Текст книги "Ранняя философия Эдмунда Гуссерля (Галле, 1887–1901)"

Идет ли речь в мысли о чем-то «реально существующем» или только о «представленном», пусть и не существующем «реально» предмете (пример – «круглый квадрат»), между ними есть, по Гуссерлю, нечто общее. Оно состоит в том, что речь всё равно идет о теме «существования» (Existenz). А оно, в свою очередь, бывает двух видов; одно из них – «существование по истине» (wahre Existenz). В чем его суть? Вот тут Гуссерль и анализирует ту форму, которую другие авторы (от Брентано до Твардовского) придали ответу на поставленный вопрос.

Кратко воспроизведем и мы те формулировки, которые приводятся в упомянутых § 2 и § 3 обсуждаемого манускрипта. «Итак, для каждого представления имеется (es gibt) какой-либо (представляемый) предмет. Но его, предмета, существование (Existenz) не «истинное» (wahrhafte), а “только интенциональное”. Оно состоит в “простом [свойстве] быть представленным” (“bloβen Vorgestelltwerden”). А “подлинное” (wahre) существование обретает исходную значимость в [свойстве] быть представленным», но только уже через утвердительное экзистенциальное суждение». И Гуссерль справедливо добавляет, что подобное понимание Твардовский предлагает, примыкая к Брентано (Ebenda. S. 307). Здесь тончайший момент – он объективно важен для будущей гуссерлевской теории интенциональности, да и для всякого интенционального анализа. Постараюсь пояснить, в чем тут проблема и почему она долгое время была камнем преткновения прежде всего для многих прежних теорий познания. Последние как бы разбили класс «предметов» на два противостоящих «мира»: мир познания, сознания и «действительный» мир вокруг человека как познающего существа, – с акцентированием преобладающего значения «действительного» мира вне нас. Это соответствует, конечно, реальному, именно жизненному противостоянию. Но не менее действительными, реальными являются другие исходные факты. А именно: 1) когда исследователи уже как бы «пребывают» в «мире» сознания, познания, оба мира, их «предметности», как бы уравниваются. 2) Преобладающее значение (при таком повороте исследования) даже приобретают особенности, как бы порождаемые новым качеством «предметностей» – быть «предметностями» именно сознания и познания. 3) Во главу угла ставится тема внутренней динамики именно этой сферы, которая никак не очерчивается статической моделью предметов вне сознания, «отражаемых» (или «искажаемых») самим сознанием. Полностью вступить на почву развитой теории интенциональности означало – в данном случае уже для Гуссерля – необходимость полностью овладеть такой по-своему причудливой динамической моделью и на этой основе существенно преобразовать традиции теорий познания и сознания. Но таковы были скорее внутренние необходимости, объективная логика, повлиявшие на будущие разработки.

А как именно реально обстояло дело с «интенциональными» новшествами в конце XIX века? И как с первыми их проявлениями соотнесся Гуссерль?

Из всего видно, что апелляция новых авторов (например, Твардовского) к принципу интенциональности совершенно не удовлетворяла Гуссерля. Он считал: трудности при такой трактовке только воспроизводятся – пусть «в других словах» (S. 308). Более того, Гуссерль усматривал в подобных попытках решения – на как будто уже интенциональном пути – ложное удвоение (die falsche Verdoppelung) старого и нового. Что касается типовых решений аналогичных проблем, которые вообще были до сих пор предложены, то Гуссерль резюмирует отношение к ним в соответствующих разделах разбираемого манускрипта. Так, в §§ 3 и 4 он подробнее анализирует одну из подобных разработок, а именно фигурировавшую в литературе того времени концепцией «имманентного предмета» (такой термин используют вместо «интенционального предмета», замечает он – S. 309).

В конце концов Гуссерль приходит к выводу, который он обосновывает как раз в этих параграфах манускрипта: в данном случае речь уже идет о «модифицирующей силе атрибута “представлен” (“vorgestellt”)» (S. 311). В эту очень специальную и, так сказать, боковую проблематику входить не могу. Отмечу только, что здесь как бы появляется одна из проблемных стрел будущего интенционального анализа, а именно: намечается путь к дробному развёртыванию, в частности, того исследования именно акта представления и деятельности «представливания» (Vorstellen), которое позднее будет входить в состав уже феноменологической работы над ноэтическим (от «ноэза») (т. е. актовым) срезом сознания. В анализируемом тексте объективно есть некоторые предвосхищения будущих гуссерлевских идей, но и они могут открыться только тем авторам, которые хорошо знакомы с поздними разработками феноменологии. Тогда некоторые предвосхищения будущего как бы бросаются в глаза. И, в частности, о модифицирующей силе представливания как одного из видов ноэз будет сказано точно и прозорливо.

