Текст книги "Ранняя философия Эдмунда Гуссерля (Галле, 1887–1901)"

5. Case study: лекции Э. Гуссерля по истории философии (1887–1888)

Среди опубликованных в XXI томе «Гуссерлианы» текстов (некоторые из них даже предшествовали ФА) привлекает внимание материал к прочитанной Гуссерлем в Университете Галле в зимнем семестре 1887/88 годов (т. е. в самом начале его преподавательского пути) лекции на тему «Исторический обзор о философии математики» (Geschichtlicher Überblick über die Philosophie der Mathematik).

Здесь будет обращено внимание на те высказанные в тексте общие и более конкретные идеи Гуссерля, которые представляются не просто исторически интересными, но философски значимыми и даже – более или менее профильными, притом не только для его исследовательской работы на этом самом раннем этапе становления и развития, но и для последующих, уже феноменологических разработок Гуссерля.

Прежде всего, вполне понятно, что он, вчерашний математики и начинающий университетский преподаватель, хотел вполне серьёзно и обдуманно вступить на новую для него, пусть и философско-математическую стезю. Он стремился, конечно, подтвердить особую значимость родной ему науки, математики – согласно ясному и навсегда принятому тезису – «Математика – первая и последняя из всех наук». (Hua, Bd. XXI. S. 216). В областях подсчетов и измерений, нахождения порядка и местоположения она, как «нас учит история, впервые находит и те aeterna veritas, вечные истины, и те прочные познавательные методы, которые всегда были и навсегда останутся образцовыми целями для всех наук» (Hua, B. XXI. S. 216). Математика, по Гуссерлю, – не простое накопление фактического познания (Tatsachenerkenntnis), а познание, исходящее из оснований, из прозрений в самое сущность того, что является или становится наукой.

Гуссерль считает, что, скажем, древнюю ионийскую натурфилософию, мистику чисел пифагорейцев или метафизику элеатов неправомерно именовать наукой. Но если поразмыслить глубже, продолжает Гуссерль, то даже и в этих древнейших материалах, относящихся в первофилософии, есть нечто, позволяющее «с известным правом назвать философию матерью всех наук» (Ebenda. S. 216–217). Этот образ очень важен.

Такой подход к истории философии – не просто высоко ее оценивающий, но и неоднозначный, учитывающий противоречия и тонкие оттенки – послужил для Гуссерля отправным пунктом накопления и теоретических, и установочных (от более позднего феноменологического термина «Einstellung» – установка) рассуждений, постепенно приведших вчерашнего математика к созданию его многостороннего философского проекта, впитавшего в себя опыт и точного, и гуманитарного знания. Объективно же, что вытекает из этих и сходных гуссерлевских тезисов, их можно считать как бы и известными, изначальными историческими формами поиска оснований, но такими, которые следует «переоткрыть» для себя и сделать парадигмальными не только для новейшей философии, но и для верного понимания ряда видов специального знания, появившихся (в зародыше) в древнейшие времена и в Греции, и в других частях мира.

Не буду вдаваться в ряд других интереснейших конкретных проблем, разбираемых в анализируемом тексте (наверное, приведенном и обсужденном Гуссерлем на его лекциях). Только упомяну о них. Это, например, сжатое определение специфики инфагорейской «мистики чисел» как «овеществления (Verdinglichung) числовых понятий» – с добавлением, что сходные традиции «овеществления» имели место на протяжении целых веков последующей истории.

Главное, что, согласно Гуссерлю, как раз и происходило на протяжении веков: «При этих гордых преимуществах математики [которые со всей очевидностью были связаны с относительной простотой, ясностью и остротой положенных в основание математики понятий] стало ясно, что во все времена, в которые вообще действовали научные устремления, всегда находились восторженные юноши и исследователи и что для продолжительных времен должно было утвердиться такое положение, когда математика сильно забегала вперед других наук» (Ebenda, S. 217). Правда, напоминает Гуссерль, она не была единственной точной наукой. Характерно, что среди «точных наук» он числит не только физику, химию, но и «психологию и биологию»!

Гуссерль упоминает о том, что знания математики издавна были для философов «источниками восхищения» (Ebenda. S. 218). А это, в свою очередь, становилось одним из оснований уже для философских исследований.

