Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть восьмая"

– Я схожу за ней… – он откинул плащ-палатку.

Подождав, пока его шаги пропали, под сводами пещеры, Эстер, почти неслышно, сказала:

– Мы с тобой в кибуце обоснуемся, с детьми, а они пусть уезжают, в Иерусалим, или в Тель-Авив. Ционе дальше учиться надо, Блау работать пойдет. И я стану врачом, в Кирьят-Анавим. Найдем мальчишек, они обрадуются, что у них брат, или сестра появились… – Эстер подумала:

– Если Маргарита выжила, можно было бы ее тоже в Израиль забрать. Неизвестно, что с Виллемом случилось. Если он погиб, то у Мон-Сен-Мартена наследников не осталось. Впрочем, он и раньше монахом был… – ожидая Блау и Циону, она быстро проверила повязку, на голове Авраама:

– Все хорошо. Завтра доберемся до лесника, возьмем машину, и окажемся в Тарнуве. Хозяин пансиона найдет монашеские облачения. Поедем в столицу, а Блау здесь за всем присмотрит… – Эстер, внезапно, подумала, что Циона может отказаться, отдавать ребенка.

Племянница только кивнула:

– Так лучше, да. Дядя Авраам, – Циона сглотнула, – простите меня, пожалуйста… – доктор Судаков обнял девушку:

– Что ты, мы все понимаем, милая. Что было, то прошло. Теперь у тебя новая жизнь начнется, с Конрадом. Никто, ничего не узнает, и вообще… – он поцеловал Циону в лоб, – после войны все изменится… – Эстер напомнила себе, что надо попросить Блетчли-парк связаться с отцом и Меиром:

– Они думают, что я мертва. Бедный Аарон, как его жалко. Но у папы есть внук… – она поймала себя на улыбке, – ему легче стало, должно быть. И еще внук, или внучка появятся… – доктор Горовиц взяла Авраама за руку:

– Твой дядя прав, Циона. После войны все будет по-другому… – Циона смотрела на хмурое лицо дяди:

– Сказать ему, о русских? Нет, зачем? Он едва в себя пришел. Господин Нахум обещал, что со мной свяжутся, в Израиле. Объясню им, что я замуж вышла, и вообще, они от меня ничего не требовали… – Циона очнулась от прикосновения руки Блау. Горячие пальцы поглаживали ей ладонь:

– Твой дядя правильно говорит… – шепнул Конрад, – в отряде тебе оставаться опасно. Документы у тебя надежные, устрою тебя в деревне, буду навещать… – Циона заставила себя кивнуть: «Хорошо».

– Может быть, он войны не переживет, – с надеждой подумала девушка, – я тогда свободной окажусь. Я смогу… – она велела себе не думать о фон Рабе:

– Он рано или поздно станет трупом. Ребенок… – Циона сжала зубы, – тетя Эстер права. Он ни в чем не виноват, но и видеть я его больше не хочу. И не буду, – подытожила девушка.

Доктор Судаков потушил окурок о подошву немецкого ботинка:

– Решили, и больше возвращаться к этому не стоит. Пойдем, – распорядился он, – Конраду поесть надо, перед разведкой. Мы собираться начнем, в Варшаву… – пропустив женщин вперед, он, тихо, спросил Блау: «Как ты думаешь, Волк выжил, в Будапеште?»

Пан Конрад развел руками:

– Наверное, мы о таком только после войны узнаем, пан Вольский… – услышав гул голосов, на поляне, Авраам остановился. У поднимающихся в темное небо костров, дежурные раздавали еду:

– Мы ждем конца войны, – понял Авраам, – думаем, что станет легче. А станет ли? Еще с британцами придется сражаться, за создание нашей страны, Израиля, чтобы у моих детей всегда была родина. У моих, и у всех еврейских детей… – найдя глазами светловолосую голову, рядом с немецкой печкой, он пошел к Эстер.

Варшава

Немецкий, трофейный бронетранспортер SdKfz 251, с наскоро закрашенными крестами вермахта, расписанный полосами алой и белой краски, остановился на кое-как расчищенном проходе, посреди бывшей Банковской площади.

