Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть восьмая"

Париж

Тяжелые, стальные ворота форта де Роменвиль загудели, под градом осколков. Гранатомет установили в кузове грузовика, спешно расписанного, поверх свастик, жирными белыми буквами: «FFI. Forces Francaises de l’Interieur».

Внутренние Французские Войска сформировали из партизанских бригад с началом высадки союзников в Нормандии. Командовал подразделениями генерал Кёниг, заместитель начальника генерального штаба сил Свободной Франции. Кёниг сейчас подходил к Парижу, со второй механизированной дивизией французов и четвертой пехотной дивизией армии США. Партизанами в Иль-де-Франсе и столице руководил соратник Мишеля по партии, полковник Роль, он же Анри Танги. Роль сейчас командовал в центре города, откуда немцы бежали вчерашним днем. Колонны танков и грузовиков катились к восточным предместьям. Забитые вещами легковые машины опережали колонны солдат. На углах домов белели спешно напечатанные в подпольных типографиях плакаты:

– Парижане! Присоединяйтесь к борьбе свободной Франции против захватчиков! Близится победа и суд над предателями… – Маляр высунулся из кабины грузовика, украшенной лотарингским крестом: «Еще один залп!»

Полковник Фабьен, коммунист Пьер Жорж, ответственный за саботаж и казнь немецких офицеров в партизанских силах партии, сплюнул на булыжник плаца перед воротами:

– Надо было танк сюда привести, Маляр… – Фабьен, с ненавистью, посмотрел на стены форта, – от железа ничего бы не осталось… – Мишель вытер рукавом грязной, пропотевшей рубашки такое же грязное, закопченное лицо:

– Трофейных танков всего десяток, и они нужны на западе… – между окраинами захваченного Сопротивлением Парижа и надвигающимся авангардом армии союзников еще сидели немцы.

Улицы города перегородили баррикадами. Два дня назад началась всеобщая забастовка. Немцы успели отправить последний эшелон на восток, с тремя тысячами арестованных бойцов Сопротивления. Поезд, по слухам, ушел в Бухенвальд:

– Четыреста человек из форта взяли, – подумал Мишель, – здесь только женщин держали… – он отчаянно надеялся, что найдет Лауру за крепкими воротами опустевшей тюрьмы.

– Может быть, все просто слухи. Может быть, фон Рабе ее не отправлял в Германию, а распустил ложные сведения, чтобы заманить меня в рейх. Может быть, ее не увезли в Бухенвальд, а оставили здесь, в камере… – насколько они знали, в форте немцев больше не осталось. По крайней мере, на выстрелы их отряда никто не отвечал. Гранатомет опять завыл.

Мишель постарался перекричать залп:

– Значит, когда ты сидел, ты Лауры не видел… – Фабьен пробормотал:

– Надо рядом с воротами встать. Я тебе говорил… – он повысил голос, – меня в одиночке держали, в мужском крыле. Потом я бежал, а остальных… – он сделал недвусмысленный жест:

– И меня на прогулки не водили, разумеется. Только в пыточную камеру… – приятель горько усмехнулся. Увидев остатки выломанных зубов, Мишель, невольно, отвел глаза.

– Люди сражались и погибали, а я прятался в уютной квартирке, снабжая их поддельными документами… – Мишель ненавидел себя за это. Фабьен обрадовался:

– Пробили все-таки! Ребята… – он высунулся наружу, – держитесь крепче, я подведу машину ближе… – плац заливало яркое, августовское солнце. Погода в последние два дня стояла отличная. Раздался еще один выстрел. Мишель крикнул приятелю:

– Хорошо, что метро не работает! Ребята охраняют входы, с немцев бы сталось его заминировать… – все боялись, что перед отступлением вермахт и СС оставили в городе замаскированные взрывные устройства:

– Теодор занимается проверкой, с инженерами… – кузен ушел в парижскую канализацию два дня назад, – но, может быть, это слухи, как с Лаурой… – граната оставила пробоину в воротах. Мишель прищурился:

– Ничего не видно, слишком высоко… – он велел: «Прекратить огонь!». В неожиданной, звонкой тишине, как ни в чем не бывало, защебетали птицы. Ветер шелестел в кронах тополей. Восточные предместья Парижа оставались совсем, деревенскими:

– Я сюда на этюды ездил, до войны… – вспомнил Мишель, – тогда здесь армейские склады размещались… – без танков или пушки стены было никак не разрушить. Оставалась надежда только на трофейный, немецкий гранатомет.

