Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть восьмая"

– Ягненок может быть среди солдат… – озабоченно, подумал Донован, – но я не выпущу миссис Анну из транспортера. Они не увидятся… – рядом раздался оглушающий, высокий звук. Транспортер, основательно, тряхнуло. Пролетев над машиной, разметав кусты, снаряд поднял фонтан грязи. Стекла кабины залепило. Донован не понял, как она открыла дверь, не успел удержать ее за руку:

– Раненые… – крикнула миссис Анна, спрыгивая с подножки, – на поле раненые… – до взрыва немецкого снаряда она заметила солдат, в форме союзников:

– Кажется, американская. Или поляки, они в британском хаки ходят. Офицер небольшого роста… – Анна не думала о запретах начальства:

– Может быть, Меир в атаку пошел. Но если и не Меир, какая разница? Я обязана помочь товарищам по оружию… – дым рассеялся, она опустилась на колени, на краю воронки. Анна много раз видела смерть:

– От них ничего не осталось. Почти ничего… – грязная рука скребла по влажной земле. Закусив губу, поднатужившись, она вытащила наверх единственного, еще живого человека:

– Индивидуальный пакет… – она, с треском, разорвала обертку, – надо наложить жгут. Ранение неопасное, но он теряет кровь. Пока сюда санитары добегут, с холма, время пройдет… – рукавом куртки она вытерла окровавленное лицо:

– Чужая кровь, с мной все в порядке. У него контузия, наверное, и руку осколком зацепило… – она затянула жгут, длинные ресницы дрогнули.

Анна поняла, кто перед ней.

Она видела документы, переданные в Управление Стратегических Служб коллегами из британской разведки. Союзники считали Петра Воронова, или оберштурмбанфюрера Воронцова-Вельяминова, советским агентом, удачно внедрившимся в среду власовцев. Анна ни на гран не этому не верила, но держала свое мнение при себе:

– Они очень похожи с Петром… – лазоревые глаза майора Кроу были прикрыты, – неудивительно, они кузены. Федор говорил, что его отца, на Перекопе, убил Семен Воронов, то есть Арсений Воронцов-Вельяминов. Сталин знал о его истинном происхождении, не мог не знать. Как Ленин знал о папе. Но сыновья Воронова, ни о чем не подозревали, до поры до времени… – майор Кроу слабо застонал. Анна расстегнула воротник его рубашки. Крохотный, золотой крестик сверкнул бриллиантами:

– Федор рассказывал, крест в пару тому, что он мне отдал, а я Марте оставила. Реликвии со времен незапамятных в семье хранятся… – Анна, в очередной раз, подумала о дочери:

– Хорошо, что Воронов… – она не могла назвать бывшего сослуживца дворянским именем, – понятия не имеет, как выглядит Марта. Даже если они столкнулись, опасности не было… – Анна не могла представить себе, что дочь мертва:

– Марта справится, обязательно, что бы ни случилось. Мы с ней еще встретимся… – Анна быстро перекрестила майора Кроу:

– Все будет хорошо, милый… – она обернулась к бронетранспортеру:

– Донован не видит, кто в воронке лежит. Вот и хорошо… – заскочив в кабину, она вернулась на место водителя:

– Я разворачиваю машину, мистер Донован. Американцы в немецких окопах, они без нас справятся… – двигатель зарычал. Транспортер, задним ходом, сминая кусты, выбрался на шоссе.

