Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть восьмая"

– Меня расстрелять могут, – подумал Блау, – партизаны люди решительные. Откуда у меня, человека с документами рейха, появилась рация… – Эстер узнала передатчик. Похожая рация, ее собственная, погибла от очереди немцев, во время прошлогоднего восстания в гетто:

– При парне девица болтается, и сумасшедший, то есть якобы сумасшедший. Парень немец, по паспорту… – документы герра Блау и словацкий паспорт девицы, без фотографии, Эстер принес пан Ян, крот Армии Крайовой в коллаборационистской полиции. Он внимательно следил за подозрительными пассажирами, в поездах. Пан Конрад, по бумагам, уроженец Бреслау, Эстер, в общем, даже понравился:

– Лицо у него приятное… – она заметила золотой зуб, во рту парня:

– Ему четвертый десяток, по виду. Мой ровесник… – девицу и сумасшедшего тоже привели на базу, но пока держали раздельно. Разогнувшись, Эстер отложила кинжал. Голубые глаза презрительно, взглянули на Конрада:

– Откуда у вас эта вещь, и не вздумайте мне лгать… – Блау открыл рот, снаружи послышался треск автоматных выстрелов.

Скальпель с грохотом полетел в немецкий лоток. Белую эмаль немного испачкала кровь. Блау, со свистом втянул в себя воздух:

– Теперь, немного, больно, пани Звезда.

Эстер, рассеянно, отозвалась:

– Будет больнее, но морфия я вам больше не дам, потерпите. Пулю я вынула, надо наложить швы… – Блау сидел на топчане, в грязных брюках и пропотевшей, с потеками крови, нижней рубашке. Заднюю часть большой, командирской землянки, где жила Звезда, занимал, как выражалась женщина, лазарет. Операции она делала при свете старомодной, керосиновой лампы.

Стычка с немецким патрулем, забредшим на горную тропу, не заняла и четверти часа. Эсэсовцы наткнулись на возвращающегося с востока связника. Парень вел в лагерь троих русских ребят, из полковой разведки. Услышав о партизанской базе, они вызвались навестить, по словам старшего разведчика, товарищей.

Русские бойцы в стычке не пострадали. Поев и отдохнув, они направились обратно на восток, обещая скорое появление в горах передовых отрядов Красной Армии:

– Очень хорошо, – подумала Эстер, – русские нам помогут, в будущем восстании. Нечего было бояться… – Блау покосился на иглу, в ее руке:

– Можно не зашивать, пани Звезда… – тонкие губы усмехнулись:

– Все вы, мужчины, одинаковы. Это недолго, пан Блау… – Конрад, невольно, порадовался, что Ционы рядом нет:

– Не стоит, чтобы она меня таким видела… – Эстер шила быстро, точно и внимательно:

– Ругайтесь, не стесняйтесь, – разрешила она, – я давно привыкла. Вы у нас герой дня, пан Блау. Вам сегодня все можно… – Конрад, на пару с давешним стрелком, паном Вацлавом, догнал и привел в лагерь попытавшегося бежать командира эсэсовской роты. Кроме него, в отряде, после стычки, появилось еще пятеро пленных немцев:

– Интересно, что с ними сделают… – голубые глаза пани Звезды светились решимостью, – хотя, понятно, что… – она щелкнула ножницами:

– Выпейте водки, отправляйтесь на нары. Ребята вам место найдут, а Циона при мне останется. Мне еще… – Эстер запнулась, – Авраама надо осмотреть… – она, немного не верила, что доктор Судаков нашелся:

– Смелый человек… – она смотрела на мускулистое плечо Блау, с синей татуировкой, – не растерялся, когда стычка началась. Хорошо, что ранение в левую руку. Стреляет он метко… – пока Эстер вынимала пулю, она услышала историю о покушении на Максимилиана фон Рабе, и бегстве Блау и Ционы из Венгрии.

– Она своего дядю хотела найти, – вздохнул пан Конрад, – поэтому к британцам в парашютисты записалась. Взяла документы у подруги, прибавила себе лет. Если бы в словацком паспорте было ее фото, вы бы ее узнали, конечно… – во время стычки Циона сидела, под надежной охраной, в женской землянке.