От самой улицы мало что осталось. В прошлом году, разгромив еврейское восстание, немцы подорвали главную варшавскую синагогу, в восточном углу площади. Здания Дворца Казначейства, Банка Польши и биржи чернели провалами выжженных окон. На брусчатке валялись груды камней, ветер носил над площадью хлопья гари. На углах виднелись содранные с мясом остатки немецких приказов, расклеенных здесь на прошлой неделе.

С востока, от реки, доносились раскаты артиллерии. Все ждали, что войска русских, под командованием Рокоссовского, начнут двигаться на запад. По донесениям разведчиков Армии Крайовой, по сводкам русского Информбюро, которые ловили передатчики повстанцев, Красная Армия находилась в какой-то паре дней пути от Варшавы.

– Они взяли Брест и Люблин, – сказал на совещании генерал Бор, командующий силами Армии Крайовой, – их вторая танковая армия, с польскими соединениями, вышла к Висле, и переправилась на западный берег реки… – русские стояли в пятнадцати километрах от Праги, восточного предместья столицы. Напротив них размещалась семьдесят третья дивизия вермахта, измотанная долгим отступлением из Белоруссии в Польшу. Казалось, ничто не мешало Красной Армии провести последнюю, решительную атаку, и оказаться в столице страны.

Несмотря на разногласия, несмотря на то, что большевики поддерживали Гвардию Людову, и формировали коллаборационистские, как их называли правые, польские соединения, у поляков и русских был один враг, нацисты. Восстание началось в надежде на повторение победы в Люблине, где Красная Армия вошла в очищенный Армией Крайовой город.

Пока наступление русских замедлилось, но Бор утверждал, что командующий красными силами, Рокоссовский, поляк, родившийся в Варшаве, не оставит братьев по крови сражаться одних:

– Он убедит Сталина, что сейчас нужна быстрая атака, – заметил командующий, – нам даже не потребуется поддержка с воздуха… – немецкие позиции в Варшаве бомбили британские самолеты. Они же сбрасывали оружие, для повстанцев. По слухам, Сталин не разрешил королевской авиации пользоваться захваченными немецкими аэродромами, на востоке Польши. Британцы летали в страну из Италии и Корсики. Путь требовал больше горючего, и был опасен. Воздушный мост шел через Австрию и оккупированную Чехию, где в воздухе главенствовало Люфтваффе.

На стене главного командного пункта повстанцев, в огромном, отлично укрепленном подвале Банка Польши, висела большая карта города. Участки на западном берегу Вислы обвели жирными, красными линиями. Силы Армии Крайовой были разделены. Ни в одном из районов сражений пока не удалось прорвать линии немецкой обороны, пересекающие город.

Узкие, средневековые улицы перегородили баррикадами, вывороченными трамвайными рельсами, и бревнами, обложенными мешками с песком. В прошлогоднем восстании немцы сожгли почти весь район гетто, однако варшавская канализация и выходы к Висле, остались нетронутыми. В Армии Крайовой воевало несколько еврейских батальонов, составленных из выживших повстанцев. Ребята отлично знали подземные пути.

Впрочем, все были уверены, что русские скоро двинутся на запад, или, по крайней мере, помогут британцам бомбить Варшаву. На юге собирались восстать словаки. Было понятно, что часть армий Рокоссовского перебросят туда. Однако и в Польше, оставалось достаточно сил, чтобы противостоять вермахту и отрядам коллаборационистов.

Кроме плана города, в бункере командования, лежали отпечатанные, в подпольной типографии, плакаты, с именами командиров нацистских сил, в Варшаве. Общее руководство осуществлял генерал Эрих фон дем Бах, известный борьбой с партизанами, на Восточном фронте.

У него под началом состояли батальоны украинских предателей, под командованием бывшего майора Войска Польского, Дяченко, в начале войны, в плену, переметнувшегося к немцам, и русские сволочи, как прилюдно называл их Бор, соединения армии Власова. Русскими заправляли бригадефюрер Каминский, и оберштурмбанфюрер Воронцов-Вельяминов. Все они значились в списке людей, подлежавших немедленному расстрелу, без суда и следствия.