Донован уловил на розовых губах тень улыбки:

– Никого в воронке не было, – успокоил себя Дикий Билл, – прямое попадание снаряда, никто бы ни выжил. Надо ее в Париже свести с руководителями Сопротивления. Она пригодится, со знанием русского языка. Среди местных коллаборационистов много русских, нам предстоят аресты, допросы. Так и поступим. Конечно, не станем говорить, кто она такая, на самом деле… – он поднял с пола упавшую пачку сигарет:

– Я бы вас представил к Серебряной Звезде, за героизм в бою… – миссис Анна наклонилась к зажигалке:

– Затруднительно, мистер Донован, учитывая, что я официально не существую… – американский паспорт Анны лежал в ячейке, в Женеве. Больше никаких документов у нее не имелось. Она выдохнула дым, в окошко:

– Курс на юг, а потом поворачиваем на восток. Через четверть часа окажемся в Шамбуа, в штабе дивизии. Я вам оладьи пожарю… – пообещала женщина. Транспортер, подскакивая на выбоинах, скрылся за посеченными снарядами перелеском. Над кронами деревьев разгоралось утреннее солнце, на севере еще слышались выстрелы.

Палаты госпиталя союзников в Кане разместили в зданиях бывшего аббатства святого Стефана. В революцию монастырь закрыли, устроив лицей. После сражения за город, классные комнаты и коридоры наполнили беженцы, потерявшие дома. Три четверти Кана разрушили бомбежки и артиллерийские обстрелы. Медицинские сестры сбивались с ног, ухаживая за сиротами, лишившимися родителей. Многие дети едва научились ходить. В коридорах стоял беспрерывный крик. Вдоль стен, на походных койках, бледные женщины, укачивали младенцев.

Три раза в день к шатрам походной кухни, во дворе, выстраивалась длинная очередь. Повара старались подлить в детские миски больше сытного супа. Каждый вечер, с военных грузовиков, беженцам раздавали армейский хлеб, пайки сахара и мясные консервы. Раненые лежали отдельно от беженцев, но и под высокие, каменные своды, военных палат доносился детский плач.

Над развалинами города стояла каменная пыль, отчетливо, пахло гарью. Продвинувшись на юг, армии союзников соединились в деревне Сен-Ламбер, захлопнув котел с остатками немецких дивизий. Спешно отступая, вермахт оказался за Сеной. Дорога на Париж стала свободной. Неделю назад на Лазурном берегу, между Тулоном и Каннами, высадился десант.

Сегодня, после обеда, сестра Робинсон переставила флажки, на карте Франции, в палате легкораненых и выздоравливающих. Сражения шли за Тулон и Марсель. Экспедиционный корпус направлялся вверх, по долине Роны, к Лиону, Марселю и Дижону.

– Они первыми в Германии окажутся… – с нескрываемой завистью сказал капитан Бронфман, – оттуда до Эльзаса рукой подать, а у нас впереди Бельгия и Голландия… – сестра Робинсон присела рядом с койкой: «Хотите до Берлина добраться, капитан?».

На тумбочке Бронфмана стояла фотография, в походной рамке. Хорошенькая женщина держала за руку девочку, лет десяти. Серьезный мальчик, с игрушечным грузовиком, смотрел прямо в объектив. Мирьям помнила, что дочка Бронфманов, Матильда, родилась в Берлине, что его сынишку, Аарона, назвали в честь покойного рава Горовица.

– Он бы и не родился, если бы рав Горовиц и его тетя, не помогли нам из Германии выбраться… – однажды, сказал Бронфман:

– И вообще, неизвестно, чтобы с нами случилось. То есть известно, конечно… – в провинциальной Нормандии евреев не было, но до корпуса союзников доходили известия о депортациях из Парижа и Лиона. При упоминании о Берлине Бронфман помрачнел:

– Хочу, сестра Робинсон. Хочу стать тем евреем, который первым плюнет на могилу Гитлера. Впрочем, надеюсь, после казни, его прах развеют по ветру… – никто из солдат и офицеров ни сомневался, что нацистам не уйти от наказания:

– Мерзавцы отправятся на эшафот, – подытожил Бронфман, – а мы посмотрим, как их повесят… – после освобождения Кана в сохранившихся постройках, на окраине города, организовали военную тюрьму. Представители Свободной Франции привозили в камеры арестованных, известных в округе коллаборационистов.