Авраама поместили у мужчин, но, судя по тому, что успела увидеть Эстер, надежд на выздоровление кузена было мало. От него пахло грязью и нечистотами, он раскачивался, скорчившись, в углу землянки. Большие, загрубевшие руки прикрывали рыжие, косматые, кишащие вшами волосы. Кузен бормотал молитвы на латыни, иногда переходя на пение гимнов:

– Что с ним случилось… – накладывая повязку на руку Блау, Эстер взглянула в сторону бывшего капо польского барака:

– Значит, вы не знаете, что стало с Виллемом… – темные глаза пана Конрада погрустнели:

– Он остался в лагере, под именем Вольского. Он детский барак обслуживал, при госпитале. Еду малышам из столовой носил. Потом он не вернулся, и немцы мне велели вычеркнуть его из списков заключенных. Волк, должно быть, знает, однако он ничего не говорил… – Эстер подумала, что новоявленный родственник, Максим, за два месяца мог давно угодить в гестапо. Она ежилась, при мысли о том, что близнецы побывали в Аушвице:

– Но Авраам их оттуда увез. Куда? Блау не знает, а Шиндлеру Авраам ничего о детях не говорил… – под грязными, нечесаными волосами доктора Судакова, скрывались сведения о том, где сейчас Иосиф и Шмуэль. Эстер намеревалась вытащить из него информацию, чего бы ей это ни стоило:

– В Лондоне могут и не знать, где близнецы. Но я не психиатр, – горько подумала она, – а у Авраама расстройство, на нервной почве. Или это последствия ранения? В любом случае, надо его, как следует, осмотреть… – девочка, как Эстер думала о племяннице, бросилась ей на грудь, всхлипывая:

– Тетя, милая, я не думала, что вы живы… – Эстер протянула Блау рубашку:

– Одевайтесь, я отвернусь. Я попытаюсь поговорить с Авраамом, при Ционе. Я тоже на иврите объясняюсь, однако он может узнать племянницу, а меня доктор Судаков только на фото видел… – Эстер понимала, что Авраам, получив ранение в голову, мог искренне считать, что он, действительно, отец Виллем де ла Марк:

– Он притворялся, был в напряжении. Неудивительно, что мозг так сработал. Но если мозг поражен, то мне не справиться… – она сухо заметила:

– Не могу поверить, что вы не читали о покушении на Гитлера. Фон Рабе не только жив, но и Железный Крест получил… – неловко, одной рукой закурив сигарету, Копыто сплюнул в грязный лоток:

– Я вообще газеты не читаю, пани Звезда. Тем более, я не разбираю дурацкий шрифт Геббельса… – Блау покинул школу в четырнадцать лет. Пан Конрад никогда не славился пристрастием к образованию, предпочитая карты и выпивку.

Он смотрел на светловолосый затылок женщины. Пани Звезда убиралась:

– Циона, рано или поздно, узнает, что фон Рабе жив… – понял Блау, – она его ребенка носит. Он может искать Циону. Наверное, и сейчас ищет… – Конрад помнил тоскливые, голубые глаза оберфюрера:

– Он ее любил, то есть любит. И я люблю… – вовремя вспомнив, что у него ранена левая рука, он сжал в кулак правую кисть:

– Пани Звезда хирург. Она могла бы сделать операцию Ционе. Но я не буду такое предлагать. Пусть Циона сама со мной поговорит… – он очнулся от довольного голоса Эстер:

– Очень хорошо, что Циона передатчик спасла. Послушаем новости, я с Лондоном свяжусь. Только сначала я Авраама осмотрю… – путаясь в рукавах, Блау надел пиджак:

– Я с вами побуду. Циона… – он помолчал, – девочка совсем. Авраам ее ближайший родственник. Ей такое трудно… – Эстер, зорко посмотрела, на покрасневшие, заросшие темной щетиной щеки мужчины.

– Хорошо, – коротко кивнула она, – пойдемте.

По словам ребят, в мужской землянке, доктор Судаков не сопротивлялся мытью:

– Он только все время защищается, командир, – заметил один из бойцов, – голову прикрывает, руками. Словно его били, беднягу… – с Авраама сняли грязную, пропотевшую, превратившуюся в тряпку рясу. Его снабдили полевой формой вермахта, без нашивок. Такие комплекты носили все бойцы отряда, и мужчины, и женщины.