– Цельтесь ниже, – велел Мишель, – тогда мы сможем пролезть в дыру… – грузовик опять затрясся: – Я на сюда метро добирался, по третьей линии… – Мишель, с альбомом, выходил на станции Ле-Лила, построенной в тридцать седьмом году.

От метро до форта было минут двадцать неспешной ходьбы, среди почти сельских домиков, в окружении цветущих кустов жасмина и роз. На обратном пути, после этюдов, он выпивал чашку кофе с бриошью, в маленьком кафе, на площади. На белокаменном, с башенками, здании мэрии района развевался трехцветный флаг. Тополиный пух летел по булыжникам. Мишель покуривал, вытянув ноги, блаженно улыбаясь.

Ворота опять загудели. Он выскочил из кабины:

– Отлично, несите заряды… – они хотели подорвать ворота снизу, воспользовавшись пробоинами от осколков. Опять наступила тишина, сзади зарычал автомобильный мотор. Мишель, даже не думая, потянулся за трофейным пистолетом, в кармане холщовой куртки. На плац въехал расписанный лотарингскими крестами, Citroën Traction Avant, с передним приводом. На капоте трепетал флажок Свободной Франции. Мишель, издалека, заметил рыжие волосы кузена. Не заглушив двигателя, Теодор хлопнул дверью:

– Здесь без тебя разберутся. Садись в машину, ты мне нужен… – от кузена отчетливо пахло канализацией. Он хмуро чиркнул спичкой:

– Председатель городского совета, месье Тетанже встречается с командиром немецкого гарнизона, фон Хольтицем. После войны проклятая коллаборационистская тварь напишет мемуары. Объявит, что он спасал Париж… – Мишель обернулся к воротам:

– Совсем немного осталось, Теодор. Там может быть Лаура… – кузен встряхнул его за плечи: «Опомнись!». Голубые глаза заблестели, он вздохнул:

– Прости. Нет там никого, Мишель. Я уверен, что немцы расстреляли заключенных, перед отступлением. Лаура давно погибла… – губы Маляра сжались в тонкую линию: «Нет».

Федор сжал зубы: «Упрямец, каких поискать». Вслух, он сказал:

– Я тебя сюда лично, сам, привезу. Пока садись, и быстро. В подвалах Лувра, по сведениям, немцы мины оставили… – Мишель сглотнул: «Где?»

– Это нам и предстоит выяснить… – развернув машину, кузен вывел ее с плаца. Мишель высунулся в окно:

– Осторожней с зарядами, вдруг внутри кто-то окажется, у ворот… – покосившись на него, выбросив окурок, Федор решил ничего не говорить. Он погнал машину на запад, к центру города.

Федор всего один раз навещал подвалы музея. Мишель провел его сюда, задолго до войны, показывая запасники. Тогда на деревянных стеллажах, вдоль стен, были аккуратно расставлены картонные коробки с рисунками и гравюрами. Картины хранились под холстами, или вынутыми из рам, обернутыми вокруг валиков. В канализации Федор и его ребята пользовались мощными, трофейными фонариками. Когда ситроен въехал в пустынный двор музея, Федор передал кузену один:

– Держи. Под городом мы пока мин не нашли, но от немцев можно всего ожидать… – он сочно выругался, по-русски. По булыжникам Квадратного Двора ветер носил обрывки коллаборационистских плакатов. Мишель вскинул белокурую, прикрытую синей береткой голову. Большие окна павильона Сюлли поблескивали под полуденным солнцем. Наверху, на крыше, бился флаг со свастикой:

– Тряпку мы снимем, – Мишель повернулся к кузену, – и вообще, насколько я знаю, музей пуст. То есть был пуст… – немцы открыли вход в Лувр для публики, но, кроме копий античных статуй, в залах ничего не осталось:

– Из запасников мы, конечно, все не вывезли. Просто не успели… – в квартирке Мишеля, у кладбища Пер-Лашез, хранились сведения об отправленных в Германию картинах, средневековых рукописях, и драгоценностях. Коллеги, находящиеся на легальном положении, собирали информацию о содержимом поездов, уходящих в рейх. Картины со всей Франции свозили в Жё де Пом. Перелистывая блокноты, Мишель, иногда, подавлял желание бессильно уронить голову в руки:

– Как и где мы найдем все, что потеряли? Здесь десятки тысяч картин, не только из Лувра, но и из провинциальных музеев, из частных коллекций… – он понимал, что о его собственных импрессионистах, как и о собрании кузена, можно забыть:

– Немцы торгуют так называемым дегенеративным искусством за золото, через доверенных дилеров. Моне и Дега, Кандинский и Пикассо, давно висят на виллах в Швейцарии или Америке. Каталоги… – Мишель захлопывал блокнот, – что каталоги? Покупатели не собираются распространяться, каким образом к ним попали шедевры. Ладно, наши картины, а Гентский Алтарь, который давно в рейхе? А Мадонна из Брюгге, работы Микеланджело? Немцы вывезут статую на восток, не дожидаясь наступления союзников. «Дама с Горностаем», картины из итальянских музеев, из собраний в СССР… – Мишель, столько раз, рассматривал карту соляных шахт Саксонии, руки покойной Густи, что выучил ее наизусть.

Товарищи приносили ему коллаборационистские газеты. Немцы собирались построить в Линце так называемый музей фюрера:

– Кое-что из шедевров они спрячут в Саксонии… – размышлял Мишель, – но, скорее всего, в тамошние места вывезут картины из немецких музеев. Союзники бомбят Германию. Никто не разбирается, что попадется под руку авиаторам. Промышленные предприятия, жилые кварталы, картинные галереи… – он вспоминал шпили, купола и крыши Дрездена:

– Ювелирная шкатулка. Но немцы разрушали Лондон и Ленинград, а в них не меньше архитектурных ценностей. Украденные картины, скорее всего, везут в Австрию, а не в Саксонию… – рискнув выйти на улицу, Мишель отправился к знакомому букинисту, по соседству с Пантеоном, в Латинском квартале. Он навещал лавку, когда занимался в семинаре по средневековью, у профессора Блока. Владелец магазина отлично разбирался в книгах. У него можно было заказать самые редкие издания. Именно там Мишель купил небольшую, в потрепанном кожаном переплете, книжку, с тонкими, изящными рисунками: «Описание флоры и фауны Акадии». В Британском музее был такой экземпляр, хранился он и в библиотеке, на Ганновер-сквер:

– Но у меня книги нет, – сказал Мишель букинисту, – а, по преданию, том издал один из моих предков. То есть издала… – Мишель не очень верил, что жена барона де Лу, как гласила семейная легенда, жила в Джеймстауне, и участвовала в экспедиции капитана Гудзона:

– Хотя инициалы те же… – на книжке стоял экслибрис какой-то провинциальной библиотеки, – М. Л. Мари де Лу… – томик, с библиотекой Теодора, надежно хранился в деревне на Сене, в подвале домика консьержки, мадам Дарю.

Лавка стояла закрытой, но Мишель знал, что букинист живет над магазином. Они выпили слабого кофе, хозяин магазина вздохнул:

– Очень жаль профессора Блока. Он великий ученый, немцы после войны ответят, за свои злодеяния… – лионские ребята сообщили Мишелю, кто арестовал и расстрелял Блока:

– Барбье эсэсовец, с ним все понятно… – думал Мишель, – он не уйдет от наказания, после войны. Но русский… – Теодор вернулся из Нормандии, со встречи с кузенами, с новостями о том, что Воронцов-Вельяминов, на самом деле, советский разведчик:

– Он работник НКВД, – хмуро сказал кузен, – как мадам Кнабе, что сюда наведывалась, присматривать за герром Кнабе, то есть Генрихом. Она меня спасла, только не потому, что мы союзники… – Теодор усмехнулся, – после войны русские напоют мне в уши, что родина меня простила, как и других эмигрантов. Они захотят, чтобы я чувствовал себя обязанным. Ты тоже осторожней, – велел он Мишелю, – ты до войны против Сталина выступал, но НКВД может о таком забыть, для собственного удобства. Начнут предлагать тебе должность в будущем правительстве Тореза… – Мишель отмахнулся:

– Что говорить, когда война не закончена? Да и не купить меня должностями… – они сообщили в Лион, что Воронцова-Вельяминова, буде он там появится, трогать нельзя:

– Это все фон Рабе… – угрюмо подытожил кузен, – он убил Лауру и Тео, он похитил наши реликвии. Воронов играет, изображает роль. Якобы он разочаровался в большевиках, обманывавших его, с рождения… – Теодор переводил Мишелю статьи из эмигрантских газет, пера чекистского родственника, как сочно называл его кузен.