В § 5, тоже разбирая, по своему уже ясно определившемуся обычаю – тончайшие оттенки проблемы, Гуссерль вводит сугубо специальную тему «квазиразделения» «как бы» предметов как разделения представлений. Он имеет в виду, что уже имеющееся в литературе разделение предметов на истинные (wahre) и интенциональные в литературе фактически пока является «как бы» разделением. И добавляет: это аналог разделения предметов на определенные и неопределенные (bestimmte und unbestimmte) (S. 313). Приводится пример: представление «Карл V» представляет определенный предмет (конечно, он определенный скорее для людей, хоть что-нибудь знающих о Карле V, добавила бы я[210]210
  А потому лучше было бы здесь сказать: это предмет, в принципе определимый.


[Закрыть]), а представление «ein Löwe» (какой-то лев, а по-русски «лев» просто, без уточнений) представляет неопределенный предмет. Разъяснение вообще-то понятное: если нам говорят «есть лев» (es gibt einen Löwe), то мы – Гуссерль прав – всё же представляем некоего льва «не как нечто индивидуально определенное» (Ebenda). А уже к этому представлению относим дальнейшие определяющее суждения (если они вообще выносятся.)

В целом же из этих частей анализируемого манускрипта видно, что тогдашние исследования, как будто переводящие философскую работу на почву понятийной сферы интенциональности, разочаровали Гуссерля. И это гуссерлевское отношение было оправданным. Толковых проблемных исследований и хотя бы достаточно здравых разработок у схоластических авторов Гуссерль, кажется, не обнаружил. (Возможно, он и не предпринимал в этом направлении сколько-нибудь настойчивых усилий? Не могу судить точно, ибо эту специальную историко-философскую область, в которой я не работаю, не могла изучать специально также и применительно к произведениям раннего Гуссерля и к их историческому контексту.) Итак, Гуссерль занялся только выборочным изучением тех современных ему сочинений, в которых – в исследуемом им ракурсе предметности сознания – все же фигурировали понятия «интенциональность», «интенциональный предмет».

Не буду подробнее анализировать §§ 3–5 гуссерлевского манускрипта, а ограничусь общими выводами: Гуссерль констатирует, что вместо понятия «интенциональный предмет» в его время все чаще употребляют другое, отнюдь не равнозначное понятие – «имманентный» предмет. (Он прав: словосочетание «интенциональный предмет» подразумевает иное содержание, нежели «имманентный», т. е. как бы «внутренний» для сознания предмет). И далее он кратко рассматривает (в § 4) – притом весьма критически – «рассуждения (Rede) об имманентных предметах». Эти страницы оставлю без комментариев. (В §§ 4–5 советую вчитаться тем, кто интересуется совсем уж специальными деталями ранних рассуждений Гуссерля на темы споров, которые были бегло обозначены.)

Из того, что известно о таких спорах, например, на основании анализа других манускриптов Гуссерля, в частности, его ранее разобранного «Обзора» некоторых свежих тогда сочинений по философско-логическим проблемам) скорее складывается доверие к этим выводам включенного гуссерлевского наблюдения. В данном случае речь идет о констатации Гуссерлем весьма невысокого теоретического уровня работ, авторы которых в тот период как будто хотели разрабатывать проблематику интенциональности.

А что можно сказать об уровне обсуждения и разработки темы интенциональности самим Гуссерлем – на основе тех материалов из истории становления его ранних идей, которые в данном случае положены нами в основу анализа?

Несколько забегая вперёд, считаю целесообразным предварить выводы из рассмотрения гуссерлевского манускрипта об интенциональных предметах теми моими общими соображениями, да и сомнениями, которые постараюсь конкретно подтвердить и в дальнейшем анализе.

Полагаю, оправданно констатировать наличие специфического противоречия.

1. С одной стороны, Гуссерлем уже немало сделано, чтобы позже перейти к углубленной работе над интенциональной проблематикой (в частности, и над уже обсуждаемой им темой «интенциональных предметов»).

А подготовительная его работа парадоксальным образом выразилась прежде всего в убедительном обнаружении Гуссерлем… коренной неудовлетворительности традиционных и современных тогда решений в рамках той существенной области философских и логических исследований, где подвергалась многостороннему осмыслению достаточно подробно разобранное ранее соотнесение «вещей» вне сознания и «предметов» сознания. Различные борющиеся концепции (например, теории «отражения» в их крайних, примитивных или в более смягченных версиях, а также противоположные скептические теории, начисто отрицающие способность сознания, познания проникать в суть окружающего мира и, в частности, его предметных форм) имели общий корень в непроясненности, а то и в искажениях длительно-процессуального, внутреннего и специфического характера овладения – обязательно творческого – как предметными формами вне сознания, так и в жизнедеятельности самого сознания по их освоению.

2. И лишь впоследствии, уже осуществив специальные феноменологические исследования сознания, Гуссерль сумеет более органично имплантировать в свою целостную концепцию особую, весьма разветвленную теорию интенциональности. Действительно серьёзный шаг в этом направлении будет сделан Гуссерлем в очень недалёком будущем, уже во II томе «Логических исследований» – в виде начального, но уже специального и достаточно глубокого новаторского наброска целостной теории интенциональности.

Этот перелом, кстати, зафиксирован и библиографическими показателями. Так, в работах сейчас рассматриваемого нами раннего периода и т. п. (до «Логических исследований») слова-понятия «интенция», «интенциональность» употребляются лишь в исключительно редких, просто-таки единичных случаях, тогда как в «Логических исследованиях» частота их употребления многокр атно возрастает. Тогда разрастается и семья однокоренных слов, скажем: интенция – со множеством дробных разделений, например, предметная, конституирующая, пустая, номинальная, сигнитивная и т. д. интенции. Слова «интенциональность», «интенциональный анализ» и т. д. тогда становятся у Гуссерля весьма распространенными, употребительными.[211]211
  См. Elisabeth Ströker. Husserls Werke. Zur Ausgabe der Gesammelten Schriften. Register. Velix Meiner Ferlag. Hamburg, 1992. S. 171–172.


[Закрыть] Но пока, в середине 90-х годов XIX века, час рождения особой, именно гуссерлевской теории ещё не пробил… Этого и не могло произойти, ибо в философии только в XX веке стали появляться различные новые конкретные, частные разработки и общие теории «предметности».

Ценно уже и то, что ранний Гуссерль был необычайно чувствителен к историческим точкам провала и, наоборот, точкам роста философского знания. Это нашло свое воплощение также в анализируемом Манускрипте. В чем же именно? Получается (уже на основе основательного изучения более поздних разработок), что Гуссерль, не вполне полно и точно сознавая это, сначала объективно нацелился на расчищение почвы будущему исследованию интенциональности, почему, и тоже лишь объективно, без соответствующих формулировок, уже сложилось нечто родственное будущему методу epoché (т. е. заключения в скобки, воздержания от суждений, не обоснованных должным образом и бесконтрольно взятых из предложенных кем-то рассуждений). «После этих основательных рассмотрений (во всем манускрипте. – Н. М.), – писал Гуссерль – позволительно считать объясненным [факт] неподлинности, который скрыт в различении интенциональных и подлинных (wahren) предметов, соответственно можно считать разрешенными мнимые противоречия, в которые нас заводит рассуждение о представляемых предметах. Но поскольку рассуждения (Rede) такого рода неустранимы, то и там, где предметы на самом деле не существуют, лучше всего поступают тогда, когда дифференцируют способы выражения в подобных случаях – при различении “существующих предметов” как имеющих “собственный” (eigentiche) смысл и разговора о “представляемых предметах” как имеющих “несобственный (uneigentliche) смысл” (Ebenda. S. 335). Но тогда, делает Гуссерль как бы неожиданный более конкретный вывод, предложение “Всякому представлению соответствует какой-либо (ein) предмет” ложно, а предложение «Всякое представление представляет какой-либо предмет» – истинно» (Ebenda, S. 335).

Читатель наверняка уже понял, что у раннего Гуссерля (как, впрочем, во все другие периоды) ведётся обсуждение тончайших оттенков проблемы и её решений. (Кстати, людей, не привыкших к гуссерлевскому философскому стилю мысли, обычно очень утомляет необходимость распутывать причудливое кружево оттенков его рассуждений.)

