Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть восьмая"

– Как я ей в глаза посмотрю? Она давно сказала, что меня не любит. Давида немцы убили. Может быть, она нашла себе кого-то, как Роза… – тяжело вздохнув, он услышал голос Адама:

– Здесь наверху было хорошее кафе, до войны. Мы там часто с ребятами сидели… – в свете фонарика, Джон, с удивлением, заметил, что Серый Волк, немного покраснел.

Выяснилось, почему старший лейтенант, с тоской, смотрел на карту Польши. Невеста Адама, Кристина, была связной Армии Крайовой в Люблине:

– Мы в год начала войны познакомились, – сказал Серый Волк, – она в Варшаву учиться приехала… – Люблин взяла Красная Армия. Адам беспокоился за девушку:

– Мало ли что, – хмуро сказал он, – большевики, судя по всему, нас не считают союзниками. Кристина католичка, набожная. Она не левая, и вообще, русские сейчас всех, кто за свободу Польши сражается, в лагеря пошлют. Они своих коллаборационистов набрали, как Гитлер… – Адам витиевато выругался. В подвальном штабе восстания Джон видел плакаты с именем Воронцова-Вельяминова:

– И сюда успел, мерзавец, – подумал герцог, – очень надеюсь, что обратно в Берлин он поедет в гробу. Лучше, чтобы я его лично расстрелял… – Джон понимал, что его снимки разослали по всей Германии, и оккупированным территориям:

– Если меня в плен возьмут, фон Рабе меня не упустит… – Адам посмотрел на хронометр:

– Допьем кофе и пора двигаться… – они с Серым Волком обнаружили, что родились в один год. Девиз начал воевать раньше, осенью тридцать девятого.

– Я в сороковом, под Дюнкерком… – Джон закрутил горлышко фляги, – в танковых войсках. Потом была Северная Африка, Бирма… – Адам подтолкнул его в бок:

– Ты не женат и не помолвлен даже, что ли?

Джон помолчал:

– Был помолвлен… – он поднялся, поляк смутился:

– Извини… – герцог рассовал по карманам куртки флягу и сигареты:

– Почти пять вечера. Надеюсь, мы скоро из-под земли вылезем… – Адам уверил его:

– Не больше километра осталось… – в темноте запищали крысы, до них донесся дальний звук шагов. Прижавшись к стене, потушив фонарик, Джон шепнул Адаму:

– Подпустим их поближе. Не стоит сразу стрелять, может быть, это свои… – автоматная очередь прошила сырую тьму, зазвенели осколки камней. Они с Адамом ответили на огонь.

Доктор Судаков навещал Варшаву восемь лет назад, но, несмотря на развалины, вдоль улиц, он видел, что идет по знакомым местам.

Они с Эстер оставили генерала Бора на Крохмальной, где до войны стоял детский дом пана доктора, Генрика Гольдшмидта. Врача, с подопечными, по словам Эстер, депортировали в Треблинку:

– Он не бросил ребятишек, до конца, – заметила жена, – как положено… – Авраам, опять, почувствовал вину:

– Но я не мог уехать с малышами в обитель, спрятаться за их спины. Идет война, я обязан воевать… – он так и сказал жене. Эстер пожала большую, натруженную ладонь:

– Я все понимаю, милый. Я сама в Польшу отправилась, а Элиза покойница за детьми присматривала. Хотя мы могли бы в Британию уйти, с рыбаками… – Эстер, успокаивающе, добавила:

– Ничего. Сегодня вечером увидим Джона, узнаем, где мальчишки… – она не боялась встречи с герцогом:

– Что было, то прошло. Джон меня любил, но, то дело давнее. Он обрадуется, что Авраам жив, что Циона нашлась. Джону год остался до тридцати. Он, наверное, помолвлен с кем-то, в Британии… – генерал Бор приглашал Эстер принять участие в трибунале. Доктор Горовиц отказалась:

– Это дело варшавского штаба, – объяснила женщина, – я, хоть и была личной связной генерала Ровецкого, но не след мне в такое влезать… – она была уверена, что предателей не пощадят:

– Ровецкого немцы, наверное, расстреляли давно… – по пути к Банковской площади, они прошли мимо разрушенного здания еврейской гимназии, где, в тридцать шестом году, выступал доктор Судаков.