– Мама мне говорила, о близнецах, когда умирала, – заметил Теодор, – я думал, что она своего отца вспоминает, доктора Анри. Они с Максимилианом, то есть Волком, близнецы были. Но Вороновы тоже близнецы… – брат Петра Арсеньевича, судя по всему, работал на НКВД:

– Я лично приду посмотреть, как Максимилиана повесят, – сказал Мишель кузену, – и награбленные шедевры возвратятся законным владельцам… – шрам на груди, от мадридской пули фон Рабе, почти стерся. Ночами Мишель пытался не думать о Лауре:

– Она его любила целовать. Прижималась губами и шептала: «Я слышу, как твое сердце бьется». Лаура, Лаура… – в бедной спальне его квартирки пахло ландышем. Темные, густые волосы падали ему на плечо. Он целовал седую прядь на виске:

– Я люблю тебя, люблю. Пожалуйста, береги себя… – не зажигая света, Мишель тянулся за папиросами:

– Тогда, в Лионе, она волновалась, что мы были неосторожны. А если что-то получилось… – он сжимал руку в кулак, – если был ребенок, то есть родился ребенок… – Мишель не верил, что жену расстреляли:

– Она жива, – каждый раз повторял себе он, – жива, и я ее найду. И отыщу малыша, обязательно… – Мишель был рад, что не работает на передатчике, который связывается с Блетчли-парком:

– Я обещал заботиться о Лауре, перед алтарем. Я поклялся, и не сдержал клятву. Я бы не мог говорить с дядей Джованни, даже радиограммами. Как я ему в глаза посмотрю, после войны? Хотя хорошо, что он женился. Кларе тоже теперь легче стало… – о Момо Мишель старался не вспоминать.

Букинист нашел ему хороший, подробный атлас Австрии. Изучив местность вокруг Линца, Мишель понял:

– Соляные шахты в Альтаусзее. Они заброшены, с прошлого века. Под землей отличные условия, для хранения картин… – пока что ему надо было думать о том, что находится в огромных подвалах Лувра, прямо перед ним.

Издалека, от сада Тюильри, доносился шум машин:

– Последние немцы город покидают. Или они не последние… – Мишель велел Теодору:

– Пошли. Думаю, они распустили слухи о минировании Лувра, чтобы попробовать вывезти на восток гобелен из Байё… – Теодор достал трофейный вальтер: «Ты знаешь, где он лежит?»

– Я все знаю, поэтому и сидел последний год в подполье… – невесело бросил Мишель через плечо, направившись к неприметной двери, под арками центрального входа в крыло Сюлли.

В полной темноте, по каменным плитам, метался луч фонарика. В подвалах было сухо, рекой здесь не пахло:

– Гобелен боится сырости… – едва слышным шепотом объяснил Мишель кузену, – мы долго выбирали подходящее место. Нельзя, чтобы немцы заполучили национальное достояние Франции… – рыжие, коротко стриженые волосы блеснули в белом свете. Федор коротко повел рукой. Мишель, кивнув, быстро нажал на кнопку в рукоятке. Они погрузились в черноту подвала. Лампочки вывернули, при эвакуации музея. Мишель подозревал, что немцы воровали, тоже пользуясь фонариками:

– Мы решили, что здесь гобелену будет безопаснее… – за двадцать метров от них начиналось хранилище восточного отдела, – что немцы сюда не полезут. Они, в первую очередь, охотятся за картинами и драгоценностями. Но Джоконда им не досталась, и не достанется… – Сопротивление знало о высадке союзников на юге Франции, о продвижении войск в Италии. Мишель беспокоился за картины Уффици и миланских музеев:

– Из Ватикана нацистам ничего забрать не удалось. Они бежали из Рима, даже не сражаясь. А на севере Италии шли бои… – до войны Мишель переписывался со многими музейными работниками:

– Лючия… – вспомнил он, – Лючия д’Эсте. Она в тридцать восьмом году только поступила куратором, в Уффици… – девушка консультировалась с Мишелем по поводу испанской коллекции в галерее:

– Мы шутили, что ее предок, упомянут Данте в «Божественной Комедии», – подумал Мишель, – маркиз д’Эсте. Данте его в аду поместил. Лючия писала, что, живи Данте сейчас, он бы, непременно, отправил в ад Муссолини, с его шайкой. Она тоже, наверняка, не стала сидеть, сложа руки… – почта в Европе не работала, не было никакой возможности узнать, что происходит в Италии.

