Текст книги "Ранняя философия Эдмунда Гуссерля (Галле, 1887–1901)"

Но почему же создалась печальная слава о том, что автор ФА попирает подобные, почти божественные истины? Осмелюсь предположить, что главными причинами стали, во-первых, подозрения, высказанные (впоследствии) в рецензии Фреге, а во-вторых, самоопровержения, признания Гуссерля – вроде его вольной ссылки, в Предисловии к Пролегоменам (I тому ЛИ), на слова Гете: ни к чему не относишься строже, чем к недавно оставленным заблуждениям… Фреге, я уверена, несправедливо оговорил Гуссерля, возвел на него напраслину, когда приписал ему тяжкий, особенно для математика, грех обесценивания всеобщезначимого и объективного характера истин математики. Автор ФА этого, повторяю, не делал – пусть он, как и Фреге, жил в такой период, когда для этого даже были некоторые основания: ведь «вечные истины» математики или физики на глазах подвергались исторической трансформации. Подчас Гуссерль оговаривал и самого себя, что подтверждалось позже, когда он по прошествии времени снова возвращался к тому, что и сам хлестко называл «недавно оставленными заблуждениями». Драматическое несовпадение некоторых позиций и поворотов I и II томов ЛИ, о котором я уже писала в своих работах, может служить подтверждением. И все сказанное имело своим фоном то тоже драматическое для данного случая обстоятельство, что – кроме самого Гуссерля, Фреге и совсем немногих близких автору людей – ФА, произведение до той поры совсем неизвестного ученого, по существу осталось непрочитанным. О нем и судили-то по разгромной рецензии Фреге и самокритичным оценкам Гуссерля в его быстро ставших известными ЛИ.

Снова требуются и предварительные (по отношению к развёрнутым анализам моей второй книги) уточнения, касающееся понятия, термина «психологизм». Как сказано, ФА выходит в свет и спор с Фреге происходит ещё до (позже разгоревшейся) дискуссии о психологизме. Поэтому очень важно определить суть и самого понятия «психологизм» и такого явления в истории науки и культуры, как столкновение психологизма и антипсихологизма. Этому будут посвящены специальные исследования во второй, подготавливаемой к печати книге моего труда, где речь пойдет о работах Гуссерля, написанных уже после ФА и на пути к ЛИ: ведь именно тогда упомянутая дискуссия постепенно достигла своего накала, причем Гуссерль стал его активнейшим участником. Здесь мы – предварительно – определимся лишь в самых общих подходах и решениях. Принципиально важным считаю нижеследующие (как сказано, предварительные) тезисы.

«Психологизм» отнюдь не тождественен любой попытке использовать материал психологии при анализе математических, логических, общефилософских проблем. Но такое отождествление в литературе явно или неявно имеет место. Здесь опять-таки оказал влияние «пограничный максимализм» Фреге: любую ссылку на данные и результаты психологии в рамках логики он объявлял «психологизмом» и требовал выкорчевать из чистого царства логики.

«Психологизмом» справедливо называть убеждение, согласно которому только от психологии или от неё главным образом следует ожидать более успешного, именно научного решения проблемы обоснования других наук (математики, логики, философии).

«Психологизм» в понимании истины состоит, в частности, в переходе на позиции самого крайнего субъективизма и скептицизма (что Гуссерль убедительно показал позже на отдельных примерах в I томе ЛИ). В этих случаях утверждают, что различия субъективных, в частности, психических особенностей индивидов не позволяют добиваться неких общезначимых истин, так что «истин» столько, сколько индивидов.

И вот тут-то нынешним исследователям надо быть особо внимательными. Ни одного из таких оттенков понимания и толкования (применительно к числу) нельзя, считаю, найти в ФА. По крайней мере я не нашла таких именно формулировок (хотя в своем анализе добросовестно старалась не пропустить ни одного уклона в подобное понимание). Предварительно выдвигаю такой тезис: и в ФА Гуссерль, в сущности, не отстаивал позиций того рода, которые впоследствии – в том числе им самим – были обозначены как психологистические. А уже отсюда следует, что Гуссерлю впоследствии не надо было «с трудом, муками, колебаниями» преодолевать психологизм, что ему приписывали некоторые интерпретаторы.