– Я здесь познакомился с покойной мадемуазель Аржан… – Авраам смотрел на обвалившиеся, обгоревшие камни, – она тоже воспитанницей доктора была. Я ее в Израиль приглашал… – Эстер не выпускала руки мужа: «Она тебе нравилась».

– Было такое, – признал доктор Судаков, – однако сейчас я понимаю, что ничего бы не получилось, как с Региной. Надеюсь, она в безопасности, и Наримуне тоже… – с Японией, из-за войны, никакой связи не существовало. Эстер прижалась щекой к его плечу:

– Я любила ее съемки в журналах рассматривать. После войны я куплю все журналы, которые вышли, за четыре года. И еще долго брюки носить не буду, – Эстер, отчего-то, захотелось надеть шелковое платье, и туфли, на высоких каблуках:

– Джон меня водил танцевать, в Амстердаме, в отель «Европа». Потом в здание гестапо вселилось. Генрих в гостинице жил… – Эстер беспокоилась за дорогого друга, но, до встречи с Джоном, узнать о судьбе берлинской группы не представлялось возможным.

– Платье и туфли, здесь взять негде… – они с Авраамом стояли на расчищенной площадке, перед баррикадой, перегораживающей Сенаторскую улицу.

В штабе восстания, на Банковской площади, им выдали направление на склад. Эстер, с удовольствием, сбросила форму вермахта, хотя многие солдаты Армии Крайовой, ходили именно в ней, повязывая на рукав мундира красно-белую ленту:

– Все равно, не могу… – призналась Эстер мужу, – противно в руки брать немецкие тряпки… – на складе они получили старую польскую форму, времен начала войны, цвета хаки. Эстер застегивала пуговицы рубашки:

– Аарон покойный говорил, что у вас в Израиле, то есть у нас… – женщина улыбнулась, – и кафе есть, и танцы завели… – Авраам, наклонившись, коснулся губами светлых прядей, на ее затылке:

– Завели. Я, между прочим, неплохо танцую… – он вспомнил стук каблуков Розы по деревянному полу кафе, в Тель-Авиве, сладкий, пряный запах волос, соленый ветер, с моря, – когда мы окажемся дома, я тебя, непременно, поведу куда-нибудь… – на складе их снабдили запиской, в подвальные казармы Армии. Сержант, заведующий, заметил:

– Вам найдут закуток. Если хотите… – он указал на рукописную афишку, – то сегодня пан Фогг устраивает вечер танго, в кафе на Сенаторской улице… – Эстер подняла бровь: «В кафе?»

– У нас и кино показывают, – обиженно отозвался поляк, – довоенное… – кафе оказалось площадкой, под открытым, вечерним небом. Сенаторская была совсем рядом с Банковской площадью. Повстанцы надежно удерживали район, беспокоиться об атаке немцев было незачем:

– Сходим, и вернемся в штаб, – сказала Эстер мужу, – к тому времени и Джон подтянется, и генерал Бор освободится… – она оставила начальнику штаба армии отчет, о последних боях отряда:

– Блау не полезет на рожон, – Эстер, задумчиво, погрызла ручку, – я ему приказала не ввязываться в стычки с русскими. Пусть сидит тихо, ждет нашего возвращения… – они с начальником штаба поработали с картой. Эстер считала, что русские, замедлив продвижение на запад, повернут в Словакию:

– Они помогут местному восстанию, в отличие от польского… – тем не менее, план операции «Буря» оставался в силе. По дороге на Сенаторскую улицу Авраам думал о датах:

– Четырнадцатого августа начинается восстание в Лодзи. Меньше, чем через неделю. Но непонятно, что случится с Краковом… – Эстер принимала участие в расширенном заседании штаба, посвященном будущему краковскому восстанию. Командование Армии Крайовой пока не решило, что делать с городом, резиденцией главы генерал-губернаторства, Ганса Франка. Краков кишел войсками вермахта, и эсэсовцами, а у отрядов Армии Крайовой отчаянно не хватало оружия:

– Кроме того, архиепископ Сапега, по слухам, против восстания… – вспомнил Авраам:

– Надо вернуться в Краков, если Джон не знает, где дети. Увидеться с Оскаром, сходить в епископский дворец. Надо извиниться перед Джоном, я тогда вспылил… – покосившись на Эстер, Авраам, вслух, заметил:

– Это, наверное, пан Фогг. Сержант сказал, что он до войны известным певцом был… – закатное, мягкое солнце заливало площадку золотым светом. За столиками сидели парни, с девушками, в военной форме. Официант, в длинном переднике, разносил лимонад, и печенья. Эстер взяла одно, с тарелки:

– Ячменное. Сейчас вся Варшава ячмень будет есть. Впрочем, сахара они не пожалели… – увидев в штабе плакаты с фамилией русского коллаборациониста, оберштурмбанфюрера СС, Воронцова-Вельяминова, Авраам сказал жене:

– Жаль, что описания нет. Может быть, это мерзавец, которого я пристрелил. Странно, я всегда считал, что Теодор один с такой фамилией остался… – Эстер, презрительно, отозвалась:

– Он мог придумать себе дворянскую родословную, воспользоваться чужим именем. Власовцы все в монархисты лезут. После войны коллаборационистов повесят рядом с нацистами, уверяю тебя… – Авраам тогда решил:

– Нам нельзя погибать. Мы должны найти детей, спасти их, должны свидетельствовать на процессе гитлеровской шайки. Если кто-то из них уйдет от правосудия, мы должны их найти, и пристрелить, как бешеных собак. Евреев, предавших свой народ, служа Гитлеру, мы тоже казним… – Эстер призналась Аврааму:

– Я жалею, что пощадила Давида. Если бы я его убила, в Амстердаме, меньше бы пострадало невинных людей. Впрочем, теперь его Господь будет судить, по делам его… – завершила жена.

У баррикады устроилось два музыканта, со скрипкой и аккордеоном. Пан Фогг, тоже в форме Армии Крайовой, взобрался на камень:

– После нашей победы… – понесся над улицей мягкий баритон, – я всех приглашаю в мое кафе, на Маршалковской. Мы отстроим Варшаву, дамы и господа, мы будем танцевать и пить шампанское. Танго, то, что звучало в нашем городе, до войны… – люди поднимались из-за столиков.

 
– Teraz nie pora szukać wymówek,
Fakt, że skończyło się…
 

Эстер вспомнила припев:

– Сегодня мы расстанемся, сегодня разойдемся, навеки. Ерунда, мы с Авраамом нашли друг друга и никогда не потеряем, пока мы живы… – он сдвинул черную беретку, на отрастающей, рыжей щетине. Голова доктора Судакова была еще забинтована, но серые глаза смотрели весело:

– Позволь тебя пригласить, на наш первый танец… – Эстер едва успела кивнуть, как сзади раздался юношеский голос: «Пани майор!».

Подросток, в форме харцеров, польских скаутов, вытянулся перед Эстер:

– Пани майор, по приказанию пана генерала Бора, вам надо срочно прибыть в штаб. Плохие новости с севера… – почти испуганно добавил юноша.

Загремели инструменты, в стальном лотке, повеяло запахом дезинфекции. Уверенный, привыкший распоряжаться голос, на немецком языке, сказал:

– Не двигайтесь, рядовой. Вам придется лежать, по меньшей мере, два месяца… – Джон попытался приподнять веки. Глаза закрывала плотная повязка. Врач что-то насвистывал. Потянуло ароматом дешевого табака:

– Вы помните, как вас зовут, кто ваш командир… – поинтересовался доктор. У Джона отчаянно болела голова, затылок и виски разламывало. Он сумел выдавить из себя:

– Не помню… – герцог облизал пересохшие губы, тоже забинтованные. В повязке оставили прорезь, на языке он почувствовал вкус лекарств. Ему в рот, бесцеремонно, сунули поильник:

– Неудивительно, что не помните. У вас очень тяжелая контузия, повреждение глазного яблока… – вода оказалась удивительно сладкой. Потянувшись вверх, Джон понял, что привязан к койке:

– Кроме контузии, – наставительно сказал врач, – у вас еще ранение в позвоночник… – герцог напомнил себе, что надо говорить на немецком языке. В голове все шумело и кружилось:

– Был бой, в подвале. Мы с Адамом, вдвоем, сдерживали, чуть ли ни взвод немцев. Они швырнули гранату. Адам меня к стене оттолкнул, накрыл заряд своим телом… – он коротко застонал:

– Пить, пить… – в рот опять полилась вода. Джон хотел выиграть время:

– Надо вспомнить. Почему я в немецком госпитале, почему он называет меня рядовым… – перед глазами стояла темнота, свистели пули, он слышал предсмертный вскрик Серого Волка.

Когда все стихло, Джон, превозмогая боль, отполз от стены. Нащупав, трясущимися пальцами, на удивление, целый фонарик, он посветил вокруг:

– Почти два десятка трупов… – он не знал, сколько времени, они с Адамом, провели за обороной подвала:

– Немцы, должно быть, за подкреплением отправились, сейчас вернутся… – луч света упал на изуродованное взрывом лицо солдата. Челюсти вывернуло, на окровавленной, разорванной плоти, блестели остатки глазных яблок. Куски языка прилипли к потемневшей униформе. Джон услышал писк крыс:

– Они сейчас сюда ринутся. Надо уходить, спрятаться, пока не появились немцы… – он сумел стащить с немца его униформу и переодеться. Джон даже не посмотрел, что написано на цинковом Erkennungsmarke, медальоне солдата. Набросив цепочку на шею, он выполз из пахнущего кровью и порохом подвала. Фонарик выкатился из руки. Джон побрел куда-то в темноте, стараясь удержаться на разъезжающихся ногах, чувствуя под сапогами шевеление крыс.

Врач сказал, что ранение он, рядовой Фриц Адлер, получил от дружественного огня:

– Ребята думали, что вы один из бандитов… – судя по звукам, доктор мыл руки, – они, вдвоем, уничтожили ваш взвод. Вы единственный, кто выжил. Ваш командир тоже погиб… – по радио играли бравурную музыку:

– Восстание обречено на неудачу, – заметил доктор, – такие образцы арийской силы, как вы, рядовой Адлер, встанут железным щитом на пути разрозненных отрядов грязных славян… – Джон, с испугом, ожидал известий о том, что семье героя рейха написали о его подвиге, и родня Адлера находится на пути в Варшаву.

О его семье доктор ничего не сказал. Он только упомянул:

– Вас представили к Железному Кресту. Получите награду, когда подниметесь на ноги… – Джон понятия не имел, откуда родом рядовой Адлер:

– Но швейцарский акцент будет подозрителен. Ладно, потом разберусь. Пока у меня лицо забинтовано, голос, все равно, неразборчивый… – он, едва слышно, спросил: «Я ослеп, да?». Врач щелкнул зажигалкой:

– Что касается позвоночника, рядовой, прогноз хороший. Вы оправитесь, надо оставаться в покое. Последствия контузии… – немец замялся, – посмотрим, понаблюдаем за вашими глазами. Не здесь, разумеется, – добавил он, – вас отправят в рейх, с другими ранеными. Отдыхайте, рядовой… – дверь хлопнула.

Джон лежал, не двигаясь:

– Тело Адама найдут подпольщики. И мое тело тоже, рядом. То есть труп Адлера. Все будут думать, что я погиб. Адлера изуродовало взрывом, никто его не узнает. Со Стивеном так случилось, в России… – он подумал о Максимилиане фон Рабе:

– От него угрозы ждать не стоит. Я мелкая сошка, рядовой. Фон Рабе не поинтересуется немецкими солдатами, ранеными в Варшаве. И я несколько месяцев проведу с повязкой на лице… – Джон не хотел думать о слепоте, и о том, что в Британии все посчитают его мертвым:

– Ворона тоже считали погибшим, а он выжил. И я выживу… – пообещал себе герцог, – слепота, еще не смерть. Выживу, доберусь домой. Только Эмму я никогда больше не увижу… – он почувствовал на глазах что-то теплое:

– Я в последний раз в Швейцарии плакал, когда о гибели Тони узнал. У меня есть Уильям, я за него ответственен. Мне нельзя умирать, нельзя сдаваться… – повязка промокла.