– Максим… – Мишель даже замер, – Максим хотел в Италию отправиться. Оттуда рукой подать до Австрии, до Альтаусзее, и до рейха. Но жив ли сам Максим… – из Блетчли-парка таких новостей не сообщали.

Мишель покосился на кузена, прислушивающегося к далеким, неразборчивым звукам:

– Максим проведет меня через линию фронта. Мне надо попасть в Германию, надо найти Лауру, и позаботиться, чтобы союзники узнали о соляных шахтах, под Линцем… – пока что Мишелю требовалось добраться до Италии.

– Придумаю что-нибудь, – решил он, – в конце концов, после освобождения Парижа отсюда начнут летать самолеты союзников. Правда, военные, но, в конце концов, и Питер в армии, и Меир. Они мне помогут… – из Блетчли-парка пришли новости, что Джон уехал, как выразился дядя Джованни, по неотложным делам. Увидев в коллаборационистских листках статьи о чудесном спасении фюрера, от злодейского покушения, Теодор заметил:

– Я больше чем уверен, что Джон в Германии. Надеюсь, с ним все в порядке, и Генрих не был замешан в заговор… – Мишель хмыкнул:

– Максимилиан, наверняка, успел и там отличиться. Фюрера защитил железный заслон доблести СС., – издевательски, процитировал он. Стоя в двадцати метрах от тяжелых плит пола, где, в тайнике, спрятали ящик с гобеленом, Мишель подумал о Мадонне из Брюгге:

– Можно было бы поручить бельгийцам, о ней позаботиться. Но мы даже не знаем, жив ли Монах… – он хотел, в любом случае, передать союзникам информацию о шахтах под Линцем:

– Мы не имеем права терять бесценные сокровища. Если с Питером и Меиром все в порядке, если они доберутся до Парижа, мы узнаем, что с Монахом происходит. Блетчли-парк с ним свяжется, насчет Мадонны. Хотя, немцы статую, наверняка, под круглосуточную охрану поставили… – Мишель не собирался говорить кузену о будущей поездке в Италию.

– Не только в Италию, – поправил он себя, – но Теодору о таком знать не надо. Он меня начнет отговаривать, убеждать, что Лаура погибла, что я не имею права рисковать жизнью. Сделаю вид, что я туда из-за картин отправляюсь. Из-за «Тайной вечери», в конце концов. Милан будут обстреливать, бомбить. Фреска может пострадать… – они с Теодором затаили дыхание. Шаги приближались. Они услышали голос, говорящий на немецком языке:

– Черт бы подрал проклятых французов. В здешних подвалах можно год искать гобелен, и ничего не найдешь… – рука кузена быстро, мимолетно прикоснулась к его руке:

– Давай… – уловил Мишель шепот Теодора. Тишину разорвали выстрелы, Мишель успел пожалеть:

– Надо было из форта автомат захватить. Ребята, должно быть, сломали ворота. Может быть, Лаура там, и я ее увижу, сегодня…

Мишель много раз участвовал в ночных акциях:

– Теперь и фонарик можно включить… – пригнувшись, слыша звон пуль, по каменным стенам, он уловил чей-то вскрик, неподалеку. Загремели сапоги, он поводил лучом по полу:

– Мы стоим на том месте, где гобелен спрятали… – кузен, тяжело дыша, опустил пистолет. По камням расползалась темная лужа, запахло свежей кровью:

– Как в Мадриде, когда в меня фон Рабе стрелял. Я очнулся, набрал номер Меира и принялся пол мыть. Фон Рабе унес рисунки, Веласкеса и Ван Эйка… – глядя на разнесенные пулями головы эсэсовцев, Мишель едва справился с тошнотой. Прошагав к трупу, лежащему у стены, Теодор брезгливо пошевелил его ногой: «Еще живет». Мишель вздрогнул. Кузен выстрелил в затылок немцу:

– Чтобы наверняка… – Мишель заметил пятно на грязной, холщовой куртке: «Тебя ранило».