Душ здесь устроили капитальный. Среди партизан были те, кто в довоенной жизни занимался строительством. Воду, правда, приходилось греть на немецких, переносных печках. Принимая душ, Эстер, каждый раз вспоминала кузена Теодора:

– Я даже не знаю, где он сейчас. Он с Мишелем и Лаурой воевал, во Франции. Живы ли они… – Циона сказала, что все родственники, насколько знала девушка, пока здравствовали, и даже женились, как полковник Кроу:

– Он жену из Советского Союза привез, – заметила Циона, – она тоже летчица… – размышляя, что могло случиться с Авраамом, Эстер не заметила испуганного выражения, в больших, серых глазах девушки. Едва увидев Эстер, Циона, отчаянно, подумала:

– Рав Горовиц погиб. Он получил Медаль Почета, посмертно, у него сын остался. Надо сказать тете Эстер, это ее брат. Но как сказать… – она хотела посоветоваться с Блау. Конрад писал с ошибками, и со времен школы не прочел ни одной книги, но, Циона решила:

– Он старше меня, опытнее. Он подскажет, как лучше о таком разговор завести. Волк бы тоже подсказал… – она, невольно, сглотнула:

– А ребенок? Фон Рабе жив, я промахнулась… – Циона не знала, случайно ли удар оказался не смертельным, или у нее намеренно дрогнула рука. В темной землянке, она, незаметно, кусала губы:

– Тетя Эстер врач, она все сделает. Никто, ничего не узнает, хотя Блау догадывается, наверное. Блау не собирается воспитывать чужого ребенка, не такой он человек. Нельзя оставлять дитя, меня может найти Максимилиан… – Циона, опять, почувствовала сладкую дрожь. В полутьме спальни его глаза ласково мерцали, он целовал ей руки:

– Я так счастлив, любовь моя, так счастлив… – Циона, тоскливо, вспомнила:

– Он хотел дочку, Фредерику. Но, если Макс, меня найдет, с ребенком, я не смогу ему отказать. Мы уедем, спрячемся, где-нибудь, в Южной Америке… – она стиснула зубы:

– Я буду жить с человеком, расстреливавшим евреев. С палачом, убийцей, на которого объявят охоту. Он и детей нацистами воспитает. И он не знает, что я еврейка… – Циона, впрочем, подозревала, что Максимилиан на такое не обратил бы внимания:

– Он меня любил, то есть любит. Может быть, он погибнет, до конца войны. Но Блау меня выгонит вон, а дядя с ума сошел. Кто обо мне позаботится, с ребенком на руках? Блау всем расскажет, чье я дитя воспитываю. От меня все отвернутся, будут плевать мне вслед… – Циона так ничего и не решила.

Забившись в угол землянки, она смотрела на дядю. Аврааму побрили голову, и привели в порядок не расчесанную бороду. Он сидел на нарах, раскачиваясь, бормоча что-то на латыни, смотря мимо голубых, настойчивых глаз тети Эстер.

Блау, по-хозяйски, обнял Циону за плечи:

– Не волнуйся. Пани Звезда отличный врач… – он коснулся повязки, у себя на руке, – она обещала, что через неделю снимет швы. Пуля кости не задела… – он шепнул в нежное ухо:

– Я соскучился. Найду вечером тихое местечко, в округе, заберу тебя… – Циона, мрачно, подумала: – Лучше бы его пристрелили. Мне теперь от Блау никогда не избавиться. Он даже согласен к евреям вернуться, хупу поставить… – Блау весело говорил:

– Положено, чтобы жена за мужем следовала, но, если я в Израиль собрался, то вспомню, что я, вообще-то, еврей… – дед Блау по матери, Копыто Гиршфельд, лежал в роскошном склепе белого мрамора, на варшавском еврейском кладбище. Конрад подмигивал Ционе:

– Мама рассказывала, что дедушка до моего рождения умер. На похороны тысяча воров собралось, в всех синагогах поминальную молитву читали… – Циона, угрюмо, подумала, что от кладбища, или синагог, куда жертвовал деньги дед Блау, мало что осталось:

– Но русские помогут варшавскому восстанию. Тетя Эстер туда едет. Может быть, и Блау за ней увяжется, может быть, его убьют… – Авраам не двигался, по лицу текла слюна, он что-то мычал.