Колеса бронетранспортера остановились, двигатель заглушили. Разбитые часы, на фасаде разгромленного здания биржи, больше года показывали одно и то же время. Оставшаяся часовая стрелка замерла на полдне. Низкое, закатное солнце заливало развалины огненным, ярким светом. Вислы отсюда видно не было, но с реки дул свежий, прохладный ветерок.

Люк бронетранспортера открылся, из него высунулась черноволосая голова, в пилотке с красно-белой эмблемой Армии Крайовой. Рядом красовалась самодельная, бело-голубая нашивка, со щитом Давида. На плече у бойца висела «Блискавица», автомат, вышедший из подпольных мастерских Армии.

Наклонившись к люку, он крикнул:

– Адам, все чисто. Ты без меня справишься. Мне надо проверить, как идут дела ближе к реке… – из недр машины донеслось:

– Я отведу его к Бору, и сразу к вам присоединюсь… – второй боец, с нашивками лейтенанта, выбравшись на броню, пожал руку товарищу:

– Спасибо, Исаак. Если бы ни ты, я бы его не догнал. Вас в ешиве стрелять учили, что ли? – черноволосый солдат расхохотался:

– Я стал капелланом в Войске Польском, когда ты только из военной академии выпускался… – виляя между завалами камней, он скрылся из виду.

Старший лейтенант батальона «Зоська», Адам Девиз, по прозвищу Серый Волк, сплюнул на выломанную брусчатку площади:

– Еще с этим дерьмом возиться. Исаак его хотел на месте расстрелять, но приказ есть приказ… – всех подозрительных лиц требовалось доставлять в военную тюрьму Армии Крайовой, тоже в подвалах банка, рядом с командным бункером. Докурив папироску, Адам снял с плеча немецкий пистолет-пулемет MP 40. Нагнувшись, он грубо сказал, по-немецки:

– Пошевеливайся, свинья. Я не подряжался за тобой ухаживать… – он вытащил на броню стонущего, невысокого, светловолосого мужчину, со связанными за спиной руками. Рукав потрепанного пиджака испачкала кровь:

– Пошел, я сказал… – Адам столкнул его вниз, – и не вздумай бежать. Исаак тебе локоть прострелил, а я могу и в колено попасть… – спрыгнув следом, наставив на пленного пистолет, Адам повел его в развалины банка.

СС выселило полмиллиона столичных жителей в транзитный лагерь в Прушкуве, западном предместье Варшавы. Городок охраняли подразделения русских коллаборационистов. В лагере работали надзиратели, прошедшие школу в Травниках, округу запрудили власовцы, в серо-зеленой форме, с нашивками Русской Освободительной Армии. Командование расквартировали в бывшей психиатрической больнице. Госпиталь пустовал с начала оккупации, пациентов умертвили немецкие врачи. Над гранитным, прошлого века портиком, развевался белый флаг, с синим андреевским крестом.

Лагерь помещался на огороженной территории бывших железнодорожных мастерских, в бараках закрытого депо. В двадцатых годах Прушкув стал конечной станцией на первой электрифицированной дороге в Польше. Отсюда до Варшавы ходил пригородный поезд. Сейчас пути перерезали танковые дивизии вермахта и подразделения власовцев.

День был воскресный, тихий, но колокола костелов не звонили. Церкви в Прушкуве закрыли, подозревая ксендзов в связях с повстанцами, в пылающей столице. Красная Армия пока находилась далеко, передовые отряды большевиков стояли на востоке, за Вислой, однако командующий двадцать девятой гренадерской дивизией СС, бригадефюрер Каминский, строго распорядился проверять документы у каждого прохожего. Любая деревенская бабка могла оказаться шпионом красных или восставших поляков.

Подчиненные Каминского работали, как выражался бригадефюрер, в западных районах столицы, Воле и Охоте. Они прочесывали квартиры, расстреливая подозрительных личностей на месте. Прушкув Каминский оставил на попечение командира особой бригады РОА, оберштурмбанфюрера Воронцова-Вельяминова. Вчера вечером, во главе своей бригады, Петр Арсеньевич вернулся из Варшавы. По его подсчетам, за три дня, с начала восстания, его бойцы казнили десять тысяч поляков. Людей убивали на улицах, без суда и следствия, целыми семьями.