Сестра Робинсон не знала французского языка, и не могла понять разговоров женщин, в палатах беженцев. Проходя по коридору, она заметила годовалого ребенка, худенькую девочку, отчаянно плачущую в углу. Никто из француженок, даже не обращал на нее внимания:

– Странно, – подумала Мирьям, – они сирот разобрали, присматривают за малышами… – присев рядом с ребенком, девушка протянула руки:

– Иди сюда, не плачь, не надо… – Мирьям тронули за плечо. На ломаном английском языке, француженка велела: «Оставь ее».

– Она плачет, она сирота… – недоуменно ответила Мирьям. Темные глаза блеснули яростью. Женщина, наклонившись, плюнула ребенку в лицо:

– Ее мать покойная с бошем жила, с офицером СС. Она жрала шоколад, пока наши мужья подыхали в немецких лагерях, а наши дети ложились спать, плача от голода. Повезло ей, что ее при бомбежке убило, иначе мы бы сучку вверх ногами вздернули. Никто к бошевскому отродью не подойдет, никому она не нужна. Пусть она в приюте сгниет… – ребенок рыдал, размазывая по лицу слезы со слюнями. Ничего не ответив, Мирьям унесла девочку в умывальную.

– Дети не виноваты… – она смотрела на снимок семьи капитана Бронфмана, – даже немецкие малыши. Они не отвечают за Гитлера, или за дела их отцов. И не вся Германия такая… – когда в газетах напечатали известия о неудачном покушении на Гитлера, доктор Горовиц вздохнул:

– Семьи заговорщиков в концентрационные лагеря отправят. Но видите, сестра, Гитлер не всех немцев одурманил… – Мирьям вспомнила фото внука доктора Горовица:

– Они похожи, с сыном капитана Бронфмана, даже имена одинаковые. Маленький Аарон после смерти отца родился… – доктор Горовиц показывал Мирьям снимок, из Центрального Парка. Девушка, восторженно, сказала:

– Ваша невестка докторат защитила. Я тоже после войны, поступлю в негритянский колледж… – доктор Горовиц отозвался:

– Надеюсь, после войны, мы избавимся от косности, сестра Робинсон, не только на севере, но и на юге. Мне, вообще-то, тоже надо пить из фонтанчиков с надписями: «Для цветных», – ядовито прибавил начальник госпиталя. Мирьям знала, что мать доктора Горовица родилась цветной:

– Его дед, незаконный сын вице-президента Вулфа… – в Чарльстоне, где жила Мирьям, было много таких детей. Белые отцы оплачивали им обучение в хороших школах. Девочки щеголяли в дорогих платьях, их матери сверкали драгоценностями. В баптистской церкви такие женщины сидели на первых рядах, в роскошных костюмах, при бриллиантах. Они жертвовали на благотворительность, водили машины, и владели загородными особняками:

– Только они никогда не смогут выйти замуж за белых, – качала головой мать Мирьям, – на севере такое позволяют, но надо там жить, для брака… – ни один южный штат не признавал союзов между белыми и неграми.

Мирьям никогда не думала о белых мужчинах:

– Я вообще их только в армии встретила… – она достала карандаш и бумагу, – где бы мне с ними было увидеться? Только на улице, – она улыбнулась, – театры и кино у негров свои, танцевальные вечера тоже. Больницы, и то с раздельными палатами… – капитана Бронфмана ранили в правую руку. Мирьям отправляла письма его семье. Девушка бросила взгляд на соседнюю койку:

– Доктор Горовиц обещал, что сейчас майора Кроу досрочно не выпишет… – майора привезли из котла в последний день боев, когда союзники соединились, в Сен-Ламбере. Контузия и ранение были легкими, но Хаим, сварливо, велел племяннику:

– Отоспись, на тебе лица нет. Здесь, я, хотя бы, могу наблюдать за твоим питанием. Резекция только недавно случилась… – Питер, устало, улыбнулся:

– Я живу на галетах и кофе, как и остальные войска… – дядя Хаим погладил его по голове, словно ребенка:

– Старший сержант Берри столовой заведует. Он тебе протертые супы приготовит, пюре. Тебе тридцати нет, дорогой мой. Я не хочу, чтобы в ближайшие сорок лет ты желудком страдал. Париж без тебя не возьмут, – подытожил доктор Горовиц.

