Текст книги "Ранняя философия Эдмунда Гуссерля (Галле, 1887–1901)"

10. Понятие «символических представлений» в учении раннего Гуссерля
(XI глава Философии арифметики)

Эту относительно небольшую главу ФА (S. 193–210) считаю одной из самых трудных и в то же время из самых содержательно насыщенных, новаторских. Вместе с тем интерпретаторы философии раннего Гуссерля её не особенно жаловали.

Так получилось, что анализировали её ещё реже, чем ФА в целом. При этом сложилось немало предрассудков в оценке гуссерлевского вклада в так называемую теорию «символических представлений». И накопилось немало трудных и уместных вопрошаний. Например, возникал такой вопрос: есть ли основания утверждать, что автору ФА удалось создать, как он на то всё-таки претендовал, новую теорию представлений, а именно символических представлений? Прежде всего, заголовок XI главы – «Символические представления» – с подзаголовком: «Представления в собственном смысле (eigentliche Vorstellungen) и символические представления» – сразу вызывал в памяти людей, знакомых с этой проблематикой, воспоминания об идеях Франца Брентано. Да и сам Гуссерль через первые два абзаца главы – в пространной сноске – упоминал о том, что в прослушанных им в Вене лекциях Брентано его особенно впечатлило брентановское разделение на представления в собственном (eigentlichen) смысле и в несобственном, или символическом значении.

«Я благодарен ему, – писал Гуссерль, – за более глубокое понимание большого значения представлений в несобственном смысле для всей нашей психической жизни, какого до него, насколько я могу видеть, никто не осознал» (193, сноска). Гуссерль, вместе с тем, тут же добавляет – скромно, мягко, но решительно, что его теория представлений (какой она предстала в ФА) не идентична брентановской.

Гуссерль, который, конечно же, не мог не сослаться на творца понятия несобственных представлений, действительно трактует их иначе, чем Брентано, и по сути развивает свою концепцию «несобственных», т. е. символических представлений. Хотя сопоставления позиций Гуссерля и Брентано непосредственно не входит здесь, при разборе текста ФА, в рамки моего повествования, хотела бы обратить внимание на то, что иные авторы, которые излишне, на мой взгляд, сближают философию раннего Гуссерля и Брентано, не учли этот важный момент расхождения двух мыслителей, имеющийся уже в первой книге будущего основателя феноменологии.

Здесь снова хочется обратить внимание на то странное, по меньшей мере, обстоятельство, что следование (каким-то) идеям Брентано со стороны Гуссерля в литературе подчас совершенно неоправданно увязывается, если не отождествляется, с гуссерлевским «психологизмом» (появившимся, что вытекает из таких трактовок, как бы и раньше споров о «психологизме»!), становясь чуть ли не главной причиной последнего. Получается, что Гуссерль из-за солидарности с Брентано только заблуждался, а осознав это – и отказавшись от идей Брентано, будто бы благодаря именно такому отказу вышел на верную дорогу… По моему мнению, солидарность Гуссерля с некоторыми идеями его учителя Брентано не может расцениваться как опознавательный знак какой-то теоретической беды. В частности, различение представлений на собственные и несобственные, а также анализ символических представлений – тоже вслед за Брентано, но в значительной степени на самостоятельном пути – было, считаю и надеюсь показать при анализе главы, большим достижением раннего Гуссерля, до сих пор, к сожалению, не оцененным по достоинству. О том, какие существенные поправки Гуссерль сделал в ФА к имевшимся тогда – немногим, правда – толкованиям «символических представлений», включая прежде всего брентановские, и какие свои новаторские идеи развивает Гуссерль в XI главе, в других заключительных главах, далее и пойдет речь.

Уже на начальном этапе, когда автор ФА только вводил для читателей понятие представлений в «несобственном» смысле, или символических представлений, начинаются его поправки и уточнения к брентановским разработкам. «Символическое представление (Vorstellung), или представление в несобственном смысле, как показывает уже его название – это представление с помощью знака. Если содержание дано нам не прямо, а косвенно, через посредство знаков, которые недвусмысленно характеризуют это содержание, тогда мы вместо представления в собственном смысле имеем символическое представление» (193_7–12).