Что касается именно синтезирующей философии математики, то она, по Гуссерлю, была пробуждена к жизни – скорее – практическими нуждами. А именно: философии тоже передалась реализовавшаяся в математике постоянная потребность людей в точных, строгих методах. В какие-то времена, согласно смыслу рассуждений раннего Гуссерля, осознание той же потребности как бы перетекало из одной области знаний в другую – как общее устремление мыслителей-ученых, как некое целостное умонастроение людей знания. Например, Гуссерль ссылается на известные труды философов-ученых – начиная с Аристотеля, отмечая, в частности, что «в труды Аристотеля включены точные математические знания» и что его сочинения вообще «богаты математико-философскими рассмотрениями» (Ebenda. S. 218). Конечно же, в гуссерлевском анализе заходит речь о «вкладе новой философии», где вполне ожидаемо фигурируют великие имена – Декарт, Лейбниц, совокупные труды которых зримо воплощали единство математического и философско-логического знания.

Интересен в анализируемом тексте небольшой раздел, специально посвященный Канту.

Гуссерль считает, что и в учении Канта философия математики сыграла роль своего рода теоретического фундамента. Здесь приобретает специфическое значение следующий факт: «в первоначальном устройстве нашего духа, – пишет Гуссерль, – заключено то, что доставляемый ему чувственный материал отработан в пространственной и временных формах, что все представлено согласно формам таких исходных понятий, как основание и следствие, причина и действие, единство и множество – и из этих форм проистекают все наши познания…» (S. 222–223).

Эти постулаты Гуссерля, к сожалению, не отличаются ясностью, хотя склоняют к дальнейшим вопрошаниям и размышлениям. Впрочем, они не вполне расшифрованы у самого Канта. Ведь когда Кант именует пространство и время априорными формами чувственности (т. е. утверждает как бы «имплантированность», изначальность этих форм), то он скорее снимает, чем решает всякие вопросы генетически-разъясняющего характера. А именно: как и почему пространство и время, и именно они, именно пространственно-временным образом «организовывают» атакующий чувства эмпирический материал? Как, когда, почему можно говорить о вмешательстве других (категориальных) определенностей (причина – следствие, единство – множество и т. д.)?

Дальнейшие краткие резюме и формулировки представляются столь беглыми и общими, а часто и предвзятыми, что из них трудно извлечь нечто, сравнимое с более ранними хорошо обоснованными гуссерлевскими идеями.

Например, для характеристики «так называемой идеалистической эпохи», пришедшей на смену кантовской философии, Гуссерль выносит всего лишь обвинительное – и сомнительное – суждение: в это время, утверждает он, «теория познания утратила всякую и любую научную устойчивость» (Ebenda. S. 223). У Гуссерля также получается (таких обвинений немало), что, в частности, философия Гегеля потерпела окончательный крах (Ebenda).

Далее Гуссерль кратко объективирует, группирует некоторые (уже известные нам из других источников) положения об arithmetika iniverlais как части формальной логики, «которую, – пишет Гуссерль – я бы определил как “искусство знаков” и обозначил бы как важнейшую главу логики как учения об искусстве познания» (Ebenda. S. 248).

Гуссерль связывает тот факт, что кантовской философии было суждено завоевать господствующее, даже эпохальное положение и значение в философии, с тем примечательным обстоятельством, это к «математически-философским исследованиям» – они и у Канта приобретали «фундаментальное значение» – в те времена вообще относились «заботливо и ревностно» (Ebenda. S. 223).

Как и наоборот: «И пусть в так называемую идеалистическую эпоху немецкой идеалистической философии, когда теория познания утратила всякую и любую научную ориентированность (Haltung), упомянутые спорные теоретические вопросы время от времени в нее возвращались. Но вот после окончательного распада философии Гегеля и под влиянием разрушительного материализма все громче зазвучал призыв «Назад к Канту!». И вот тогда «под руководством Ланге» (!) неокантианская школа» (и «лишь она одна»!), по мнению раннего Гуссерля, как бы стала преодолевать временный упадок немецкой мысли.