– Спит майор… – Мирьям скрыла вздох, – впрочем, они все отсыпаются. Устали, за бои в котле… – она поднесла карандаш к бумаге, доктор Горовиц всунул в палату поседевшую голову:

– Сестра Робинсон, почту привезли… – он подмигнул девушке, – для вас кое-что имеется, с Корсики… – смуглые щеки зарумянились, она пробормотала:

– Здесь письмо, у капитана… – Хаим уверил ее:

– Я сам напишу. Затишье, время перед ужином… – в окне палаты, над развалинами Кана, переливалось закатом вечернее небо. Присев на крутящийся стул, Хаим легонько толкнул Бронфмана в здоровое плечо:

– Будите соседа, капитан. Майора Кроу ждет гость, в моем кабинете… – в кабинете Хаима пил кофе младший сын. Майор Горовиц вернулся из штаба армии с вестями о восстании, в Париже. Хаим вспомнил серо-синие глаза мальчика, под очками:

– И еще что-то случилось. Он сказал, что ему с Питером сначала надо поговорить. Может быть, новости об Эстер, о мальчишках? Господи, помоги… – привычно попросил доктор Горовиц. Зевнув, майор Кроу поднял с подушки каштановую голову: «Что, на ужин зовут?».

– Майор Горовиц к вам приехал… – довольно церемонно сказал Хаим, – я попрошу, чтобы ужин в кабинет принесли… – проводив глазами племянника, в госпитальном халате, доктор Горовиц кивнул Бронфману: «Диктуйте».

Напротив Меира, на месте отца, в стальном лотке остывало нежное, картофельное пюре. Он успел прожевать жареную картошку, и гамбургер, приготовленный старшим сержантом Берри. Поставив поднос на стол, повар заметил:

– Я с коллегами из вашей армии, совсем американцем стал. Но французские рецепты записываю… – Меир отозвался: «Не нашли еще француженку по душе, старший сержант?». Берри расстелил холщовую салфетку:

– Скажите майору Кроу, что пюре на сливках. Здесь они тоже отличные, как и во всей Нормандии… – сержант широко улыбнулся:

– Девушку ищу, майор. Женятся на всю жизнь, дело непростое… – он кивнул на конверт, с американскими марками, рядом с Меиром:

– Ваша невеста прилетит, перед войсками петь? Слухи такие ходят… – смущенно добавил Берри. Майор Горовиц кивнул: «В декабре».

Письма от Ирены он получал раз в неделю. В каждом конверте Меир, непременно, находил, засушенный цветок, или маленькую, трогательную открытку: «Я люблю тебя, мой милый. Скоро увидимся!». Ирена присылала вырезки из журналов и газет. Невеста, в низко вырезанном, концертном платье, с шелковым палантином, на красивых плечах, улыбалась в камеру:

– Мисс Фогель на премьере кинофильма: «С тех пор, как вы ушли». Радио-Сити, Нью-Йорк… – Ирена много летала по стране. Она выступала на военных базах, вела благотворительные концерты, и снималась для плакатов, рекламирующих военные займы:

– Мне приходит по два мешка писем в неделю, милый… – Меир читал аккуратный, знакомый почерк, – я даже прошу маму мне помочь, с ответами… – Ирена лично отвечала каждому моряку, авиатору и солдату, вкладывая свое фото, с автографом. На высоте 262 Меир видел открытки, в вещевых мешках, у ребят. Ирена лукаво улыбалась, глядя на него.