«В качестве главного результата всех рассмотрений последней главы, – пишет Гуссерль, – позволительно обозначить [следующее]: на деле, как мы это предположили, только значение (Bedeutung allein) есть внутреннее и существенное определение представления, в то время как предметное отношение указывает на известные связи истины, соответственно, суждения, в которые значение включено» (Ebenda, S. 336). Теперь видно, что и ранний Гуссерль переводит решение, в сущности, так и не проясненных вопросов в новое проблемное поле, тоже – пока – не подвергнутое собственному углубленному исследованию. Ибо его новаторской теории «значения» (Bedeutung) суждено было обрести многообещающий старт в то же более позднее время, а именно в «Логических исследованиях».

И непредвзятому читателю, как-то разбирающемуся в феноменологии, становится ясно, что центральное, с точки зрения объявленной темы, гуссерлевское рассмотрение именно интенциональной проблематики как бы пробуксовывает. Ибо Гуссерль снова и снова возвращается к так и не разрешенным трудностям, парадоксам теории предметностей – при том, что он сам как бы поручил анализу уже стать интенциональным исследованием.

Хорошо уже то, что анализ темы предметностей сознания продолжается и захватывает все новые оттенки проблемы. И нам остается последовать за Гуссерлем.

Гуссерль ставит, почти иронически, вполне серьезный теоретический и очень жизненный вопрос: «Но как в мире наряду с определенными львами “бегают” также и львы неопределенные?» (Ebenda). И пусть в реальном земном пространстве бегают – конечно же, в особых регионах земли или, в относительно цивилизованное время, в вольерах зоопарков – «определенные», учтенные или неучтенные, но конкретные представители рода львов. Но к тому же – и философ совершенно прав – львы, уже в фигуральном смысле, «бегают» представленными в сознании, причем как в представлениях обычных людей, так и в научных описаниях и т. д. По терминологии Гуссерля, это прежде всего «неопределенные» львы. Необычным для читателей будет уже то, что словами «неопределенные львы» Гуссерль обозначает чуть ли не бытовые «представления» обычных людей. Но ведь на самом деле и в прошлом, и в наше время в более или менее привычных житейских условиях детей очень рано «знакомили» и «знакомят» с такими «неопределенными», размноженными во множестве рисунков, представителями рода львов! В кинофильмах же они даже «бегают»…

Но Гуссерля, конечно же, в данном манускрипте интересуют не какие-либо житейские подробности, а теоретические вопросы. (Уточнение того, к какому роду и к какой проблематике дисциплинарных теорий они принадлежат, здесь не обязательно.)

Важно другое: Гуссерль ведет речь о проблемах равно философских, логических (тип «предметностей» и соответствующие суждения), теоретико-психологических в самом широком смысле (предметы в сознании в соотнесении с представлениями) и т. д.

Существенно и следующее теоретическое уточнение самого философа, сделанное как раз на примере львиного царства. «Разделение львов на определенные и неопределенные – это не такое их разделение, как на африканских или азиатских; это [уже] есть разделение представлений (и естественно, объективных представлений) на те, предметные отношения которых определены, и на такие, где предметные отношения остаются неопределенными (нечто, некое – ein A)» (Ebenda). Тут Гуссерль, полагаю, совершенно прав: поднимается вопрос о подразделениях, которые и порождаются именно в осмыслениях, особенно теоретических, самой темы предметностей сознания.

Все так. Но трудный фокус-то состоит в том, что эти, казалось бы, мудреные рассуждения также имеют, в конечном счете, прямое отношение к обычному, повседневному опыту множества людей сменяющих друг друга поколений! Ведь обычный человек с неповрежденным сознанием с детства хорошо различает (какие бы последующие определения, понятия здесь ни применять) «определенного льва» (если он видит его в зоопарке или во время циркового представления), и какого-то льва, нарисованного в книжке, со времени появления кинематографа показанного в фильме и т. д. Он к тому же (с детства) в своем сознании как-то уже «представляет льва» как такового и представляет в целом «неопределенно» – по сравнению с любым конкретно увиденным (пусть это очень редко бывает!) живым львом.

В этом разделе обсуждаемой статьи ранний Гуссерль занят, как мы видим, соотнесением-различением «представлений» (Vorstellungen) о тех или иных «вещах», «предметах» и самих предметов. Их различие несомненно; их соотношение – объект анализа Гуссерля. Нелегкий вопрос состоит в том, в чем же здесь состоит специфика его анализа.