Эстер, медленно, аккуратно, ощупывала длинными пальцами бритую голову. Она подозвала девушку:

– За руку его возьми, поговори с ним, на иврите. Песню спой. Он меньше дрожать будет… – она видела, как дергаются губы доктора Судакова. Блау придерживал его за плечи:

– Тихо, тихо, милый… – Эстер сказала себе:

– Блау Циону не просто так из Будапешта увез. Понятно, что он ее любит. Блау взрослый человек, а она девочка еще… – она заметила грустный взгляд пана Конрада:

– Сейчас не о таком надо думать… – у Ционы оказался хороший голос. Песни Эстер не знала, но слова поняла:

– Девушка обещает сшить юноше рубашку. В Англии тоже такая песня есть, старая. Джон мне ее пел… – о Джоне думать тоже было не с руки.

Она, наконец, нашла то, что искала. До войны такого больного оперировала бы бригада хирургов: – Давид бы не преминул статью написать, о редком случае… – Эстер кивнула Блау:

– Сюда руку положите, пан Конрад… – Блау ахнул:

– Что это, пани Звезда… – доктор Горовиц вздохнула:

– Медицинский курьез. Пуля Гета до сих пор засела у него в голове, рядом с височным отделом. Судя по всему, произошло большое кровоизлияние, повлиявшее на память… – доктор Судаков тихо завыл. Блау, испуганно, отдернул руку. Циона, тоже замолчала.

Эстер подхватила песню. Она обнимала Авраама, ласково гладя его по щеке, с рыжей щетиной:

– Не бойся, не бойся, милый. Мы тебя вылечим. Прооперируем, откачаем кровь, ты все вспомнишь… – вскинув серые, в рыжих ресницах глаза, Авраам взял ее руку. Эстер вытирала его слезы:

– Не надо, не надо, милый. Все будет хорошо, обещаю… – она махнула Блау и Ционе. Дверь землянки закрылась, Эстер, мягко уложила Авраама на нары:

– Я здесь, я никуда не ухожу… – она тихо пела, пока доктор Судаков, наконец, не задышал спокойно, пока на его губах не появилась улыбка.

Для первого сеанса работы передатчика Эстер выбрала большую поляну, неподалеку от центра лагеря, на склоне горы. Она помнила наставления Джона. Радио работало лучше, если приемник находился на открытом месте. Доктор Горовиц решила, что сначала отряд должен послушать новости:

– С Лондоном я позже свяжусь, передатчик никуда не денется… – ловкие пальцы, привычными движениями, порхали над шкалой настройки, – Циона сказала, что Лауру арестовали, прошлым летом. Жена кузена Теодора погибла, а я даже не знала, что он женился. И опять фон Рабе во всем замешан… – Эстер поморщилась. По словам племянницы, никто не знал, что случилось с Лаурой:

– Ее расстреляли, скорее всего… – подумала Эстер, – все считали, что и я погибла. Папа, Аарон, Меир, все воюют. Даже папа, на седьмом десятке… – ночью она вспоминала серо-синие, в мелких морщинках, глаза отца. Эстер жалела, что не может посоветоваться с доктором Горовицем, насчет операции:

– Давид в таком случае не колебался… – мрачно подумала женщина, – даже если больной умирал на столе, для Давида это ничего не значило. Он считал, что ради прогресса в медицине надо идти на риск. Это, действительно, риск, и огромный… – она ворочалась, а потом зажгла керосиновую лампу. Учебников здесь никаких не водилось, но Эстер, отлично, все помнила:

– С одной стороны, трепанацию черепа еще египтяне делали. С другой… – она чиркнула спичкой, – у меня даже ассистента нет. Придется всем заниматься самой… – она начертила в блокноте схему операции. Эстер хотела вынуть пулю, засевшую в черепе доктора Судакова, и давящую на мозг:

– Трещина в кости зарастет, ничего страшного. У него кровь скопилась, я все откачаю. Поэтому и развилась амнезия, нарушение памяти… – Эстер предполагала, что после выстрела Гета, Авраам провел какое-то время без сознания:

– Он успел сбежать из квартиры, выпрыгнул в окно, где-то спрятался. Он сильный человек, здоровый. Организм восстановился, несмотря на застрявшую пулю… – Эстер решила, что весь последующий год, Авраам бродил, в беспамятстве, по стране:

– Поляки католики, набожные люди. Они никогда не отвернутся от больного человека, потерявшего разум, тем более, монаха. Он своей фамилии не называл, только имя. Люди не понимали, кто он такой, но, все равно, его привечали, нашли ему рясу. Впрочем, не только привечали… – бить доктора Судакова, могли немцы, или русские коллаборационисты:

– Русских сейчас в Польше много. Немцы посылают отряды для борьбы с партизанами, то есть с нами… – надо было что-то делать с шестью эсэсовцами, сидящими под надежной охраной. Эстер еще никогда не расстреливала пленных:

– Мы и пленных не брали, не было такой возможности… – настроив приемник на Лондон, она бросила взгляд вниз. Ребята, позавтракав, собирались в центре лагеря. На время передачи они оставляли на постах часовых, на подходах к базе, и тех, кто наблюдал за пленными. Эстер, издалека, заметила рыжие волосы Ционы. Попав в отряд, девушка переоделась из гражданского наряда в форму вермахта, со споротыми нашивками. Серо-зеленая рубашка едва ни трещала, на высокой груди. Рыжие волосы Циона свернула в узел. Племянница покуривала папироску, разговаривая с девушками.

Вчера, закончив со схемой операции, Эстер взглянула на часы:

– За полночь. Циона в женской землянке, наверное, осталась… – среди бойцов отряда много девушек, до войны хотело перебраться в Израиль. Циона рассказывала им о кибуцах, и о жизни в стране. В женской землянке все укладывались спать. Кто-то из бойцов, недоуменно, заметил:

– Мы думали, она к вам пошла, командир… – Эстер нашла глазами голову Блау:

– Когда Авраам выздоровеет, когда он все узнает, ему такое не понравится. Ционе семнадцати не исполнилось, а Блау его ровесник. Хотя пан Конрад хороший человек, и Циону он любит. А она его, кажется, нет… – Эстер не очень нравились темные круги под глазами племянницы:

– Видно, что ее иногда подташнивает. Надо с ней поговорить, аккуратно… – Циона объяснила, что фон Рабе ухаживал за ней, в Будапеште:

– Так мне и удалось выманить его на Балатон, тетя, остаться с ним наедине… – больше Циона ничего не говорила.

Эстер видела, что Блау держит Циону за руку. Она почувствовала, что краснеет:

– Не надо было мне ее вчера искать… – едва заметив среди деревьев, в звездной ночи, распущенные по спине, блестящие, рыжие волосы, Эстер велела себе:

– Не смотри. Ребята в отряде тоже в лес ходят, с подружками. Разве можно обвинять выживших в гетто, бежавших из лагерей людей, в том, что им хочется жизни… – она постаралась, как можно тише, отступить обратно в кусты. Эстер успела услышать ласковый голос Блау:

– Я люблю тебя, люблю. Иди ко мне… – до нее донесся короткий стон, низкий, сдавленный крик. Эстер, отвернувшись, не оглядываясь, пошла обратно в лагерь.

– Три года ничего не случалось… – ребята поднимались на поляну, она помахала отряду, – с Монахом, в последний раз, было. В Роттердаме, тогда мальчишки со мной оставались… – Эстер чуть не пошатнулась, такой острой была боль. Она взъерошила коротко стриженые волосы:

– Авраам оправится, после операции, и все вспомнит. Или в Лондоне мне скажут, где дети. Они живы, я верю, и я их найду. Я обещала к ним приехать… – она вспомнила светловолосые головы, высунувшиеся из окна вагона, черные кудряшки Маргариты, лай Гамена:

– Они тогда кричали: «Мама, мама»… – вытерев лицо, сжав зубы, Эстер нажала кнопку приемника. Сквозь едва слышный треск, заиграли знакомые позывные. Глубокий голос диктора сказал: «В Лондоне шесть часов утра. Прослушайте новости».

О восстании, которое должно было начаться в Варшаве, в передаче ничего не сказали, но Эстер и не ожидала такого услышать. Она понимала, что подобные новости не станут передавать в открытом эфире:

– Армия Крайова надеется застать немцев и русских коллаборационистов врасплох, выгадать время. Может быть, русские успеют подойти к столице, они совсем недалеко… – в прошлом году, когда началось восстание в гетто, Красная Армия еще стояла на Волге.