– Царапина, – отмахнулся Теодор, – по ребрам скользнуло… – он ощупал бок: «Говоришь, гобелен рядом?». Мишель сдвинул тело эсэсовца:

– Он лежит на той плите, которая поднимается. Вовремя мы с тобой здесь оказались, Теодор. Хотя точных сведений у них не было, но им могло повезти… – поморщившись, привалившись к стене, кузен достал трофейную флягу. Забулькала жидкость, резко запахло дешевым шнапсом.

– Бордо мы выпьем на Елисейских полях, когда по ним пройдут танки союзников… – кузен опустился на пол:

– Думаю, гобелен со мной в безопасности… – Федор нашел в себе силы улыбнуться, – немцев мы отогнали. Беги, найди какого-нибудь врача, или хоть бинты принеси… – Мишель помог ему снять куртку:

– Зажимай рану. Царапина царапиной, но не хочется, чтобы ты кровью истек. Я мигом… – пообещал он. Пролетев ступени подвальной лестницы, он зажмурился от яркого солнца, во дворе. Выбежав к саду Тюильри, Мишель замахал виллису, с американским флажком на капоте: «Сюда, сюда…»

– Разведчики, наверное. Первыми в город вошли… – он не верил своим глазам. Машину резко осадили, блеснули стекла очков. Кузен Меир, совсем не изменившийся, обернулся к офицерам, в машине:

– Перед вами знаменитый Маляр, из Сопротивления… – выпрыгнув на мостовую, Меир обнял его: «Здравствуй».

Теплый, летний ветер гулял по разоренным, выбитым половицам, темного дуба. В высаженных окнах виднелась черепичная крыша рынка Сен-Жермен, валяющийся, брошенный пулемет. Хрустя стеклом, Федор прошел к высокой двери на балкон, где торчали острые, опасные осколки. Мраморный пол покрывали засохшие пятна крови. На перилах он увидел следы от пуль. В квартире не осталось ни одной люстры, немцы вывезли мраморные панели каминов. Неизвестные постояльцы разбили муранскую плитку, в ванных комнатах, и стреляли по фрескам прошлого века.

– Люстры тоже венецианские были, – кисло заметил Федор, отшвырнув ногой, пустую, запыленную бутылку вина:

– Юный Филипп в подвале с трубами возится, но газа мне еще долго не видать. Хорошо, что воду они не перекрыли… – вода из кранов шла желтая, с привкусом ржавчины. Немцы не тронули тяжелые, чугунные ванны, на львиных лапах, но, зачем-то, свернули их с пьедесталов:

– Умывальники тоже расколотили, от зеркал ничего не сохранилось… – выматерившись по-русски, Федор снял с рыжеволосой головы остатки паутины, висящей по углам комнаты. Мишель рассматривал фрески, закинув белокурую голову:

– Я бы на твоем месте все переделал. Никакой ценности в живописи нет… – фрески заказывали салонному художнику, при жизни бабушки Юджинии. Безмятежные лица богинь и амуров, порхающих на потолке, были изрыты выстрелами.

– В потолок, зачем палить было? – поинтересовался Федор:

– Ребята сказали, что здесь снайперы сидели, как и на крыше рынка… – он подвигал левой рукой:

– Почти не болит. Но ты вовремя врача привел… – виллис у Лувра, действительно, принадлежал военной разведке американской армии. Мишель потом сказал Меиру:

– Получается, вы первыми в Париж вступили, из союзников… – кузен усмехнулся:

– Въехали. Нас не хотели отпускать, на западных окраинах неразбериха. Кое-какие немцы еще цепляются за свои позиции. Нам повезло, прошли, как нож сквозь масло… – в машине сидел военный врач, у американцев имелась походная рация. Мишель остался стеречь гобелен. Федора повезли навстречу входящим в город дивизиям, в медицинскую часть.