Что-то, однако, он преодолевал и в этом отношении на своем пути после ФА. А именно: до спора о психологизме формулировки разных авторов по поводу отношения психологии к логике, философии, математике не были точными, строгими, как бы упреждающими психологистические искажения и недоразумения. В этом отношении и Гуссерлю было в чем упрекнуть самого себя. Немало мыслей следовало выразить точнее, тоньше, чем они прозвучали в ФА, когда в книге использовался и обсуждался психологический материал и делались ссылки на авторов, в работах которых уже пробивались (для более позднего взгляда) ростки психологизма. Но на той исторической стадии это предполагало бы, что Гуссерль «должен» был бы точно знать что-либо наперед. А этого не было – по той простой причине, что такого не бывает нигде и никогда…

Заключение III
Раннее учение Гуссерля, его связь с философией

Резюмируя в предшествующих Заключениях проблемы теоретического синтеза научных дисциплин в первых работах Гуссерля, я намеренно прибегла к концу тему несомненно философского характера этого примечательного синтеза.

Его философская направленность и фундированность несомненны и проявляются во многих фактах. Главная книга, которая здесь разбиралась, так и называется «Философия арифметики». И первое слово названия – «философия» – увязано здесь с вполне серьезными замыслами и выводами автора.

В Экскурсах по истории математики это намерение Гуссерля поставлено в связь с удивительной философской ориентированностью математики XIX века – в работах выдающихся математиков Вейерштрасса, Дедекинда, Кантора (а с ними автор ФА был связан и личными, и теоретическими узами). В этом Заключении III, резюмируя конкретный текстологический анализ произведения Гуссерля, предполагаю выявить основные проблемные линии и результаты именно философских поворотов в размышлениях автора ФА.

Например, при совокупном определении сути и характера анализа, предпринятого в ФА, никак нельзя упустить из виду, что сам Гуссерль, как было отмечено, написал в подзаголовке: «Логические и психологические исследования». Ясно, что резкого отделения психологии по крайней мере от логики и в раннем анализе Гуссерля не предполагалось. Более того, изначально предпринимался специфический синтез психологии и философской (тогда) логики, а также их синтез с философией математики и с философией вообще, что также делает броский тезис именно и только о психологии как покидаемой впоследствии «станции отправления» весьма сомнительным.

Кроме того, и в случае указания на изначальное присутствие в исследовании Гуссерля логического аспекта принципиально важно снова привлечь внимание к философскому характеру тогдашней логики. Не надо забывать, что логика и традиционно, и в эпоху Гуссерля (пока) считалась интегральной частью философии и она, как правило, разрабатывалась философами. (Ссылки на свежие тогда работы философов-логиков, как было показано, в изобилии встречаются в ФА.)

Необходимо внимательнее отнестись также и к вопросу о взаимодействии философии и психологии, и к проблеме их размежевания, дифференцирования – в частности, при их обращении к анализу того, что Кант, как и многие его предшественники, современники, последователи и критики, согласно называли “чувственностью” (Sinnlichkeit) и что они многосторонне анализировали под самыми разными философскими углами зрения.

Представляется несомненным то, что такое дифференцирование (с точки зрения различия подходов философии и психологии) почти не занимает Гуссерля в ФА. Он берет интересующий его материал, не особенно вдаваясь в вопрос о том, принадлежит ли он области философии или психологии. Непроясненность в значительной степени определяется тем, что она имела место и в исследованиях ученых, от разработок которых – так исторически, фактически сложилось – отправлялся Гуссерль. На этот ряд обстоятельств уже обращали внимание исследователи работ раннего Гуссерля. Интересно, например, следующее рассуждение Р. Шмита, которое возникает в связи с пониманием того, что далеко не всякое обращение к сфере человеческой субъективности или обращение к сфере представлений и представимого автоматически означает «психологизацию» подхода. «Хотя арифметика имеет своей предпосылкой числа, которые не могут быть действительно представлены (т. е. быть переданы только через представления. – Н. М.), но они сплошь стоят в теснейшей связи с субъективностью, которая больше не может быть понята исключительно как психологическая инстанция. Операции именно математического субъекта обнаруживают не меньшее значение, нежели психические акты коллигирования».[229]229
  R. Schmit, op. cit. S. 27.


[Закрыть] То же можно сказать о других весьма многочисленных действиях, процедурах сознания, которые реально связаны и в теории должны быть увязаны со сферой «чувственности», но которые по существу своему касаются «идеальных миров» и «объектов», подобных математическим. Такие действия, процедуры, результаты – предмет анализа многих философов от Платона до Лейбница, Канта, Гегеля и их продолжателей в последующих столетиях. Первостепенно важно, что и Гуссерля с первых до последних его рассуждений интересовали такие объекты, их освоение сознанием и их «складывание» в целые «миры», специфические по сравнению с внешним миром чисто природных объектов. В поздних работах, имея в виду необходимые кардинальные изменения понятия мира и концептуальных философских подходов нему, Гуссерль создал целый ряд важнейших текстов, еще требующих освоения.[230]230
  См. по этому вопросу: Мотрошилова Н. В. «Идеи I» Эдмунда Гуссерля как введение в феноменологию. М., 2003. Части VII и VIII. С. 357–600.


[Закрыть]

Что же касается ранних работ, то здесь положение было двойственным. С одной стороны, благодаря размышлениям философов и математиков издавна, ещё со времен Платона, внимание было приковано к специфике математических объектов, сущностей, их коррелятов в сознании и их бытийных, онтологических предпосылок. Уже молодого Гуссерля, несомненно, занимала эта тема, споры вокруг которой то и дело оживлялись в математике, и в философии; как правило, оживление размышлений и дискуссий было так или иначе связано с внутриматематическими проблемами и затруднениями (пример: теория множеств Кантора, об отношении которой к философии шла речь в специальном разделе).

Однако споры эти неизменно переходили в общефилософскую плоскость, касаясь, например, математических истин или чисел «в себе» (если употреблять термины Б. Больцано, серьёзно повлиявшего на молодого Гуссерля), или вообще перебираясь в почти заоблачные дали философского платонизма. Гуссерль, как показывают факты, и о чем уже говорилось, в течение всего раннего периода отслеживал эти темы, в конце концов выработав не-платонистскую позицию (в чем я уверена вопреки ряду распространенных оценок и суждений). Но это лишь одна сторона дела. Потому что, с другой стороны, в самых ранних произведениях и рукописях, погрузившись в конкретную работу над проблемой генезиса фундаментальных арифметических понятий, он – ещё не будучи в полном смысле слова профессиональным философом – никак не мог с той же тщательностью отозваться на вековые общефилософские споры. (Да это и не было тогда предметом его исследований.) Это он сделает в своей дальнейшей многолетней творческой деятельности, когда продвижение вперед по найденной к концу пребывания в Галле феноменологической дороге время от времени будет подводить его к труднейшим фундаментальным вопросам общефилософского и философско-математического круга.

Акцентируя вторую сторону рассматриваемого противоречия, мы можем объяснить то обстоятельство, что Гуссерль, фактически обращаясь к темам и проблемам, непременно требовавшим выхода к общефилософской проблематике, в большей мере отдал дань конкретике анализа, в том числе анализа (частично) психологического, не особенно вдаваясь в вопрос о том, есть ли тут сколько-нибудь четкие границы между философией и психологией, а если есть, то где именно они пролегают. Он свободно переходил от одного аспекта – общефилософского, философско-математического, логического, психологического – к другому, от одного пласта материала к другому, соотетственно, от использования произведений философов к ссылкам на психологов и логиков. Но ведь в XIX веке это были подчас одни и те же авторы.

Природа генетической проблематики, заинтересовавшей Гуссерля, была такова, что именно движение через границы дисциплин обещало особое качество исследования, потенциально заключало в себе преимущества, почти что утраченные в силу последующих дисциплинарных дифференциаций.

Снова повторю, что в отличие от авторов, сетующих на такое смешение исследовательских жанров в ФА, я исхожу из того, что синтетический, междисциплинарный характер ФА является несомненным достоинством этой ранней, также и философской работы, неплохо использовавшей – во имя прояснения числовых понятий – наработки различных дисциплин. Более того, именно опыт междисциплинарного синтеза, каким бы частным и скромным он ни показался в свете последующих открытий Гуссерля, на деле был по-своему парадигмальным как раз для этих открытий. Ибо феноменология (чего подчас не понимали и не принимали великие ученые вроде Фреге и до сих пор не приемлют некоторые логики и философские логицисты) по природе своей немыслима – она и не возникла бы – без специфического соединения именно тех линий, которые почти естественно объединялись в работе молодого ученого над понятием числа.

Следует учесть также, что не только Гуссерль, но и сами философски мыслившие ученые предпочитали, подобно Брентано или Штумпфу, определять свои исследования как психологические, фактически работая также и в сфере ещё не строго отделенных друг от друга научных областей или предпринимая новый синтез только еще самоопределявшихся полей психологического исследования. Они уже предпочитали называть себя «психологами» и, соответственно, писать работы с акцентировано психологическими названиями. Но ведь они несомненно заключали в себе философское содержание (разобранный у нас пример: «Психология с эмпирической точки зрения» Ф. Брентано). При этом для некоторых из них их позиционирование себя в качестве психологов чем дальше, тем больше оправдывалось. Последние десятилетия XIX века были временем расцвета психологии и возникновения уже более конкретных, специализированных психологических работ (разобранный подробно пример: «Психология звука» К. Штумпфа). Но вот что первостепенно важно: во всех этих случаях речь, однако, шла либо о философских разработках, либо о таких психологических исследованиях, которые велись в рамках философской психологии, ещё не отделившейся от материнского лона философии (к чему, правда, уже были близки работы некоторых психологов того времени). При конкретном анализе ФА было показано, что стихией гуссерлевского исследования во многом является проблематика представления (Vorstellung), откуда и возникает – иногда и у самого Гуссерля – идея, согласно которой если не во всей ФА, то в её важных разделах осуществляется исследование чисто «психологической природы» интересующих его понятий. Частично так оно и есть: материал, который тогда объявлялся только или преимущественно психологическим, плотно, повсеместно присутствует в ФА. И дело не только в теме представления; часто фигурируют такие слова и понятия, как «интерес», «внимание» и т. д., относительно психологической природы которых вроде бы нет и не может быть никаких сомнений. И всё-таки фактом остается и другое: приходится резюмирующим образом повторить то, что подробно доказано в книге: в истории философской мысли при анализе сознания тоже было издавна широко задействовано понятие представления (нем. Vorstellung, англ. representation). Это относится к таким авторам, как Локк, Юм, Беркли, Лейбниц и, конечно, Кант, как и к другим корифеям немецкого идеализма, включая даже «логициста» Гегеля, который, скажем, в «Феноменологии духа» также обращается к проблеме представления. Речь идет о тех частях сочинений выдающихся мыслителей, относительно философской природы которых нет сомнения.

Другое дело, что психология, развивавшаяся параллельно с философией или, скорее, в её составе и долго под её прямым влиянием, тоже традиционно оперировала как законно «своими» и понятием представления, и другими понятиями, обозначавшими акты и элементы сознания (ощущение, восприятие, воспоминание, акты фантазии и т. д.). И не в этой ли постоянной внутренней близости к философии, древней и духовно, интеллектуальной мощной области научного знания, крылся один из секретов взлета, расцвета, а потом и отпочкования, внутренней специализации психологических дисциплин?

Во всяком случае в психологических дисциплинах на протяжении того их развития, которое продолжилось, а не началось в XIX веке, ученые без всяких сомнений и опасений брали на вооружение и уже под своими углами зрения, с помощью особых методов использовали также и результаты философских исследований. Как и наоборот: философы, даже работавшие в период (относительного) обособления и специализации психологии, и сами, если это им требовалось, вели исследования как психологи, и охотно цитировали коллег, дальше них продвинувшихся в психологической специализации. Многие, если не большинство авторов, упомянутых или процитированных Гуссерлем в ФА, и есть такие философствующие психологи, а одновременно и первые психологи нового типа, которые писали также логические, философские (в ряде случаев историко-философские) произведения. Это были Ф. Брентано, К. Штумпф, Хр. Зигварт, Ф. Ланге, В. Вундт, В. Шуппе, Х. Ульрици, Г. Гельмгольц и многие, многие другие.

Есть ещё одно дополнительное обстоятельство, относящееся именно к становлению Гуссерля как философа. Ему, математику по образованию, занявшемуся философией математики, как мы показали, пришлось в течение очень короткого времени войти во врата новой для него научной области, что происходило ещё до переселения в Галле, но особенно после габилитации, т. е. в конце 80-х годов XIX века. В нашей конкретной работе над ФА был многосторонне очерчен тот совсем не узкий круг нового для него совокупного профессионального материала, который Гуссерль удивительным образом сумел освоить за эти немногие годы. Однако как бы высоко мы ни оценивали его усилия и его оригинальный, острый ум, нельзя не отметить: из истории философии и из тогдашней философии в поле зрения молодого ученого попало лишь то, что ему (и близким ему наставникам) представлялось релевантным философско-математическим темам, связанным с понятием числа. И многое даже из этой области пока осталось за кадром внимания раннего Гуссерля. (Впрочем, такая избирательность никак не является особым свойством этого ученого: любой исследователь, и всего более на начальных стадиях работы, способен обозреть лишь ограниченное количество материала, вообще-то релевантное его темам.)

Поэтому в сложной констелляции проблематики, в том числе в вопросе о соотношении философского и психологического подходов, Гуссерль вряд ли мог определиться с той точностью и дотошностью, какие были характерны для его более поздних работ. А поэтому – еще раз повторяю эту мысль – нельзя полностью доверять самому Гуссерлю, когда он просто называет свою работу над математическими понятиями исследованием их “психологической природы”. Ибо, во-первых, что принципиально важно, эти понятия, и прежде всего понятия числа, единого, многого и т. п., являются и исконными философскими понятиями, а во-вторых, размышления над их генезисом в сознании (в частности, в представлении) тоже неотъемлемо принадлежат философии и её истории. Это делает проблему различения (и соотношения) философского и психологического подходов чрезвычайно трудной, в особенности для начинающего философа.

Но и нам, полагаю, не следует слишком усердствовать в «изобретении» некоей, психологической науки тогда еще не существовавшей совсем отдельно от философии и логики. И ещё, быть может, важнее учитывать также и особые преимущества того единства философии, психологии, логики как уже хорошо развитых научных дисциплин, которое уникально сложилось в конце XIX века и оставалось достаточно плодотворным и для психологии, и для философии еще и в начавшемся XX столетии.

Кстати, можно считать неким благом, что Гуссерль не смог (да, наверное, и не захотел) зацикливаться на специфической проблематике такого дисциплинарного размежевания и что конкретный анализ процедур и актов сознания, соответствующий генезису понятия числа и других понятий числового ряда, занял все его внимание.

Что касается несомненного гуссерлевского выбора не столько в пользу соотношения готовых математических понятий, сколько в пользу их генезиса в сознании, то и здесь однозначное отнесение самого такого замысла целиком или даже по преимуществу к психологии было, как мы уже показали, совершенно неправильным (даже если Гуссерль и отдал ему свою дань, что во многом объяснялось и общими обстоятельствами времени, и особенностями его личного творческого пути).