Вводятся – наряду с уже охарактеризованными – и иные предметные подразделения. Например, на «возможные» и «невозможные» предметы (mögliche und unmögliche Gegenstände) (Ebenda).

Не забудем об уже рассмотренном разделении: объем понятия «предметы» (при том, что объем класса «предметы» не совпадает с объемом понятия «вещи») уже разделяется на существующие» (existierende) и «несуществующие» (nichtexistierende) предметы. Гуссерль настаивает: «данное деление является только разделением представлений на “представления А” (они включаются в деление суждений формы А существует, existiert) и на “представления В”, которые заключены в рамки коррелятивной формы В не существует» (Ebenda. S. 314). Для Гуссерля важно, что сами «представления существуют всегда» (разумеется, поскольку речь идет о жизнедеятельности людей), будучи включенными в те или иные связи суждений (Ebenda).

Следует акцентировать нечто принципиально важное: объективно у Гуссерля (и почти всегда без соответствующих разъяснений, маркировок) уже бывают соединены в едином сплаве логический, теоретико-познавательный, психологический подходы. Чрезвычайно интересно и то, что здесь перед нами, и тоже лишь объективно, уже как бы появляются разрозненные фрагменты… будущего гуссерлевского интенционального анализа! Они в разработанном виде позже войдут в особую рубрику «интенциональных предметов представлений» – наряду с феноменологическими «описаниями» других предметных (ноэматических) структур разнообразных актов сознания (ноэтических его сторон). Но сам-то Гуссерль об этих будущих исследованиях, естественно, еще не ведает! Он, хочу повторить это, пока остаётся в пределах упомянутой ранней концепции предметности (в рамках анализа акта представлений) с едва пробившейся – но в качестве лишь исследовательского горизонта – идеей интенционального предмета.

Продолжим исследование смысла и состава ранней теории.

В пример Гуссерль неожиданно берет соотношение представлений и суждений в таком теоретически сложном и жизненно деликатном вопросе, как проблема «существования» или «несуществования» Бога. Её – именно в силу таких теоретических сложностей и жизненно-практической, личностной деликатности – я разбирать не буду. (Да и Гуссерль в обсуждаемой статье в нее подробно не вдается.)

В § 6 Гуссерль вновь отзывается на проблему «парадоксии беспредметных (gegenstandloser) представлений».

Он возвращается, в частности, к тезису: «не всякому представлению соответствует предмет» и присоединяет свои дополнительные разъяснения. «В действительности два выражения: “(некоторый) предмет” (“ein Gegenstand”) и “существующий, подлинный предмет, предмет в собственном смысле” полностью эквивалентны…» (Ebenda. S. 315).

Что касается «предмета в собственном (eigentlichen) смысле», то здесь, по Гуссерлю, имеет место «подлинная идентичность»: существует и фиксируется связь двух представлений и «идентифицируется» их предмет. «На отношении к предметам (Gegenstände) во всех этих случаях покоится предметность представлений (Gegenständlichkeit der Vorstellungen), которые вступают в такие связывания суждений» (Ebenda. S. 315 – разрядка Гуссерля).

Возвращаясь к теме «предметности» (особой, конечно) даже абсурдных высказываний (таких, как «круглый четырёхугольник»), Гуссерль снова, хотя и в других словах подчёркивает нечто удивительное: при учете факторов интенциональности рассуждения об «интенциональных предметах», например, о «круглом четырёхугольнике» обретает – в этих пределах – свой «предмет» с тем же правом, что и «четырёхугольник», «цербер» или «Бисмарк – тиран»! (Ebenda. S. 316)

Ещё одно замечание Гуссерля вводит связанную с обсуждаемым контекстом специфическую тему: «Представление “Зевс” и «главный из олимпийских богов» имеют один и тот же интенциональный предмет, т. е. “Зевс” и «главный олимпийский бог» согласно греческой мифологии» (Ebenda. S. 317). Небезынтересны и разъяснения, которые даются сразу же после этого. Их суть: «само собой разумеется», продолжает Гуссерль, что говорящие об этих мифических объектах могут и не ссылаться именно и прямо на греческую мифологию, даже плохо знать о более конкретных мифах. Ибо мы, пишет Гуссерль, даже не нуждаемся в дополнении – «согласно греческой мифологии» – и по сути не испытываем никаких сожалений, если они вообще отсутствуют, как это в большинстве случаев и бывает.

В дальнейшем в разбираемом манускрипте Гуссерль сопоставляет акты представлений и восприятий с точки зрения того, насколько они близки или отдалены от самого их предмета. Представления – в разных отношениях – дистанцированы от их предметов из-за различных опосредований и изменений. «Напротив, в восприятии представлен сам предмет; он естественным образом содержит в себе атрибуты, ему присущие». (Разделение такого рода, заметим, уже вполне в духе будущей теории интенциональности, а именно её актовой, т. е. ноэтической проблематики.) И ещё можно было бы добавить: реально речь идёт не о представлениях самих по себе, а о том, что́ из них непосредственно извлекают или в принципе могут извлечь люди, обладающие представлениями.

Что касается поиска «объективно-логических связей», то последние, констатирует Гуссерль, в определенных аспектах перекидывают мосты (überbrücken) через разные рассмотренные им раньше существенные различия; они позволяют увязывать воедино прямые и непрямые представления, дают возможность переносить понятия, сформированные в первом случае, но уже взятые в более широком значении, на второй класс представлений. Отношение к предметам представлений в обоих случаях разное, так что учет различий принципиально необходим, причем такому учету следует, по Гуссерлю, придавать не чисто вспомогательное, а существенное значение.

Приводятся красноречивые примеры, касающиеся перехода от «единичных» ко «всеобщим» представлениям (см. § 7).

Положим, мы высказываем (полагаем) что-либо относительно Сократа. Тогда предварительно вообще-то должно быть фактически принято гипотетическое, предварительное положение: «если это нечто (т. е. некто Сократ) – есть». Гуссерль, однако, напоминает: такое уточнение осуществляется совсем не в том же смысле, в каком говорят: «нечто есть красное», «нечто есть дерево». «Сократ – не атрибут, какой может принадлежать предмету именно так, как принадлежит какой-либо (другой) атрибут» (Ebenda, S. 321). Да и представление «Сократ» вовсе не такого вида, по Гуссерлю, как представление «некое дерево» («ein Baum») (Ebenda). И опять: подобные уточнения объективно – уже в духе детально разработанной будущей гуссерлевской теории интенциональности, а именно – её «предметного» (ноэматического) аспекта.

Гуссерль добавляет, что и связка (Kopula) «ist» имеет, в случае «Сократ» и «дерево» как «предметов» мысли, совершенно различные значения. Логики же особо не различают их, напоминает он. (Далее следуют интересные – думаю, равно для философов и логиков – более конкретные размышления о связке «есть», ist, которые приходится опустить.) Я опускаю также специальный § 8 с заголовком «Экзистенциальные высказывания и генеральные допущения» в математической аксиоматике» и § 9 «Универсуум дискурса».

Перейду к § 10, который озаглавлен словами «Экспликация содержания представлений». Речь пойдёт, разъясняет Гуссерль, о суждениях, в которых говорится не о существующих предметах (Gegenstände).

Разберем, предлагает Гуссерль, то, как мы эксплицируем представление «некий лев» (ein Löwe.) А мы эксплицируем, с помощью имени «лев», что́ именно обозначаем [словом] «лев» и что хотим понимать под этим. Но ведь именно таким же образом мы эксплицируем «беспредметные» (gegenstandlose) понятия, подобные «квадратуре круга», и т. п. Последние также как бы «представляют» предметы; но последние – предметы не существующие; они предстают как «субъекты суждений, предикаты которых суть признаки, конституирующие содержание» (Ebenda S. 330)

Гуссерль предлагает даже (S. 331) подробные раскладки относительно подчиненной, но в принципе тоже немаловажной подпроблемы такого рода: как развёртывается в сознании, в метарассуждениях «цепь предикаций» (eine Kette der Prädicationen), образующих дополнения к суждениям типа «лев есть животное» и т. д. (Речь идет о рассуждениях, интересных именно для логиков, ибо в логических дисциплинах вводились и эти понятия, и изменяющиеся теории предикации.) В этом контексте Гуссерль выясняет, что последующие суждения являются не экзистенциальными, а поясняющими, причем поясняющими не само «бытие», существование объекта, а что-то, уже являющееся результатом нашей мыслительной работы. И ведь тогда «мы лишь хотим осуществить, – поясняет Гуссерль – следующее разъяснение: говоря “лев является…”, мы на самом деле сообщаем о том, что мы сами мыслим (по-немецки: denken wir uns, т. е. мыслим сами для себя) нечто обладающее такими-то и такими-то свойствами, или: представление (объективное представление, – значение, Bedeutung) есть представление о чем-то (von etwas) и т. д.» (Ebenda. S. 331).