В армии знали, что они помолвлены. На майора Горовица смотрели с нескрываемым восхищением:

– Они, наверное, все спрашивают себя, что Ирена во мне нашла… – когда кто-то интересовался подробностями их знакомства, Меир отвечал:

– Не поверите, нас родители друг другу представили, как в прошлом веке… – иногда, он, горько, повторял себе:

– Зачем, зачем? Пусть Ирена будет счастлива, пусть у нее дети родятся. Но я предлагал, а она отказалась… – о Тессе Меир больше не думал:

– Она считает, что я мерзавец, что я ее бросил. Вот и хорошо. Пусть занимается политикой, после войны, пусть выходит замуж. Что было, то прошло… – Ирена писала, что в декабре ее ждет целый тур:

– Мы с мамой и оркестром Гленна едем на поезде в Канаду. По пути мы даем концерты, я выступаю на авиабазе в Ньюфаундленде, и пою на корабле… – через Атлантику оркестр перевозил эсминец:

– Потом предстоит программа в Ирландии, в Ливерпуле, а потом, мой милый, мы, наконец-то увидимся… – майор Горовиц, мрачно, пробормотал: «Если меня не убьют, до декабря». Меир не представлял себе, где окажется в декабре:

– Париж к тому времени возьмут, учитывая новости о восстании… – о восстании он узнал в штабе генерала Брэдли. Меиру передали радиограмму из Блетчли-парка, с пометкой: «Совершенно секретно». Подписал послание дядя Джованни. Прочитав короткие, сухие строки, выйдя во двор штаба, Меир закурил. Рычали моторы грузовиков, секретари носили в кузова картонные ящики с документацией. Армия рвалась вперед, на восток, к столице, штаб следовал за войсками.

Меир смотрел на суету военных:

– Папа обрадуется, что Эстер замуж вышла. За Авраама, кто бы мог подумать. И Циона при них, с девочкой все в порядке. Но Джон… – сняв очки, он вытер глаза. Меир вспомнил их встречу, в университетских окопах, в Мадриде:

– Я тогда первый раз линию фронта переходил, узнал фамилию фон Рабе. Максимилиан жив, а Джона больше нет. И неизвестно, что с Генрихом случилось… – поразмышляв, Меир понял, что Джон принимал участие в выступлении заговорщиков, в Берлине:

– Он бежал, добрался до Варшавы, где восстание началось. Я бы тоже так сделал. Добрался и погиб… – со смертью Джона исчезала всякая надежда узнать хоть что-то о судьбе Генриха фон Рабе:

– Максимилиан не пощадит собственного брата. Он фанатик, каких поискать. Может быть, обратиться к русским, по официальным каналам? У них в Берлине сидит Воронов, и Марта… – Меир вздохнул:

– Ни в коем случае. Нельзя ставить под угрозу Лизу, а именно через нее мы о Марте узнали. И вообще, официально нам никто не ответит, а серым образом я с Кепкой встречался, и ничего с этой встречи не вынес. Русских здесь, в любом случае, нет… – где бы ни оказалась армия в декабре, Меиру надо было к зиме вернуться в Париж. Он пока не говорил с армейскими капелланами, но затруднений не предвидел:

– Найдется какой-нибудь раввин. Много соучеников Аарона сейчас нашивки получили… – отец показывал Меиру фотографии Деборы и племянника. Мальчик, как две капли воды, напоминал брата. Меир отводил глаза от строгого, красивого лица невестки:

– Она в темные цвета одевается. Со смерти Аарона всего полтора года прошло. Развод вступит в силу, она выйдет замуж. Не думай, не думай о ней… – Дебора работала в штабе флота:

– Миссис Амалия помогает мне с малышом. Аарон спокойный, добрый мальчик, с ним нет никаких хлопот. Вы не поверите, дядя Хаим, но в голубятне теперь живут только белые птицы. Аарон кормит стаю, каждый день. Малыш совсем не боится голубей… – миссис Фогель сфотографировала племянника на траве Центрального Парка. Длинные волосы падали на плечи. Малыш, с улыбкой, смотрел в объектив:

– В три года я его отдам в классы, при синагоге, а пока мы занимаемся дома… – отец показал Меиру лист бумаги, с отпечатками ручки внука:

– После войны возьмем всех, и в Израиль поедем, – заявил доктор Горовиц, – помолимся у Стены, навестим Авраама, в кибуце… – судя по всему, в кибуце им пришлось бы навещать не только Авраама, но и Эстер. Меир вспомнил строчки радиограммы:

– К сожалению, передатчик прекратил работу в середине сеанса. Я не успел сообщить, где находятся мальчики, а теперь связь с Варшавой отсутствует… – Меир представлял, что могло случиться с рацией, в осажденной столице Польши.