Начальное разъяснение Гуссерля – достаточно понятное и простое, и оно отчасти, но только отчасти тоже восходит к Брентано: представление в собственном смысле, например, о внешнем виде какого-то дома, имеет место тогда, когда мы этот дом в самом деле видели, рассматривали, т. е. воспринимали, а затем представляем себе. О символическом же представлении можно говорить, по Гуссерлю, в случаях, когда кто-либо дает «непрямые» «характеристики, через упоминание чего-то другого, чем этот предмет», – например, упоминается угловой дом на такой-то улице, на той или другой её стороне (193_13–16). «Описаниям созерцаемого объекта – в понимании Гуссерля (и здесь он вполне прав) – присуща тенденция замещать действительные представления», возникающие на основе непосредственного созерцания тех или иных предметов, их совокупностей (194_1–3). Это имеет место в случаях, когда предметы или их целостности созерцались (нами) ранее.

А иногда символические представления предваряют непосредственное созерцание тех же предметов; впоследствии предметы (их целостности) могут «опознаваться» как раз по символическим, т. е. основанным на знаках представлениям. Последние – и очень часто – замещают непосредственное созерцание предметов, предметных целостностей, которые в данный момент или вообще недоступны созерцанию тех или иных людей. Например, путешествия дают нам возможность непосредственно увидеть иные страны, города, их природные и культурные богатства. Но еще до этого, как и впоследствии же, в нашем сознании удерживаются именно символические представления, и какие-то «знаки» «символизируют» нечто увиденное ранее.

Факт состоит в том, что в составе представлений уже достаточно развитого, цивилизованного человека (тем более человека современного, живущего в эпоху массовых коммуникаций и не являющегося принципиальным отшельником или «современным Маугли») лишь самое незначительное меньшинство представлений опирается на его, этого человека, предшествующий зрительный опыт. Подавляющее же большинство так или иначе имеющихся в его сознании представлений опосредовано теми или иными знаками, символами.

Так, в современном мире только единицы видели своими глазами Эйфелеву башню или Китайскую стену. Но миллионы людей имеют, тем не менее, «зрительное» представление о них, этих «символах» Парижа или Китая. И такие представления действительно опосредованы какими-то специфическими знаками, символами. Поэтому уже само внимание Брентано, а потом Гуссерля к символическим представлениям – показатель не только научно-жизненной ценности их разработок, но и свидетельство их теоретической прозорливости. А те интерпретаторы, которые прошли мимо или, хуже того, перечеркнули данные разработки, напротив, проявили свою теоретическую близорукость. Для Гуссерля, впрочем, всего важнее осмыслить ту проблему, к которой он почти сразу же и переходит в XI главе: «Но символизироваться могут не только доступные [непосредственному. – Н. М.] созерцанию, но также абстрактные и всеобщие предметы» (194_11–12; курсив мой. – Н. М.).

Фундаментальный для ФА интерес к таким «абстрактным», «всеобщим» предметам, как числа и связанные с ними процессы сознания, вполне объясняет подобные повороты и акценты анализа в разбираемой книге. Более того, Гуссерль целенаправленно привлекает внимание к проблеме, которая станет поистине профилирующей также в его будущих произведениях, например, в ЛИ. Речь идет – и пойдет впоследствии – об особом «созерцании», «представливании» (Vorstellen) всеобщих, родовых «предметов». Пример: «определенный род (Spezies) красного представлен (vorgestellt) в собственном смысле (eigentlich), если мы его имеем в созерцании как абстрактный момент. Несобственным образом он представлен в символическом определении – теми красками, которым так или иначе соответствуют многие миллионы колебаний эфира за одну секунду» (194_11–17).

Проблема, здесь поднятая и обсуждаемая Гуссерлем, вполне реальна и весьма существенна как для понимания работы сознания, так и для жизни отдельных индивидов, для их совместного существования. Представления, названные символическими, и в этом отношении действительно играют значительную роль в жизни буквально каждого индивида. Ведь повседневный опыт – с точки зрения роли именно представлений (Vorstellungen), о которых ранее уже шла речь в нашем повествовании (со ссылками на историю философии и психологии) – дифференцируется, и именно с тенденцией неизмеримого возрастания роли таких представлений, которые Гуссерль вслед за Брентано называет символическими, имея в виду «предметы», которые он условно именует «всеобщими». Роль знаков, символов разного рода, «организующих» представления о «предметах» такого рода возрастает вместе с развитием многообразного комплекса знаний, касающихся «предметов», которые уже не имеют чисто предметного характера, а являются «сущностями», «идеальностями» разного рода. Когда именно в истории человечества появляются такие «сущности», сказать невозможно. Но уже тогда, когда философия – скажем, в лице Платона – стала обсуждать тему «идей», можно с уверенностью говорить, что «всеобщее», идеальное, в виде «сущностей», встало в повестку дня обсуждение темы «абстрактных» предметов-сущностей.