В квартире воняло дешевым табаком и вином:

– Жаль, что дядя Хаим и Питер пока запаздывают… – порывшись правой рукой в кармане пиджака, Федор закурил, – впрочем, мы их дождемся. Если повара сюда приехали, то госпиталь тоже не преминет показаться… – походную столовую американской армии развернули на площади, у церкви Сен-Сюльпис. Почти все окрестные рестораны и лавки еще стояли закрытыми. Вчера в отеле «Ле Мерис», на рю Риволи, бывший командующий немецким гарнизоном фон Хольтиц подписал безоговорочную капитуляцию, перед войсками союзников. Парижане, потихоньку, возвращались в город, однако предстояло восстанавливать столицу.

– Ремонт я сделаю… – Федор поковырял содранные, шелковые обои на стенах, – свет здесь хороший. Я из-за мамы апартаменты снимал. Теперь можно вернуться сюда, устроить студию… – квартиру Мишеля, на набережной Августинок, тоже разграбили. Окна вылетели из-за близких залпов артиллерийских снарядов, лепнину на потолке немцы сбили выстрелами.

Забрав Меира из отеля «Ле Мерис», где разместился временный штаб американцев, они хотели пообедать в Aux Charpentiers, в соседнем доме. Ресторан стоял здесь с прошлого века. Отец хозяина кормил бабушку Юджинию и доктора Анри де Лу. Завидев их, месье Жироль развел руками:

– Мы только вчера из деревни вернулись, месье Корнель. Мальчик на Сене остался, с отрядом… – сын месье Жироля воевал в Сопротивлении, – а Сюзанну я в столовую отправил, помогать… – дочке хозяина было восемнадцать лет:

– Той неделей приходите, – обнадежил их месье Жироль, – будет и потофе, и луковый суп, и ваши ромовые бабы любимые… – пообещал он Федору:

– Пока надо понять, что немцы от моего винного погреба оставили… – сочно завершил месье Жироль, – я не питаю особых надежд. Но мы не могли тащить в провинцию тридцать ящиков винтажного бордо. Съезжу на рынок, закажу провизию, и откроюсь… – они послали Меира к церкви Сен-Сюльпис, за едой.

Сегодня на Елисейских полях ожидался совместный парад американцев и французов, выступал де Голль:

– Сначала на Пер-Лашез съездим, – распорядился Федор, – если Меир хочет на семейные могилы посмотреть. Заодно приведем все в порядок. В склепе предок Джона похоронен… – Федор помрачнел. Меир рассказал им, о смерти Джона, в Варшаве:

– Герцог покойный был прав, – заметил Федор кузену, – пусть мальчик Тони титул унаследует. Еще надо его из России вывезти… – услышав, что Питер собирается поехать в СССР, Федор отрубил:

– Редкостная чушь. Он с акцентом говорит, и никогда в России не бывал… – Мишель прервал его:

– Ты из России бежал с остатками армии Врангеля. Не думаю, что твой чекистский родственник, отец Уильяма, тебе обрадуется… – Федор затянулся сигаретой:

– Ладно. Сначала надо загнать немцев обратно в логово и раздавить. Потом посмотрим, что случится… – Мишель прислонился к стене, в чистой, но потрепанной холщовой куртке.

Он ездил в освобожденный форт де Роменвиль. Как и предсказывал кузен, немцы, перед отступлением, расстреляли заключенных женщин. Мишель появился в тюрьме, когда тела еще лежали на булыжнике. По двору, растерянно, бродили американцы, в военной форме. Врачи совещались в углу. Мишель, краем уха, слышал щелчки фотоаппаратов:

– Они соберут приметы, найдут документы, если немцы все не уничтожили, вывесят списки… – он смотрел в искаженные смертью, или неожиданно спокойные лица, узнавая товарищей по Сопротивлению:

– Лауры здесь нет… – повторял себе Мишель, – она жива, я верю. Я найду ее и ребенка, а нацистов казнят, по приговору суда… – по камням разметались окровавленные волосы, над трупами жужжали мухи:

– Никто не уйдет от наказания, а если они скроются, то я лично буду на них охотиться, как на бешеных псов… – он сжал руку в кулак, до боли. Мишель хотел поговорить с Меиром, насчет самолета в Италию:

– После парада, – велел он себе, – я еще разрешения на отъезд от де Голля не получил… – Мишель спросил у Меира о судьбе Монаха. Майор Горовиц вздохнул:

– Джон покойный знал, что с ним, наверное, как и о Максиме он знал. Надо с Лондоном связываться, с дядей Джованни… – сеанс назначили на завтрашний день. Телефон еще не работал. Они никак не могли привыкнуть, что для разговора с Лондоном не надо ездить на безопасную квартиру, к радисту.