Власовцев отвели в Прушкув на отдых, их сменили люди Каминского. Почти все дома гражданских лиц в городке реквизировали под нужды вермахта, но Петр Арсеньевич не собирался тесниться с подчиненными. Он вытребовал себе апартаменты главного врача больницы, разделив их с коллегой Каминским.

Осматривая квартиру, в отдельном флигеле госпиталя, Петр Арсеньевич, невольно, вспомнил комнаты, в которых он жил в Девятом Форте, в Каунасе. Здесь тоже стоял мраморный камин, с бронзовой решеткой, и люстры, венецианского хрусталя. Командир танковой дивизии вермахта, раньше размещавшейся в Прушкуве, держал квартиру в порядке. Полковник сообщил, из штаба, что гости могут чувствовать себя, как дома, и пользоваться его винным погребом.

Петр Арсеньевич, впрочем, предпочитал польскую водку.

Вчера они с ребятами хорошо посидели, вспоминая три дня, проведенные в западных предместьях города. Согласно приказу высшего командования, пленных власовцы не брали. Тем более, не было смысла тащить в Прушкув женщин и девушек:

– В лагере и без того хватает баб, – хохотнул кто-то из ребят, – надзиратели нас приглашали в гости… – после полуночи подчиненные Петра собрались в бывшее депо, однако сам Воронцов-Вельяминов таким не занимался, ни здесь, ни в Варшаве:

– У меня есть жена, – говорил себе Петр, – венчанная супруга. Это грех, надо себя сдерживать. Я найду Эмму, верну ее на супружеское ложе… – новости из Берлина пока приходили неутешительные. Жена Петра, с вдовой изменника Генриха, и его малолетним сыном, пропали без следа. Если верить местной полиции, на острове Пёль никто не появлялся, яхта стояла на месте. Однако женщины могли перебраться в Швецию, воспользовавшись помощью датских бандитов:

– Они жидов оттуда вывозили, через пролив. Степан в Копенгагене подвизался… – проснувшись с тяжелой головой, Петр велел вестовому, как называл его оберштурмбанфюрер, принести колбасы, польских, соленых огурцов, и холодной водки.

День обещал стать жарким. Сняв китель, Воронцов-Вельяминов положил ноги, в начищенных сапогах, на стол. Фюрер, на портрете, висевшем над камином, ласково смотрел на Петра Арсеньевича. Опрокинув первый стаканчик водки, грызя огурец, Воронцов-Вельяминов занялся бумагами. Никто не составлял списков расстрелянных подпольщиков, и их пособников, однако немцы требовали доложить, хотя бы, общее число уничтоженных людей.

Реквизированное золото и драгоценности посылали, особыми поездами, из Варшавы в Берлин, в рейхсбанк. Ребята Петра вернулись из столицы не с пустыми руками. После расстрелов обитателей квартир, апартаменты грабили. У каждого власовца имелся мешочек с золотыми часами, браслетами и кольцами. На драгоценностях запеклась кровь, власовцы отрубали кисти рук и пальцы у трупов, а часто, и у живых людей.

– Впрочем, даже женщины долго не жили… – перед Петром стоял деревянный ящик, набитый ожерельями, золотыми, довоенными монетами, и часами, – ребята зря времени не теряли, как говорится… – он захрустел огурцом. В транзитном лагере документация велась отлично, всей бюрократической работой занимались немцы. От персонала РОА такой дотошности не ожидали, да и невозможно было узнать имена убитых за четыре дня людей.

Доев огурец, пропустив еще стаканчик водки, Петр понюхал кусочек свежей колбасы:

– Примерно десять тысяч, и это только наши достижения. Надо подождать, пока вернется коллега Каминский, и подать общую цифру… – он полистал папку, с фотографиями Холланда и доктора Горовиц. Снимки имелись у всех подразделений РОА и СС, однако ни жидовка, ни британский посланец в Варшаве пока не появлялись. Твердое лицо женщины смотрело прямо в камеру, светлые волосы покрывала докторская шапочка:

– Такие люди, как она, опаснее всего, – напомнил себе Воронцов-Вельяминов, – она притворялась немкой, арийкой, и сейчас может это сделать. У Холланда тоже есть еврейская кровь… – рассматривая брата покойной жены, Петр понял, что он, неуловимо, напоминает доктора Горовиц:

– Жидовское влияние никуда не денешь. То ли дело Эмма, у нее чистое происхождение… – он почувствовал тоску по жене:

– Но где ее искать? Впрочем, у гестапо и пограничников есть все сведения… – подумав о пограничниках, он записал в черный, на резинке блокнот: «Связаться с лагерем Штутгоф». Петр был больше, чем уверен, что брат утонул в проливе Эресунн, однако с распоряжениями бригадефюрера фон Рабе не спорили. Брата могли подобрать рыбаки, и сдать в концлагерь на морском побережье, под Данцигом. Документация в таких местах велась на совесть. Папку брата, обязательно, снабдили бы фотографией:

– Если он в лагере обретается, – подытожил Петр, – я его лично расстреляю. Или повешу, как его светлость повесил изменника Генриха. Арийская кровь не предполагает жалости к мерзавцам, даже собственным родственникам… – оберштурмбанфюрер захлопнул папку, но не мог избавиться от ощущения, что большие глаза доктора Горовиц следят за ним:

– На редкость неприятное лицо… – решил Петр, – она тоже может пикой для льда орудовать… – едва он прожевал колбасу, как в дверь постучали. Выслушав ординарца, Петр потянулся за кителем: «Сейчас спущусь».

Остановившись у зеркала, он провел рукой по каштановым, без седины вискам:

– Я уверен, что Эмме надоест прятаться. Она верна фюреру, она меня любит. Ее одурманил брат, заставил бежать. Я ее прощу, она ни во что не замешана… – оберштурмбанфюрер поправил повязку, со свастикой, на рукаве:

– Посмотрим, что за бродячего монаха нелегкая принесла. Ляхам, как и жидам, доверять нельзя. Католики всегда хотели прибрать к рукам Россию… – закурив сигарету, насвистывая власовский гимн, Петр Арсеньевич пошел через ухоженный двор к главному зданию госпиталя. На ступенях, в сопровождении патруля, действительно, болтался монах, в черной рясе, с капюшоном, надвинутым на бритую голову.

Отводя глаза от документов поляка, Петр, все время, натыкался взглядом на разбитый, поношенный, пыльный ботинок. Оберштурмбанфюрер не знал местного языка. В немногих разговорах, он пользовался услугами приданных власовцам коллаборационистов, из так называемой, синей полиции. Через переводчика Петр поинтересовался, не знает ли брат Антоний, как звали монаха в паспорте генерал-губернаторства, французского, или немецкого языка. На английский в здешнем захолустье Петр не рассчитывал.

– Mogę mówić po łacinie… – высокомерно ответил монах. Петр, и без перевода, понял, о чем он говорит. Покойная шлюха, обманывавшая его, знала латынь:

– Она смеялась, что быстро выучила язык, по книгам брата. В Итоне мальчикам преподают латынь… – Петр помнил только несколько распространенных предложений, но никогда не упускал возможности ввернуть их в разговор. В Русской Освободительной Армии Петр считался высокообразованным человеком, настоящим русским аристократом. Он всегда замечал, что, после восстановления в России исконной, монархической формы правления, образование для детей тоже изменится.

– Мы вернемся к гимназиям, реальным училищам… – Воронцов-Вельяминов только читал и о тех, и о других, но это не мешало ему рассуждать об уроках греческого языка, латыни, и Закона Божьего. Он, с сожалением, видел, что не все солдаты новой русской армии посещают церковь, или соблюдают посты:

– Виновата коммунистическая зараза, – напоминал себе Петр, – большевики отравили целое поколение ложью. Ребятам трудно стряхнуть красное, безбожное воспитание. Мне и самому было нелегко. Должно пройти время, русский народ изменится… – лицо монаха было невозмутимо спокойным. Паспорт выдали в Тарнуве, неподалеку от Кракова, на юге страны:

– В тамошних горах бандит на бандите, – Петр, медленно, листал новые страницы, – ходят слухи, что словаки тоже восстанут… – по словам патруля, монаха остановили в центре города, у закрытого, главного костела. Помимо паспорта, он предъявил письмо, от настоятеля обители под Тарнувом. Поляк любезно перевел Петру Арсеньевичу:

– Брат Антоний странствующий монах, он принял такое послушание. У него обет, он обходит все польские святыни, пешком… – Воронцов-Вельяминов покрутил головой:

– Люди не от мира сего. Война на дворе, а им все нипочем. Впрочем, в православии тоже есть юродивые… – серые, спокойные, цепкие глаза брата Антония нисколько не напоминали взгляд сумасшедшего.

Петр подумал, что еще никогда не видел человека, менее похожего на монаха:

– Он смотрит, как зэка, в большевистских лагерях. Или как здешние заключенные. Как этот Иванов… – Петр, иногда, вспоминал яркие, голубые глаза неизвестного русского:

– Его в Плашов отправили. Надо бы узнать, что с ним случилось. Хотя понятно, что. Расстреляли, скорее всего… – у брата Антония глаза были серые, в рыжих, длинных ресницах. На щеках виднелись летние веснушки:

– Монах, а выбрит чисто. Впрочем, у них так принято… – Петр попросил снять капюшон, но брат Антоний только немного отодвинул ткань:

– Обет, – объяснил поляк, – он всегда ходит с покрытой головой. Везде, кроме церкви…

Под складками потрепанной, черной рясы, могло скрываться оружие, или гранаты, для подпольщиков:

– Но патруль его обыскал, и ничего подозрительного не нашел… – монах сидел в вольной позе свободного человека, и разговаривал с Петром, не заискивая. Воронцов-Вельяминов поискал на больших, натруженных ладонях пятна пороха, но, кроме мозолей, ничего не увидел. Брат Антоний перехватил его взгляд:

– Я ночую в обителях, или у служителей Божьих. Они пожилые люди, им тяжело заниматься хозяйством. Есть заповедь, помогать ближнему… – довольно надменно сказал монах. Поляк, исподволь, рассматривал нашивку с андреевским крестом на рукаве мундира Петра. Повязку со свастикой оберштурмбанфюрер носил немного ниже. Он гордился новыми знаками различия РОА, где Воронцов-Вельяминов, стал майором:

– У Каминского только эсэсовское звание, а у меня оба есть… – генерал Власов недолюбливал брянского выскочку, как, за глаза, называли бригадефюрера Каминского. Коллега утверждал, что мать у него немка, фольксдойче, но Петр сильно в этом сомневался:

– Он придумал себе родословную, чтобы втереться в доверие к немцам. Он никто, до войны работал простым инженером… – Каминский заявлял, что пострадал от сталинских репрессий и всегда ненавидел советскую власть. Он не упускал возможности напомнить, что начал службу немцам в первый год войны, организовав у себя в Брянской области коллаборационистское правление. Каминский хвастался, что лично лежал за пулеметом, ликвидируя тамошних евреев.

– Невелика заслуга, – кисло говорил себе Петр, – любой надзиратель в лагере таким занимается. Я не только безоружных жидов расстреливал, но и героически сражался с бандитами, по всей Европе… – парочку жидов, например, мадам Тетанже и неуловимого, бельгийского Монаха, Петр был готов убить не один раз, а несколько. Отодвинув паспорт брата Антония, Петр задумался:

– Это не Гольдберг. Тот типичный жид, а в этом нет ни капли еврейской крови, сразу видно, – Авраам, в общем, за себя не беспокоился. На рассвете он оставил Эстер в надежном месте, в домике ксендза:

– На этой неделе меня обыскивали, – почти весело сообщил святой отец, намазывая хлеб маргарином, заваривая спитый кофе, – значит, до следующей никто не появится. Немцы аккуратны, все делают по расписанию… – они с Эстер могли бы сразу отправиться в осажденную Варшаву. Доктор Горовиц знала канализационные ходы, которые, в прошлом году, использовали повстанцы, в гетто. Авраам пока так и не вспомнил, где он оставил детей из Мон-Сен-Мартена. Эстер успокаивала его:

– Должно пройти время, милый. Память восстанавливается не сразу… – операция, странным образом, благотворно повлияла на то, что доктор Судаков запоминал сейчас:

– У меня всегда была фотографическая память, – заметил он Эстер, – я труды отцов церкви могу страницами цитировать. Но теперь я и номера стал запоминать, чего раньше никогда не случалось… – узнав от ксендза, что в Прушкуве квартируют русские коллаборационисты, они с Эстер решили задержаться в городке:

– Ребятам, в Варшаве, пригодятся наши сведения, – заметила Эстер, – но мне на улицу днем хода нет, даже в апостольнике… – она поправила белоснежную ткань, облегающую светлые волосы. Жена была права. Снимки сестры Магды Миллер лежали во всех гестапо страны. Авраама фотографировали один раз, при аресте в Кракове. Никто бы не стал рассылать по генерал-губернаторству сведения о пьяном уголовнике, пойманном с морфием и золотом. В подошве ботинок Авраама сейчас тоже лежало золото, вынутое ими из партизанского тайника, в горах.

– Конрад позаботится о том, чтобы его пополнить… – русский курил сигарету из немецкого, офицерского пайка. Аврааму он портсигар предлагать не стал. О чае или стакане воды речь тоже не заходила:

– Очень гостеприимно, – Авраам, незаметно, дернул щекой, – кажется, во всей России один достойный человек остался, Волк. Остальные либо коммунисты, либо коллаборационисты. Да и Волк в Россию не вернется, после войны. Если он выживет, конечно… – сам доктор Судаков намеревался не только выжить, но и увидеть своих детей за маленькими столами, в кибуце, где госпожа Эпштейн кормила ребятишек.

– Она мне велела жену из Европы привезти, так и случилось… – Авраам скрыл улыбку, – но как мерзавец на Питера похож, одно лицо… – власовец, правда, был на голову выше лондонского кузена. Ухоженная ладонь, с серебряным, черненым перстнем опустилась на паспорт Авраама. Доктор Судаков, невольно, отвел глаза от черепа и костей:

– Не просто власовец, а еще и в СС состоит. Вылизал кому-то задницу, до блеска, ублюдок… – оберштурмбанфюрер одним ловким движением сбросил бумаги Авраама в ящик стола.

– Переведите, – сухо велел Петр Арсеньевич, – властью, приданной мне, как временному коменданту города, я задерживаю пана Антония, для более подробных объяснений… – русский оскалил острые, белые зубы:

– Побудете нашим гостем, шановный пан… – Петр поднял телефонную трубку: «Наряд из военной тюрьмы, в мой кабинет, срочно».

Брат Антоний и сестра Эдита путешествовали по Польше с неприметными, потрепанными саквояжами. Подкладка и дно багажа были двойными. В тайниках Авраам и Эстер держали оружие и гражданскую, как ее весело называл доктор Судаков, одежду. Документы монахов они получили от настоятеля обители под Тарнувом. В монастыре прятали еврейских детей, и держали безопасную явку, для партизан Армии Крайовой. Судаковы провели в обители два дня.

Глядя на малышей, играющих на вымощенном булыжником дворе, Эстер не могла не думать о своих мальчиках:

– Где они, что с ними? В Краков заезжать опасно, даже с нашими документами… – столица генерал-губернаторства тщательно охранялась. Авраам вздохнул:

– Хотел я увидеть Оскара, но сейчас не получится. Ладно, после войны мы с ним выпьем, как тогда, в Праге. Может быть, мы еще все встретимся, только твоего брата с нами не будет… – он обнял Эстер за плечи:

– Аарон праведник, поверь моему слову. Хорошо, что у него сынишка родился… – доктор Судаков тоже думал о детях. Он чувствовал себя виноватым в том, что не помнит, где оставил мальчишек жены, и остальных малышей, из Мон-Сен-Мартена.

