Текст книги "Ранняя философия Эдмунда Гуссерля (Галле, 1887–1901)"

Я специально вывела в особый раздельчик эту тему. Ибо Гуссерль в своем обзоре рецензирует также и…свою собственную работу, а именно вышедшую в «Philosophische Monatshefte» (30, 1894, 159–191) статью «Psychologische Studien zur elementaren Logik I. Über die Unterscheidung von abstrakt und konkret. II. Anschanung und Representationen» – Психологические штудии по элементарной логике I. «О различении абстрактного и конкретного. II. Созерцание и репрезентации».

Гуссерль понимал, что и его «Философия арифметики», и уже опубликованные очерки о понятиях теорий Брентано и психологов брентановской школы вряд ли нашли, даже и к концу 90-х годов XIX века, широкого читателя. И он попытался снова хотя бы сжато познакомить коллег из разных областей знания с обоснованными в более ранних публикациях важными для него понятиями и методами. Это было, например, обсуждавшееся (в ФА и соответственно в моей книге) различение «самостоятельных» и «несамостоятельных» предметов. Для нас существенно, что и в 1897 году автор ФА считает эти осуществленные в его книге 1891 года разработки не утратившими научно-теоретической актуальности.

Что касается профилирующей философской (и историко-философской) темы абстрактного и конкретного, то Гуссерль дает небезынтересные пояснения, показывающие, в каких ракурсах он трактует эту проблему, одну из стержневых в истории философской и логической мысли. «Расчленение некоторой содержательной целостности на дизъюнктивные части ведет к выделению либо её [наблюдаемых] частей – (Stücke), либо “абстрактных частей”, – соответственно тому, являются ли они или не являются самостоятельными по отношению друг к другу; при этом само целое может быть “куском” или абстрактной частью другого целого…В качестве же “конкретного” содержание может быть охарактеризовано при возвратном обращении к его абстрактным частям. Абсолютно конкретное есть то, что само уже не является абстрактным» (Hua, XXII. S. 133_3–10). В примечании к этим общим разъяснениям Гуссерль указывает на трудности различения выделения «самостоятельных и несамостоятельных предметов». Вместе с тем он уверен, что может и должен быть сформулирован «объективный закон», состоящий в следующем: некоторое (ein) содержание, в одних связях фигурирующее как несамостоятельная часть определенного целого, может фигурировать – в связи с другими содержаниями – уже как нечто самостоятельное.

Вторая штудия, выделяемая самим автором в его (само-)рецензии, четко определяется как раздельчик «дескриптивной психологии» (Ebenda. S. 133_15–16). Эти замечания считаю достаточно важными – в том отношении, что и в процессе продвижения к уже формирующихся «Логическим исследованиям» (I том как бы в работе и выйдет всего через 3 года!) Гуссерль отнюдь не стыдится заниматься также и дескриптивной психологией (что Фреге уже громогласно заклеймил как тяжкий для логика грех!).

В частности, Гуссерль считает существенным и для дела логики присмотреться к различению между «представлением в смысле созерцания» и представлением в смысле «репрезентации» (Ebenda, 133_16–18), которое, что он хорошо понимает и фиксирует, всего сподручнее осмыслить на почве «описательной психологии»! И его нисколько не устрашают и в ближайшем будущем устрашат то там, то здесь уже появляющиеся страшилки – в виде причисления подобного анализа к «психологизму»…

Весьма любопытной и значимой считаю в анализируемом гуссерлевском тексте такой факт, который нужно зафиксировать с максимальной четкостью: из подобных «описательно-психологических» изысканий для него становится усматриваемой ясно возможность и прояснить, и обогатить новыми чертами наидревнейшую и ревальвированную у Брентано тему интенциональности! В «Обзоре» Гуссерль ссылается на § 1 (им самим рецензируемой) своей статьи: «Известные психические переживания – они именуются всеобщими представлениями (Vorstellungen), обладают той спецификой, что они включают свои “предметы” не как имманентные, следовательно, не как теперь имеющиеся в сознании (gegenwärtige) содержания; представления эти “только интендируют” содержания, т. е. посредством некоторых данных в сознании содержаний они с пониманием “указывают на”, они “полагают” (“meinen”) предметные содержания – притом без того, чтобы осуществлялось понятийное познание отношения между репрезентантом и интендируемым предметом» (Ebenda. S. 133_20–27–134₁).

Кстати, для тех, кто интересуется деталями и тонкостями гуссерлевской теории интенциональности, в частности и в особенности стадии её обдумывания до «Логических исследований», названные страницы могут представить особый интерес. И это только часть возникших в те годы (и мало известных даже на Западе, а у нас и полностью неосвоенных) материалов.

Гуссерль по существу с одинаковым одобрением выделяет из работ немалого числа знаменитых или менее известных современных ему исследователей те проблемно-теоретические акценты, которые, с одной стороны, объективно (думаю, неведомо для большинства рецензируемых авторов) отсылают к «Философии арифметики», а с другой стороны, теперь уже соотносятся (пока тоже лишь объективно) с теоретико-методологическими приемами и конструкциями будущей феноменологии.

Здесь, в контексте разбора ранней, пока всё же дофеноменологической работы Гуссерля, снова и снова хочу подчеркнуть: в конце XIX века не один Гуссерль, но и другие исследователи трудились на ниве широко понятой, по сути уже междисциплинарной ниве исследований сознания (в данном случае – с точки зрения его актов, процедур, общих и частных методов анализа). При этом сами они не сомневались, что их труд как бы вливается в широко понимаемую логику и теорию познания, а не в одну лишь психологию.

Это касается, как уже отмечено, и общих философских, логических, психологических обоснований, и (фирменного для Гуссерля с раннего периода и на дальнейшее время) специального, скрупулезного внимания к тончайшим, конкретнейшим расшифровкам, прояснениям, касаются ли они «предметных» сторон, «актового» расчленения сознания или каких-то других его сторон, срезов, процедур. (Подобное же внимание он чутко подмечает и фиксирует в рецензируемых сочинениях.)

И последнее замечание: нет сомнений в том, что литература, вызвавшая его интерес, не была только логической (строгий Фреге наверняка отлучил бы чуть ли не бо́льшую часть её от «подлинной логики»…). Из всего, что мы уже знаем о раннем Гуссерле, ясно, что его эта широта диапазона логики не только не смущала, а лишь привлекала, даже притягивала.

«После своих разработок по теме логического исчисления (Logikkalkül) Гуссерль с 1893/94 годов, – пишет в своем Введении к XXII тому Гуссерлианы его издатель Ранг, – начал ряд своих исследований теории интенциональности, которые нашли свое предварительное завершение во II томе Л. И. (1901). Эта важная группа манускриптов от 1893/94 годов распадается на две части. В то время как манускрипты первой части содержат преимущественно описательные разработки к проблемам созерцания и репрезентации (оттуда и выводят понятие интенциональности), то в других манускриптах Гуссерль занимается преимущественно систематическими исследованиями применительно к ведущему от Брентано к современному философскому понятию интенционального объекта и к его применению в целях разрешения известных парадоксов логической семантики. Только работы об описательном понятии интенциональности вошли в более пространную публикацию Гуссерля 1894 год “Психологические штудии к элементарной логике” (Husserliana. Bd. XXII. S. XXVIII–XXIX). В её целостности она, к сожалению, не сохранилась.

Ранг сообщает также о судьбе гуссерлевской рецензии на книгу К. Твардовского. Гуссерль отослал свою рецензию П. Наторпу, издателю «Archiv für systematische Philosophie», – отослал еще где-то на рубеже 1896/97 годов. В ответ Наторп писал, что он сам уже подготовил краткую рецензию на ту же книгу; потому Наторп предложил Гуссерлю превратить рецензию в развёрнутую статью. Но Гуссерль тогда отказался, сообщив, что его рецензия пусть и не опубликованая, была написана за два года до этого.

И к тому же обширный манускрипт «Интенциональные предметы» 1894 года (как признавал сам Гуссерль впоследствии – 5 апреля 1902 г. в письме к А. Мейнонгу) был лишь отчасти направлен против Твардовского, ибо содержание текста существенно выходило за рамки этого частного момента (S. XXIX–XXX).[206]206
  См. об этом подробнее в цитируемой статье Ранга.


[Закрыть] Читатель сможет убедиться, что собственно рецензия на работу Твардовского, составляя небольшую и второстепенную часть ранних исследований Гуссерля по интересующимся нас здесь темам, в более позднее время его развития уже и не заслуживала быть специальной публикацией в то время, когда уже созрело сочинение об интенциональных предметах.

История же создания именно разбираемого манускрипта, согласно разъяснениям издателя XXII тома «Гуссерлианы» Б. Ранга, вкратце такова. «Манускрипт “Интенциональные предметы” является второй частью более обширного текста под заглавием “Представление и предмет”, первая часть которого не сохранилась. Можно предполагать, что и эта разработка предназначалась для печати, возможно, в рамках продолжения текста “Психологические штудии к элементарной логике”, который Гуссерлем не был представлен, поскольку не был готов к печати» (Husserlinna. Bd. XXII. S. XXX).

Несмотря на то, что придирчивый к написанному им Э. Гуссерль не счел данный манускрипт готовым к опубликованию, специалисты (а это весьма тонкие знатоки текстов Гуссерля) считают, что он имеет большое значение, особенно для освещения, с содержательно-проблемной точки зрения, пути будущего родоначальника феноменологии к его фундаментальному произведению 1900/01 годов «Логические исследования». И именно в той части, которая уже тогда, но в особенности несколько позже, вела к обоснованию теории интенциональности и метода феноменологической редукции (Ebenda).

С этими общими оценками трудно не согласиться. Весьма интересно, хотя и требует специального исследования замечание Б. Ранга о том, что гуссерлевское рассмотрение «интенциональных предметов» может быть плодотворно соотнесено не только с одновременно разработанной теорией предметностей Мейнонга, но и с более поздними «теорией дескрипции» Рассела и даже с дискуссиями об онтологии Куайна, Стросона, Сёрля и других авторов уже XX столетия. Значит, рассматриваемые разработки Гуссерля считаются перспективными в разных отношениях – и с точки зрения концепций будущей феноменологии, и для теоретических целей философии, логики XX века.

Историко-философские предпосылки теории интенционального предмета раннего Э. Гуссерля Б. Ранг правильно обнаруживает ещё у Б. Больцано в его «Wissenschaftslehre» («Наукоучение») 1837 года, а потом, разумеется, в концепциях Брентано и представителей его школы. Темы исторических истоков и содержания гуссерлевской феноменологической теории интенциональности основательно исследовались в интернациональной литературе вопроса (в том числе в моих работах, на которые я сошлюсь в дальнейшем).

Рассмотрим далее – по необходимости сжато – содержание гуссерлевского манускрипта «Интенциональный предмет», который, насколько я в курсе дела, в нашей стране не переводился и не исследовался.

Гуссерль полагает необходимым (в чем, как мы увидим, проявляется связь этой его работы 1894 года и с предшествовавшими, и с более поздними текстами) прежде всего ввести проблему, которая очерчена заголовком § 1 гуссерлевского манускрипта – «Парадокс так называемых беспредметных представлений».

В более общем смысле ранняя концепция интенциональных предметов Гуссерля, что будет подробно раскрыто далее, выросла из попыток разрешить затруднения, иногда парадоксы общих философско-логических соотнесений предметов вне сознания и «предметностей» сознания в предшествующей и тогдашней философии.

В § 1 прежде всего – что логически правомерно – разбирается более общий вопрос о том, какое понимание категории «предмета» утвердилось в современных Гуссерлю, им так или иначе освоенных сегментах теории познания, прежде всего научного. То, что нам уже известно из освещения проблемы предметности у раннего Гуссерля (и что ещё будет разбираться в ходе последующего анализа манускрипта), позволяет понять, почему широчайшая проблематика предмета (вариативная, специализированная в гносеологических, логических, историко-философских изысканиях) в рассматриваемом манускрипте изначально появляется в особом ракурсе. А именно: тематика «предметов» – в рассмотрении Гуссерля – изначально взята уже в единстве с темой представления о них.

Гуссерль, что еще важнее, сразу задает эту тему вместе с освещением «примечательной трудности» её решения. С одной стороны, вроде бы ясно: «если любое представление (Vorstellung) представляет (vorstellt) некоторый (einen) предмет, то для каждого из них есть какой-нибудь (einen) предмет, следовательно, всякому представлению соответствует какой-либо (ein) предмет» (Hua. Bd. XXII. S. 302, разрядка Гуссерля. – Н. М.). С другой стороны, продолжает Гуссерль, имеется противоположная и тоже как будто не подлежащая сомнению истина: «не всякому представлению соответствует предмет» (Ebenda). Гуссерль напоминает, что Б. Больцано говорил о «беспредметных представлениях» (gegenstandlose Vorstellungen). Примеры: у выражений «круглый четырехугольник», «современный французский кайзер» и т. д. нет какого-либо отношения ни к определенным «предметам», ни вообще к «предметному» (Gegenständliches). Конечно, поясняет Гуссерль, всегда имеется какое-то содержание, которое и здесь было и может быть как бы «сконструировано» из предметных моментов. Но как бы то ни было, чего-то подобного «круглому четырехугольнику» построить нельзя (Ebenda, S. 304), если, конечно, руководствоваться законами до сих пор известной человечеству геометрии.

Существуют и аналогии. «Мы говорим о “воображаемых” (imaginären) числах, подобных , о фиктивных предметах мифологий – таких, как лернейский лев и т. п. В соответствующих представлениях бывают каким-то образом представлены невозможные или фиктивные предметы, но они не существуют (existieren nicht) [в реальности]… Каждое предложение, также и ложное, даже абсурдное, как можно сказать, представляет некоторое Sachverhalt[207]207
  Немецкому слову «Sachverhalt» до сих пор не удалось удовлетворительно подобрать русский эквивалент. К. С. Бакрадзе, замечательный философ советского времени, предложил почти буквально передать немецкое «Sachverhalt» русским словосочетанием «обстояние вещей». Перевод Sachverhalt просто словом «содержание» (Inhalt) сугубо неточен. Есть трудности и с переводом «Sachverhalt» у других авторов и в иных философско-логических контекстах. Скажем, это слово употребляет Л. Виттгенштейн – и сколько ложных интерпретаций, применительно, уже к его текстам, породил перевод Sachverhalt словами «атомарный факт» (вплоть до того, что и Виттенштейну приписывают роль продолжателя традиций теории атомного строения вещества!)


[Закрыть] (как свой “предмет”) – и однако не каждому предложению соответствует определенное (ein) Sachverhalt. Так, предложению, лишенному значения (ungültiger), соответствует некое (ein) Sachverhalt – но не как реально существующее (оно nicht existiert, nicht besteht)» (Ebenda).

Гуссерль далее справедливо отмечает, что все трудности, над разрешением которых мучались ещё мыслители-схоластики, не были разрешены ни в их времена, ни «теперь» (gegenwärtig); к тому же многие варианты решения проблем «очень далеки от согласованного решения (Einigkeit)».

Еще хуже, по Гуссерлю, то, что при разработке данной проблематики «в массе случаев нет ни сомнений, ни какой-либо скрупулезности» (Ebenda. S. 304). В том, например, смысле, что и обычных людей, и ученых в научных исследованиях вообще не занимает вопрос о соответствии образа (Bild) того или иного предмета даже факту его существования или несуществования. Часто их убеждение, будто решение проблемы найдено, – всего лишь иллюзия. Эта идея Гуссерля верна и относительно житейских случаев, и применительно к научной практике. Ведь сколько горячих споров ведётся относительно иллюзорных «предметов», сколько вообще предлагается псевдорешений псевдопроблем относительно псевдопредметов…

Гуссерль разъясняет, что в философии в разные времена даже серьёзные мыслители довольствовались участием в псевдоспорах или с увлечением находили псевдорешения в тех или иных спорах или при создании обобщающих концепций. В менее «просвещенных» псевдоспорах тем более царили «популярные видимости таких решений». Часто, как будто имея в виду один и тот же предмет, на деле спорили о разных предметах и проблемах (Ebenda. S. 304). При этом Гуссерлю также было важно подчеркнуть, что подобные «решения» – если их свести воедино и придать им «ученую форму» – покоились на принципе «духовного отражения» (geistigen Abbildes) (Ebenda. S. 305). Задержимся и мы на этом моменте.

Действительно, в философии во все времена специально разрабатывались те или иные теории отражения, в которых отстаивалась идея о чуть ли не зеркальной согласованности предметов вне сознания и их «образов» в сознании. Такие учения появились ещё в глубокой древности и неизменно возрождались – в той или иной обновленной форме – в более поздние времена.

Гуссерль четко и уверенно ставит на подобных концепциях штамп критического отрицания: формулировки, согласно которым исходят из того, что «каждое представление – [и именно] посредством духовного «отпечатка» (Abbildes), отражающего образа – относится к своему предмету, мы считаем теоретической фикцией» (Ebenda. S. 305).

Есть у Гуссерля и аналогичные замечания, касающиеся таких особых областей, как искусство, литература, где также долго господствовало, да и сегодня проявляется желание интерпретаторов толковать отдельные результаты человеческой деятельности исключительно как «образы», даже (зеркальные) «копии» реальности (вспомним статью В. И. Ленина «Лев Толстой как зеркало русской революции»). Вчерашний математик относится к подобным рассуждениям очень строго: «Вот я и повторяю то, что объяснил ранее: хватит [рассуждать так], ибо опыт никогда не подтверждал эти авантюрные предположения…» (Ebenda. S. 305 – курсив мой. – Н. М.). Иными словами, в «объяснениях» на эту тему – включая те, которые ограничиваются заявлениями, будто также и результаты, понятия и образы науки и искусства суть либо копии действительности, либо беспочвенные фантазии – в таких учениях, считает Гуссерль, ничего по сути, не бывает действительно проанализировано согласно требованиям подлинно научных объяснений.

Чтобы понять, какое именно собственное толкование ранний Гуссерль в данном случае предлагает вместо «авантюрных фикций» некоторых философских теорий отражения, надо внимательно и терпеливо, шаг за шагом прояснить, на какие именно исходные постулаты будет опираться этот мыслитель в своем исследовании соотношения сознания и его предмета (предметов).

* * *

Гуссерль не случайно избрал для осмысления сложной проблематики «предметного» сознания – в качестве исходной – тему представления (die Vorstellung) и процесса «представливания» (das Vorstellen). Ранее было показано, насколько в этой направленности своего анализа он опирался на многие традиции философии – и классической, и ему современной.

Следует предупредить читателей, не владеющих немецким языком (или в какой-то мере знающих этот язык, но не вдающихся в философско-лингвистические тонкости): надо с самого начала учитывать некоторые лингвистические и одновременно логико-философские трудности. Дело в том, что на других, в том числе (известных мне) европейских языках, кроме русского, не воспроизводится тонкое, в языке немецком легко проводимое различение между содержанием терминов «Ding» (вещь) и «Gegenstand» (в последнем случае буквально и выразительно: пред-мет, т. е. то, что нам «противо-стоит»). Скажем, при переводе немецкого «Gegenstand» на английский язык чаще всего пользуются словом «object», хотя в немецком (как и в русском) языке есть точный аналог уже этого слова – das Objekt, объект. При этом, заметим, противостоять нам – в качестве предмета мысли – могут прежде всего материально вне нас существующие вещи, вещные целостности, явления. Но помысленными «предметами» могут становиться некоторые «опредмечиваемые» содержания самой мысли, имеющие внешние сознанию предметные аналоги (скажем, «атом», «электрон» и т. д.).

Гуссерль именно эту тему здесь специально не вводит. Но иногда в его тексте, как и в текстах других авторов появляется слово «вещь» (Ding), понимаемое как обозначение… предмета сознания и познания! Надо учесть, что здесь нет философского произвола; такова реальная практика самой науки, а также философии и в прошлом, и в настоящем.

«Предмет» (Gegenstand) представления, как мы уже знаем, – одна сторона отношения, анализируемого Гуссерлем. Другая сторона – это «вещи» вне сознания. Тут опять нужны лингвистические, терминологические пояснения. Немецким словом «Ding» (Dinge – мн. число) обозначают не только собственно физические, отдельные вещи окружающего мира, но и другие «единицы», включая «предметы» самого сознания. Вспомним хотя бы факт из истории философии: термин «Ding an sich selbst», вещь сама по себе у Канта – ведь это теоретический конструкт, подразумевающий сложное и особое содержание.[208]208
  К сожалению, в философском контексте его нередко хотят как бы уравнять с другими предметными характеристиками и пытаются увидеть вещь саму по себе так же, как видят, скажем, дом, лес, стул и т. д.


[Закрыть]

Что касается термина «Gegenstand», то исторически он появлялся в философском языке постепенно; буквально он означает: «то, что противо-(gegen)стоит (от слова “stehen”, стоять)» – в данном случае противостоит именно сознанию.

Гуссерль совсем не вдается именно здесь, в своем манускрипте, в историко-лингвистические аспекты. Но важное в целом различение «Ding» und «Gegenstand» уже как бы имплантировано в его тексты. Приведу в пример такое его разъяснение, сделанное как раз в рассматриваемом тексте. «Любое представление, – пишет Гуссерль, – имеет свой предмет (Gegenstand). Соответствующие вещи (Dinge), с другой стороны, должны быть определенными представляемыми предметами (die Gegenstände), по отношению к которым значимо следующее(es): не всякому представлению соответствует некий (ein) предмет (Gegenstand)» (Ebenda. S. 305 – курсив мой. – Н. М.).

Приведенная оригинальная цитата объективно отсылает к темам «Критика чистого разума» Канта и требует принимать во внимание, тонкие стороны проблемы.

Отсюда – особая задача прояснения оттенков разбираемых вопросов, в том числе того, который следом ставится самим Гуссерлем. Имея в виду только что высказанный тезис, он сразу же формулирует следующую проблему: если сказанное (в вышеприведенной цитате) верно, то в каком смысле в любом предложении (будь оно мнимо или действительно контрадикторным) утверждается, что предмет (Gegenstand) существует (existiert) или не существует? Приводится и пример: я говорю, что город Берлин существует. Но ведь точно таким, что и раньше, он (в каждый данный момент времени) уже не существует, напоминает Гуссерль. В самом деле, о каждом «предмете» вне сознания можно сказать, что фактически, «материально» он постоянно меняется. А вот сфантазированный [например, в любом эпическом, мифологическом источнике] предметный «образ», скажем, кентавра (с каким-либо именем) или излюбленного у Гуссерля мифического «льва» в принципе остаётся неизменным (его последующие толкования, сколь угодно изменчивые, здесь не обсуждаются).

Итак, в рассматриваемом тексте Гуссерль берется также рассуждать и на тему «парадоксов существования», которую можно было бы счесть другим, относительно самостоятельным разделом теории познания и логики, если бы философ именно здесь не связал ее с главной объявленной темой – проблемой интенциональности, в виде начинающегося здесь его различения «подлинного» (wahrer) и «интенционального существования (intentionaler Existenz)».

Отвлечемся здесь на время и от смысла данного различения, и от других (пусть и интересных) деталей разбираемой рукописи Гуссерля и перейдем непосредственно к вопросу, фундаментальному для анализируемого манускрипта, да и для будущей феноменологии: как и почему случилось, что уже и другие предшествующие философы XIX–XX веков, например, Больцано, Брентано и мыслители его школы, а потом сам Гуссерль – и вслед за ними, но ещё больше проторяя собственную дорогу, – увидели возможность разрешения целого ряда трудных проблем философии именно в разработке новой теории интенциональности? И удались ли эти ранние теоретические попытки Гуссерля?

Прерву на время конкретный текстологический разбор гуссерлевского манускрипта «Интенциональный предмет». Хочу рассказать заинтересованным читателям о закадровой интриге, даже о драматизме, характерном, по моему мнению, для становления гуссерлевской теории интенциональности. А поскольку этот драматизм отразился в том, как складывалось мое собственное исследование и гуссерлевской теории интенциональности, и разбираемого манускрипта Гуссерля, начну с этого пункта.

Призна́юсь: с самого начала изучения манускрипта у меня появилось искушение (пробужденное его четким заголовком – «Интенциональные предметы») обнаружить уже у раннего Гуссерля специальные разработки проблемы интенциональности. Я предположила, что Гуссерлю в этой работе удастся по крайней мере начать действительно разрешать трудности, в изобилии накопившиеся в философии (скажем, при попытках соотнесения вещей вне сознания и «предметов» сознания), как раз при помощи разработки интенциональных идей (при том, что итоги – более поздние многосторонние и глубокие интенциональные разработки Гуссерля, начиная с его «Логических исследований» – были мне известны и объективированы ранее в целом ряде также и моих работ).

Скажу заранее: мое предположение не подтвердилось. Более того, стали ясными парадоксальность и внутренняя драма этого раннего, как будто бы уже «интенционального поиска» Гуссерля.

Парадокс, по моему мнению, состоял вот в чем: путь был выбран Гуссерлем правильно (что подтвердилось позже). А вот на ранней стадии, когда этот путь только что обозначился, его содержательные маршруты и его перспективность рисовались, в том числе и самому Гуссерлю, весьма туманно.

Подтверждением моей оценки и может послужить как раз продолжение анализа манускрипта.

Кратко рассмотрим его § 2, который называется «Попытки разрешения парадокса посредством различения истинного (wahrer) и интенционального существования», и § 3 «Критика этой попытки решения [проблем]». Уже отмечалось, что неудачи усилий различных философов преодолеть парадоксы при обсуждении проблем «предметности» (вне сознания и внутри него) Гуссерль обнаружил достаточно ясно и правильно. Гуссерль был прав и тогда, когда в общей форме констатировал: некоторые исследователи как бы подхватили переданную схоластами эстафету,[209]209
  По проблеме интенциональности в схоластической философии см. фундаментальные исследования Г. Вдовиной (Библиография).


[Закрыть] когда встали на путь более подробных и более тщательных, чем в предшествовавшие им эпохи, исследования и видов предметов сознания, и их «двойников» вне единственно реального, т. е. индивидуального сознания. При этом появлялись первые различения видов такой (вторичной) «предметности». Но в изобилии рождались и теперь уже новые трудности, парадоксы. Их обрисовывает Гуссерль в этом манускрипте (а параллельно в других разбираемых в моей книге опубликованных при жизни, в основном в долго остававшихся в неизвестности работах раннего периода). А в манускрипте об интенциональных предметах они, трудности и парадоксы, просто-таки нагромождаются. Буквально за каждой констатацией следует каверзный вопрос, который четко и отважно ставит сам Гуссерль! Судите сами. «Всякое представление, – перелагает Гуссерль идею, более или менее принятую им, – имеет какой-либо предмет, пусть это будет представление о чем-то абсурдном». Но ведь мы всё-таки понимаем, рассуждает далее Гуссерль, что́ значит высказывание «круглый четырехугольник» и даже располагаем – в связи с этим – каким-то (причудливым) «представлением». (Парадоксально, но в науках изобретение таких «абсурдных» – с научной же точки зрения – «предметов» бывает по-своему функциональным шагом.) И когда мы отрицаем, что у данного представления есть реально возможный «предмет», то этим вовсе не подвергаем отрицанию наличие (и у «авторов» этой мысли, и у нас самих) какого-то причудливого «представливания» (das Vortellen) «круглого четырехугольника» или чего-то подобного, как бы фантастического. Гуссерль уже здесь (ещё более настойчиво – в ряде более поздних текстов) призывает задуматься над реальными познавательными проблемами, побуждающими во всех подобных случаях двигаться именно по дороге интенционального поиска.

Зададимся и мы более общим вопросом, инициированным заголовком манускрипта. Что удалось и что не удалось сделать Гуссерлю именно в этом раннем наброске учения об интенциональности? Скажу заранее: вижу в продвижении Гуссерля от ранних набросков к началу разработки разветвленной концепции интенциональности «Логических исследований» (пусть и продвижении достаточно быстром, занявшим всего лишь лет пять) достаточно болезненную именно для этого исследователя интеллектуальную драму. В чем она состоит?

В том, полагаю, что гуссерлевский анализ, как бы уже придвинувшись к теме интенциональности, нередко раскрывает… все же не её, а порождает новые ответвления проблемы предметности сознания, а вместе с этим и новые трудности. Раскрою эту характеристику. Итак, мы приняли тезис: любое представление имеет свой предмет. Но ведь и тогда, считает Гуссерль, проблемы только начинаются и даже разрастаются. К примеру, возникает вопрос о существовании предмета. Гуссерль пишет: «Это его существование (Existenz) (только в представлении, добавим мы. – Н. М.) не есть подлинное (истинное, wahrhafte) существование…» (Ebenda). Тогда каково же оно? В самом деле, как «существует» предмет, когда и если он – предмет сознания?

Гуссерль – и в рассматриваемом манускрипте, и в одном из своих опубликованных обзоров – разбирает посвященное ровно той же проблематике одно из сочинений достаточно известного тогда польского автора Казимира Твардовского. (K. Twardowski. Zur Lehre vom Inhalt und Gegenstand der Vorstellung. Eine psycholodische Untersuchung. – К. Твардовский. К учению о содержании и предмете представления. Психологическое исследование.) Кстати, заметьте, что автор, сегодня оправданно числящийся по ведомству (истории) логики, пишет, нисколько этим не смущаясь, что его исследование – психологическое! Разберемся, что́ именно заинтересовало Гуссерля в работе Твардовского. А заинтересовало его то, что Твардовский ставит прямо-таки каверзный вопрос: что происходит, если в каком-то случае высказывается противоречивое суждение о наличии несовместимых свойств, причем несовместимых не по отношении к представлению, а к представляемому предмету (Vorstellungsgegenstand)? Пусть Гуссерля не удовлетворяло то, как на поставленный им вопрос пытался ответить сам Твардовский. Но он считает непраздным сам вопрос и ссылается на тот же пример, который привел Твардовский – на суждение о «круглом квадрате».

Решение Гуссерля по этому вопросу достаточно интересное: когда помысленно Нечто (Etwas) противоречивое, то последнее не есть (и не утверждается как) содержание, которое существует (existicrt) реально. Это с одной стороны. С другой стороны: если есть нечто (etwas) – и будь это ничто (nichts’), оно может быть представлено как носитель неких свойств. И Гуссерль во всех таких дробных различениях все-таки прав.