Далее следует немаловажные для Гуссерля (и раннего, и позднего) разъяснения термина «vorstellende Setzung» (Assumtion) – полагание, принятие через представление. В данном случае оно выполняется применительно к осмыслению некоего животного, или к примыкающим предикациям (отнесение к виду «кошек» и т. д.). Снова подчеркну: и здесь имплицитно имеется важная связь с будущей теорией интенциональности, а именно с её существенной линией – с прояснением интенциональной концепций «полагания» (Meinen – «мнить», и не от русского слова «мнение», т. е. всегда субъективное суждение о чем-либо, а в смысле постоянного «держания в уме», «движения» вперед содержательного по смыслу и значению, обогащаемого предметного содержания. Но снова же видно, что пока Гуссерль ещё не говорит об этой впоследствии акцентируемой структуре чего-то более определенного.)

Опустим другие, более конкретные и частные (больше логические) рассуждения Гуссерля в этом параграфе.

В § 11 рассматриваемого Манускрипта Гуссерль возвращается к анализу одной из центральных подпроблем (более широкого проблемного цикла) «Различение истинных (wahren) и интенциональных предметов в субъективном смысле».

Оно примыкает к тому разбору уже интенциональной проблематики, который мы вели несколько раньше – потому что Гуссерль сознает: ко всему предшествующему краткому и сугубо специальному анализу «интенциональных предметов» настоятельно требуется добавить другие разъясняющие – предваряющие или итоговые дополнения. И он отчасти предоставляет их. До сих пор различение внутри истинных (wahren – думаю, для перевода лучше подойдут также слова: действительных, реальных в собственном смысле) предметов проводились, напоминает автор, исключительно в применении «к объективному содержанию представлений» (Ebenda. S. 333). Здесь опять стихийно делается конкретнейшее различение из тех, которые будут подробно разъяснены, теоретически узаконены только в развитой гуссерлевской теории интенциональности, а именно: в подробностях будет уточняться, к какой стороне актовых – т. е. ноэтических – сторон относятся конкретные же прояснения предметных, т. е. ноэматических моментов. Именно такой ход мыслей понятен: Гуссерль имеет в виду не какие-либо (личные) мотивы и не психологические особенности субъекта представлений. В рассматриваемых в Манускрипте случаях «представление имеет подлинный (wahren) предмет, т. е. ему соответствует какой-либо (einen) действительный предмет. И представление обладает [именно] интенциональным предметом, т. е. оно не располагает никаким действительным (wahren) предметом – оно его только представляет» (Ebenda. S. 333–334). Отметим: это были пока рассуждения о представлениях, которые Гуссерль называет «объективными представлениями». Далее он замечает, что введенное им различение можно применить также и к «субъективным представлениям» (subjektive Vorstellungen). Но тогда, предупреждает Гуссерль, «их значение испытывает существенное изменение» (Ebenda. S. 334). Какое же? Предмет представления – уже не «действительный» (wahre), а помысленный предмет, или предмет как помысленный. Вот этот шаг анализа, думает Гуссерль, должен привести исследователя (притом объективно, почему его уже предприняли схоластики, а потом «переоткрыли» авторы более позднего времени) к интенциональным предметам!

Но при осмыслении текста манускрипта, как мы уже показали, возникают сомнения в том, что на означенном пути именно здесь, на ранней стадии действительно возник или должен возникнуть полноценный интенциональный анализ. Гуссерль и сам не скрывает того, что «речь о только интенциональных предметах как таковых» может вызвать отторжение у кого-то из исследующих ту же тему. Особенно если проблему будут толковать, по его мнению, ошибочно, в том, например смысле, что представление (понимаемое как «субъективное переживание», Erlebnis) как будто делает представляемый предмет чем-то специфическим для себя – как бы наличным (präsent) и в то же время неким «призрачным, теневым образом» (Schatenbild), которому в то же время вверяется функция как бы оспаривать «подлинное» («wahre») существование!