В репродукторе заговорил знакомый голос Геббельса:

– Граждане рейха, ведомые патриотическим порывом, слезами радости встретили известия о полном выздоровлении нашего любимого фюрера, после злодейского покушения. Предатели, направляемые руками западных плутократов и варваров, большевиков, осуждены и казнены. Железные воины вермахта доблестно защищают границы рейха. Скоро на наших врагов обрушится мощь оружия возмездия… – радио работало и в палате на втором, офицерском этаже госпиталя, куда поднялся врач.

За окном, под утренним солнцем, шелестели тополя, в больничном парке. Госпиталь разместился в зданиях бывшей больницы Святого Духа, самой старой в Варшаве. Постройки возвели после первой войны. Здания прошлого века, на Электоральной улице, разрушило при бомбежке столицы:

– Тем более, Электоральная в гетто входила, – вспомнил доктор, – где сейчас бандиты обосновались. Но здесь, на западе, безопасно… – больница стояла на окраине района Воля. Здешние улицы, несколько дней подряд, русские подразделения зачищали от повстанцев.

В теплой, пахнущей сандалом палате, тоже лежал русский. Радиограмма, полученная из Берлина, от личного помощника Гиммлера, бригадефюрера фон Рабе, приказывала перевезти раненого в столицу, однако врачи не хотели трогать оберштурмбанфюрера с места, не исключив опасности сепсиса:

– Виноваты коновалы, в русском соединении… – недовольно пробормотал врач, – ранение, в общем, простое. Они потеряли время, провозились… – из-за нерасторопности власовских врачей, у оберштурмбанфюрера, раненого бандитами в челюсть, образовался гнойный свищ. Доктора боялись заражения крови.

Русский спал, под морфием. Наклонившись над перевязанным лицом, врач поморщился от запаха гноя, перебивавшего сандал:

– Зубы он вставит, жевать сможет. Но слюнный проток, скорее всего, придется оставлять выведенным на щеку. Мы не справимся с деликатной операцией, в полости рта. Он будет носить мешок, как те, у кого экскременты наружу льются. Надеюсь, что, хотя бы, свищ затянется… – пока слюну и гной отводили дренажом. Разогнувшись, доктор посмотрел на блеск серебра, на тумбочке, рядом с койкой.

– Он утверждал, что образ его спас. Он с иконой, не расстается. Его семейная реликвия. Он какой-то дворянин, чуть ли ни родственник русского императора. Славяне все сентиментальны. То ли дело немцы. Рядовой Адлер истинный ариец. Знает, что может ослепнуть, но держится твердо, молодец… – повертев икону, врач вышел из палаты.

На закопченном, полуразрушенном фасаде синагоги Ножиков, в высоких окнах, блестели осколки разбитых стекол. Внутри разгромленного молельного зала, со вскрытыми полами, и сожженным Ковчегом Завета, гулял теплый ветер. Синагога, единственная, оставшаяся в Варшаве, находилась на бывшей территории, так называемого малого гетто, к югу от гетто основного.

– Немцы в сорок втором году отсюда всех евреев в большое гетто выселили… – Авраам и Эстер стояли на пороге синагоги, в проеме сорванных с мясом дверей, – но здание не взорвали. У них здесь помещался склад и конюшня… – разломанные перегородки валялись на половицах. В провале черепичной крыши щебетали ласточки.