Такое резюме не удивляет: мы уже знаем, что на целые десятилетия конца XIX и начала XX века даже в Германии воцарилось резко отчужденное (и, в сущности, на всю жизнь Гуссерля укорененное) отношение к разрушительному-де воздействию на немецкую мысль не только философии Гегеля, но также учений Фихте и Шеллинга. Не за горами, однако, было то время, когда лозунг «Назад к Гегелю» тоже раздался в европейской мысли. Но Гуссерль об этом, конечно же, еще не ведает…

В конце лекции Гуссерль, судя по этому плану-конспекту, снова предполагал вернуться к универсальной арифметике (arithmetica universalis), которую он (в данном конспекте) определил скорее не как часть науки, а как математический раздел «формальной логики», которую он более конкретно рассматривал как «искусство знаков» (Kunst der Zeichen), в свою очередь образующее «важнейшую главу логики как [особого] искусства познания» (Hua, Ebenda, S. 248). Он надеется, что грядущие исследования в этой области будут способствовать «важным реформам логики», а также, разумеется, более зрелому «логическому пониманию» внутри самой математики (Ebenda).

Гуссерль (соотносясь со своей работой над II томом ФА) коротко упомянул в тексте о проблемах «логики геометрии». Основания для заключений о важности разработки всех этих проблем лежит в общей уверенности ученого в том, что логика геометрии – пока отстающая область – может многое почерпнуть из арифметической области и из философски осмысленной геометрии.

Правда, об этой тематике (со ссылкой на свою работу над II томом ФА) Гуссерль упоминает как бы на бегу. И он (уже в конспекте, видно, наперед зная, как все будет на самой лекции) намечает поблагодарить слушателей за их внимание и долготерпение… Гуссерль признается: он охотно использует…возможность высказаться («mich auszusprechen»)! Видимо, не так-то много было подобных шансов в самом начале его преподавательского пути…

А вот конец лекции совсем удивительный, ибо здесь – что-то совсем непривычное для современной практики!

Во-первых, Гуссерль объявляет о будущих лекциях… других профессоров (Б. Эрдманна, Р. Гайма, Х. Файхингера) извещая, притом весьма одобрительно, о лекциях по логике, философии Нового времени, этике, шутливо заключая: «Это я называю богатым меню». О себе Гуссерль заметил, что он, естественно (!), не стал бы читать о чем-то ином, чем о логике, «что мне сейчас, – признался лектор, – сейчас особенно подходит. Возможно, я объявлю еще [лекции] по философии математики» (Hua, Ebenda. S. 250). Важное признание: логика никогда не выпадала из целостности его научных занятий. Вопреки тем авторам, которые, как уже не раз говорилось, преувеличивали роль чисто психологических знаний, из рабочих материалов раннего Гуссерля отчетливо видно, что он (в согласии с подзаголовком ФА) в анализируемый период никак не меньше, а – думаю – гораздо больше погружен в логический, философский материал прошлого и [его] современности. Логика, собственно, никогда не выпадала из комплекса его особо занимавших исследовательских целей и интересов. Частное доказательство, особо существенное в данной связи: мы видели из анализа I тома ФА и увидим в дальнейшем, что Гуссерль тяготеет к подчеркиванию логической природы отдельных учений, по традиции причисляемых только к математике.

§ 6. Наиболее важные работы и идеи раннего Гуссерля
(по публикациям и манускриптам в XXI и XXII томах «Гуссерлианы»)

Небольшой подготовительный текст Э. Гуссерля, сохранившийся под вышеприведенным названием, интересен для нас не только своей темой, но и в силу такого исторического обстоятельства: он был написан именно в Галле в 1890 году, т. е. даже несколько раньше выхода в свет I тома «Философии арифметики»! Он ясно свидетельствует о попытке раннего Гуссерля (однозначно и необоснованно обозванного некоторыми авторами «психологистом») проникнуть мыслью в самые тонкие, специальные и новые в то время логико-философские проблемы.

Затем Гуссерль, по-видимому, готовил текст для II тома ФА. Но не успел во-время завершить отработку манускрипта – и к большому сожалению, ибо этот малоизвестный текст содержит, как мы попытаемся показать, весьма перспективные для философии, для логики идеи и разработки.

Манускрипт при жизни Гуссерля не печатался. Он был впервые опубликован в XXII томе «Гуссерлианы». (По этому изданию он и будет далее цитироваться.) На русском же языке и этот текст (пока) не публиковался (и даже не упоминался в известных мне работах). О чем тоже приходится сожалеть: ознакомление с ними заинтересованных отечественных читателей помогло бы расширить горизонт понимания раннего учения Гуссерля, который был искажен и сужен в работах, представлявших саму ФА и другие тексты этого периода чисто «психологическими» набросками.

Далее будут (кратко) введены главные проблемы разбираемого гуссерлевского манускрипта, приведены наиболее ценные высказывания Гуссерля.

Прежде всего – об одной группе материалов, в данном контексте привлеченных Гуссерлем к рассмотрению. Они относятся к истории классической европейской философии Нового времени. Любопытно, что у Гуссерля обсуждаются совершенно особые идеи, высказанные выдающимися философами той эпохи – те, которые лишь через века повлияли на преобразование логики, даже на становление математической логики и на технические разработки, на основе коих зародились и выполнялись, уже в XX веке, смелые реальные проекты «думающих машин».

Например, Гуссерль подхватил и по существу обновил идеи великого Лейбница (а произведения последнего, вспомним, он тщательно изучал в Галле) о значении специального языка символов, знаковых систем для будущего научно-технического развития. Гуссерль прозорливо подчеркнул особую роль разделения труда, ведущего к «прогрессу человечества в механических достижениях», соединенных с духовным разделением труда. Гуссерль, не только обобщая прежний человеческий опыт, но и как бы забегая вперёд тогдашнего развития человеческой истории, пишет: «С сознательным применением символов человеческий интеллект поднимается на новую, истинно человеческую ступень. И прогресс интеллектуального развития протекает параллельно с прогрессом в искусстве символов. Выдающееся по результатам развития естествознание и обусловленная им техника прежде всего составляют славу и гордость последнего (XIX-го. – Н. М.) столетия. Но не менее славное название (Ruhmstitel), как кажется, суждено заслужить той удивительной, все еще не разъясненной системе символов… без которой теория, как и практика, были бы бессильными – системе всеобщей арифметики, этой удивительной духовной машине, которая некогда возникла».[201]201
  Husserl. Zur Logik der Zeichen (Semiotik) // Hua, Bd. XII. Den Haag, 1970. S. 350. Далее при рассмотрении статьи страницы в моем тексте даются по этому изданию.


[Закрыть]

Один из наиболее известных авторов, немецкий философ Дитер Мюнх, писавший о ФА и рукописях Гуссерля раннего периода, дал такой, на мой взгляд, вполне обоснованный комментарий к процитированным тезисам обсуждаемого манускрипта: «Гуссерль, следовательно, защищает тот взгляд, что механические процессы символического мышления ведут к правильным результатам, но что они еще не подверглись обоснованию (оправданию). Обеспечить такое оправдание – эту цель Гуссерль и ставит перед ФА».

Кратко – о главных идеях и тезисах обсуждаемого манускрипта. Они заслуживают того, чтобы принять их во внимание. Прежде всего в контексте теории знака (исторически же – только в преддверии будущей семиотики, в конце XIX веке складывающейся специальной дисциплины – правда, с древними, средневековыми и нововременными предтрадициями).

Гуссерль объективно двигается по перспективному пути, прилагаемому и другими авторами.

Он пытается дать определение знака: знак в его понимании – это «понятие, характеризующее отношения (Verhältnisbegriff), ибо он указывает на обозначаемое».[202]202
  Münch D. Intention und Zeichen. Untersuchungen zu Franz Brentano und zu Edmund Hussrels Frühwerk. Fr. a/Main, 1993. S. 113. Далее цитируется в моем тексте с указанием страниц данного издания.


[Закрыть] Д. Мюнх отмечает: «Гуссерль, таким образом, подхватывает традиционное определение знака» (D. Münch, Ebenda. S. 116). «Знаками вещи (некоего содержания вообще), – пишет Гуссерль, – может быть все что угодно, т. е. любое, что вещь обозначает, что [для нее] специфично, что в состоянии отличить эту вещь от других и снова опознать её» (Hua, XII. S. 341).[203]203
  Husserl E. Husserliana. Bd. XII. Haag. Nijhoff. 1970. S. 341.


[Закрыть]

Носитель знака, поясняет Мюнх гуссерлевские идеи, имеет созерцаемый характер; при этом совсем не требуется, чтобы само обозначаемое было представлено или представляемо. Вот здесь и пригодилось понятие символического представления – этого, как выражается Гуссерль в ФА, «длительного суррогата действительного представления, ибо объекты в собственном смысле представлению недоступны». Мюнх справедливо подчеркивает и особое значение (анализируемого нами) текста: в нем дается «классификация знаков».