– Эстер теперь никак не узнать, где близнецы. И мы понятия не имеем, в Требнице ли они, или группу в рейх вывезли. Мальчики светловолосые, голубоглазые, а немцы программу ариизации, проводят… – дверь скрипнула, Меир поднял голову. Он не видел кузена с тех пор, как Питера, раненого, отправили в тыл, с поля боя под высотой 262.

– Отоспался он здесь… – понял Меир, – а я в последние ночи по три часа дремлю, а то и меньше… – он получил отпуск на сутки. Ему надо было отправляться в восставший Париж, для связи с Сопротивлением:

– Надеюсь, с Мишелем и Теодором все в порядке… – кузен потер правой рукой лазоревые глаза. Левая рука висела на перевязи:

– Хорошо, что ты приехал… – Питер, немного покачиваясь, прошел к столу:

– Я хотел с тобой поговорить. На высоте, я кое-что видел. Может быть, это последствия контузии, я даже хожу неуверенно… – Меир прервал его: «Подожди. Джона убили, в Варшаве».

В кабинете доктора Горовица горела настольная лампа, под зеленым абажуром. Раньше здесь размещалась учительская лицея. При взятии Кана, из бывшего аббатства выбросили портреты Гитлера и маршала Петэна:

– Ребята во дворе костер устроили. Но лампа осталась… – мягкий свет напомнил Хаиму о его кабинете дома, у Центрального Парка. Тихо, приглушенно, играло радио. Лондон ретранслировал передачу из Америки, для еврейских солдат и офицеров. Доктор Горовиц слушал низкое, сильное контральто Ирены. Он знал песню:

– Гимн еврейских партизан, так его называют. Из страны пальм, мы придем в страны снега. Везде, где прольется наша кровь, останется бесстрашие. Из страны пальм… – перед Хаимом лежал маленький, походный альбом с фотографиями.

Отправляясь в Европу, доктор Горовиц перебрал семейные альбомы, отложив себе те фото, что он особенно любил. Снимок был случайным. Приятель покойного Аарона щелкнул затвором, на набережной, в Тель-Авиве. Мальчика сняли с Авраамом Судаковым, под холщовым тентом кафе. На белый песок бросали тени листья пальм:

– Тридцать пятого года фото. Потом Аарон в Америку вернулся… – затянувшись сигаретой, доктор Горовиц вытер щеку:

– Я его встречал, в Нью-Йорке. Мог ли я тогда подумать… – сын салютовал фотографу бутылкой пива «Нешер».

– Палестинская Пивоваренная Компания, Бат-Ям… – прочел доктор Горовиц на этикетке. Аарон, в отличие от Авраама Судакова, сидевшего с непокрытой, коротко стриженой головой, носил кипу. Новый зять широко улыбался, покуривая папиросу:

– Он ровесник Эстер, ему тогда двадцать три исполнилось. Аарону двадцать пять на фото. Словно в песне о нем поется. Покинул страну пальм, чтобы сражаться в стране снегов… – даже на черно-белом фото был хорошо виден рабочий, темный загар Авраама. Узнав, что дочь не только выжила, но и вышла замуж, Хаим, облегченно, сказал младшему сыну:

– Теперь я спокоен. Авраам настоящий мужчина, как на идиш говорят, менш. Эстер за ним, как за каменной стеной будет. Не то, чтобы, она сама не справлялась… – усмехнувшись, Хаим подытожил:

– Но так лучше. Они найдут мальчишек, доберутся до Израиля. У меня новые внуки появятся, а у тебя, племянники… – он обнял Меира за плечи:

– От Ирены и тебя мы внучку ждем, помните… – Меир, нехотя, отозвался:

– Когда война закончится, папа. Сам понимаешь… – он повел рукой.

