Текст книги "Дом на миндальной улице"

Признаюсь тебе, дневник, когда я его увидила там, на вечере, он мне неочень понравелся. Он меня на много старше и некрасив совсем, но разве во всем угадишь? Зато, раз он старше и опытней, он сразу полюбит меня такую, какая я есть, он сразу увидет во мне то, что все эти сопляки вроде Помпея немогут увидеть, неудевитильно, ведь они гонются за формой, а красоту души оцинить немогут. О, они все увидют, кем я стану, когда выйду за него замуж. Конешно, он не сенатор, но он известин и богат, а это значет, что меня будут принемать там, где Фелисии вход заказан, у меня будут лутшие платья, я построю нам самый лутший дом, и создам лутшую семью, чтобы все завидоволи. Я им всем докажу! И пусть потом попробуют поднять на меня глаза, когда я стану знатной дамой, когда меня все будут увожать, мое замичательное семейство и детей, которых я ему рожу. Конешно, Нелл в том права, что их надо правельно васпитать, и это более благародное занятие, чем картинки и писульки.

Нелл беситься с жиру. Я была у нее дома вчера и позавчера, у нее замичательный муж. Мы все вместе сидели в таблинуме и разговаривали. Он такой милый и так ухаживает за ней, а она все нос воротит. Видитили, его интиресуют другие темы, и он в исскустве непонимает! Могла бы поинтиресоваться его делами, в конце концов, почему надо быть такой игаисткой и тенуть одеяло на себя? А что он недает ей видиться с Фелисией правельно – она ее только портит, и вапще, раз она вышла замуж, то должна начать новую жизнь. Нечиво сидеть в гостях, когда есть свой дом. Я вот только так и буду!

Она так себя ведет из вреднасти, чтобы только показать, что она права. А ище потому, что нехочет забыть этого селестийца. Она просила меня отправить ему письмо, но я небуду этого делать. Пройдет месяц-два и она перибесится, поймет, как хорошо уладелась ее жизнь, и успокоется. в конце концов, у нее все прикрасно, она сама себе все навыдумывала.

(Рисунок. Плотный лист дорогой бумаги, почти не поврежденный временем. Ближе к центру листа тщательно прописано изображение кошки, лежащей на боку в груде белья. Она внимательно смотрит на зрителя, выставив вперед уши. Выражение морды скорее любопытное и ласковое. Возле нее лежат три крошечных, слепых, куцехвостых котенка. Все котята, тем не менее, разные. Возле каждого мелким витиеватым почерком подписано его имя. Шерсть любовно выписана до мельчайших завитков.)

(Леонель д`F Фелисии S., 16 июня, год 861)

Здравствуй, Лис.

Не знаю, как рассказать тебе все, что со мной творится. Все это так долго и так много, что не знаю, как и вместить. Я так долго ждала этой минуты, этой возможности, что не знаю, с чего и начать, не знаю, смогу ли написать еще, не знаю, смогу ли получить письмо от тебя, ничего не знаю, хотя все так просто… и так сложно.

Ты не представляешь, какое ты мне принесла облегчение, когда сказала, что Помпей жив. Я была уверена, что они убьют его, его так страшно били, и потом я слышала, как этот ублюдок Нола приказал его прирезать. Этот недочеловек мой кровный враг на всю жизнь, я не пожалею ничего, чтобы отомстить ему. Всю дорогу он и его дружки глумились надо мной, били, ломали руки, выворачивали плечи, чтобы заставить меня плакать от боли, разорвали мое платье и щипали меня, и смеялись надо мной. Когда потом Клавдий меня раздел и увидел все эти следы, он был в ярости, но она у него как всегда, быстро улеглась. Он мне не поверил, а поверил этому выродку, сказал, что я «как все ревнивые бабы, настраиваю его против друга»! Ты можешь поверить?

Они привезли меня туда, где я живу теперь, это огромнейшая вилла с садами, парком, прудами и прочим, все за несколькими высокими стенами, всюду часовые, стены тоже патрулируют. Меня заставили раздетой идти через весь двор мимо прислуги, которая вышла встречать, я не могла на них смотреть, но по-моему, они глядели с сочувствием. Меня приняли две женщины, они не очень стары, но похожи на двух мумий – высохшие лица, поджатые губы, отлаженные движения. Когда они входят в мою комнату, кажется, что входит сама старость и смерть, я смотрю на них с кровати, и мне мерещится, что за ними стены комнаты вот-вот начнут опадать, гобелены сворачиваться в трубочки, паркет и мрамор трескаться и крошиться. Они одели меня во что-то, потом Нола вломился в комнату и потребовал, чтобы я встречала его и его дружков «как хозяйка». Схватил меня за руку и поволок по полу в главную залу. Там уже шла пирушка, кругом была разбросана еда, валялись его люди вперемежку с собаками и все это жрало и лакало. В городе я слышала, как говорили, что необразованный люд в деревнях ведет себя так, но я никогда не видела ничего подобного. У деревенских есть свое чувство достоинства и гордости, если хочешь. А это было просто опустившееся быдло во главе со своим главарем, и он вел себя точно так же. Он заставил меня сидеть рядом с ним, смотреть на все это, требовал, чтобы я подавала ему еду. Я плюнула ему в лицо, поскольку руки у меня были искровавлены. Тогда… Лис, когда я вспоминаю, меня до сих пор трясет. Я не могу поверить, что это было на самом деле. Мне все события того вечера кажутся каким-то бредовым сном, нереальным, далеким… А ведь в мечтах я предвкушала, что тот вечер проведу иначе, в другом месте и в другой компании.

Он начал меня бить, и бил долго, стараясь ударить в грудь, живот, по лицу, потом получилось так, что я оказалась в кругу, его дружки плотно выстроились вокруг. Он мне что-то орал, я не помню, а потом выпустил на меня собак. Они были на цепях, но их то укорачивали, то отпускали, они лаяли, сипели, рвались и пытались укусить меня, это были даже не собаки, а какие-то сказочные уроды с плоскими мордами, кривыми ногами, красными гноящими глазами… А все это мужичье хохотало и науськивало их. Но я не позволила ему почувствовать свое превосходство и мой страх. Я смотрела ему в глаза и наступала на одну из собак. Ее какое-то время оттаскивали, не могли же они позволить ей в самом деле укусить меня, ведь я была нужна их хозяину. А потом Нола решил меня припугнуть и отпустил ее. Она прыгнула мне на грудь, но укусить смогла только за ногу. Кажется, было совсем не больно. Я смотрела ему в глаза и смеялась. Надо было видеть, как вытянулись у них рожи, как они побледнели и замолчали. Им пришлось отогнать собаку, а меня взяли эти две мумии и унесли.

Я жалею, что эта дурацкая собака не вцепилась в горло.

Клавдий простил все это Ноле, этот ублюдок практически постоянно приезжал на виллу, они сидели вместе, ели как воспитанные люди их круга, но я продолжаю видеть, как у него по роже течет жир и винные разводы, как он рыгал, жрал и говорил на жаргоне этого отребья. Я никогда не остаюсь с ним в одной комнате, хотя Клавдий постоянно ругает меня за «негостеприимность».

Клавдий, сложно описать даже, что это такое. Он не злой, он не добрый, он просто существует… Он не дурак, потому что умело ведет свои дела, не жаден, но не позволяет у себя красть. У него на вилле достойная коллекция картин, которые дарили друзья или он покупал сам. Любимая у него самая вульгарная, пестрая, техничная и вызывающая, хотя рядом с ней висят безупречные пейзажи Лимеуса и чудесные детские портреты Клементия. Цветы его не интересуют, хотя у него роскошные цветники, лошади не привлекают, хотя у него в конюшне лучшие и породистые из лошадей. Вообще, сложно найти что-то, что его могло бы действительно заинтересовать. Со стороны кажется – вот человек с кучей дел, занятий, интересов, а копнешь глубже – а там просто стена, и через нее ничто не проходит. Он не может долго злиться, он не может радоваться и, по-моему, не особенно понимает шутки. Он будто бы ценит свои вещи, свои дорогие вещи, но если они разбиваются или портятся, он выкидывает их на помойку безжалостно и не вспоминает о них. Иногда он вроде бы оживает и в нем появляется какой-то интерес, какая-то живая жилка, но все это порождается там, в его каком-то собственном мире-за-стеной по каким-то неведомым законам и прихотям природы. Он вкусно ест и сладко спит, но без удовольствия, принимая это как должное. Сначала я была уверена, что не подпущу его к себе, но он вполне ласков со мной, старается доставить мне удовольствие, но я не знаю, чем же угодить ему, поскольку эмоций с его стороны никаких. Он делает свое дело, развлекается со мной, любуется мной, как одной из своих вещичек, и опять уходит в это свое растительное существование.

Нет, я не могу сказать, что он невыносим, что он противен или я его ненавижу. Я его не понимаю. Первое время я честно пыталась найти с ним общий язык, понять его интересы, заинтересовать своими, но через какое-то время поняла – все, что я делаю, в его глазах всего лишь какая-то игра, пустое занятие. Так смотрит уставшая мать на непоседливого и замучившего ее ребенка. Вот он бегает вокруг, занялся какой-то игрушкой, и она рада, что вот он занят чем-то без ее участия, сам себя развлекает, и все хорошо, все гладко. Вот со стороны Клавдия именно такое отношение – его штучка, игрушка, вещица занимается своими делами, занимает сама себя, и хорошо.

Ему доносят о каждом моем шаге, о каждом моем поступке, о том, что я ела, что надевала, кого принимала (когда уже мне позволили немного заниматься делами) и так далее. Любые мои попытки выйти за рамки написанного для меня сценария пресекаются на корню. Так, казалось бы, при моем положении, я могла бы выезжать и принимать, но возможным это стало только после непосредственной просьбы княжны. Казалось бы, на огромной вилле я могла бы ходить куда вздумается, но мумии не выпускают меня из десятка комнат, а дальше я выхожу строго под конвоем. Мне не позволено ездить на лошади, «потому что так ведут себя женщины низкого происхождения», мне не позволено плавать в пруду (хотя там можно было бы устроить чудную купальню) «потому что плавают только рыбачки и потаскушки», мне не позволено читать книги, писать письма, красить лицо и рисовать на теле, нельзя трогать скотину, кормить карасей в пруду, нельзя сидеть на солнце и стоять под дождем, нельзя смеяться, нельзя петь, нельзя танцевать, дерзить, иметь свое мнение, говорить в присутствии мужчин, нельзя почитать богиню и держать ее статую, потому что в этом доме поклоняются бычку с большим… и рогатому дельфинчику, который вроде приносит удачу морской торговле, но по сути хорош только тем, чтобы колоть им орехи. Орехи тоже нельзя, потому что «это пища простолюдин», и все равно, что я обожаю жареные каштаны. Клавдий дуется и ругает меня, они все стремятся меня насильно исправить, привести к чему-то усреднено-правильному. Но я же не могу так жить! Я это я! Разве я не ценна сама по себе тем, что я есть, тем, что интересует меня? Почему я должна всю жизнь подделываться под него и играть навязанную мне роль? Почему я должна делать то, что «надо», хотя оно мне не надо? Клавдий меня не слышит, и я уже не пытаюсь до него достучаться. Все наше «общение» с ним ограничивается постелью.

Кстати, о постели. Кроме того, что я теперь просто вещь без имени и духа, меня хотят сделать породистой самкой для его наследников. И, о богиня, какими методами… Мне столько раз доводилось слышать, какие бестолковые и суеверные женщины, что теперь я просто умиляюсь от того, как представляю, что большинство мужчин точно так же, как Клавдий… Милая, когда я первый раз увидела ЭТО, я смеялась до слез и обидела его. Второй раз я уже смогла себя сдержать, теперь меня только раздражает. Он зажигает свечечки, ставит у кровати в определенном порядке божков, с серьезным видом читает какие-то тарабарские заклинания, с унылым видом проверяет свое хозяйство, а все остальное у нас строго по ритуалу, если, конечно, ему удастся уговорить божков послать ему хоть немного сил, хотя по рассказам Помпея я знаю, что в этом возрасте он еще вполне мог бы обойтись и без всего этого. Иногда я едва не засыпаю, поскольку этот ритуал «два раза нажми здесь, потыкай тут и будет тебе счастье» мне порядком поднадоел, хотя он старается, пыхтит… Бедный, неужели у него никогда не возникает собственных желаний? Ведь мы два здоровых нормальных человека и хотя бы в этой ммм… плоскости могли бы найти общий язык.

Мумии каждое утро проверяют мои простыни и смотрят, как я одеваюсь. Эта назойливость порядком замучила меня. Хотя бы потому, что я всегда была достаточно стыдлива, и нескромные взгляды меня раздражают. И потом, я привыкла к свободе, к тому, что никто не следил за мной и не посягал на какую-то часть моей жизни. А тут я вся должна постоянно быть на виду, в самом голом и неприглядном виде. Мне стоило неимоверных трудов отвоевать себе право, извини, ходить по нужде без свидетелей, и то они стоят под дверью, говорят о чем-то своем. Все это потому, что они ждут, когда я принесу им драгоценного наследника. А я ем лимоны и пью настойку, как меня учила мама. Еще не хватало этой напасти… Я всегда считала, что детей нужно заводить осознанно, это будущие люди, а не куклы. Хотя таким, как Августа, больше нравится связанная с этим физиология, приметы и суеверия, за которыми они напрочь забывают о наличии души, свободы и человечности.

Милая моя Лис, я устала жить воспоминаниями… Я смотрю в окно, на сад, вспоминаю наши встречи, наши беседы, я мысленно говорю с вами, словно вы тут со мной. Засыпая, я воскрешаю в памяти ваши лица, голоса, слова, которые вы говорили. Снова и снова возвращаюсь в те дни, шум дождя напоминает мне тот вечер, когда Кассий рисовал наш портрет, яркое солнце выискривает прогулки в лесу. Я не могу смириться с тем, что больше ничего этого не будет. Я не могу сдаться и покорно стать безмозглой овцой, притворяющейся счастливой! Я лучше убью себя, чем позволю им сломить меня, я не покажу им своего отчаяния, хотя временами я не могу удержаться от слез! Это невозможно… невозможно, невыносимо жить с мыслью о том, что уже ничего не будет – ни света, ни тепла, ни душевных разговоров… И любви тоже. Ведь когда-то я грезила о том, чтобы полюбить и быть любимой, с мужчиной, который был бы равен мне, с мужчиной, которому хотелось бы отдаться и покориться… Теперь этого уже не будет. А будут только эти постоянные придирки и запреты, эта постель с божками и бубенчиками, эта тупость Клавдия, дети, роды и пустота и одиночество, одиночество и воспоминания до конца.

А может, я сошла с ума? А может, так и должно быть? Может, все так живут, притворяясь, что в их жизни есть понимание и теплота? Или я не вижу этого? Мне казалось, любой бы был против, чтобы его насиловали и уничтожали, превращая в вещь, но кому бы я это ни говорила, уверяют меня, что я просто глупая избалованная девчонка, которая не видит своего счастья! Помнишь Эола Нелия, он бывал у тебя. Ведь он был нам с тобой другом, он разделял наши взгляды и утверждал, что в жизни женщины должно быть больше, чем дом, дети и постель… И вот он приезжает ко мне и начинает укорять меня, что я так жестоко обращаюсь с Клавдием, перечу ему и не желаю быть покорной! Я пыталась объяснить ему, что для меня невозможно жить безликой, бездушной жизнью, невозможно жить без книг, рисунков, без друзей, по чужим правилам с людьми, для которых я вещь! Но чем больше я говорила, тем больше он усмехался и тоном, каким отчитывают собаку или малышку, начал говорить, что я все придумываю! Ты можешь себе представить? Он сказал «ты оттачиваешь на мне свое красноречие, детка, а все не так»… Я чувствовала себя так, будто меня вывернули наизнанку! Но ведь он всегда понимал, или делал вид, что понимает меня! Что он был моим другом! А теперь утверждает совершенно обратное, обвиняет меня в том, что я прибедняюсь и сгущаю краски! Лис, мы с ним тогда разругались и я не желаю больше его видеть и слышать. Он называл меня эгоисткой и нахалкой, что для меня нет ничего святого, кроме моих интересов… Да о чем могла быть речь, если я кричу, а меня никто не слышит!!! Я пытаюсь добиться, я подхожу и так и этак, я была мягкой, я была нежной, я была грубой и упрямой, и все это воспринималось абсолютно одинаково! Будто меня и нет, что я пустое место! Я – функция, выполняющая свои обязательства, а кто я уже никому не важно!

А что случилось с Паулиной? Она приезжала ко мне несколько раз на неделе, представлялась каким-то другим именем, вела себя так заносчиво, чванливо. Я спрашивала о вас, но она так мне ответила, что будто бы вы ее чем-то очень обидели, что она с вами не общается и ничего не знает. Это так на нее не похоже, я растерялась… Стала с ней говорить, рассказывать, как мне тяжело здесь, она ахала, поддакивала, а потом вдруг стала хвалить Клавдия, дом, что-то болтать о моем положении в обществе… Я не знала даже, как отвечать. В общем, я ее не узнала, ее как будто подменили! Она приезжала ко мне несколько раз, и все время упоминала каких-то высоких господ, покровителей, говорила о будущих приемах, будто и не видела, что со мной происходит. Я дала ей несколько писем, одно к тебе, другое к селестийцу. Они у меня уже были готовы, я писала их несколько месяцев, как дневник, как отдушину, но уже тогда у меня что-то шевельнулось. Я почти уверена, что она не передала вам писем.

Лис, я не могу, я устала. Мне нет покоя даже в моих снах. Знаешь, раньше в детстве, когда случалось что-то страшное, я всегда убегала в комнату мамы и знала, что это самое безопасное место в мире, что никто и ничто не посмеет меня тронуть там. То же самое было и в моих снах. Гналось ли за мной чудовище, преследовал ли меня убийца или призрак, я всегда переносилась к той винтовой лесенке и пряталась за надежной дверью. И зло всегда уходило. Через несколько недель после похищения мне снился сон, что я убегаю отсюда, что бегу и никто не может меня догнать, я смеюсь и взбегаю по винтовой лесенке в комнату моей мамы, чтобы уже ничто не могло меня коснуться, а там они, и все продолжается. Последнее убежище уничтожено. Я проснулась и плакала до утра, потому что так оно и есть. Мне отсюда не выбраться иначе, чем так же, как той, что была до меня.

Я спрашивала Клавдия, какая была она, Амаранта. И знаешь, он прожил с ней лет пятнадцать, но не может сказать о ней абсолютно ничего, кроме того, что с ним она была добра и ласкова. Как будто этой женщины и не было никогда. Глупо надеяться, что у меня будет другая судьба.

Знаешь, иногда я думаю, как бы хорошо все могло бы быть, будь все хотя бы капельку по-другому. Ведь здесь же вовсе не плохо, есть все, что можно пожелать, так же светит солнце и влетает ветер в окно, те же птицы и цветы. Но все же я чувствую себя в клетке. Если бы они хотя бы попытались меня увидеть и услышать, если бы дали мне жить так, как я привыкла жить, считаясь со мной, если б дали мне видеть вас, смеяться и верить… Если б я только знала, что я принимаю его друзей и веду себя с ним так, как хочет он, но взамен бы была у меня моя жизнь, в которой бы не было постоянного присутствия чужих, принуждения, равнодушия. Если б я могла уйти из его мира в свой, в котором бы были вы и свобода выбора, свобода чувства, действия… я бы отказалась, я думаю, без сожаления, от возможности уехать отсюда, отказалась бы даже от права любить, наверное могла бы растить и его детей, если бы только за все это была мне моя награда, моя отдушина, моя жизнь! Ведь не многого же я прошу, ведь это так просто! И так безнадежно невыполнимо…

Я уже и правда думаю, может, я слишком много хочу? Может я виновата во всем этом? Мне постоянно твердят «смени отношение», но как я могу? Если я потеряла друзей, потеряла возможность делать то, что любила, потеряла даже само право называться человеком! Я не могу закрыть глаза и сказать – все хорошо, я могу жить с этим человеком, я могу принять постоянную слежку и ограничения. Не могу! Да, я такая. Да, я человек наверное, не гибкий, но я не из тех, кто изменяет свои мнения в зависимости от своего положения. Если я не терплю, чтобы меня принуждали, то я не склонюсь и если мне пригрозят смертью. Конечно, может со стороны это выглядит действительно как попытки сгустить краски, я уже заметила, чем тщательней пытаешься кому-то что-то объяснить, тем менее серьезно к тебе относятся. Но я тебе могу рассказать то, что было на самом деле, а уж ты решай, важно это или нет. Хотя я знаю, ты поймешь. Ты и Помпей, в вас я не сомневаюсь ни капли, если б не было вас, я, наверное, уже убила бы себя.

Когда еще я пыталась его заинтересовать, я дала ему почитать свою рукопись. Ты помнишь, я писала ее для мамы, когда ее не стало. Мне казалось, я вложила в нее всю мою нежность и любовь к ней. Мне казалось, это честная, ласковая история, пусть я не писатель, и все это может и наивно, но я писала от души… Он принес рукопись обратно, был очень хмурен, начал ворчать, что это дрянная тетрадка, что все, что я написала, глупо, дерзко и противоречит принятым в обществе нормам… Да черт бы с этим! Не понравилось ему – понравится другим, кто понимает в этом!

Он сказал, что я больше не должна делать такие вещи и бросил тетрадку в камин. Я бросилась ее доставать, но он оттолкнул меня и держал, пока вся бумага не свернулась. Я пыталась вырваться, но разве я могла – он намного сильнее меня. Я просто билась и смотрела, как тетрадка горит, как горит память о маме! Я бы сожгла себе руки, только бы достать ее! Потом он отпустил меня, сказал что-то, что я веду себя не как подобает сенаторше и потащил в постель…

В другой раз я вошла в комнату, а он уже был там, уже приготовил все свои штуки и ждал меня. Но ладно бы он сидел на кровати и смотрел в окно – он вытащил мою шкатулку, и методично перебирал мои письма! Смотрел, кто мне пишет, открывал, читал. Там посредине лежали мои дневники, все, что я вела с самого детства, вся моя жизнь, со всеми моими надеждами, со всеми тайными секретами, со всеми девичьими глупостями и переживаниями. И он его читал! Читал с таким лицом, как читают деловую бумагу. Да, он раздевал меня, смотрел на меня и трогал мое тело, но в ту минуту я не могла быть более голой и выпотрошенной. Он поднял голову, посмотрел на меня своим рыбьим взглядом и сказал – «у вас хороший слог». Я вырвала у него шкатулку и дневники, а он начал смеяться, мол, что такого, мы разве теперь не одно целое, что ты там скрываешь? Поднялся и хотел отобрать. И тогда я сама их бросила в огонь. Пусть никому не достанутся, раз уж умирать, раз уж быть раздетой, то не до конца, я должна сохранить то, что для меня свято. Пусть так. Конечно, было жалко. Не столько дневников, сколько писем. Там были письма от мамы, от моих детских подруг, которых я уже давно забыла, письма от вас, письмо от селестийца… Я часто перечитывала их, в этом было какое-то утешение, какая-то незримая связь с прошлым. А теперь я и не знаю, а было ли все это? Может, мне просто приснилось?

Пишу это письмо уже четвертый день. Писать его, все равно, что жить. Я знаю, оно выйдет отсюда, поедет по эосским улочкам, через рынки и аллеи, где мы когда-то играли. Письмо связывает меня со всем этим, хотя отсюда кажется, что старого мира больше не существует, и раз меня там нет, фонтаны тоже должны были погибнуть. Мне больше некому писать, некому выговориться, поэтому ты не сердись, что временами это все так несвязно выходит… Говорят, скоро княжна устраивает охоту в своем имении. По крайней мере, я видела Августу Ирис, она говорила, что это чуть ли не на днях. Теперь я буду жить этими надеждами, буду ждать, когда за мной приедут, вывезут к морю, к людям, ко всему живому! Я надеюсь увидеть и вас с Помпеем, Ирис говорила, что постарается это устроить. Она была очень серьезна и немного взволнована, почему?

У меня была кошка. Я подобрала ее саду, она была страшно голодной и облезлой, и у нее должны были родиться котята. Я принесла ее к себе и спрятала в туалетной комнате, в шкафу, он как отдельная комнатка. Кормила ее, гладила. Это была такая полосатая кошка, с гладкой шерстью. Мы с ней были друзьями, она была такая ласковая, терлась, мурлыкала. Это было так чудесно и приятно иметь такого маленького друга, который все понимает. Я просыпалась, и она лежала у меня в ногах, поднимала голову, что-то мне говорила на своем языке. А потом у нее родились котята – Пушистик, Ворсинка и Белочка. У меня остались их наброски, я положу их тебе. А потом их обнаружили мумии… Они так орали, как будто нашли крысиное гнездо, перепугали кошку, вызвали дворника, чтобы он их забрал. Мумии вцепились в меня, но они довольно легкие, одну я оттолкнула, а другую ударила, как учил Помпей снизу в челюсть. Она упала, а другая дергала меня за юбку, прибежала еще прислуга, все орали и кошка совсем взбесилась. Она шипела и стояла дыбом у корзины с котятами, а дворник тыкал в нее палкой, она кидалась и рычала, ты не можешь представить, сколько самообладания и силы в таком маленьком зверьке. Он ее ударил по спине палкой, а она все равно вцепилась ему в руку всеми лапами и зубами и кусала-кусала… Он испугался, начал трясти рукой, размахнулся… Лис, я пишу и плачу, меня бьет дрожь, как я вспомню, как она взлетела, как мячик и упала на угол сундука. Был такой глухой треск, она вся обмякла и только смотрела и смотрела своими зелеными глазищами, и уже ничего нельзя было сделать, она смотрела и смотрела, и у нее глаза были все в слезах, а потом они стали совсем прозрачные… Котят они тоже унесли. Клавдий приходил и утешал, обещал мне принести новую кошку, а как я могу думать о другой кошке, когда я сейчас вижу, как она лежала там в углу? Никто другой не заменит мне моего друга, а они ее убили!

Сегодня распустился первый ирис. Цветы остались единственным, что мне позволено иметь. Клавдий хотел меня порадовать, и еще несколько месяцев назад пригласил садовника с корзиной. Я выбрала у него несколько луковиц, хотя я совсем же не разбираюсь в цветоводстве. Просто отобрала те, которые мне понравились, закопала в саду и ухаживала за ними. Они вылезли недавно и дали стрелки. Я каждый день приходила, а они становились все больше, а мне не терпелось узнать, какого цвета будут цветы. Потом стало казаться, что белые. А оказалось, золотистые. У них желтые серединки и рыженькие кисточки внутри, и они так пахнут, я даже не знаю, как описать этот запах… Тонкий, но стойкий, сладкий, но свежий… Я сейчас сижу возле своей клумбы, светит солнце, но скоро будет дождь, и ветер переменился. Я как на иголках – завтра княжна поедет к этим вельможам, и возьмет и меня с собой, а там мы с тобой увидимся, и я отдам тебе письмо. Я так ему завидую… Я скучаю по тебе, родная. Скорее бы увидеться.

Заворачиваю письмо, а то так велико желание писать еще и еще. Если б ты знала, как это помогает. Когда я пишу, я не чувствую себя такой одинокой. До скорой встречи, Лис. Поцелуй за меня Помпея, привет Кассию, Марцию, Айне и другим, скажи, как сильно я по ним скучаю.

(Дневник Паулины N., июнь, год 861й)

Нувот и все уладелось! Через год я стану его женой, а пока после-завтра поеду в имение – мне еще многому надо научиться. Я никогда невидела тетушку Риту такой благадушной, даже удевительно, как я раньше незамичала, что она такая. Это все Нелл выводила ее изсебя, а ведь тетушка Рита просто строгая и нелюбит раздолбайства.

Больше я никогда не буду одинокой! Больше никто непосмеит меня обидить! Теперь они все увидят, какая я на самом деле и будут кусать локти, что раньше щитали меня за дурочку!

Как я и говорила, Нелл успокоелась. Писем от нее почти небываит, должнобыть, занемается сенаторскими делами, как и надо. Она написала, что у нее будит ребенок. Ну и славно, дети это щастье, она его полюбит и будит заботиться о нем. Он навернае будет такой же милый, как она. Наши дети обизательно подружутся, и мы с Нелл вместе, как раньше, будим отдыхать на пабирежье. Это хорошо, значет, она научет и меня всему, когда у меня будит ребенок. Я хотелабы поздраветь ее и увидить, но к ней так трудно попасть, а вчера она поехала к Августе-старшей, чтобы посаветовоться и узнать все о детях. Августа тоже будет рада, я думаю. Она же так любит поговорить о своем состояние.

Ну, мне пора ехать. До скорого, милый дневник.

(Фелисия S. Леонели д`F, 26 июня, год 861)

Держись, родная. Он здесь, просил тебе написать, чтобы ты держалась поближе к восточной башне, там есть черный ход в сад. Сигналом будет три крика ястреба. Лошади ждут на всем пути до Эоса, галерею мы разобрали. Ничего не бойся. Улыбайся, чтобы они ничего не заподозрили, и радуйся – скоро ты будешь свободна.

Всем сердцем с тобой, Лис, Помпей и ребята.

(Из судебного следствия. Год 868, апрель)

Дело об убийстве Августы Юлии Нолы Леонелью Энае Брут.

Из свидетельских показаний. Бумага с печатью семьи Нола, подписанная рукой Августы Патриции Нолы 6го июля 861го года.

Сей документ записан со слов высокоблагородной и досточтимой Августы Патриции Нолы, пребывающей в болезни, и претора Эоса Луция Гая Селестия. Записал Публий Марий.

Луций Селестий: Расскажите, что произошло в тот вечер.

Августа Нола: Это был отвратительный вечер. Ветер выл, все время что-то хлопало и гремело, и такие сквозняки ходили… Мне было так холодно, а эти сквозняки… у меня мерзнут ноги, а знаете, как ужасно, когда мерзнут ноги, а ты не можешь приподняться, потому что эта боль…

Луций Селестий: Что произошло потом? Как госпожа Леонелла оказалась в вашей комнате?

Августа Нола: Я вся измучилась, я так страдала, это было невыносимо! Много часов подряд… (хнычет) а потом моя малышка наконец заплакала…

Луций Селестий: Свидетели подтверждают, что вы пригласили Леонель Клавдию Брут к себе в имение. С какой целью?

Августа Нола: (сморкается) Мы с ней были подругами и…и… если бы я знала! Такая гадина! Она убила мою малышку! Она говорила, что у нее будет ребенок, и попросила научить ее… а я ей поверила… (плачет) У нее нет сердца! Как она может спокойно носить своего ребенка, когда убила моего? (плачет)

Луций Селестий: Успокойтесь, давайте продолжим. Она будет наказана.

Августа Нола: Если бы я могла, я бы убила ее! Убила своими руками эту мразь! (плачет)

Луций Селестий: Пожалуйста, успокойтесь. Леонель оставалась у вас четыре дня?

Августа Нола: Убила, убила мою Августу! Убила мою крошечку! Да, эта гадина жила здесь четыре дня! Улыбалась и ела из моей посуды! (плачет) Если бы я знала, что она замышляет… (плачет)

Луций Селестий: Что она делала, когда начались роды?

Августа Нола: Я не знаю! (кричит) Мне было больно! Вы все не понимаете! Это же не вас разрывало на куски! Тут везде была кровь! Это продолжалось с утра до самой ночи! (кричит)

Луций Селестий: Ваши дамы сообщают, что так как она еще очень молода и неопытна, они не впускали ее к вам, а ухаживали за вами сами, в меру своих сил. Так?