавшуюся меня. Случайно я коснулся в разговоре давнишнего кораблекрушения, увидел, как вспыхнули и вновь погрузились в свое горе ее глаза, услышал, как долго она пыталась найти своего любимого, не веря в его смерть, как с каждым годом надежды таяли, а мир становился все преснее и постылей… Мы провели вместе несколько часов, достаточных, чтобы понять все, что я хотел понять. Она пригласила меня посетить их дом в следующий мой приезд, и я немедленно согласился. А через несколько дней, пренебрегши собственными делами и истекающими сроками, я снова стоял перед этими дверьми, и рядом со мной стоял выкупленный мной мужчина, потерянный, непонимающий, с тревожным и радостным узнаванием глядевший на стены дома, который ему описывали в давних светлых мечтах, – Аэринея оборвал рассказ, хотя я слушала его крайне внимательно, вздохнул. – Ну, не буду расписывать, что было дальше, ты и сама можешь представить, что могло произойти. Достаточно сказать, что через какое-то время они перебрались в наши края, поскольку эосская жизнь порядком отвратила ту женщину, уставшую от предрассудков и предубеждений. Они присылали мне приглашения, и однажды я сумел выбраться к ним в новое жилище. Был рад увидеть, что у них все хорошо, – мягко улыбнулся себе. – Этот же дом они пожелали забыть, я предложил его выкупить, но они вынудили меня принять его в дар. Ну а теперь моя очередь подарить его тебе, – ласково глянул он на меня и поднялся на ноги. – Они нашли друг друга, а мы с тобой – нас. Я не в силах подарить тебе счастье, хоть бы и очень хотел того, но, надеюсь, что хоть что-то смогу сделать для твоего блага, – и, не дав мне ответить ему, заговорил в ином тоне. – Ну а теперь пойдем пройдемся. Жара уже спала, а я тебя хотел отвести кое-куда». Я удивилась, но не стала возражать. Быстро собравшись, мы вышли на улицу.

Я видела Феликса среди людей только раз, в доме отца, и тогда он произвел на меня впечатление благородного вельможи и таким, отчасти, остался в моих представлениях о нем. Я знала, что днем он бывает в Сенате, среди блестящей и высокопоставленной публики, живет в посольской гостинице с людьми его круга. Того круга, частью которого я не стала и не желала стать. Поэтому меня несколько удивило, что он так хорошо знал город, и особенно те части города, в которые даже мы, горожане далеко не среднего класса, никогда не заходили. Аэринея привел меня в самый нижний, портовый район, шел уверенно, будто был в родной стихии, отвечал кивками на приветствия лавочников, моряков, встречавшихся здесь заезжих селестийцев. Портовый район, против моего ожидания, оказался вовсе не таким вонючим и грязным, как описывали его те, кто жил вне. Рука мудрого правителя простерлась и здесь, расширяя причалы, складские помещения, расчищая площади, проводя мосты и новые дороги. Кое-где новый порт уже был окончен, части его были еще в процессе строительства, но уже позволяли видеть весь размах и удобство планировки. Жилые улицы, конечно, были довольно жалки, но и здесь слышался детский смех, виднелись улыбающиеся лица, на окнах и консолях стояли цветы в горшках. Пресловутая вонь ощущалась не больше, чем в других местах. Напротив, из-за обилия харчевен, в воздухе постоянно чувствовался запах пищи – жареного мяса, хлеба, копченых окороков, наваристых супов всех мастей.