– Надо всего лишь подняться в комнату к связистам, в отеле «Ле Мерис» … – Федор, искоса, посмотрел на кузена:

– Он не говорит, что задумал, но я по лицу его вижу, что он хочет Лауру искать. Наверное, в армию вернется, чтобы до Германии добраться… – Федор собирался присоединиться к военным инженерам. С ремонтом надо было подождать до победы, однако за квартиру он не беспокоился. Мадам Дарю, с невесткой, обживала комнаты консьержек:

– Может быть, и сын мой из плена придет, – пожилая женщина поджала губы, – хотя последнее письмо мы весной получили. Он на заводе работает, в Руре… – Рур союзники бомбили почти каждый день. Консьержка встряхнула поседевшей головой:

– Если нет, то Филипп начнет за хозяйством присматривать. Руки у него хорошие… – до войны сын мадам Дарю ведал в доме отоплением и водопроводом:

– Книги в безопасности… – Федор прислушивался к шагам, на лестнице, – можно идти дальше на запад. Навещу Берлин… – он вспомнил шуршание летнего дождя, за окном, сладкий запах лип, круглый, розовый шрам, на белой руке.

– Я его целовал. У Тео похожий шрам был, тоже от пули. Анна, наверное, задания коммунистов выполняла… – Федор, на мгновение, нахмурился:

– Она в кафе с двумя девушками сидела. Белокурой, и коротко стриженой. Правильно, белокурую звали фрейлейн Зильбер. Она журналистка была, меня с ней Брехт познакомил. Она расследовала убийство Розы Люксембург… – он забыл имя коротко стриженой девушки:

– Но я помню, что она в «Берлинер Тагеблат» работала. Анна, скорее всего, в Гамбурге воевала, где коммунисты восстание подняли. Впрочем, какая разница? Все мертвы, никого ты больше не увидишь. Если доживешь до конца войны, женишься на первой попавшейся девушке, просто от одиночества. Дядя Джованни женился, а ему шестой десяток. И Мишель женится, ему только оправиться надо, привыкнуть, что Лауры больше нет… – в передней хлопнула дверь. Федор крикнул: «Гамбургеры?»

Майор Горовиц, с бумажным пакетом, отозвался:

– Отчего? Сержанту Берри мадемуазель Сюзанна помогает. Пирог с цыпленком, луковый суп, в термосе… – он поднял флягу: «Только вина нет». Федор хмыкнул:

– По дороге на кладбище найдем открытое заведение… – он подтолкнул кузена в плечо: «Пошли. Я, как любой выздоравливающий, проголодался».

Колокольчик под старомодной вывеской с золочеными буквами: «Comptoir de la Lingerie», звякнул. Хозяйка лавки подняла голову: «Мадам?».

Рю де Пиреней была почти пуста. Немцы только три дня назад покинули восточные районы столицы. Бары и бистро, вокруг станции метро Гамбетта, понемногу открывались, но по улице проезжали только редкие виллисы, с американскими военными и машины Свободной Франции, с лотарингскими крестами. На площади, перед мэрией двадцатого округа, висели трехцветные знамена.

Хозяйка сама не знала, зачем сегодня утром, спустившись вниз, сняла замок с двери. Она взглянула на противоположную сторону улицы, на опущенные ставни лавок:

– Месье Прие пока с юга не вернулся. Если он выжил, конечно… – до войны в сырную лавку Прие приезжали даже из богатых, западных районов. Хозяин голосовал за коммунистов. По слухам, он воевал в Сопротивлении. Мясник, справа от магазина Прие, тоже покинул столицу. Булочная, слева, и не думала открываться:

– Я белье собираюсь продавать, – хмыкнула хозяйка, – какое белье, когда война едва закончилась. То есть еще не закончилась… – к удивлению женщины, с утра лавку навестила стайка девушек. Одна девчонка, примеряя комбинацию, за холщовой шторкой, высунула наружу кудрявую голову: