Текст книги "Дом на миндальной улице"

Ее постоянным спутником был некий безродный и безвестный студент из Селестиды по имени Помпей. Он тогда начинал писать и подавал большие надежды. Что с ним сейчас стало, я не знаю. Кажется, он уехал куда-то на север и там остался, я вообще плохо его помню, разве что то, как он постоянно что-то писал на коленке и взахлеб читал отрывки из своего ненаписанного романа.

Третьей в их постоянной компании была девушка по имени Сильвия, дочь одного из лучших друзей господина Энея. Миловидная темноволосая девушка, она умела ввернуть в разговор шутку и производила приятное впечатление. Я подружилась с ней скорее, чем с остальными, и мы часто потом прогуливались по городу вместе. Она любила читать те же книги, что нравились мне, и я с удовольствием с ней их обсуждала, поскольку Нелл всегда укоряла меня и презирала книги такого рода. Кроме того, Сильвия тоже писала и мы скоро нашли общий язык.

(Фелисия S. Леонели д`F, 4 января, год 861)

Здравствуй, Нелл.

Мы с Помпеем и другими условились, что не будем использовать в обращении друг к другу эти длинные именные титулы и велеречивые обращения. Поэтому прошу, не называй меня больше «госпожой», тем более, что, хоть мои настоящие родители и известные в народе лица, я была рождена вне брака и милостью отца отдана на воспитание в семью его приближенных. Не удивляйся, милая, что я так открыто говорю тебе об этом, поскольку, во-первых, ты мне очень нравишься и я уверена, что вскорости мы станем друзьями, а во-вторых, Сильвия проболталась об этом Августе-маленькой, а та Августе-большой, а как известно, что известно нашей разлюбезной Августе, то известно всему миру… Так что скоро это, увы, перестанет быть секретом, говорю я с легкой улыбкой.

Что касается нашего недавнего разговора, то зря ты принижаешь собственные достоинства. Поверь мне, я знакома с доброй половиной этого города и твердо могу тебе сказать – среди них очень мало и мужчин, способных самостоятельно мыслить, а уж среди женщин этих выдающихся особ можно перечесть по пальцам. Я очень рада, что судьба свела меня с тобой – ты не представляешь, что значит встретить человека вроде тебя в таком болоте, – это все равно, что глотнуть чистой воды после долгой дороги. Наверное, тебе мои слова покажутся глупыми, но я могу объяснить. Извини, начать придется несколько издали.

То, что творится сегодня в Эосе, на мой взгляд, можно описать двумя словами – грядут перемены. Ты быстро здесь освоишься и скоро почувствуешь, как это переменчивое настроение витает в воздухе. От князя Юстиниана можно ожидать многих самых необыкновенных свершений – он провел юность в Селестиде, этом пульсирующем сердце благородных умов. А его дочь получила самое изысканное воспитание, общалась с самыми известными учеными и мыслителями наших дней. Они говорят о необходимости перемен. Публичные наказания, самосуды, пытки, насилие, работорговля, собачьи бои и бесправие женщин должны быть прекращены! Мы не дикари, время слепого повиновения гадателям по бычьему помету прошло! Времена изменились, изменились мы сами, старые порядки сковывают. Но кроме княжьей семьи, да еще небольшой горстки людей, никто не чувствует нужды в этих переменах. Толпа безвольна, бездумна и бестолкова. Как слепо и послушно она следует традициям, не желая их понимать. Среди большинства этих невежественных, ограниченных людей порой встречаются единицы, обладающие живым умом, жаждой знаний, различными способностями. Но жесткие рамки общественных приличий, устаревших и бессмысленных традиций душат и давят таких. Вспомни как обошлись с Астерием сорок лет тому назад… Его разорвали конями, а ведь он всего лишь предъявил доказательства ложности того, что считалось общепринятой догмой. А сколько было таких, как он?

Но ближе к тому, что волнует меня. Юстиниан дал нам, женщинам, некоторую возможность к более достойному существованию – по крайней мере мы можем теперь получить кое-какое образование и спокойно перемещаться по улицам. А двадцать, пятьдесят, сто лет назад наши матери и бабки были как животные, заперты в четырех стенах, не зная ничего об этом мире, обреченные даже думать и поступать согласно принятому канону, насилуя свою природу или же отказываясь думать вообще, если все раз и навсегда за них решено.

Но надолго ли это? Позволят ли царевне занять его место? Кто знает, может, следующий правитель будет еще хуже Антония, и задушит самые предпосылки свободы в корне? Так вот пока у нас есть такая возможность, нужно действовать, нужно сделать мечты потребностями не только такой жалкой кучки людей, как я со своими друзьями и немногие приверженцы княжны, а всего общества. Поскольку то, что у большинства входит в привычку, крайне неразумно у него отнимать.

Многие осуждают меня за мои мысли и образ жизни. Но все это не для того, чтобы заявить о себе или «разрушить мир», как твердят у меня за спиной. Мне просто кажется, что бог дал каждому голову, чтобы ею думать, и ноги, чтобы идти своим путем. А не необдуманно принимать принятые когда-то и для чего-то правила, годные не для всех, и идти проторенной дорогой. Я не интриганка и не политиканка. Я никого не натаскиваю ни для чего. Все, что я хочу – это помочь людям, похожим на меня, доказать им, что они имеют право на выбор, что если они думают иначе, чем все, то это не болезнь и не отклонение. Я много думала, что такое счастье, почему так мало людей действительно счастливы. Я поняла, что счастье не бывает общественно признанным и навсегда узаконенным обычаем. Счастье для каждого свое. И чтобы понять, что для тебя счастье, чтобы понять, как его получить, как жить в гармонии с собой и другими, нужен прежде всего чистый разум, свободный от предрассудков, лжи, от всего шаблонного и навязанного.

Но это невыносимо сложно. Общество всегда подавляло единицы. И традиции в лице невежд сильнее и живучей всего.

Я думаю, ты меня понимаешь. Я видела, с кем ты пришла. Таких, как эта старуха тут тысячи – ханжи, лицемерки, домашние тиранши. Мне жалко твою подружку Паулину – она милая, наивная девочка, не слишком умна, но у нее доброе сердце. Я часто встречала таких – безвольное податливое создание в руках дракона. Пока ты рядом с ней, она послушно идет за тобой и, хоть сама с трудом отыскивает собственную мысль, искренне тебе верит и принимает твои слова. Но рано или поздно ты ненадолго теряешь контроль над неразвитым умом такой овечки и дракон хватает ее своей пастью. Из них получаются отличные жены – послушные, добродушные, трусливые и бесконечно преданные предрассудкам.

Не подумай, что я сказала это, чтобы обидеть тебя. Вот пример. Одна из женщин, с которой я хотела бы познакомить тебя – старая консульша. Она давно вдова, живет с сыном и его семьей. Это очень милые, образованные люди, у них часто бывают вечера, куда приходят многие ценители и творцы искусства, читают, пишут, разговаривают. У консульши была дочь, чудесное дитя, прекрасный голос, отличный слух, ангельская внешность… К сожалению, характером она была слаба и не тверда. Пока она жила с матерью, той удавалось держать ее в нужном русле, развивать ее талант, говорить с ней о философии и науке. Я охотно поддерживала старую консульшу, поскольку мы с Эстель, ее дочерью, дружили едва ли не с детства. Но потом Эстель влюбилась и перестала нас слушать. Консульша выдала ее замуж, благо тот юноша был достойным и неглупым человеком. Я уезжала тогда на несколько месяцев, а когда вернулась, ее не узнала. Это была совсем другая девушка – она перестала петь, замкнулась на доме, хотя муж не препятствовал ее прогулкам и возможным встречам со старыми друзьями. Говорила только о домашних делах, о делах ее мужа, считала правильным то, что считал правильным он, любила то, что любил он. Не пойми меня превратно, милая Нелл. Да, ухоженный муж и опрятный дом это здорово, но это не все, что должно составлять мир женщины, не правда ли?

Многие осуждают меня за такие слова. Считают, что я хочу разрушить общественные традиции, не чту святость семьи и так далее… Но это не так. Я хочу только доказать многим, что кроме обязанностей, возложенных на нас природой, мы обладаем и другим – своей душой, мы больше, чем производящее детенышей животное или рабочая сила. Мы ценны собой, своей самостью, а не фактом нашей принадлежности к роду или общественным статусом! А кроме того, иные из нас владеют истинными дарами – возможностью чувствовать прекрасное, что обычно быстро угасает за повседневной бытовой жизнью…

Увы, сама я не одарена особыми талантами – все, чего лично мне удалось достичь – это с трудом тренькать на гитаре простенькую мелодийку. Но талант, возможность творить и общаться с миром искусства – это привлекало меня всегда. Я всей душой тянусь к этому недостижимому миру, я хочу общаться с теми людьми, которых коснулась милостивая и щедрая рука богов. Надеюсь, и ты полюбишь моих друзей, как люблю их я. Я не богата и пансион, получаемый мной от моих родителей не так велик, как твердит молва, но большую часть этих денег я стараюсь тратить на то, чтобы мои друзья не нуждались ни в чем. Не знаю, как относятся к художникам и поэтам в ваших краях, но тут, в Эосе, это одно из самых позорных ремесел, как это ни прискорбно. Уличная молва считает писателя или художника мазилой и лентяем, ничтожеством по сравнению с каким-нибудь гончаром или портняжкой. И порой действительно одаренным людям очень и очень тяжело содержать себя. Искусство требует совершенства, времени, оно капризно, как ребенок. Его сложно сочетать с тяжелой работой… Думаю, все это тебе понятно и так, милая Нелл.

Я посылаю тебе вместе с этим письмом книжечку. Ее написала сама княжна, и эта книжечка посвящена женщинам. Ты найдешь там много интересных мыслей. Обсудить их у нас с тобой вскоре будет отличный повод – я сама, от своего имени дам званый вечер. Придут все мои друзья и еще должны прийти многие из «высших слоев». Как говорит Помпей – «у лука или апельсина верхние слои никуда не годятся, и наши „верхи“ такая же дрянь», на них не придется рассчитывать, более закоснелых людей сложно найти. Но среди них водится несколько весьма тщеславных дам и не менее озабоченных своим величием мужчин, которые озабочены показать себя просвещенными и передовыми людьми – пусть сеют, ведь семена могут упасть на нужную почву. Кроме того, есть у меня еще кое-какие идеи, но их я тебе отпишу в следующем письме.

До скорой встречи,

Твоя Фелисия.

(Леонель д`F Фелисии S, 5 января, год 861)

Здравствуй, Фелисия.

Над тем, что ты рассказывала, и я думала часто. Правда, мои родители всегда обращались со мной мягко и не запрещали заниматься тем, что мне нравится, но я понимала, что они не держат какой-либо надежды связать мое будущее с чем-либо иным, кроме как с удачным браком. Хотя уместнее сказать, что таковы планы моего отца – ведь я тебе рассказала, что думала про это моя милая мама. В родительском доме я никогда не чувствовала себя обделенной или обиженной, как впрочем, и женская челядь ― ведь отца практически никогда не было дома и всем управляла мама, самое справедливое и ласковое существо в мире. У нас и слуг было совсем немного, так что мир нашего дома был совсем-совсем маленьким. Никакого церемониала, упаси Господи, у нас не существовало, наверное оттого, что древний род матери сам по себе был переполнен духом свободы и не терпел никаких ограничений в чем бы то ни было. Но наш дом находится довольно далеко от деревень и поселений, так что мне приходилось уезжать на учебу и жить в семье Паулины. Прошло много времени, прежде чем я повзрослела и научилась игнорировать Маргариту, меня обижали ее нападки и трудно было мириться с дурацкими правилами в их доме. Я всей душой ненавидела оставаться у них, с отвращением терпела, когда Маргарита, как большая черная ворона, налетала на меня в коридоре и разражалась долгими нравоучениями, от которых у меня начинало покалывать в пятках, а в ушах на день сохранялся звон. Одно из самых ранних моих воспоминаний, видимо с которого и началась моя неприязнь к этой женщине – я стою у окна, из сада льется свет, вся галерея пронизана светом, как гигантский аквариум, цветет жасмин, и этот запах всюду, как будто осязаемый. Я стою в этом душистом свете и жду, когда Маргарита прекратит орать. Но она заводится все сильнее и у нее изо рта летят брызги, а сам рот похож на шамкающий рот карася – вверх-вниз. Все во мне рвется бежать отсюда в светлый сад, где как будто бы творится какое-то волшебство, так там все прекрасно, ясно и тепло, но я не смею, пока старуха не кончит свои проповеди. Я жду, а за окном по веткам прыгают и весело чирикают птички, скачут, вольные полететь куда угодно, а старуха видит, что я вовсе не слушаю ее. Тогда она схватила меня за руку и увела в самый северный угол дома и там заперла в чулане до ужина. Я, кажется, помню еще и то, почему она подняла крик. Она увидела, как я выбежала из классной комнаты, чтобы посмотреть на сад, и у меня развязался чулочек. Мне было лет шесть-семь, я была совсем одна в галерее, и я подняла юбчонку, чтобы его подвязать. И вот за это я поплатилась. Звучит нелепо, я знаю, у меня и тогда на долгое время осталось странное ощущение огромной нелепости всей жизни в доме Паулины.

Я никогда не принимала и не пыталась понять их. Я просто изначально смотрела на них так, как смотрят на какую-нибудь диковинку, странное чужеземное животное. Конечно, я не могла показать им, что считаю их привычки глупыми и смеюсь над ними, хотя иногда я и не могла удержаться от дерзкого словечка или тихой насмешки. Узнай они об этом, они умерли бы от злости, ведь они так привыкли считать себя серьезными и важными. И в моменты соблюдения ритуалов, вроде сбора всех вместе на проповеди (слуги стали дерзки на язык, надо обругать) или посиделки в тишине с каменными лицами (воздерживаемся от веселья), я едва удерживалась от смеха, сравнивая чопорную, с поджатыми в сморщенную точку губами Маргариту с надменной гусыней, которая, чувствуя себя королевой всего двора, величественно выплывает в грязь полуразвалившегося хлева.

Они живут так, будто играют на сцене. Как будто на них постоянно смотрит кто-то со стороны, хотя их дом меньше нашего, слуг у них не много, а с людьми из деревни возле их усадьбы они не общаются, презирая их. То есть, всю театрализованность-то никто по сути и не видит. Да и те же слуги относятся к ним вовсе без почтения, как бывает в иных домах с хорошими хозяевами. Будучи совсем малышкой, любимицей толстой добродушной кухарки, которую потом выгнали якобы за пересоленный суп, я часто сидела в кухне, когда слуги ели, и слушала их разговоры, простые разговоры простых людей. В которых, однако, было столько душевной открытости, раскованности, которой никогда не было ни у одного гостя Маргариты. Может быть, часть моей неприязни к семье и порядкам в доме Паулининых теток я приняла от слуг, поскольку они считали Маргариту старой чудачкой, а к Седне, которая после тяжелой болезни повредилась слегка рассудком, со снисходительностью. Может быть и так, только эти люди были мне по духу намного ближе и приятнее, с ними у меня было больше общего, чем с Паулиниными тетками, запершими сами себя в такой же темный, душный и узкий мирок, как тот чулан.

Каждый день у них подчинен строгому регламенту, причем сами они уже не знают, зачем делают то или это. Например, тетушка Седна мне рассказывала о своем детстве. Она мне как-то говорила, что их мать долгое время рожала мертвых детей и бабки в деревне решили, что это порча… ну ты знаешь этих деревенских лекарок – если они и дают тебе способное помочь лекарство, то мотивация у них всегда на уровне пупка. Бабки посоветовали найти целебную статуэтку и повесить ее на видное место. И вот нашли такую штуку, повесили и каждое утро перед завтраком женщины собирались и смотрели на нее, чтобы «семя укрепилось». Ну и с тех пор видимо все пошло хорошо, поскольку та женщина вырастила потом пятерых дочерей. Статуэтку эту впоследствии отдали другой бездетной, но Седна, Маргарита и мы с Паулиной по утрам были вынуждены стоять по полчаса молча и недвижно, уставившись в пустую стену. Теоретически, это должно было призвать благословение и сделать нас всех плодовитыми – равно как детей, так и незамужних теток (Кстати, мы с Линой в те детские годы постоянно плакали и боялись, как бы это «семя» в нас не «закрепилось». И так было довольно долго, пока мама не опровергла все эти глупости).

Она изводила нас с Линой постоянно. Не было ни минуты, когда она не пыталась бы показать нам, какое мы ничтожество перед ней. Пользуясь возрастом, она вынуждала нас против нашего желания слушать, как она вслух читает Седне нравоучительные книжки, будто немолодая Седна была школьницей, рвущейся натворить дел с ровесниками. Запирала нас в комнате в самые ясные дни, чтобы мы «приучались к воздержанию» – так она говорила, видимо подразумевая добровольное заключение от мира и удовольствий (солнце тоже было в черном списке). По ее мнению, (т. е. по традиции) нужно было делать только полезное, например, шить. Делать то, что мало пригодится в жизни, но доставляет радость, например, рисование, не имеет смысла и подобные занятия надо пресечь. Постоянно унижала, сравнивая нас с какими-то подругами ее детства, оскорбляла мою мать, высмеивала героев книг, что мы читали. Сначала я ненавидела ее, потом презирала, потом мне стало жаль эту ограниченную невежественную женщину.

Книг дома не держали, поскольку в их время книги были запрещены. Существовал только один учебник, содержащий правила поведения, религиозные догмы и запреты. Впоследствии прибавилось еще пара томов разных сборников, но ни научных, ни философских, ни светских книг у них не было. Прием гостей был для меня, ненавидящей церемониал, пыткой. И уж тем более невыносимо было слушать их незатейливые разговоры, в основном, сплетни – которая родила, которую осудили за измену, которая некрасиво оделась и ее все засмеяли. Ненависть, страстное желание чужого падения, чужой интимности, но не в виде сопереживания, а в виде копания в чужом белье, за спинами, полушепотом. Все, что у них было, все, чем они живут – все это досталось им в неизменности от их матери, бабки, прабабки, безликие вещи, бесчувственные идеи. И полная уверенность в том, что только так и нужно жить, что только эти древние порядки и есть единственная истина, непреложная и не подлежащая сомнениям.

Ты в письме сказала, что тебе жаль Паулины. Я думаю, жалость не то слово, уж очень в нем много унижающего. Пожалуй, что-то вроде жалости я испытывала, когда уезжала наконец домой, а она стояла на дороге ― удаляющаяся фигурка на фоне шелестящих лип, и все махала и махала, пока совсем не исчезала в зелени… Хотя не жалость, нет… Скорее сочувствие, что ли… Уезжая, я всегда испытывала некую боль и тоску, но не оттого, что прощалась с Линой, но все больше потому что я ощущала, как ей не хочется уходить с дороги, возвращаться в серый, унылый дом к своим теткам, в одиночество без меня. Вдвоем мы были что-то вроде противостояния застылой старости, а одна она оставалась беззащитной перед грубостью и невежеством Маргариты, еще и оттого, что она податливая и мягкая, ее легко обидеть. Я люблю ее и понимаю. Я ощущала, как ей одиноко там ― хоть я старалась расшевелить ее, в ней всегда сохранялось воспитание теток, что-то вроде неосознанной боязни людей, боязни показаться неловкой, неправильной с другими. Она сторонилась других детей с самого того времени, что мы знаем друг друга. С детьми ее круга она не находила общего языка, потому что внутри они были пусты и неинтересны ей, а с простыми детьми не играла оттого, что, кажется, чувствовала привитую ей Маргаритой разницу между ее сословием и их. И я всегда, покидая ее, я испытывала что-то вроде укора, ведь я уезжала к морю, к своим острым скалам и чайкам, к любимой маме, ко всему легкому и непринужденному (разумеется, когда не было отца).

Не пойми меня превратно, Лис, но мне кажется, ты слишком резко оцениваешь людей. Ты снисходительно смотришь на Лину, считая, что ей никогда не оторваться от простого и банального. Но, честное слово, не стоит смотреть на нее как на неразумного ребенка. Да, она наивна и открыта, но эта доверчивость не от глупости, а от искренности. Вряд ли ты найдешь более нежное и чистое создание, не ищущее себе ни выгоды, ни корысти. Вот чего в ней быть не может, так это лицемерия. Она добрая, бесконечно добрая и отзывчива к чужой беде. Я рассказывала уже, что она пишет. Да, честно сказать, это не шедевры, но ведь с чего-то надо начинать, да и кто из нас не писал в детстве стихов или прозы, а после в старшем возрасте, смеялся над ними? Знаешь, она могла бы писать замечательные сказки. У нее удивительное восприятие мира, незамутненное и неиспорченное, как у детей, она и в играх всегда умела найти и развить ощущение какого-то волшебства и чуда. Пока Маргарита не прошлась в своих моралях по сказкам, феям и мифическим существам, Лина потрясающе рассказывала самые настоящие чудесные сказки! Но эта резкость ее непоправимо надломила… Сколько я не заговаривала с ней об этом, она считает несерьезным и глупым сочинять волшебство, а тяготеет к «серьезной» прозе… И, увы, это не ее жанр…

Ты говорила, Фелисия, что людям творческим живется тяжело. Но заметь, что если и прорывается через эту завесу пошлости истинное искусство и мысль живая, то принадлежит она мужчине. Этот мир принадлежит мужчинам. Он придуман ими и для них. Кругом занятия лишь для них, книги лишь для них. До недавнего времени только им было позволено получать образование и ходить по улице. А любая женщина – лишь вещь, придаток мужчины, средство продолжения рода и больше ничего. Во всех официальных, должных к прочтению книгах положение женщины описывается лишь как неразумной твари, в философских беседах о которой размышляют – есть ли душа у женщины? Умеет ли она мыслить? А стоит появиться женщине умной, образованной, независимой, вспомни историю царицы Сесилии! Волна ненависти! Волна непримирения! Она посмела не послушаться своих советников-мужчин и выносить свои решения. В отместку против нее пустили слухи, порочащие ее и выводящие ее ведьмой, еретичкой и подкупленная стража позволила горстке умалишенных фанатиков растерзать царицу. Как? Какая-то женщина посмела заявить, что она не хуже мужчины? Да не может этого быть, ведь она ВСЕГО лишь женщина, по определению существо равное скотине! Кто дал это определение? Кто вычислил, что должна женщина и чего не должна? Почему в тех же справочниках обязанности мужчины – плясать на вечерах и ездить на охоту, когда всю работу по дому, хозяйству, ведет женщина? При этом всем владеть имуществом она не имеет права. Женщина не имеет права читать, не имеет права писать книги и рисовать картины – это привилегия мужчин, данная ими самими себе! И мне до слез бывает стыдно, когда на вечерах я вижу домашних куриц, занятых сплетнями о детях, любовницах, любовниках, тряпках, а мужчины с законным презрением смотрят на них.

В той же Селестиде живут совсем по-другому, а ведь она от нас всего горами отделена…

И еще одно заставляет меня дрожать от ярости – то, как по-хозяйски они распоряжаются нашей судьбой, будто зная, что нам нужно! Если уж говорить о том, что замужество и дети – это работа женщины и ее долг, то почему мальчишки начинают заниматься делом отца, пройдя долгое обучение, будучи уверенными в своих силах начинают свое дело? Но девочка, будучи еще малышкой, не повзрослев разумом, вдруг становится женщиной и матерью и имеет дело с намного более тонкими вещами, чем тот же гончар или плотник. Уж если гончар разобьет горшок или плотник обрежет пальцы, разве будет это равно вреду, какой может нанести себе и ребенку такая неопытная, не готовая к жизни мать?

Такая беда стоит сейчас и передо мной. Отец привез меня сюда, чтобы отдать кому-то из своих друзей-торговцев. Вопреки воле матери, вопреки моим желаниям. Ему все равно, что я не хочу любить, что я не намерена любить того, кого он для меня… нет! – для себя! – выберет. И кто вообще порешил, что женщина, отданная без ее ведома и согласия обязана всю жизнь уважать, обожать, ублажать и хранить верность этому человеку, который с равным же успехом может оказаться ей неприятным? А уж что касается пресловутой верности, за отсутствие которой нас побивают камнями, а их всего лишь отчитывают, объясняя их похоть неотъемлемым качеством мужской природы, которой они не могут противиться! А унизительные свадебные обряды с их пошлыми шутками, возмутительными правилами и особенно утренняя простыня, вывешенная на обозрение дворни, а то и улицы! Фелисия, за что такие унижения? За что такое бесправие? Кто решил, что должно быть так?

Я не хочу себе такой судьбы!

Увы, я должна распрощаться с тобой, поскольку к нам приехал кто-то из друзей отца и я должна его принять. Надеюсь скоро продолжить нашу беседу.

Приписка: Кстати, что стало с твоей подругой? Надеюсь, ее новый взгляд на вещи не изменил вашей дружбы?

Леонелл.

Давным-давно в стародавние времена жил на свете искусный воин по имени Ястреб. Не было никого быстрее и смелее его, метко разили его стрелы с полосатым пером. Любили его все – и стар, и млад, и никому он никогда в помощи не отказывал, и ласков был со всеми. Но возгордился он тем, что не было ему ни в чем соперника, удалился в свою обитель и там денно и нощно упражнялся в стрельбе и ратном деле. И испугались люди, заговорили – а как найдет беда, вдруг не пожелает он защищать нашу землю? Вдруг лишь ради славы своей для себя биться станет? Обратились они в святилище к мудрой трехликой богине, прося образумить Ястреба. И услышала их молитвы всесильная.

По ее воле дух лесной, зеленоглазая Минолли пришла в ту деревню, где жил Ястреб, и там, в харчевне, говорила, что в своих краях она была лучшим стрелком, и интересно ей было бы сразиться с тем, о ком она так много слышала. Позвали и Ястреба, но тот лишь посмеялся, увидев перед собой девчушку худенькую и лук ее, перевязанный ниткой зеленой. Львом глянул из-под густых кудрей, мол, не победить тебе меня, а уж коль победишь, проси, чего душа пожелает.

Стали они у плетня, подняли луки. Туго скрипнула тетива ястребиного лука, гордо свистнула певучая стрела с полосатым пером. И в цель не попала. Трижды стрелял прославленный лучник в мишень на могучем дубе, но ни одна стрела даже в дерево не вошла. Минолли же обстругала наскоро несколько веток, кривых, нескладных, вставила в свой лук, бечевой скрепленный, и, глаз один закрыв, стреляла. Да не знал никто, что лук тот был не простой, а зачарованный, был он связан не бечевой, а клятвой лесной. Ровно полетели обструганные дубовые стрелы, мягко вошли в дубовую кору, тут же дали побеги. А Ястреб в ярости бросил свой колчан на землю – не знаю, силой ли мастерства или магии ты меня победила, но твое право и проси, чего пожелаешь. Ничего мне от тебя не нужно, – сказала дух лесной Минолли. – Отдай мне лишь сердце твое храброе, полюби меня, как свою возлюбленную. Скрепили они рукопожатием свой союз, и увел Ястреб Минолли в свое жилище.

Наутро никого же не обнаружил. Казалось, в деревне все о ней разом забыли, будто и не было того состязания, будто не стояла толпа у деревенской харчевни. Всюду искал ее Ястреб, каждого опрашивал, не видел ли кто маленькой зеленоглазой девушки, но люд лишь плечами пожимал, да спрашивал друг друга – что это с ним? Никак влюбился наш Ястреб?

Не нашел Ястреб своей нареченной, и крепко затосковал. Всюду она ему казалась – в шуме ли дождя, в зелени ли листвы, в солнечном свете и песнях ветра. Золотые нивы льнули к его рукам, как ее волосы, роса утренняя ему ее улыбкой улыбалась, ночь прохладна и свежа была, как ее уста. И когда пришел ворог с мечом и пламенем, взрыдало сердце ястребиное, видя, как ломают юные ивы, как топчут мягкую землю. Руки, казалось ему, ее ломают, грудь нежную топчут сапогами. Взял Ястреб лук свой меткий и стрелы с полосатым пером, и выступил прежде всех за свой край. Ветер шептал ему – не давай, не давай ты меня в обиду, люби меня, как любил бы свою возлюбленную. И пал ворог, и отступил, ушел с земли родной.

Возрадовались люди, возликовали, песни славные запели. Только Ястреб был нерадостен. Перекинул свой лук через плечо широкое и покинул свою деревню. С тех пор так и ходит он по дорогам, защищая тех, кто нуждается, обороняя свои долы от врагов и разбойников. Всюду ищет свою любимую, что каждый раз рождается и умирает. Садится солнце за холмы голые, снегом опорошенные, но не печалится Ястреб, знает, что настанет весна разнотравная, и милая его вновь пойдет впереди него средь дубрав и многоцветья.

Селестийская сказка.

(из воспоминаний Феликса Аэринея)

Я тогда был посланником в Эосе. По долгу службы мне приходилось часто иметь дело с эосским Сенатом, и особенно часто – с тем из сенаторов, который занимался налаживанием связей с нашим княжеством. Звали его Гай Клавдий Максимус Брут. Нравился он мне мало – был он весьма тщеславен и горд, любил щегольнуть положением и богатством, и, хотя и продвигал селестийские новинки в своей стране, сам им нисколько не следовал и даже не считал нужным вникать в их суть. Разумеется, такое отношение к моей культуре, столь различной с культурой его родины, не могло не возмущать меня. А некоторые его привычки и воззрения откровенно противоречили моим убеждениям. Так, например, я не мог спокойно смотреть на столь привычную в этих краях жестокость в обращении со слугами, но стоило мне затеять дискуссию на эту тему, он с шутками непринужденно уходил от темы или аргументировал столь нелепо, что я не находился, что ответить. К его чести, был он весельчак, и приятен в компании своих, когда не разыгрывал из себя влиятельного вельможу. Меня он считал приятелем, оказывал всевозможные милости и приглашал в свою гостиную. Эотиняне решают большинство вопросов за столом, поэтому я не мог отказываться. Это внешне запанибратское и любезное обращение было мне в тягость и на протяжении всей службы было постылой, малоприятной обязанностью. Постепенно я привык закрывать глаза на непривычные мне вещи и временами навещал его. Когда он не задевал принципиальных для меня вещей, он был даже симпатичен.

В один из таких вечеров я застал его в компании Северина Нолы. Они оба были крайне заняты, обсуждая какое-то дело, на столе лежали письма и бумаги, стояли открытые табакерки, откупоренная бутылка дорогого вина, остывшая посуда с закусками и нетронутое блюдо с фруктами. Увидев меня, он покровительственно улыбнулся и махнул рукой: «Эриний! Как вы кстати!» (Фамилию мою он постоянно произносил неправильно из-за того, что она начинается с тех же двух букв, что и название их столицы. Первое время я поправлял его, но он игнорировал эти поправки, с умыслом или без, не знаю) Я приблизился, приветствуя их. Придвинув ко мне блюдо с закусками и предложив вина, Клавдий обратился ко мне: «Вы весьма и весьма кстати пришли, друг мой. Мы с Нолой (все звания и должности ниже своей он опускал) решаем одно весьма важное дело, и нам не помешает еще одна разумная голова». Сенатор был весьма увлечен, щеки у него покраснели, глаза довольно блестели ― он не всегда был так подвижен и бодр и среди друзей, а уж в Сенате и подавно. Северин Нола же с равнодушным видом начал рассматривать свои ногти. Я знал, что он меня не любит, все, относившееся к Селестиде, вызывало у него стойкую неприязнь, а я казался ему невежественным дикарем из-за моря. К слову сказать, я относился к этому недалекому тщеславному вельможе с той же холодной отстраненностью. У Клавдия мы встречались довольно часто, но практически не разговаривали.