В обители настоятель поселил их в разных кельях. Священник знал Эстер, по партизанским делам. Он подмигнул Аврааму:

– Вы теперь оба слуги божьи, брат Антоний. Придется вести себя так, как принято, в католической церкви… – Аврааму плохо спалось, без жены. В горах он привык чувствовать рядом теплое, родное дыхание. Она клала голову на плечо Аврааму, от ее волос пахло гарью костров. Во сне он всегда держал Эстер за руку, за узкую, изящную, но твердую ладонь, с длинными, уверенными пальцами хирурга.

Авраам думал о том времени, когда закончится война, и они поселятся в Кирьят Анавим:

– Эстер будет врачом, в кибуце, я в университет вернусь. Мальчишки в школу пойдут. Им восемь лет осенью исполнится, они и не учились толком. И новый малыш появится… – они с Эстер считали ребенка Ционы своим:

– А как иначе? – заметил Авраам жене:

– Госпожа Эпштейн, в кибуце, всегда говорит, что у нас сирот быть не может. Все еврейские дети, наши дети… – они решили назвать мальчика Бенционом, в честь отца Авраама:

– Девочка пусть будет Мирьям, – предложила Эстер, – имя хорошее, оно давно в семье принято. В следующем году появится еще малыш… – пока они были осторожны. Им предстояло добраться, после войны, в Израиль, без документов, по разоренной Европе, с двумя детьми и младенцем на руках. Авраам собирался сколотить группу, из выживших в партизанских отрядах евреев. Многие сошлись в новые союзы, после гибели мужей, или жен:

– Раввины считают, что все, кого в лагеря отправили, мертвы. У Эстер еврейского развода не было, но ничего и не нужно. Ей и в Кракове, и в Варшаве говорили, что она теперь вдова… – в группе легче было пересекать границы:

– Люди друг друга поддерживают, – сказал доктор Судаков жене, – и нам потребуются бойцы, с военным опытом. Предстоит еще с британцами сражаться… – Эстер помолчала:

– Думаешь, Израиль останется под мандатом Британии? Понятно, что мы, то есть евреи, будем добиваться создания собственного государства… – Авраам, невесело, отозвался:

– Добром Британия нас не отпустит. Значит, придется возвращаться к временам огня и крови. И русские могут начать затевать что-то, в стране… – он рассказал жене о предвоенном визите посланца из СССР.

– Я его отправил на все четыре стороны… – заметил доктор Судаков, – однако он прав оказался. Западные страны бросили евреев на произвол судьбы. Никто не бомбил Аушвиц, никто не предложил евреям убежище… – он послушал голоса детей:

– Впрочем, и СССР особо о евреях не заботился, – добавил Авраам, – после оккупации Польши и Прибалтики их эшелонами в лагеря отправляли. Твоего брата тоже арестовали, в Каунасе… – Авраам задумался:

– Аарону разрешили проезд через Советский Союз. Ерунда, Аарон никогда бы не стал работать на СССР. Он погиб, какая теперь разница… – вслух, доктор Судаков, хмуро добавил:

– Вот увидишь, Советы после войны то же самое по всей Польше устроят. Они освободили один лагерь, под Люблином, но их не интересует судьба местных евреев. То есть интересует, – поправил себя Авраам, – но только коммунистов. Всех остальных… – он махнул рукой.

Тонкие губы Эстер сложились в твердую линию:

– Значит, надо вывезти отсюда как можно больше людей, – уверенно сказала жена, – и, в первую очередь, детей. Католики, скорее всего, попытаются оставить сирот в монастырях, начнут их крестить… – по упрямому блеску в голубых глазах, Авраам понял, что жена настроена решительно: – Я очень благодарна церкви, – подытожила Эстер, – но еврейским детям место в Израиле. Мы о них позаботимся, обязательно… – Авраам хотел забрать Блау и Циону, и направиться на юг, к Средиземному морю, по дороге разыскивая выживших евреев.

– Волк бы нам пригодился, – сказал он жене, – однако непонятно, что с ним в Будапеште случится, и вообще, останется ли он в Венгрии. Конрад говорил, что он в Италии сражается, с партизанами, а в Венгрию тоже по заданию церкви приехал… – в отряде Эстер не было бежавших из плена русских, однако она знала, по рассказам других командиров Армии Крайовой, что такие бойцы ждут приближения Красной Армии: