Текст книги "Ранняя философия Эдмунда Гуссерля (Галле, 1887–1901)"

В литературе более поздних времен все смешано, перепутано, неправомерно экстраполировано на прошлое, на период ФА. Да и значение покаяния Гуссерля – относительно Фреге (как правило, в пересказах, имевших место в куда более поздних работах интерпретаторов), сильно преувеличено.

Согласна со следующим более взвешенным, отвечающим реальному положению вещей суждением Кл. О. Хилл: «Многое из того, что Гуссерль написал об идеях Фреге в ФА, имеет, правда, критический характер. И в ЛИ он отмечает, что берет назад (retracing) некоторые возражения, сделанные в адрес взглядов Фреге, которые касаются аналитичности и его оппозиции по отношению к психологизму. Однако строгий взгляд на это самоопровержение показывает, что оно затрагивает три страницы критики Фреге со стороны Гуссерля… оставляя в неприкосновенности фундаментальный критицизм по отношению к фрегевскому проекту. Например, Гуссерль никогда не опровергал свое утверждение о том, что теория числа в духе Фреге является несостоятельной и бесполезной с научной точки зрения, что все дефиниции Фреге становятся истинными и корректными предложениями лишь в случаях, когда объем понятия замещает (substitutes) само понятие, хотя [в таких случаях] понятия самоочевидны и лишены ценности. И что результаты предпринятого Фреге исследования способны вызывать удивление: как кто-то может думать, что их истина не является только временной».[225]225
  Cl.O.Hill. Husserl and Frege on substitutivity / Mind, Meaning and Mathematics. Dostrecht / Boston / London. 1994. S. 117 (курсив мой. – Н. М.).


[Закрыть]

Все это подмечено совершенно верно (хотя и затушевывается авторами, поддерживающими устаревшую и упрощенную схему при толковании обсуждаемых вопросов). Более того, иначе, по моему мнению, и быть не могло. В некоторых оттенках Гуссерль, действительно, согласился с Фреге, имея в виду главным образом тон своих нападок. Но в том-то и дело, что он не мог сделать уступок в принципиальных для него решениях, ибо в этом случае задуманные и исполненные им великие ЛИ теряли бы всякий смысл. А несогласие с Фреге так и оставалось в развитии учения Гуссерля важнейшим теоретическим, конструктивным элементом (что будет подтверждено также в нашем обещанном целостном анализе проблемы).

2. В литературе, посвященной обсуждаемому вопросу о логике и психологии, кроме того, часто фигурирует такая мысль: ранний Гуссерль потому был неправ, что по существу был «психологистом» и, значит, должен был отказаться от этой своей позиции (что он и сделал-де в ЛИ). А антипсихологист Фреге якобы был однозначно прав, притом на все времена. Между тем с теоретической, да и историко-фактической точек зрения дело опять-таки обстоит во многом иначе. В вопросах о соотношении логики и психологии, о правомерности их пересечения в случае исследования философии арифметики, проблемы числа в частности и особенности, переплелось так много аспектов, что без их специального рассмотрения в этой теме разобраться невозможно. Обобщая проделанный анализ и одновременно предваряя последующее конкретное и тщательное рассмотрение проблемы психологизма во второй моей книге, выделю некоторые из аспектов, которые представляются наиболее существенными.

2а. Никак нельзя забывать о том, что́ ранее уже обсуждалось: ведь ФА Гуссерля возникла в контексте чисто математических, философско-математических, логических исследований и споров, посвященных масштабным и энергичным поискам оснований арифметики, попыткам её общетеоретического фундирования. Этот спор, в свою очередь, маркировал начало широкомасштабных последующих попыток преодолеть в математике “кризис оснований”. Вот в этой плоскости и поднимался (хотя редко) вопрос: может ли психология помочь в поисках таких оснований? Ответ ряда математиков и логиков, особенно логиков математических, когда и если они обращались к этому вопросу, был, как и в случае Фреге, резко отрицательным. При этом Фреге как никому другому удалось – и ещё задолго до развертывания спора о психологизме – привести много убедительных доводов в пользу такого ответа.

Обобщая его позицию, можно сказать: Фреге удалось определить специфические установки, которых придерживаются и не могут не придерживаться математики и логики, поскольку их предмет и конкретные объекты их интереса, их понятия уже вычленены и над ними уже ведется, подчас целыми веками, конкретная работа. На этой, более поздней исторической стадии она (до какого-то предела) успешно осуществляется без всякого обращения к генезису таких понятий и объектов: последние уже есть, и их можно, даже нужно брать в чистом виде, приводить в соответствие друг с другом, выстраивать различные системы. Если поднимается вопрос о том, где и как такие понятия возникают, то он или считается праздным, ненужным, или предпочтение отдается, в самом деле, платоновско-больцановским (по типу) объяснениям, согласно которым такие «объекты» образуют самостоятельное царство «истин в себе». Что также для ряда авторов значит: здесь – царство математиков, вход, в которое, скажем, психологии и психологам просто заказан. (Это же в принципе тогда можно было сказать и о царстве «чистой» логики, тем более стремительно математизирующейся, границы которой тоже не дозволялось нарушать).

Гуссерль в осмыслении всех этих вопросов поступил по-другому: вчерашний математик парадоксальным для своей дисциплины образом поставил эксперимент, который (по крайней мере внешне и отчасти) совершался… в пользу психологии. Суть эксперимента состояла в следующем: предпринималась попытка использовать для генетического объяснения основ арифметики – через выявление генезиса в сознании человека её фундаментальных понятий, прежде всего понятия числа – материал, накопленный в психологии. (В этой книге было показано, что в ФА вовсе не был привлечен исключительно и «односторонне» или, как пишут некоторые авторы, преимущественно психологический материал.)

Предваряя обобщающее, а в то же время конкретное рассмотрение обсуждаемой здесь проблематики, которое займет несколько страниц, хочу пояснить, что оно коснется главным образом только тогдашнего гуссерлевского мира идей и размежеваний, где суждений Фреге совсем не будет. Причина проста. Фреге уже изначально и резко отверг всю эту и сходную сферу исследований как ни в чем не нужную математической логике, более того, как вредную, а потому запретную для всех ее сфер и ответвлений. Той же линии он будет неуклонно придерживаться и впоследствии.

Говоря обобщенно, можно напомнить, что в конце XIX – начале XX века разворачивается и все более вступает в права в научных исследованиях и дискуссиях проблематика междисциплинарного синтеза, а по контрасту – подчас и вопрос о «строгом», «чистом» утверждении границ и рамок как в сложившихся, так и в новых научных дисциплинах. Можно в целом говорить о двух крайних (иногда непримиримо споривших) типах ученых. Одни приветствовали попытки синтеза материала разных дисциплин, другие бдительно «стерегли» сложившиеся или складывающиеся границы. Деятельность Гуссерля изначально обнаруживает в нем ученого первого типа. А Фреге был ярким воплощением другого типа, представителей которого (имея в виду только эту сторону их деятельности) можно назвать «пограничниками», бдительно охраняющими незыблемость границ (здесь: «чистой логики») – и что особенно важно – неусыпно выполнявшими эту функцию применительно к новой расцветающей, перспективной научной дисциплине, математической логике.

Вернемся к Гуссерлю, трудившемуся в теоретическом пространстве расширявшегося уже в XIX веке, весьма бурного для науки XX века процесса сближения, перекрещивания, синтезирования наук, парадоксальным образом подразумевавшего также и процессы новых отпочкований, размежеаний прежде единых научных дисциплин и их комплексов. Удались ли гуссерлевские синтезирующие эксперименты? Ходячее логицистское объяснение: эксперимент с логикой закончился полным крахом, по крайней мере в задуманном деле обоснования с опорой логики (некоторые авторы пишут: «только», считаю, надо писать: «также и») на психологию. Вывод как будто бы подтверждается тем, что у ФА не нашлось последователей и, главное, что сам Гуссерль рационально, обоснованно перечеркнул-де свои якобы безнадежные ранние «психологистические» поползновения.

В моем ответе на вопрос об удаче или неудаче Гуссерля делалась попытка (на протяжении всей книги) доказать, что даже в самой бесспорной, казалось бы, плоскости, – поиске оснований арифметики через психологию – дело не закончилось полной неудачей. Да, в то время был получен скорее отрицательный результат. Но надо точно определить, в чем именно он был отрицательным. По моему мнению, в том и только в том, что решение, выработанное, во-первых, на основании имевшегося тогда психологического материала, а во-вторых, на основе идей самого автора ФА, не было столь глубоким и убедительным, чтобы найти отклик в математике, философии математики, логике конца XIX века. Но не говоря уже о том, что отрицательный ответ в эксперименте – тоже ответ, ни Гуссерль, ни Фреге, ни кто-то другой не доказал заведомого тезиса, яснее всего высказанного Фреге. А именно тезиса о том, что психологии-де нечего было делать раньше, нечего делать сегодня и в будущем в данной области и данной проблематике.

Я не являюсь специалистом в вопросе о том, продолжают ли современные психологи (или «психологические логики») эксперимент Гуссерля.

Впрочем, вряд ли стоит даже в этой частной проблематике привлечения к обоснованию арифметики материала психологии делать вывод о ФА Гуссерля как полной неудаче. Трудность здесь в том, что сам автор книги в будущем занялся другими проблемами и что в пределах математики, логики тех времен разделение труда сложилось специфическим образом: победили формальная арифметика, математическая логика – и до «психологии», вернее, до генетического аспекта исследования руки у узких специалистов и тем более у мыслящих умов ранга Гуссерля так и не доходили.

2б. Если отвлечься от проблем поиска фундаментальных оснований арифметики и сосредоточиться на исследовательской конкретике ФА Гуссерля, то скрупулезная работа над текстом позволяет, как я думаю, обнаружить ценные рассуждения, находки автора книги в той области, которой он в таком же ракурсе впоследствии перестал заниматься, но к которой все же время от времени обращался при дальнейших – к концу XIX века уже первофеноменологических – исследованиях. Такие линии связи неплохо прочерчены в ряде феноменологических работ, которые мною использованы и на которые есть ссылки в данной книге, а также специальные экскурсы в Приложениях.

Например, в общем вопросе о роли и возможностях подключения психологического подхода таился оттенок, не всегда точно артикулированный спорившими сторонами, но плотно, органично присутствовавший в исследовании раннего Гуссерля. Это была более общая и касавшаяся не столько психологии, сколько философии проблема: в какой мере при анализе общих понятий, готовых знаний, теорий, конструкций науки возможно и необходимо вести речь о сознании, о субъективном, о вмешательстве реального человеческого субъекта? Нельзя забывать, что не Гуссерль придумал такой исследовательско-теоретический ход. Такой была коренная проблема философии нового времени, философии Декарта, Локка, Лейбница, Беркли, Юма, Канта и многих других философов. При сопоставлении с их попытками стремление Гуссерля повернуть внимание к представлениям и другим актам сознания, к сфере особого созерцания, интуиции отнюдь не было необычным. Дерзость автора ФА состояла в ином: с этими приемами – повторяю, не столько психологии, сколько философии сознания и теории познания – он вторгся в святая святых науки, в математическое и логическое знание, которое, как часто представлялось, совершенно и бесповоротно «объективно» не затрагивается в своем содержании. значении процессами в сознании индивидуального субъекта.

На мой взгляд, в дерзостных по тому времени попытках Гуссерля мы находим прообраз такой ментальности, какой науки, в том числе физика, математика, прониклись только к середине ХХ века, создав методологический комплекс принципов дополнительности субъекта (и субъективного) по отношению к объективным знаниям какого угодно ранга. Отмечу, что для поздней феноменологии это не было полное новшество, ибо решительный поворот зрелого Гуссерля к трансцендентализму был весьма специфической, интегральной частью научно-философского учета дополнительности субъективного в объективном – не надо забывать: в человечески-объективном. Но все это произошло позже, уже в XX веке. А мы пока «находимся» в XIX столетии.

На этот специальный момент – на расхождение и в ФА, и в спорах вокруг книги, между конструктивным внутринаучным (здесь: внутриматематическим) и уже философским, гносеологическим интересом – справедливо обратил внимание автор одного из лучших исследований по данному вопросу Р. Шмит: «Конструктивизм, который подвергает строгой критике уже принятые математические методы и стремится к редукции всей математики к некоторым основополагающим понятиям и операциям, следует однозначно отнести к имманентному научному обоснованию. Предмет этого математического учения о методе составляют единственно формальные операции как таковые; теоретико-познавательные предпосылки и мыслительные действия остаются непроясненными. Психологическое объяснение (в понимании раннего Гуссерля. – Н. М.), напротив, проистекает исключительно из теоретико-познавательных интересов и мотивов: познавательные процессы и достижения, которые математика и, в частности, арифметика, имеют своей предпосылкой, требуют – в соответствии с таким пониманием – далеко идущего объяснения, перешагивающего рамки имманентных научных обоснований».[226]226
  Schmit R. Husserls Philosophie der Mathematik. Bonn, 1981. S. 37 (курсив мой. – Н. М.).


[Закрыть]

Но этот же автор верно подчеркивает, что перспективной особенностью позиции будущего основателя феноменологии было и подчеркивание относительной правомерности каждого из подходов, и отстаивание их взаимодействия: «Хотя Гуссерль впоследствии не занимался проектом психологического основания логики и математики, он никогда не отвергал полностью ФА. С одной стороны, он всегда придерживался идеи финитной (конструктивной) математики; с другой стороны, на протяжении всей жизни был убежден, что необходимо дополнить математическое учение о методе (научное обоснование) теоретико-познавательным осмыслением» (Ibidem. S. 39). Идея Р. Шмита о чисто конструктивном характере математического подхода в ФА Гуссерля весьма специальна и заслуживает проверки. Но саму мысль о поиске Гуссерлем уже в этой работе единства специально-математического, философско-математического и философско-гносеологического подходов я целиком поддерживаю, а потому отстаивала и в текстологическом анализе ФА, отстаиваю в этом и в других своих Заключениях.

2в. Если говорить особо о математике (а потом и логике), то вопрос специального характера фактически состоял в постепенном присоединении, дополнении всех видов «интуиционизма» к тем позициям – назовем их конструктивистско-логицистскими, которые отрывали «чистые» мысли от процедур сознания. (Близкие попытки отстаивания дополнительности фактически, притом прозорливо, Гуссерль предпринимал в ФА.)

3. Характерное для ФА обращение к полю представлений, а в более широком смысле – к интуиции, созерцанию (особого типа), которое Фреге в принципе отвергает применительно к математике, логике, вообще к научным истинам, оказалось – вопреки всем предостережениям выдающегося логика – непреходящим моментом всего развития Гуссерля как мыслителя, своего рода фирменным знаком и связующим звеном и дофеноменологических, и собственно феноменологических исследований. Вот здесь Гуссерль не уступил ни пяди своей земли какому-либо из критиков, включая непримиримого Фреге. А потому и в 90-х годах XIX века, и позже Гуссерль всегда проявлял внимание к психологии, к её развитию, впоследствии – к возникновению, трансформации феноменологической психологии (см. по этому вопросу IX том Гуссерлианы). Правда, проблема числа в этой связи уже почти не исследовалась. Зато в 30-х годах пришел новый генетический, уже социально-исторический интерес, выразившийся, например, в прекрасном тексте «Кризиса…» «Происхождение геометрии». А это свидетельствовало о постоянном внимании Гуссерля к темам «Ursprung», происхождения, генезиса в самом широком смысле этих слов.

4. Необходимо и здесь внимательнее отнестись к вопросу о взаимодействии философии и психологии, как и к проблеме их размежевания, дифференцирования – в частности, при их обращении к анализу того, что Кант, как и многие его предшественники, современники, последователи и критики, согласно называли «чувственностью» (Sinnlichkeit) и что они многосторонне анализировали под самыми разными философскими углами зрения.

Представляется несомненным то, что такое дифференцирование (с точки зрения различия подходов философии и психологии) почти не занимает Гуссерля в ФА. Он берет интересующий его материал, не особенно вдаваясь в вопрос о том, принадлежит ли он и области (тогдашних) философии или психологии. Такая непроясненность в значительной степени определяется тем, что так же мыслили, действовали и ученые, от разработок которых отправлялся ранний Гуссерль. На этот ряд обстоятельств уже обращали внимание исследователи работ раннего Гуссерля. (В книге, которую читатель держит в руках, эта исследовательская тенденция находит продолжение.) Интересно, например, следующее рассуждение Р. Шмита, которое возникает в связи с пониманием того, что далеко не всякое обращение к сфере человеческой субъективности или к сфере представлений и представимого автоматически означает «психологизацию» подхода. «Хотя арифметика имеет своей предпосылкой числа, которые не могут быть действительно представлены (т. е. быть прямо переданы через представления и только через них. – Н. М.), но они сплошь стоят в теснейшей связи с субъективностью, которая больше не может быть понята исключительно как психологическая инстанция. Операции именно математического субъекта обнаруживают не меньшее значение, нежели психические акты коллигирования».[227]227
  R. Schmit, op. cit. S. 27.


[Закрыть] То же можно говорить о других весьма многочисленных действиях, процедурах сознания, которые так или иначе связаны и в теории должны быть увязаны со сферой «чувственности», но которые по существу своему касаются «идеальных миров» и «объектов», подобных математическим. Такие действия, процедуры, результаты – предмет анализа многих философов от Платона до Лейбница, Канта, Гегеля и их продолжателей в последующих столетиях. Первостепенно важно, что и Гуссерля с первых до последних его исследований интересовали такие объекты, их освоение сознанием и их «складывание» в целые «миры», специфические по сравнению с внешним миром чисто природных объектов. В поздних работах, имея в виду необходимые кардинальные изменения понятия мира и концептуальных философских подходов к нему, Гуссерль создает целый ряд важнейших текстов, еще требующих освоения.[228]228
  См. по этому вопросу: Н. В. Мотрошилова. «Идеи I» Эдмунда Гуссерля как введение в феноменологию. М., 2003. См. по указателю на слово «мир» – с. 697. См. также раздел «Гуссерль и платонизм» (с. 551–553).


[Закрыть] Что же касается ранних работ, то здесь положение было двойственным. С одной стороны, благодаря размышлениям философов и математиков издавна, ещё со времен Платона, внимание было приковано к специфике математических объектов, сущностей, их коррелятов в сознании и их бытийных, онтологических предпосылок. Уже молодого Гуссерля, несомненно, занимала эта тема, споры вокруг которой то и дело оживлялись в математике и в философии; как правило, оживление размышлений и дискуссий было так или иначе связано с внутриматематическими проблемами и затруднениями (пример: теория множеств Кантора, о которой речь шла в специальном разделе).

Однако по причинам, которые требуют специального разъяснения, споры эти неизменно переходили в общефилософскую плоскость, касаясь, например, математических истин или чисел «в себе» (если употреблять термины Б. Больцано, серьёзно повлиявшего на молодого Гуссерля) или вообще перебираясь в почти заоблачные дали философского платонизма. Гуссерль, как показывают факты, в течение всего раннего периода отслеживал эти темы, в конце концов выработав неплатонистскую позицию (в чем я уверена вопреки ряду распространенных оценок и суждений). Но это лишь одна сторона дела. Потому что, с другой стороны, в самых ранних произведениях и рукописях, погрузившись в конкретную работу над проблемой генезиса фундаментальных арифметических понятий, он – ещё не будучи профессиональным философом – никак не мог с той же тщательностью отозваться на вековые общефилософские споры. Это он сделает в своей дальнейшей многолетней творческой деятельности, когда продвижение вперед по найденной к концу пребывания в Галле феноменологической дороге время от времени будет подводить его к труднейшим фундаментальным вопросам общефилософского и философско-математического круга. «Кризис европейских наук», – упоминавшийся блестящий текст о происхождении геометрии и другие тексты «Кризиса…» – доказательство того, что Гуссерль постоянно обращался к темам и проблемам, непременно требовавшим выхода к общефилософской проблематике. Одновременно он в большей мере отдал дань конкретике анализа, в том числе анализа психологического, не особенно вдаваясь в вопрос о том, есть ли тут сколько-нибудь четкие границы между философией и психологией, а если есть, то где они пролегают. Он свободно переходил от одного аспекта – общефилософского, философско-математического, логического, психологического – к другому, от одного пласта материала к другому, соответственно, от использования произведений философов к ссылкам на психологов и логиков, тем более что в XIX веке это были подчас одни и те же авторы.