Хаим перевернул страницу:

– Мамзера пусть Господь судит, по делам его. Эстер мальчишкам о предательстве отца не расскажет… – Хаим знал, что случилось в Амстердаме:

– Но это семейное дело. Он был председателем юденрата, его депортировали, он погиб, с другими евреями… – Хаим вздохнул:

– Вот и все, больше им ничего знать не надо. Эстер бы и девочку его взяла, вырастила. Нельзя бросать еврейскую кровь. Но малышка погибла, с матерью… – он не положил в альбом снимки первой свадьбы дочери. У Хаима были фото одной Эстер, без бывшего зятя, однако он не хотел смотреть на роскошное платье со шлейфом, на букет невесты:

– На второй хупе у нее никакого фотографа не было. Где его найдешь, посреди восстания… – он выбрал для альбома снимок с Кони-Айленда. Дочь, длинноногая, немного нескладная, в теннисной юбке и тапочках, облизывала рожок с мороженым:

– Четырнадцать лет ей здесь… – он погладил светлые волосы, – Аарон тогда с нами не ездил, он учился, а Меир любил аттракционы… – младший сын маячил за спиной у сестры, довольно улыбаясь, держа на тонкой палочке целое облако сахарной ваты

– Уши у него такие же остались, и пенсне не изменилось… – кипа на растрепанных волосах мальчика держалась на честном слове.

Дальше шли фотографии внуков. Хаим рассматривал близнецов, годовалых, с погремушками в руках:

– Эстер прислала, из Амстердама, после первого дня рождения… – мальчишки, одетые в матросские костюмчики, смеялись. Хаим вспомнил, как он пел колыбельную внукам, запах молока и талька, в детской:

– Они лепетать начали, когда мы в Амстердаме гостили. Эстер писала, что у них свой язык развился. У близнецов так часто случается. Восемь лет им осенью. Они знают свои имена, знают, кто они такие… – Хаим не боялся, что внуки пропадут, во взбудораженной войной Европе:

– Эстер и Авраам все перевернут, а их найдут, – уверенно сказал он Меиру, – вытащат даже из рейха, если мальчики, вдруг, в Германии окажутся. Вытащат, отвезут в Израиль… – он вернулся к фото старшего сына:

– Надо же, они и пиво стали варить. Когда мы на хупу Натана приезжали, из Яффо в Иерусалим на повозках добирались, с проводниками. Мне десять лет исполнилось, а Натану двадцать… – Хаим помнил каменные улочки Старого Города:

– Папа и мама нам весь Иерусалим показали. Впрочем, тогда город едва за стены вышел. Вокруг мельницы Монтефиоре новый квартал построили, но еще немногие в нем жили. Мы у Стены молились, ездили на гробницу Рахели, Цфат навещали. Тель-Авива просто не существовало… – Хаим помешал остывший кофе, в стальной чашке.

При отступлении, немцы оставили после себя заминированные дороги и поля. Каждый день, гражданские лица, или солдаты во втором эшелоне, натыкались на мины:

– Две операции сегодня было… – Хаим поморгал, – несмотря на кофе, все равно, спать хочется… – он твердо решил после войны поехать в Израиль:

– Тем более, Эстер в кибуце с Авраамом обоснуется. Если они выживут… – доктор Горовиц велел себе не думать о таком:

– Выживут, внуков мне родят. От Экзетеров теперь никого не осталось. Джон ровесник Меира, ему тридцати не исполнилось… – доктор Горовиц подумал, что можно поставить хупу в Израиле:

– Амалия страну никогда не видела, и Меир с Иреной тоже. Авраам им все покажет. С Ционой познакомимся, поживем в кибуце, сходим к Стене. Но Амалия не захочет от дочери уезжать, да и я старшего внука бросать не собираюсь… – доктор Горовиц давно решил завещать квартиру сыну Деборы:

– Меир с Иреной в столице обоснуются, с его работой. Купят особняк, в пригороде. Но Дебора может замуж выйти, она молодая женщина. Ладно, после войны, решим, что делать… – он ткнул сигаретой в походную пепельницу.