Но при чем тут тема «представления», в частности, «символических представлений» в духе Брентано и Гуссерля? Гуссерль, во всяком случае, был твердо уверен, что мы не можем не «созерцать», т. е. каким-то образом «представлять себе» также и абстрактные, «всеобщие предметы», т. е. сущности. И эти «представления» – не менее достоверный факт работы сознания, нежели представления о физических предметах и их единствах. Люди как-то “усматривают” не только геометрические фигуры-«сущности» из науки геометрии, которая с самого начала избрала своей основой принцип «зрительной» наглядности (таковы и многие другие «наглядные» науки и их разделы), но и «представляют себе» – и даже умеют изобразить – атомы, электроны и т.п.

Поэтому и в случае духовных «сущностей» представления, созерцания играют большую роль – и они именно символические! Когда такая тенденция возникла исторически, когда в становлении человека индивиды научаются «видеть», «представлять» абстрактные предметы – этой темы Гуссерль в ФА по сути не касается.

Достаточно, впрочем, предположить, что начинаются они тогда, когда относительно развитый (и в цивилизационном, и в индивидуальном смысле) человек уже имеет в созерцании и реальные физические и «абстрактные», «всеобщие предметы», причем так или иначе умеет их различать и пользоваться таким различением. При этом подавляющее большинство людей вряд ли знает о том и задумывается над тем, как и что происходит в их сознании, мышлении при этом – подобно тому, как мольеровский герой Журден не догадывался, что говорит прозой. Но ведь и обычные (нормальные, конечно, люди) в их повседневной жизни не спутают физическую вещь с «абстрактными, всеобщими предметами», умея «созерцать», «представлять» и то, и другое.

Продолжая своё рассуждение, Гуссерль исходит из того, что люди с нормальным сознанием и в повседневной жизни имеют дело со значительным количеством символических представлений. Чем подтверждается их роль? Автор ФА разбирает, такой, например, более чем обычный опыт любого сознания. Обычный человек (разумеется, с нормальным зрением и неповрежденным сознанием) умеет не только видеть эту, скажем, красную розу – ведь одновременно он по сути как-то представляет, но уже умственным взором, красный цвет (все равно, какого оттенка – различия здесь несущественны). А это значит, согласно Гуссерлю, что имеют место (и в тенденции повышают свою роль) символические представления, вплетенные в опыт всех, по сути, индивидов.

Но почему? Разве в таком обращении нашего сознания с уже «абстрактными», несомненно, предметами или предметными единствами (красный цвет, цвет как таковой) – или как треугольник и другие виды геометрических фигур осуществляется именно особое «видение», «созерцание»? Гуссерль изначально уверен, что так оно и есть. Правда, это «созерцание», «усмотрение» в каждом случае особое. Какова его природа и специфика? В ответе на этот вопрос – прошу читателей быть особенно внимательными – начинает складываться специфическая линия анализа, делающая ФА предвестником того понимания проблем и тех находок, которыми отличаются и славятся – более поздние гуссерлевские произведения. Так, немного позднее, в ЛИ, Гуссерль разовьет эти догадки под зонтиком терминов «усмотрение сущности», «категориальное усмотрение». Тема эта станет профилирующей во всей будущей феноменологии. Но, как мы теперь обнаружили, она в особом виде появляется уже в ФА! О чем тоже не мешает вспомнить интерпретаторам, принижающим значение этой ранней работы в континуальном, преемственном развитии Гуссерля.

Но и то следует признать, что в этой первой большой книге начинающий автор делает в философии свои первые теоретические шаги. Однако в них уже есть, по-моему, ценные, содержательные моменты. Какие же?

Полагаю, Гуссерль верно исходит из того, что в случае рассуждений об «абстрактных предметах», родовых единствах (вполне понятным образом привлекающих его внимание и как философа, и как математика) имеет место, мобилизуется и совершенствуется особое созерцание. В этом нетрудно убедиться каждому непредубежденному человек у, тем более философу, если он возьмет на себя труд понаблюдать хотя бы за своим собственным сознанием. Автор ФА как раз и приглашает к такому наблюдению-обдумыванию. Например, можно без труда установить, что каждый человек даже и с весьма невысоким уровнем образования, услышав слово «треугольник», обязательно обобщенно, схематически представит себе фигуру, ограниченную тремя углами. К этому пласту рассуждений, кстати, объективно примыкает кантовское различение (в «Критике чистого разума») между образом и схемой, поясняемое более чем обычном примере: когда говорят слово «собака», в сознании человека всплывает либо образ собственной собаки, если она у него есть, либо некое обобщенное, схематическое, т. е. символическое представление о таком-то и таком-то животном.

* * *

Далее в XI главе ФА речь у Гуссерля пойдет о вопросах, о которых философы или математики рассуждали испокон веков. Они имеют прямое отношение к центральной для ФА проблеме чисел. Гуссерль станет распутывать многообразные тонкие нити, которые свяывают две проблемные темы – числа и представлений.

Чтобы расшифровать проблематику множества, без решения которой нельзя осмыслить специфику чисел, «мы сначала должны, – пишет Гуссерль, – ближе рассмотреть функцию представливания (Vorstellens) для образования представлений множества (Vielheitsvorstellungen), причем мы позволим себе ограничиться множеством чувственных содержаний» (195_5–8).

Рассуждение Гуссерля здесь включает ряд исходных утверждений-постулатов, которые необходимы ему, чтобы перейти на особый уровень разговора с читателями, который весьма необычен, причем также и для математиков, других специалистов, теоретически или в практических целях работающих с числами. А к ним Гуссерль, несомненно, обращал, быть может, в первую очередь свою ФА. Эту необычность обязательно надо уловить и освоить, чтобы понять специфику и оригинальность разбираемой главы ФА.

Итак, речь сначала идет о «чувственном множестве», притом с учетом специфического созерцания. В этом отношении, по Гуссерлю, «чувственное множество не отличается от отдельной чувственной вещи» (195_12–13). Существенно то, что Гуссерля изначально интересует специфический оттенок вопроса – он не о множестве частей физической вещи и не об их физическом же «соединении».

А обращает свое внимание Гуссерль на то, что в «представление вещи (Dingvorstellung) вполне могут входить представления об отдельных физических частях; но внимание здесь основывается на соединении частей с целым, на их принадлежности целому, что и делает их признаками целого» (195 сноска). Иначе обстоит дело, по Гуссерлю, в случае представлений множества. Ибо в этом случае каждая часть, или каждый член (даже и физического) множества имеет значение «für sich» (для себя), а не в качестве признаков целого. Части тут обособлены зрительно (anschaulich).

При том, что тема «представления частей» упоминается и кратко разъясняется, особое внимание Гуссерля, его исследовательская «интенция» (unsere Intention, пишет он) повернута в сторону не «физических» связей, а «объединяющего интереса» (einheitliches Interesse) (195₂₀). В попытках объяснить способы и проблемы «символизации» применительно к представлениям мы наталкиваемся, по Гуссерлю, на многие «серьезные и удивительные трудности» (196₁₅).

Какие именно? Гуссерль приводит примеры, привлекая к рассмотрению операции сознания, приводящие к образованию представлений о множестве и опирающиеся на уже имеющиеся понятия: Menge – в немецком варианте – как скопление отдельных предметов (в случае людей – это скорее толпа) и Vielheit как более организованное, ближе к математике стоящее множество. Приведем более подробно размышления Гуссерля – они, по моему мнению, интересны и имеют куда более широкое философское значение, нежели просто относящееся к «философии арифметики».

Обратимся к конкретному анализу Гуссерля в подразделах XI главы. На одном жизненном примере Гуссерль как бы разматывает клубок действий и операций сознания:

«Мы вступаем, – пишет Гуссерль, – в зал, наполненный людьми; достаточно одного взгляда, и мы выносим суждение: [здесь] множество (Menge) людей. Мы смотрим на звездное небо, и в одно мгновение выносим суждение: видим много звёзд. Точно то же – в случае совершенно незнакомых объектов. Как возможны такие суждения? Для действительного представления множеств мы нуждаемся в предыдущем анализе того психического акта, который дает представление о каждом отдельном члене множества и в его “для себя” (für sich), и вместе с другими; следовательно, наличествует столько же психических актов в качестве содержаний, объединенных психическим актом второго порядка. И только с возвратным обращением (mit Rücksicht) на эту форму психического соединения по отдельности понятых содержаний имена, подобные Menge, Vielheit, Inbegriff (имеется в виду множество как скопление, множество как соединение, множество как целостность. – Н. М.) обретают свое значение. Должны ли мы как бы в одно мгновение исполнять сложную психическую деятельность и одновременно специально рефлектировать на нее? Ибо в вышеприведенных примерах имеет место не только схватывание множества (Menge), но и подведение под понятие “Menge”. Такое утверждение было бы слишком сильным предположением относительно нашей результативной психической способности (Leistungsfähigkeit)» (196_18–35).

Итак, Гуссерль рассматривает следующие черты ситуации: на основе сначала специально и с трудом осуществляемых (mühesam) пониманий человек впоследствии вроде бы совершает бесчисленное количество подобных действий без всякого труда, почти моментально, бессознательно – и в то же время как бы с принудительной силой. Во всяком случае, утверждают: в «молниеносно быстром» следовании особых пониманий и связываний мы не замечаем и даже не можем заметить многое и вспомнить о том, что происходит в тот или иной момент в нашем сознании (197_5–10). Вообще-то гуссерлевский акцент – мы «не замечаем» многого, что происходит в нашем сознании – вполне понятен каждому. И дело тут совсем не в науке «психологии», а во внутренних свойствах, в «конституции» человеческих как будто сознательных процессов и действий, в которых многое «течет» (и пропадает) стихийно, как бы самостийно.

Вместе с тем Гуссерль, не ссылаясь на какие-либо конкретные теоретические объяснения, объявляет некую гипотезу о чисто «бессознательном», стихийном, «моментальном» протекании процесса слишком слабым объяснением, чтобы им было возможно удовлетвориться при выявлении «основы и опоры» символизирования (197_10–17). Да и рассуждения о «одном мгновении», о «моментальности» каких-либо исполняемых действий сознания, с его точки зрения, нельзя принимать вполне всерьёз. Ибо понимание не может быть «моментальным», когда речь идет о наблюдении, тем более группы объектов – и тут не все исполняется в мгновение ока (197_17–23). Трудности подстерегают и в случае операций «коллигирования», т. е. объединения в целостность. (Следуют вопрос за вопросом 197_30–39–198_1–8.)

Предложен Гуссерлем и способ выхода из обрисованных затруднений: «Разрешение этих трудностей станет для нас более легким делом, если мы прежде всего подвергнем более точному анализу символические представления множества как таковые (die symbolische Mengenvorstellungen)…» (198_11–14).

При этом «подведение представлений в несобственном смысле под множество нельзя брать, согласно Гуссерлю, в некоей мгновенной непосредственности» (198_14–15). «Мы – по Гуссерлю – так или иначе располагаем понятием обо всем процессе, пусть нам “современен” только ограниченный “кусок” (всей уже раньше “современной” кому-то цепи); но мы обладаем знанием о том, что этот кусок – не весь процесс. Ход ассоциации идей снова ведет нас вдоль всей цепи к прежним шагам, по крайней мере в воспоминании о том, что прежние шаги были предприняты» (198_33–36–199_1–3).

Но дальше (S. 199–201) Гуссерль буквально нагромождает трудности, долженствующие показать, что этот путь объяснения – через как будто бы задуманное последовательное прослеживание «подведения под понятие множества» – не имел, по крайней мере в то время, сколько-нибудь понятного смысла. И тогда был мыслим лишь один выход, полагает Гуссерль: в «созерцании должны быть заключены доступные непосредственному созерцанию знаки (Anzeichen), по которым можно было бы познать характер множества – те знаки, которые косвенно осуществляют исполнимость описанных выше процессов. С этими знаковыми обозначениям могли бы ассоциироваться, также и непосредственно, имя и понятие множества» (201_6–12).

Весьма огорчительно, но так случилось, что часть богатых мыслями ранних разработок Гуссерля не нашла, насколько я знаю, продолжения и развития в тогдашней и последующей литературе разных специализаций. Сам Гуссерль разовьет некоторые из них впоследствии – но в набросках, которые были сделаны уже после «Философии арифметики» (и о них отчасти будет сказано в разделе моей книги, основывающемся на сравнительно недавно опубликованных томах «Гуссерлианы»).