Гуссерль прав, когда ссылается на действительную практику развития знания в науках, причем как в математике, так и в других областях: многие знаки, разъясняет он, обладают (скажем, в арифметике) «суррогатными» функциями: опираясь на необозримое количество знаков, употребляющие их люди потом «вообще не заботятся об их значении».

«Исследование Гуссерля к вопросу о логике знака», – продолжает Мюнх, – способствует объяснению символических методов также и знаковой классификации (116–117). Имеется в виду следующее: учитывая сложившиеся классификации и развивая их, Гуссерль разграничивает два коррелятивных вида знаков: те, благодаря которым различают внешние (äuβerliche) и понятийные (begriffliche) знаки. Первые не имеют ничего общего с понятием обозначаемого, с его особыми свойствами (Hua. S. 341). Так, имя «Наполеон» есть внешний знак: он обозначает, как бы маркирует особую личность; но знак этот ничего определенного не говорит ни об этом человеке, ни об его «понятии».

Знак «красный автомобиль» – это понятийный знак; он характеризует один из внешних признаков, именно красный цвет предмета. Но знак этот – внутренний для данного автомобиля. А когда говорят: «автомобиль, который доставил Эмиля в город», то это понятийный знак, который характеризует внешний или релятивный признак предмета. Гуссерль пишет о нем по-ученому, выявляя оттенки смысла. Когда предмет определяется как красный, то «используется не красное как таковое, а бытие в качестве красного (Rotsein), т. е. ставшее нам хорошо известным в его своеобразии отношения между вещью и окраской в качестве характеристики предмета» (S. 342).

В «Архиве систематической философии» (Archiv für systematische Philosophie, № 3, 1897) был опубликован систематический обзор Гуссерля. (В оригинале он назывался «Bericht über deutsche Schriften zur Logik aus dem Jahre 1984»). Гуссерль отобрал из немецких публикаций по логике те, которые, по его мнению, более других заслуживали обсуждения. Тот факт, что опубликован обзор был только в 1897 году, вполне понятен: уже по прошествии 1894 года нужно было завершить, обдумать, а затем и послать в «Archiv» статью-рецензию; после время ушло на публикацию в самом журнале. К тому же опубликовать первые статьи в журнальных изданиях начинающим авторам, к каковым в то время принадлежал Гуссерль, было даже труднее, чем издать первые книги…

«Логическая литература этого (т. е. 1894) года, – так начинает Гуссерль свое «сообщение”, – необычайно богата на весьма ценные (vertvolle) явления» (Hua. Bd. XXII. S. 216). Затем автор обзора переходит к разбору отдельных сочинений из соответствующих дисциплинарных разделов тогдашней логики.

Нам, читающим текст Гуссерля спустя 120 лет, следует принять в расчет прежде всего фактическую констатацию, касающуюся значительного оживления и качественного обогащения исследований по логике в конце XIX века. Это свидетельство проливает свет также на обусловленность исследовательской ситуацией растущего интереса самого Гуссерля к проблемам логики, что, в частности, имеет отношение к быстрому возникновению и оформлению его великих «Логических исследований».

Два более конкретных момента также должны привлечь интерес историков гуссерлевской мысли к контексту развития европейской философии, логики, психологи в конце XIX века.

Во-первых, это продолжающееся внимание Гуссерля к новым исследованиям тех же выдающихся авторов, которые так или иначе попали в кадр «Философии арифметики».

Во-вторых, из гуссерлевского обзора можно получить компетентные свидетельства (ценные для профессиональных и внимательных историков мысли) о складывавшейся тогда и несколько позже «референтной группе» авторов, отдельные представители которой, и не только по оценке Гуссерля, создавали самобытные, оригинальные учения, а вместе с тем обеспечивали себе возможность плодотворно работать, быть замеченными и в будущем. Теперь их имена, как правило, уже прочно вписаны в историю философии и конца XIX, и первых десятилетий грядущего XX века.

Здесь же мы застаем эту историю в самом её начале, становлении и разворачиваем её как бы в замедленной съемке.

Выводы о характере и значении именно гуссерлевских исследований (здесь – по логике), осуществленных после «Философии арифметики», но ещё до «Логических исследований», будут представлены в ходе и в конце предлагаемого далее развёрнутого анализа и этой особой публикации, и других близких по теме опубликованных Гуссерлем работ и его рукописей.

Предварительно, ещё до подробного ознакомления читателей с этой и другими публикациями Гуссерля в тот интересный, но мало изученный даже на Западе период (а в России вообще оставленный в работах по истории феноменологии без всякого внимания), нужно дать читателям некоторые общие ориентиры. Для автора этих строк и они вытекали из погружения в исследования достаточно большого массива материалов, которые на русский язык, сколько я знаю, не переводилось и лишь часть которых можно было презентировать в моей книге немалого, но всё-таки ограниченного объема.

Итак, сообщение Гуссерля начинается с приведенной ранее простой и ясной констатации того, что логическая литература 1894 года обогатилась «ценными явлениями». Гуссерль сразу обозначил также и то, какие именно проблемы и дисциплинарные разделы привлекли его особое внимание из той обширной области тогдашнего научного знания, которую к концу XIX века традиционно и привычно маркировали предельно широким по значению старинным словом «логика», какие из них в литературе дискутировались особенно оживленно. При этом хорошо видно, к каким именно разработкам, спорам, дискуссиям был обращен именно гуссерлевский исследовательский интерес.

Это была, по определению автора обзора, прежде всего, «много обсуждаемая сфера “логического учения об элементах” (der logischen Elementarlehre) с уже обозначившимися “классами вопросов”, которые относятся либо к учению о суждении, либо как-либо примыкают к нему… Мы естественно начинаем, – предупреждает далее Гуссерль, – с общего изображения (Gesamtdarstellung) логики; вслед за этим [как раз] и идут, соответственно порядку тематики, работы о логическом учении об элементах, а в заключение – работы о методе (Methodenlehre)» (Hua XXII. S. 124_8–12).

Это ориентирующее замечание существенно для понимания интересов и намерений Гуссерля относительно логики.

Гуссерль будет, во многом ещё примыкая к ориентациям ФА, разбирать работы общего характера, каковые к концу XIX века, как и годами раньше, входили в круг его философских исследований (в том числе в сфере философии математики), а также в логике, в психологии, т. е. в том едином комплексе гуманитарных наук, определявших идеи и поиски автора ФА (в предшествующих разделах моей книги они разбирались на материале ФА конкретно, а затем – в обобщенной форме – в завершающих резюме).

Примечательно, что и авторы, чьи новые исследования Гуссерль станет разбирать в интересующем нас обзоре, в сущности (кроме совсем новых) те же самые, что и в ФА. Так, сначала рассматривается следующее сочинение: W. Wundt. Logik. Eine Untersuchung der Prinzipien der Erkenntnis und der Methoden wissenschaftlicher Forschung (В. Вунд. Логика. Исследование принципов познания и методов научного ис следования, второе издание, Stuttgart 1893, I том. Учение о познании). В 1894 в Штутгарте же вышел II том этого произведения: Methodenlehre – учение о методе (с подзаголовком: Logik der Mathematik und Naturwissenschaften, St., 1894 – Логика математики и естественных наук). Вот оно-то и рецензируется у Гуссерля.

Сегодняшним читателям с самого начала очень важно принять во внимание следующие более конкретные обстоятельства: «логическая», по маркировке Гуссерля и его современников, тематика на самом деле (здесь положение не изменилось по сравнению с первой половиной 90-х годов XIX века) охватывает разработки, также относящиеся к теории познания и, в частности, научного познания.

Она не затрагивает новые специально-логические исследования à ala Фреге и в духе других авторов тогдашней математической логики. Следует применительно к последним уточнить: Гуссерль и во второй половине XIX века, будучи профессиональным математиком, осведомленным также и в логике, в принципе располагал знаниями и возможностями для специализации в новейшей (тогда) – в том числе математической – логике. И, кстати, в обсуждениях (с Фреге и с другими логиками) «их» тематики он выступал вовсе не в качестве дилетанта. То же мы наблюдаем, например, в рецензии на книгу Шрёдера.