Выскажу свое суждение, которое, возможно, покажется крамольным для тех, кто уже привык к внутрифеноменологической казуистике и, можно сказать, к некоторой идеологичности ригористических споров в истории феноменологии. История сложилась так, что споры о психологизме во второй половине 90-х годов XX века, участие в них Гуссерля, непреклонная позиция Фреге и других логицистов, – все это как бы отбросило длинную тень на попытки вчерашнего математика и начинающего философа погрузиться и в психологический материал, свободно переходя, как сказано, через внутридисциплинарные границы. Такое оказалось возможным прежде всего потому, что сами эти границы в дисциплинах, на почве синтеза которых работал Гуссерль, еще не были очерчены так резко и решительно, как это случилось впоследствии. (И ведь еще отнюдь не доказано, что размежевание в соответствии с новыми границами, взаимообособление ранее объединенных наук в конце XIX и особенно в XX веке, было для этих наук только благоприятным прцессом…) Кроме того, природа генетической проблематики, заинтересовавшей Гуссерля, была такова, что именно движение через границы дисциплин обещало особое качество исследования, потенциально заключало в себе преимущества, почти что утраченные в силу последующих дисциплинарных дифференциаций.

В отличие от авторов, сетующих на такое смешение исследовательских жанров в ФА, я крамольно полагаю, что синтетический, междисциплинарный характер ФА является несомненным достоинством этой ранней работы, хорошо использовавшей – во имя прояснения числовых понятий – наработки различных дисциплин. Более того, именно опыт междисциплинарного синтеза, каким бы частным и скромным он ни показался в свете последующих открытий Гуссерля, на деле был по-своему парадигмальным как раз для этих открытий. Ибо феноменология (чего подчас не понимали и не принимали великие ученые вроде Фреге и до сих пор не приемлют некоторые логики и философские логицисты) по природе своей не мыслима – она и не возникла бы – без специфического соединения именно тех линий, которые почти естественно сливались в работе молодого ученого над понятием числа.

Но ведь никак нельзя выпустить из виду и то, что, во-первых, сам Гуссерль время от времени выражал недовольство «Философией арифметики», а во-вторых, во второй половине 90-х годов он должен был не просто пережить и осмыслить споры вокруг психологизма, но и пересмотреть, в свете этого размежевания, свои первые публикации, вспомнив в Предисловии к I тому ЛИ слова Гёте о необходимо строгом отношении к недавно оставленным собственным заблуждениям. По поводу первого – строгой самооценки: здесь нет ничего необычного, ибо, как уже отмечено, Гуссерль так и будет двигаться от одного этапа развития своей мысли к другому, резко критикуя и порой даже отвергая ранее достигнутое. Так ведь было и с ЛИ, великой работой, с которой начался философский XX век. А вот к концу жизни, когда стала выстраиваться целостная картина, оказалось: разные подходы и этапы – как ступени единой лестницы, на которой нашлось место не только знаменитым ЛИ, но и долгое время пребывавшей в забвении ФА.

Вернемся теперь к тому, что не только Гуссерль, но и сами философски мыслившие ученые предпочитали, подобно Брентано или Штумпфу, определять свои исследования как психологические. Они предпочитали называть себя «психологами» и, соответственно, писать работы с акцентированно психологическими названиями, но часто и с философским содержанием (пример: «Психология с эмпирической точки зрения» Ф. Брентано). При этом такое их позиционирование себя в качестве психологов чем дальше, тем больше оправдывалось. Последние десятилетия XIX века были временем расцвета психологии и возникновения именно конкретных психологических работ (пример: «Психология звука» К. Штумпфа). Но вот что первостепенно важно: во всех этих случаях речь, однако, шла либо о философских разработках, либо о таких психологических исследованиях, которые велись в рамках философской психологии, ещё не отделившейся от материнского лона философии (к чему, правда, уже были близки работы некоторых психологов того времени). При конкретном анализе ФА показано, что стихией гуссерлевского исследования является проблематика представления (Vorstellung), откуда и возникает – в том числе у самого Гуссерля – идея, согласно которой если не во всей ФА, то в её важных разделах осуществляется исследование чисто психологической природы интересующих его понятий. Частично так оно и есть: психологический материал плотно, повсеместно присутствует в ФА. И всё-таки фактом остается и другое: в истории философской мысли, что хорошо известно (и что показано на примере ряда конкретных исследований, также и в моей книге) при анализе сознания было издавна широко задействовано понятие представления (нем. Vorsfellung, англ. representation). А это имело отношение к углу зрения, начиная с ранних работ – и, как оказалось, до последних произведений – отчетливо и сознательно избранному Гуссерлем. Говоря обобщенно, это был прочный, рано обнаружившийся интерес к генезису понятий первого, фундаментального ранга, либо уже утвердившихся, либо только утверждающихся в разных науках, в том числе в особо интересовавшей его уже с 80-х годов XIX века философии арифметики.

Применительно к темам, обсуждаемым в этом Заключении, оправданно затронуть вопрос о том, в какой мере обращение к психологии объясняется более общим, постоянным для Гуссерля интересом к генезису – к генезису понятий, концепций, мыслей. Это именно так: психология в самом деле помогает и способствует углублению в подобные проблемы. Надо добавить, что такому углублению помогает не только психология. Например, история человечества, история математики в специальной своей части погружена в проблематику исторического генезиса математических понятий. Популярные в XIX и особенно XX веке историко-этнологические исследования отставших в своем развитии народов также привлекали внимание к специфике числовых понятий и операций счета в их менталитете. Гуссерля эта особая сторона Ursprungs-исследований интересовала лишь частично – даже и тогда, когда он зафиксировал необходимость изучить происхождения целых наук (среди них – геометрии) из Lebenswelt, жизненного мира человечества. Но всё-таки и в ФА есть (пусть редкие отмеченные ранее) ссылки на работы антропологов, изучавших специфику математических, числовых понятий в ментальности народов, отставших в своем развитии. И есть (немногочисленные) рассуждения самого Гуссерля о социально-исторической стороне темы происхождения математических понятий. Что же касается психологии, то и в ФА, и позже Гуссерль был убежден: она способствует изучению только одной стороны генезиса понятий, а именно их рождения из процедур, операций сознания, прежде всего из «коллигирования», т. е. объединения представлений. Впрочем, впоследствии он пришел к мысли, что ещё успешнее, чем психология (тем более психология эмпирическая), это может и должна сделать (вместить в себя) феноменология с её особыми подходами к анализу сознания, среди которых все более интересными для Гуссерля снова становились именно генетические аспекты. (Данную тему, достаточно хорошо освещенную в феноменологии, здесь рассматривать невозможно и нецелесообразно.)

Принципиально важен и такой конкретный вопрос: имеет ли место где-нибудь в ФА, в ходе обращения к психологическому материалу, отрицание объективного смысла и значения математических понятий (числа, множества и т. д.). На этот вопрос можно ответить вполне четко: ничего подобного не было (в известных мне книгах и набросках Гуссерля). Пониманию объективности, внеиндивидуальной значимости математических (впрочем, и логических) понятий нигде в ФА – сколько я могу судить из чтения, притом в оригинале, строчка за строчкой, и презентирования этого сочинения – не наносится какого бы то ни было ущерба. Правда, вопросам о такой значимости и её онтологии (в духе размышлений Платона, Больцано, Фреге или Кантора) не уделяется того внимания, какое будет проявлено в I томе ЛИ в споре с психологизмом. Значит, замысел ФА точнее определять так: принимая (но особенно не обосновывая) постулат об объективном характере и значении математических истин и математических понятий, заняться специально также и проблемой их происхождения в сознании, в его представлениях. (Кстати, Vorstellung представление, здесь – и для Гуссерля, и для Фреге – не столько означает особый акт сознания, сколько служит синонимом того, что Гуссерль впоследствии обобщенно назовет словом «Erlebniss», еще требующим расшифровки).

С точки зрения обрисованных здесь позиций нет принципиального различия между ФА и даже I томом ЛИ – за исключением отмеченного момента: в ФА объективность, в каком-то смысле вневременность (а на деле трансисторический характер) истин математики и логики просто принимается за нечто само собой разумеющееся, а в I томе ЛИ акцентируется, проговаривается в энергичных, броских, запоминающихся словах – например, в утверждении, что таковые истины «тождественно едины» и независимы от того, «воспринимают ли их в суждениях люди или чудовища, ангелы или боги».