На тихоокеанском фронте, по словам диктора, американцы начали сражение на острове Гуам. Подводная лодка флота США потопила японский транспорт:

– По имеющимся у нас данным, погибло более трех тысяч солдат противника… – голос диктора потонул в аплодисментах бойцов. Эстер смотрела на молодые лица:

– Здесь редко кому даже четвертый десяток идет, как мне. После войны они женятся, выйдут замуж, у них дети родятся. У тех, кто выживет, конечно. Еврейский народ не погибнет, никогда… – Эстер подумала о детях, разбросанных по монастырям и приютам:

– Сколько нам удалость спасти, вывести из гетто, по канализации? Сколько родители вытолкнули из эшелонов? Что с мальчиком, Генриком Авербахом, которого я лечила? Мать его умерла, отец без вести пропал… – учительница музыки, которая присматривала за ребенком, говорила Эстер, что у малыша редкий талант:

– Он сможет стать великим музыкантом, – замечала пожилая женщина, – как его отец бы стал, если бы ни война… – Эстер вспомнила дочку господина Франка, Анну, присматривавшую за близнецами, в Амстердаме:

– Господин Франк нас предупредил, чтобы мы домой не возвращались, что Давида арестовали. Что с его семьей, где они сейчас… – на склоне холма пригревало летнее, яркое солнце. Эстер, невольно, закрыла глаза:

– Мальчики любили лето. Мы ездили на море, они по воде шлепали, строили замки из песка. Осенью им восемь лет исполнится. Три года мы не виделись… – Иосиф и Шмуэль снились ей почти каждую ночь. Она ворочалась, стирая слезы со щек:

– Иосиф любит в постели поваляться, а Шмуэль рано встает. Шмуэль чихает, когда цветет сирень. Они оба любят шоколадное мороженое, а мятные леденцы едят, только когда других конфет нет… – всхлипывая, Эстер улыбалась:

– У них свой язык, тайный. Они, наверное, до сих пор так говорят, между собой. Я их найду, всю Европу переверну, но найду… – она очнулась от прикосновения к плечу:

– Командир, концерт объявили… – надо было беречь батарею, но Эстер решила:

– Ладно. Ребята давно ничего не слышали. Немцы в лагерях оркестры держат, мерзавцы. Заставляют заключенных играть еврейские мелодии… – концерт оказался американским. Ребята захлопали, услышав голос диктора, на идиш:

– С вами Нью-Йорк. Артисты поют для наших доблестных солдат и офицеров, сражающихся в Европе и на Тихом океане… – концерт устраивало знакомое Эстер еврейское радио:

– Мы с Аароном и Меиром слушали их программы, в детстве… – раздались первые такты «Тум-балалайки». Девушка, весело, сказала:

– Вспомним песню наших мам и бабушек… – зазвучала музыка, над толпой бойцов взлетел высокий, истерический голос:

– Они поют, поют… – одна из девушек вытащила пистолет, – они поют и танцуют, а нас сжигают в печах! Где были американцы, когда моего мужа расстреляли нацисты, где они были, когда у меня на селекции вырвали сына, и увели его налево… – она рыдала, широко раскрыв рот. Эстер вспомнила:

– Три года ее мальчику было. Она из лагеря бежала, весной… – девушка крикнула:

– Нас убивали, как скот, а остальные стояли в стороне, и до сих пор стоят… – пуля зазвенела, ударившись о металл передатчика. У девушки выбили пистолет, она кусала губы:

– Ненавижу их, ненавижу. Они хуже нацистов, они убили нас бездействием и молчанием… – Эстер, пройдя к девушке, отвесила ей пощечину:

– Успокойся! Если погибнет рация, мы не сможем связаться с Варшавой, не сможем узнать о восстании… – она раскрыла руки: «Иди сюда, милая». Девушка плакала у нее на плече, Эстер шептала:

– Я все понимаю. Надо потерпеть, немного осталось… – Эстер вздрогнула от глубокого, низкого голоса следующей певицы:

– Меня зовут мисс Ирена Фогель. Мне посчастливилось спастись, уехать из Берлина, до начала войны. Если бы ни люди, спасавшие евреев, я бы не выжила. В Европе сражаются партизаны, те, кто геройски борется с нацизмом, за линией фронта. Я посвящаю песню, созданную в гетто, всем, кто отдал свои жизни, на войне… – она помолчала:

– Мой жених сейчас в Европе, и даже его отец воюет, несмотря на возраст. Я хочу, чтобы все мы вспомнили погибших людей, и подумали о тех, кто выжил, и будет жить… – девушка добавила:

– Брат моего жениха, капитан военно-морского флота США, раввин Аарон Горовиц погиб в прошлом году, на Тихом океане, посмертно получив Медаль Почета… – Эстер застыла. Бойцы расступились, по рядам пронесся шепоток. Эстер знала песню:

– Мы в Варшаве ее пели… – над притихшими людьми гремело глубокое, гневное контральто мисс Фогель:

 
Соберёмся мы со всех концов земли,
Зубы, сжав от боли, скажем: «Мы пришли!»
И где сейчас на землю льётся наша кровь,
Встанет дух наш, встанет сила наша вновь…,
 

Эстер, не двигаясь, дослушала песню до конца:

– Аарона больше нет, нет… – радио умолкло. Она не заметила, как кто-то нажал на кнопку:

– Аарона нет… – Эстер не верила тому, что услышала. Она даже не подумала, что мисс Фогель невеста Меира. Эстер вспоминала старшего брата:

– В Амстердаме мы виделись, в последний раз. Мы тогда все обнялись, как будто знали… – она не могла позволить себе слезы:

– Потом, все потом. Сначала дело… – Циона дергала ее за рукав рубашки:

– Тетя, простите, что я вам не сказала… – племянница плакала:

– Я не знала, как. У рава Горовица сын остался, тоже Аарон… – Эстер, безучастно, подумала:

– Мальчик после гибели Аарона родился. Иначе бы так не назвали. Сирота, еще один сирота… – она стряхнула руку Ционы: «Погоди».

Глубоко вздохнув, Эстер велела бойцам: «Приведите сюда пленных».

Эстер приказала принести в лазарет все керосиновые лампы. Обычно она делала операции, пользуясь всего двумя, но сейчас ей нужен был яркий, постоянный свет. Она запретила Ционе присутствовать в госпитале:

– У тебя нет навыков медицинской сестры. Нечего тебе здесь делать… – опять заметив под глазами племянницы темные круги, Эстер подумала:

– Может быть, с Конрадом поговорить? Но мужчины никогда на такое внимания не обращают. Давид врач, а он понял, что я ребенка жду, только когда я ему сама сказала. Меня тоже часто тошнило… – племянница ела очень мало. Девушка часто не приходила к немецким, полевым печам, где дежурные раздавали дневной паек:

– Она похудела, с того времени, как в отряд попала. Похудела, притихла… – Циона не видела, как расстреливали немцев. Эстер не собиралась устраивать показательных казней. Некоторые командиры Армии Крайовой считали такие мероприятия, как выражались на совещаниях, важными для поддержания боевого духа партизан:

– Еще чего не хватало… – Эстер, в холщовом халате и переднике, оперлась длинными, чисто вымытыми пальцами, об операционный стол, – мы не палачи, а бойцы, пусть и не регулярной армии… – она не хотела сама участвовать в расстреле. Эстер была благодарна пану Конраду. Когда доктор Горовиц отдала распоряжение привести немцев, Блау коснулся ее руки:

– Пани Звезда, идите. Вы только что узнали, что брата потеряли… – темные глаза Блау грустно взглянули на нее, – мне очень жаль, что так все получилось. Я обо всем позабочусь… – тела немцев зарыли в ближнем перелеске:

– Я приказала их расстрелять потому, что хотела отомстить за Аарона… – свет от ламп перекрещивался на застеленном чистой тканью изголовье топчана, – я потеряла самообладание, на мгновение. Аарона таким не вернешь. Но я не могла иначе, и надо было что-то делать, с пленными… – на время операции Эстер оставила Блау временно исполняющим обязанности командира отряда:

– Потом поговорю с Ционой. Если она беременна, нечего ей с партизанами оставаться. Найду для нее какое-нибудь спокойное место, пусть Блау ее туда отвезет. Он обрадуется, когда о ребенке узнает. Он Циону любит, глаз с нее не сводит… – в отряде пили натуральный, трофейный кофе. Пан Конрад заметил:

– Циона кофе любит. Пока мы сюда из Будапешта добирались, я спекулянтов избегал. Не хотел в гестапо попасть, с нашим грузом… – Блау сам варил Ционе кофе, и настаивал, чтобы она поела:

– Он ее за руку держит, когда думает, что никто не видит… – Эстер, несмотря ни на что, улыбнулась, – хороший он человек, повезло Ционе. Если бы и она его любила… А я, с Давидом? – спросила себя доктор Горовиц:

– Тоже целовала, а он щеку подставлял. Но бывает ли по-другому… – она зажгла последнюю перед операцией папиросу. В немецкой, стальной фляге, рядом с инструментами, она держала крепкий, сладкий кофе:

– Джон меня любил, а я его нет… – Эстер смотрела на бритый череп доктора Судакова, размеченный химическим карандашом, – а с Монахом все от одиночества случилось. После войны, я, наверное, встречу, кого-нибудь… – тикали немецкие, офицерские часы. Эстер всегда снимала хронометр, перед операциями.

Обычно трепанация черепа не требовала общей анестезии, пациент не чувствовал боли, однако Эстер не хотела, чтобы Авраам волновался:

– Он крепкий человек, здоровый. Мы его к столу привязали, но не надо риска… – доктор Судаков, покорно, выпил немецкие порошки. Серые глаза немного покраснели. Ребята в мужской землянке сказали, что он плачет по ночам:

– Тихо, командир, но мы, все равно, слышим. Он, наверное, что-то понимает, бедняга, но сказать не может… – на последнем осмотре, перед операцией, Авраам взял руку Эстер. Губы мужчины задвигались, он попытался что-то сказать. Эстер услышала только обрывки латинской молитвы.

– Ничего, милый… – она обняла Авраама, – ничего, скоро все закончится. Ты вспомнишь, кто ты такой… – она глубоко затянулась папиросой. Больной спокойно, размеренно дышал:

– Он вспомнит, где близнецы, обязательно. Он тоже не знает, что с Виллемом случилось. Только Волк знает, а где его искать… – Эстер хотела связаться с Лондоном после операции. Она не знала, что услышит, вызывая Блетчли-парк:

– Мне сейчас надо думать о деле. Папа меня учил, что перед пациентом, все остальное должно отступить. И для Давида, в такие моменты, ничего больше не существовало… – Эстер занесла в блокнот схему операции, сопроводив рисунки заметками, об истории болезни Авраама:

– Может быть, я, действительно, статью напишу, после войны… – Эстер еще никогда не делала операций на мозге:

– Надо провести трепанацию, вынуть пулю, и откачать кровь. Мозг вернется к первоначальным размерам, я поставлю кость на место… – ей, внезапно, послышался ядовитый голос покойного мужа:

– Женщина никогда не сможет стать хирургом. Вами правят эмоции, а хирургия требует хладнокровия и точности. Лечи понос у младенцев, маститы у мамаш, и не суйся в мужскую работу… – Эстер прикусила губу:

– Ты мертв. И вообще, пошел ты к черту. Надеюсь, что ни я, ни мальчишки о тебе больше никогда не вспомним… – потушив папиросу, она взялась за сверло. Пила Джильи лежала наготове. Она постояла, с инструментом в руке:

– Папа всегда так говорил. Вот, я готовлюсь выполнить свою работу, в своей вере… – доктор Горовиц наклонилась над столом.

За треском кости, сосредоточенно проделывая отверстия в черепе, Эстер не услышала автоматных очередей, доносящихся от тропинки, ведущей к лагерю.

Эстер разрешила поставить носилки, с доктором Судаковым, на землю, только когда остатки отряда, выжившие в бою с русскими, прошли через перевал. Они оказались ближе к югу, почти на словацкой границе.

Ночь была теплой, звездной, но Эстер, все равно, укутала больного единственным, схваченным в суматохе с нар, немецким одеялом. Она не хотела рисковать простудой и воспалением легких. Доктор Судаков сейчас был беспомощней новорожденного ребенка.

Эстер удивлялась, как у нее хватило спокойствия завершить операцию. Блау ворвался в лазарет, тяжело дыша. Эстер следила за кровью, капающей в лоток, из темного сгустка, резко выделяющегося на серой массе открытого мозга.