Тем не менее он не погружался, как делали специалисты, подобные Фреге, в разработку этого, в тот и последующие периоды наиспециальнейшего ответвления логики. Поэтому «логическая литература», каковую он отобрал для рецензирования в анализируемом Обзоре, в сущности, стопроцентно относится к логике в её веками складывавшемся понимании и предметно-проблемном наполнении. И, скажем заранее, авторы свежих тогда сочинений, привлекших особое внимание Гуссерля – это, по большей части, специалисты по логике, но в достаточно широком для нового и новейшего времени понимании, объединявшем анализ логических проблем с философскими, в частности, гносеологическими (относительно новый тогда термин!) аспектами, с историей философии, а также с современной тогда философской психологией.

Нужны некоторые конкретные уточнения относительно противоречивости гуссерлевских философских-логических предпосылок и ориентиров.

Гуссерль уже оставил позади «Философию арифметики» и во второй половине 90-х XIX века обратился к изучению обновившихся логических исследований и разработок. И все же он пока пребывал как бы на «перепутье»: ведь он ещё был верен ряду тенденций анализа, которые были выделены ранее как типичные для первых этапов его раннего развития.

Вот почему, полагаю, Гуссерль особо внимательно присматривался к тому, имеются ли у рецензируемых авторов – а это были, скажем В. Вундт и другие признанные или новые, но быстро замеченные талантливые исследователи – «достойные упоминания изменения» (Ebenda. S. 124₂₄).

Что касается рассматриваемой работы более чем популярного В. Вундта, то заключение Гуссерля звучит предельно критически: никаких изменений нет; «самый заботливый анализ» показывает, что знаменитый автор предложил читателям «старое произведение». При этом Гуссерль внимательно отмечает даже мельчайшие новые уточнения Вундтом своих позиций, хотя бы это были попытки, чуть варьируя, переписать прежние тексты…

Итак, на примере рецензирования Гуссерлем текстов тогдашнего признанного «классика» В. Вундта мы видим: Гуссерль, все ещё не очень известный автор, не проявляет никакого снисхождения к тем мыслителям, ученым, о которых тогда вообще-то не принято было писать в столь нелицеприятной, жестко критической манере. Гуссерль специально обращается к некоторым сторонам вундтовского учения о числе. Он напоминает: в «Философии арифметики» им уже были высказаны замечания по этому (центральному для его раннего периода) кругу вопросов. И вот – внимание (!) – Гуссерль сообщает нечто весьма любопытное и для него лично значимое: его, Гуссерля, замечания, высказанные в ФА в адрес вундтовской концепции числа, как ему представляется, побудили Вундта к тому, чтобы многие из пассажей (из первого издания книги Вундта), как раз вызвавшие критику Гуссерля, во втором издании Вундтом были «вычеркнуты или изменены»! (Ebenda. S. 130_4–6).

Теперь же особое недовольство рецензента вызывает то, что в «Учении о методе» Вундт (во втором издании) в очень малой степени принял в расчет новейшие тогда идеи и открытия естествознания! К тому же, замечает Гуссерль, объем и без того пухлых книг обычно растет, что не должно вводить в заблуждение: по его мнению, тщетно искать принципиально новые идеи и исследования во вновь появившихся работах даже такого исследователя, как В. Вундт!

Полагаю, подобные новаторские устремления Гуссерля как автора, только ещё двигавшегося к созданию своего оригинального философского, логического учения, могли бы привлечь большее внимание историков гуссерлевской феноменологии. Особенно огорчительно, что у нас, в России, и здесь – сплошь белое пятно…

Другие статьи авторов, рецензируемых в разбираемом обзоре, рассмотрены очень бегло; они скорее упоминаются, чем анализируются рецензентом. Но ведь это были работы философов, логиков, приобретших или приобретавших известность в философском сообществе; вскоре, уже в начале следующего XX столетия, они приблизятся к центру западной философии, её исследований и размежеваний. Это сочинения:

– A. Marty «Über subjektlose Sätze und das Verhältnis der Grammatik zur Logik und Psychologie» (А. Марти. «О бессубъектных предложениях и отношении грамматики к логике и психологии». Опубликована она была в Vierteljahrschrift für wissenschaftliche Philosophie, 18. 1894. S. 320–356). Обратим, кстати, внимание на разнообразие философских журналов в Германии конца XIX века, что тогда несомненно способствовало богатству и разветвленности немецкой философии;