Хаим задремал, слыша смех детей, на пляже белого песка. В мелких волнах копошилась рыжеволосая, пухлая девочка. Холщовое платьице промокло от воды:

– Она на Авраама похожа… – успел подумать доктор Горовиц, – интересно, как они ее назовут. Скоро узнаем… – Хаим легонько захрапел.

Дверь смежной комнаты приоткрылась. Меир приложил палец к губам:

– Тише, папа устал сегодня. И вообще, в Талмуде сказано, что нельзя отца будить… – они с Питером выскользнули в коридор.

Кузен устроился на широком, каменном подоконнике:

– Ты думаешь, что у меня галлюцинация случилась? – Меир пожал плечами:

– Тебя контузило. Мало ли что могло тебе привидеться. Джон покойный тоже настаивал, что в Тегеране его Максимилиан пытал, а не русские. Максимилиану в Иране делать было нечего. И миссис Анна не могла оказаться под высотой 262… – Питер утверждал, что после взрыва снаряда, на поле боя, его спасла женщина, в точности похожая на миссис Анну, какой ее описывал Меир. Питер покрутил головой:

– И вправду, если ты говоришь, что ваше секретное ведомство ее где-то в Америке держит… – Меир кивнул:

– В местах, куда ни мне, ни Мэтью хода нет. Думаю, в Америке едва ли пять человек знает, где она находится. И мы ее больше никогда не увидим. Ты иди, отсыпайся, – велел он кузену:

– В Париже встретимся, Мишель с Теодором нас по всем забегаловкам проведут… – Питер молчал, глядя на мерцающие в темных развалинах города огоньки:

– Мы с Генрихом в Праге договорились выпить, в шесть часов вечера после войны… – он тяжело вздохнул:

– Нас тогда пятеро собралось, и двоих сейчас нет в живых… – Питер считал, что Генрих не миновал казни, после неудачного покушения на Гитлера. Он соскочил с подоконника:

– Оставшиеся трое могут конца войны не увидеть. Максимилиан пока вышел сухим из воды, мерзавец. У него даже ребенок появился… – Питер заявил Меиру, что сам поедет в Москву, после победы:

– Джон, наверняка, Бромли завещание оставил. Уильям наследник тысячелетнего титула. Воронов может быть трижды его отцом, это ничего не меняет. Ребенок должен расти на родине… – по упрямому лицу кузена, Меир понял, что спорить с ним бесполезно:

– Констанцу я тоже отыщу, – пообещал Питер, – Стивена в Россию пускать больше нельзя. Пусть спокойно летает, воспитывает дочь. У меня нет детей, я туда и поеду… – Меир проводил глазами его прямую спину:

– У меня детей и не будет никогда… – майор скрылся за поворотом высокого, гулкого коридора, где поставили стол сестринского поста. Мисс Робинсон, в белой, госпитальной накидке, на черноволосой голове, склонилась над бумагой.

– Письмо пишет, – подумал Меир, – на Корсику… – вернувшись в кабинет, он принес со старого, продавленного дивана армейское одеяло. Отец размеренно дышал, голова свесилась набок. Устроив его удобнее, Меир укутал доктора Горовица серой шерстью, с армейскими штампами. Наклонившись, он поцеловал седой висок, едва заметные, тонкие морщины на щеке. От отца пахло привычно, табаком и леденцами:

– Он французским детям тоже конфеты раздает… – Меир тихонько покачал отца: «Все будет хорошо, папа. Я обещаю».