Джона похоронили вчера, с Адамом Девизом, на Повонзках, военном кладбище, где лежали павшие бойцы Армии Крайовой. Эстер и Авраам пришли на панихиду, которую вел ксендз. Эстер смотрела на закрытый гроб:

– По лицу его опознать невозможно, от лица ничего не осталось. Я его помню, я могла бы… – покосившись на мужа, она скрыла вздох:

– Зачем? Понятно, что это Джон. Он с Адамом ушел, к резервному передатчику… – части власовцев и вермахта атаковали северный анклав, передатчик попал в руки врага. Генерал Бор, дернув щекой, сказал Эстер:

– Нам привезут запасную технику, из провинции. Однако предупреждаю вас, что пройдет время… – он, со значением, посмотрел на Звезду. Эстер знала, о чем идет речь. Ей требовалось вернуться на юг, в отряд, и подготовить, с другими командирами, акцию по спасению Кракова. Ходили слухи, что немцы минируют Вавельский замок и Старый Город. При отступлении они собирались подорвать средневековые здания.

– Мы не имеем права потерять Краков, – сказала Эстер мужу, – все наши… – женщина помолчала, – личные дела, должны отступить перед военными обязанностями… – Бор уверил ее, что, по прибытии рации в Варшаву, он, лично, немедленно, свяжется с Блетчли-парком и передаст известия о гибели Джона:

– После войны его перезахоронят, – подумала Эстер, – на семейном кладбище, в Банбери. Тони пропала без вести. После войны надо поставить камень, в ее память. Питер обо всем позаботится, если он сам выживет. Даже наследников у Холландов не осталось… – Эстер не хотела обременять генерала просьбой узнать в Британии что-то о близнецах. Авраам успокоил ее:

– И не надо. Все равно мне придется в Краков ехать… – он усмехнулся, – опять монахом, для связи с тамошними ребятами. Навещу Оскара, загляну в епископский дворец. Я вспомню, где малыши, обязательно… – генерал Бор обещал передать в Англию сведения о том, что Эстер, Авраам и Циона живы.

– Что с Виллемом, никто не знает… – развел руками доктор Судаков, – Блау велели его из списков вычеркнуть. То есть не его, а пана Вольского. Может быть, он тоже погиб. Но твой отец и Меир обрадуются, когда узнают, что с тобой все в порядке… – они слушали щебет птиц, глядя на остатки скамеек, темного дуба.

– Смотри, – Эстер, осторожно, прошла к стене, – можно снять табличку, но камень тяжелый. Надо Конраду рассказать… – они читали высеченные на белом мраморе, буквы, на иврите, старого, тусклого золота:

– Блажен муж, который не ходит на совет нечестивцев, и не стоит на пути грешных. Пожертвовал Исаак, сын Лейба Гиршфельда, в честь достижения возраста мудрости… – Эстер хмыкнула:

– Блау говорил, что его дед на девятом десятке умер. Конечно, с тем, что он не стоял на пути грешных, можно поспорить… – Авраам поднял бровь:

– Конрад тоже стоял. Однако сказано, в Талмуде:

– Есть люди, всю жизнь трудящиеся, чтобы заслужить себе место в Мире Грядущем, и есть люди, которым нужно для этого одно мгновенье… – Эстер огладила простую юбку, светлого хлопка:

– Палач рабби Ханины бросился с ним в огонь, чтобы разделить судьбу мученика. В то же мгновение раздался голос с небес:

– Оба они займут почетное место среди праведников… – Эстер добавила:

– Аарон со мной занимался, когда мы росли. Я и Тору, и Талмуд хорошо знаю… – она смотрела вдаль:

– Может быть, Давид тоже что-то такое совершил, перед смертью. Искупил свою вину. Мальчики будут под его фамилией расти… – Эстер и не думала делать сыновей Судаковыми, – надо, чтобы они не стыдились своего отца. Все считают, что Давид был только председателем юденрата. Его депортировали, он присоединился к мученикам еврейского народа. Пусть так и остается, – решила Эстер, – не надо детям знать, что их отец обрек на смерть своего соплеменника, других невинных людей… – в прошлом году, во время восстания в гетто, Эстер говорила с паном Рингельблюмом, историком. Он знал Аарона, по довоенной работе рава Горовица в Германии и Польше. Рингельблюм, по секрету, рассказал Эстер, что группа ученых, под его руководством, составляет историю гетто:

– Мы записываем то, что видели, собираем документы… – пан Рингельблюм повертел стальной бидон, для молока, – потихоньку делаем укрытия, на территории гетто. После войны археологи раскопают Варшаву, как до войны раскапывали пирамиды… – он, невесело, улыбнулся, – от евреев ничего не останется, как от египтян. Мы войдем в историю, как вымершая раса. То есть уничтоженная, немцами. Но свидетельства останутся, потомки их найдут. Не наши потомки… – он затянулся самокруткой, – евреев в Европе больше не будет… – глядя на табличку с именем деда Блау, Эстер разозлилась:

– Ничего подобного. Мы выживем, у нас родятся дети, появится свое государство. Но пан Рингельблюм прав. С Монахом мы тоже о таком говорили. После войны мы удивимся тому, кто стал героем, а кто предателем… – в кармане жакета Эстер лежала справка, выписанная раввином Фридманом, капитаном Армии Крайовой:

– Блау в Израиле документ пригодится… – раввин удостоверял, что дед Блау и его жена похоронены на разоренном ныне главном еврейском кладбище, в Варшаве, и что мать Конрада родилась еврейкой. Ктубу для Авраама и Эстер раввин написал от руки, в трех экземплярах:

– На всякий случай, – объяснил рав Фридман, – если брачный договор утрачен, обычно полагается обратиться к раввину, который вел церемонию, но сами понимаете… – он не закончил.

Судаковы понимали.

Во дворе синагоги, где собрался миньян, десять евреев, мужчин, все при оружии, стояло два пулемета, на случай неожиданной атаки немцев. Эстер одолжила на складе одежды для гражданских лиц летний костюм.

– Не хочется идти под хупу в брюках, – сказала она мужу, – Исаак бы понял, время военное, но все равно, такое не положено… – кольцо Аврааму сделали в оружейных мастерских Армии Крайовой, отлив его из меди:

– Не хочу золото брать, – буркнул муж, – мы его у немцев экспроприировали, а те, в свою очередь, евреев ограбили. Драгоценности кровью омыты… – Эстер с ним согласилась.

Исаак, в черной беретке с нашивкой Армии Крайовой, заглянул в синагогу:

– Все собрались. Двоих ждали, они по дороге на немцев наткнулись, но отстрелялись… – из кармана форменной куртки раввина торчало горлышко бутылки с самогоном. Кошерного вина в осажденной Варшаве найти было негде. Эстер испекла халы, из ячменной муки, щедро подсластив тесто. Исаак забрал доктора Судакова. Она постояла, оглядывая бывший главный зал:

– В прошлый раз меня папа под хупу вел. У меня был шлейф, в шесть футов длиной, фата кружевная, зал белыми розами украсили… – она поправила прядь светлых волос, под потрепанной, соломенной шляпкой:

– У папы в следующем году еще один внук появится, или внучка. Увидеть бы его, и Меира, и моего племянника нового… – тоскливо подумала Эстер. Она услышала со двора красивый голос раввина:

– Коль сасон ве-коль симха, коль хатан ве-коль кала… – ее позвали: «Штерна, Штерна!».

Она вышла во двор, высокая, стройная, с военной выправкой. Ветер играл светлыми волосами, под шляпкой, шевелил кисти балдахина, растянутого на деревянных шестах.

– Кто она, прекрасная, как луна, ясная, как солнце? Кто она, грозная, как войско со знаменами… – вспомнил Авраам:

– Еще сказано, да зазвучат вскоре в городах Иудеи и на улицах Иерусалима голос радости и голос веселья. Так случится, обязательно…

Теплая, уверенная рука, мимолетно, незаметно, коснулась его ладони. Эстер шепнула:

– Я люблю тебя, пан Войтек.

– И я тебя, Штерна… – он принял от раввина граненый стакан самогона. Взвесив его на руке, Авраам, одними губами, сказал Эстер:

– Разобью, можно не волноваться… – раввин откашлялся:

– Свидетели, подойдите ближе… – Авраам осторожно, нежно надел кольцо на длинный палец: «Ты посвящаешься мне в жены этим кольцом по закону Моше и Израиля…»

– Мазл тов… – люди хлопали, ласточки кружились в закатном небе. Над горящими кварталами Варшавы, поднимались столбы серого, тяжелого дыма.