Текст книги "Публичное одиночество"

Работая над картиной, мы старались быть максимально лаконичными в стилистике – показывали на экране лишь то, что действительно необходимо. У нас нет ни массовок, ни фоновых фигур, создающих микромир, – дам в кринолинах, прохожих, случайных возков, проносящихся по петербургским улицам.

Мы хотели, чтобы «Обломов» был очень литературным фильмом. Обычно кинематографисты боятся этих слов – литература, литературность. Но мне думается, что кинороман и должен быть литературен, ему не противопоказан авторский текст, который здесь подробен, обстоятелен. Закадровое дикторское чтение сопровождается шорохом перелистываемых страниц. Мы не боялись, что кому-то наш фильм покажется излишне приверженным прозе. Напротив, мы стремились быть маскимально близкими экранной прозе, а это совсем не исключает кинематографичности. (XV, 6)

(1986)

Вопрос: Меня интересует ваша философская концепция «Обломова». Она, на мой взгляд, несколько отличается от концепции Гончарова.

Очень часто нас за эту картину ругали по совершенно другим законам, нежели те, по которым она сделана. А оценивать художественное произведение можно только по его собственным законам.

Скажем, классики русской критической мысли рассматривали Обломова с точки зрения социальной. В нашу задачу сегодня входило посмотреть на эту проблему с точки зрения нравственной. Потому что в наш прагматический век, когда мы отмеряем порядочность, добро, соизмеряя и то и другое с собственным удобством, нам казалось, что Штольц – ярчайший представитель прагматического века. Потому что это человек, который думает о том, как жить. Где отдыхать, что полезно, что вредно.

Обломов – человек, который думает о том, зачем жить. Со всей его ленью, над которой мы смеемся, это человек, который мучается таким вопросом, и это лишает его сил. У него действительно нет сил бороться. И если бы он не был крепостником, он бы просто умер с голоду, не смог бы бороться за свое существование. Но от этого вопрос «зачем жить?» не становится менее актуальным и серьезным для него.

Гончаров хотел, чтобы читатель любил Штольца, а сам любил Обломова. (II, 13)

(2005)

Вот у меня была ситуация на «Обломове».

Захар, кто сыграет Захара? Мне говорит однокурсник, ассистентом моим работал: «Попов Андрей Алексеевич». Я говорю: «Ты что, обалдел? Захара – Попов? Он генералов играет, ученых, секретарей обкомов… Какой он Захар?» А он говорит: «Поверь мне, он тоскует, ну предложи…»

И я пришел к Попову домой. Сидит Андрей Алексеевич Попов. Он к тому времени уже из «Чайки» в «ЗИЛ», из «ЗИЛа» в Кремль… Большего дива, чем эта жажда его играть, я не видел. Я делал его пробы, обхаживал его всячески. Он пришел – и я вижу, что ему очень хочется, но и смущен очень, его догола почти раздели. Сделали ужасающий грим, монтюр кирпичного цвета. И он сел за стол, текст у него. Он сидит, текст бубнит, у него бакенбарды такие… Мы с Пашей Лебешевым стоим за камерой. И там люди ходят, свет не весь стоит. И он сидел-сидел, читал текст, смотрел на людей, чего-то еще делал. Потом говорит: «А можно покурить?» Я говорю: «Подождите пока». Ему курить хочется… И вот он так уселся… Я говорю: «Паша, давай включай камеру». И он сидел-сидел, и тут мимо него кто-то прошел, и он вдруг зарычал. Так «р-р-р-р-р…», как собака. Все, я говорю, снято. Ничего больше не надо.

Я в него влюбился, я понял, что его надо снимать. И надо брить наголо. А он говорит: «Нет, наголо не могу». Я говорю: «Ну как, Андрей Алексеевич?» – «Не-не, не могу, у меня спектакль, то-се». Я его мучил-мучил, звонил ему. А он: «Сергеич, дорогой, я готов, я буду, люблю, моя мечта жизни – но наголо не могу…»

Все, вилы уже!

Прихожу к нему домой. Зима, я в шапке. Жена открывает, он сидит в кабинете, кроссворд разгадывает. Захожу к нему: «Андрей Алексеич, ну хотите, я на колени встану?» Он говорит: «Милый, нет». Я говорю: «А теперь?» Снимаю шапку – я бритый наголо. Говорю: «Я побрил всю мужскую часть группы, чтобы Вам не было одиноко. Если Вы откажетесь, что они со мной сделают? Скажете «нет» – я сейчас еще и женщин побрею». И он согласился. «Ну ты и сволочь», – сказал…

И он так отыграл!.. Мне сначала казалось, что он жутко наигрывает, а потом я понял, что вылепливается образ такого пса потрясающего… (II, 47)

«Родня» (1981) (1979)

Интервьюер: Над чем Вы сейчас работаете?

С постоянными соавторами – сценаристом Виктором Мережко, художником Александром Адабашьяном приступаем к работе над новым фильмом «Была – не была» <«Родня»>, в главной роли будет сниматься народная артистка СССР Нонна Мордюкова, для которой специально был написан сценарий. (I, 9)

(1980)

Фильм «Была – не была» <«Родня»> снимается по сценарию известного кинодраматурга Виктора Мережко. По жанру это будет скорее всего трагикомедия.

В работе над картиной принимают участие многие из тех, с кем я работал вместе над предыдущими фильмами. Это прежде всего оператор Павел Лебешев, художник Александр Адабашьян, композитор Эдуард Артемьев. Кроме народной артистки СССР Нонны Мордюковой в фильме заняты народный артист РСФСР Юрий Петров, Светлана Крючкова, Иван Бортник, Юрий Богатырев.

Интервьюер: Почему для съемок этой картины был выбран Днепропетровск?

Во-первых, город удивительно красив. Лицо его в первую очередь определяет река: Днепр здесь необычайно величественен и прекрасен. Мы старались снять город так, чтобы он не потерял на экране своего очарования.

Во-вторых, ярко выраженная смена ландшафтов, сочетание современных кварталов со старыми районами, большой стадион, прекрасные проспекты и парки – все это очень нужно для нашего фильма, и все это в Днепропетровске есть…

Работалось хорошо, мы благодарны многим днепропетровцам, оказавшим нам большую помощь. (I, 13)

(после 1981)

Интервьюер: Чем привлек Вас сценарий Мережко или, скорее, сама его тема?

Нас интересовала возможность взглянуть свежим, непритупившимся взглядом на то, с чем мы давно свыклись, на своеобразное язычество городской жизни, которое руководит нашими реакциями на окружающее, нашими проявлениями и поступками.

Скажем, спрашивая встретившегося знакомого: «Как дела?», мы вовсе не собираемся взаправду выслушивать, как они обстоят. Вопрос: «Почему не звонишь?» вовсе не означает, что нашего звонка с нетерпением ждут. Дружеское похлопывание по плечу и возглас: «Рад тебя видеть!» – совсем не доказательство того, что к нам питают теплые чувства. Я вовсе не собираюсь видеть источник всех зол в урбанизме, распространении городской цивилизации – не о том речь. Но не лишне напомнить все же об опасности выдавливания из человека духовности, утраты сердечности, истинности отношений. Видимо, у людей, далеких от города, не потерявших интимных связей с природой, живущих в ином ритме, по-иному ощущающих себя в соотношении с бесконечностью, в большой мере сохранилась эта способность к душевному отклику.

Кроме того, нам хотелось поразмыслить над тем, что несет с собой массовая культура, скажем, «Бони М» и «АББА», для людей, переставших ощущать свои корни. Я не хочу ничего плохого сказать про эти ансамбли – все дело в том, как их воспринимать. Для Европы, Америки они – естественное порождение. Там люди уже наелись благами жизни, они могут позволить себе (как это было с хиппи) ненадолго взбунтоваться против городской цивилизации, ее ценностей и условностей. Но когда увлечение всем тем же идет лишь от подражания внешней форме, корковому слою явления, обессмысливается то реальное содержание, которое за этим стоит. И совсем не безобидно то, что люди, забывая о собственной культуре, собственных корнях, воспринимают «Бони М» и «АББА» как вершинные достижения мировой цивилизации.

По всему этому нам хотелось задуматься о нашей собственной жизни, посмотреть на нее с иронией и в чем-то даже с сарказмом. Попадая в непривычную для себя среду и пытаясь поправить то, что кажется ей неправильным, наша героиня на деле не поправляет, но рушит – не намеренно, не по умыслу, а, напротив, от желания сделать людям добро. Но в этом разрушении – огромная сила созидания, проявляющаяся в том хотя бы, что люди встают перед необходимостью прервать автоматизм своего бега, задуматься, попытаться оглянуться, посмотреть на себя со стороны. И в этой попытке по-новому увидеть и оценить себя и был заключен для нас тот необходимый катарсис, без которого я вообще не мыслю финалов своих картин.

Эту тему мы прослеживаем на примере разных героев: бывшего мужа нашей героини Вовчика, их дочери Нины, мужа Нины Стасика. Вовчик, которого играет Иван Бортник, – человек, вырванный из села, глотнувший городского воздуха, но так и не нашедший близкого себе дела, которое могло бы сделать органичным его существование на асфальтовой почве. Он – человек без корней, хуже того – просто спившийся человек. Нина – тоже человек, потерявший свои корни: от одного берега она оторвалась, к другому не пристала. Городскую жизнь она приняла как жизнь настоящую, и все наносное, мишурное, уродливое, что есть в ней, тоже – как правильное и разумное. Это и саму ее искалечило как личность. А Стасик (я рад был снова встретиться с играющим эту роль Юрием Богатыревым) человек городской, в этой атмосфере чувствует себя легко и привычно. Плохо только, что сам он личность достаточно ординарная, не умеет и не ощущает необходимости взглянуть на себя со стороны.

Снимать «Родню» было трудно потому, что для нас это первая картина на современном, сегодняшнем материале. А он в сознании зрителя уже оброс огромным количеством киноштампов, довлеющих над восприятием. То есть существует реальная жизнь, с которой зритель повседневно встречается, и некая киножизнь, псевдожизнь, в которой все выглядит иначе, по-особому. Герои живут в небывалых квартирах, носят с иголочки новые, отутюженные костюмы, каких никогда не бывало на магазинных прилавках, перед ними с легкостью открываются возможности, в действительной жизни совершенно нереальные.

Впрочем, и в нашей картине буквального узнавания не будет. Мы нередко прибегаем к гиперболам, к деформации каких-то сторон реальности, каких-то черт характеров персонажей. И если кто-то из дотошных зрителей спросит нас по поводу той или иной подробности: «Где вы такое видели?», мы честно сможем ответить ему: «Нигде». Но если этот зритель поймет правила игры, по которым картина строилась, примет их для себя, то и герои наши, при всех неожиданностях их проявлений, станут для него вполне достоверными.

«Родня» – не бытописательная картина. Мы старались приподняться над буквальной фиксацией жизни, сказать ту правду, которая вырастает из взгляда в сущность характеров. Мы вели свой рассказ тем языком, теми средствами, которые нам близки. Наверное, по ходу реализации сценария что-то сглаживалось, а что-то углублялось, что-то обретало плоть, а что-то засушивалось. Конечно, далеко не все получилось так, как мы хотели, какие-то просчеты и слабости нашей работы очевидны уже сейчас, но при всем этом мы сделали картину именно о том, о чем хотели сделать. (XV, 6)

(1983)

Трудно судить о своей работе, тем более последней – свое дитя самое красивое…

Но я верил и сейчас убежден, что наша новая картина «Родня» нужна. Мы делали ее с открытым сердцем, с болью за все то, что еще нам мешает. Мы знаем, что кого-то эта картина раздражает, даже отталкивает. Но я убежден – необходимо говорить о том, что массовая культура Запада несовместима с нашими духовными корнями, говорить о том, как мы порой тянемся за этой массовой культурой, шумной и пустой, творя, как нам кажется, что-то свое, а на самом деле следуя чужим сколкам.

Человек согревает собой свою землю, как и она согревает его, только тогда, когда жизнь его наполнена не суетной погоней за синицей в руках, не жаждой обывательского благополучия, а постоянной духовной работой в поисках ответа на вопрос: «Для чего я живу, что есть моя жизнь, и как я могу положить ее во благо того, что мы называем наше — в самом большом и глубоком смысле этого слова».(I, 15)

(1986)

Вопрос: Как Вы относитесь к критике фильма «Родня»?

Что касается «Родни», то картина принципиальна потому, что разрыв между людьми видим и ощутим; в больших городах мы теряем связи.

Помните: люди, которые жили в коммунальных квартирах, получив отдельные, первое время съезжались, собирались, потому что им было необходимо общение. Разобщение, которое существет в городах, очевидно. Мы словно играем в пинг-понг, существуем по законам и по правилам, которые нами придуманы. Когда мы встречаем нашего коллегу в коридоре и спрашиваем: «Как живешь?», а тот берет вас за галстук и начинает рассказывать, как он живет, то он сначала вызывает у нас изумление, а потом глухую ярость. Потому что я у тебя не для того спрашивал, чтобы ты мне это все рассказывал. Мы должны с тобой, как приличные люди, сыграть в определенную игру: «Как живешь?» – «Нормально. А ты?» – «Нормально». Вот и все.

Картина «Родня» не о том, что в деревне хорошо. Я не деревенский житель и не могу замахиваться на это. В искусстве есть такие люди, как Василий Макарович Шукшин, Василий Белов, они это знают и могут об этом говорить.

Я снимал картину о том, что не все хорошо в городе. Потому что разрывается связь между людьми, связь человека с природой.

И это относится к нашим детям. Мы убеждены в том, что прежде чем ребенок узнает, что такое «Бони М» и «АББА», он должен знать, что такое бабушкины сказки, Иванушка-дурачок, Конёк-Горбунок и так далее… (II, 13)

(1987)

Интервьюер: Вспоминаю события шестилетней давности… Вы заканчиваете картину «Родня». Прекрасную, светлую ленту не выпускают полгода, год, два…

Тогда я получил по картине сто семнадцать замечаний.

Из принципиальных отдал только один план: измученные на учениях молодые солдаты едут на грузовике. Мне сказали: «У бойцов слишком измученный вид, неправдоподобно». Я переснял: с экрана смотрели чистые былинно-прекрасные парни, но это, как ни странно, произвело еще большее впечатление – символ становится определеннее и пронзительнее…

В конце концов, из-за этого кадра длиной в три с половиной метра встал вопрос: выходить картине или нет; и я вырезал его, хотя теперь жалею… (I, 25)

(2012)

Вопрос: Сегодня в очередной раз всей семьей смотрели «Родню». Знаем, что почти в каждом вашем фильме находится роль для вашего близкого друга Александра Адабашьяна. Конечно, роль официантов в вашем исполнении и исполнении Александра бесподобна, но есть в фильме еще один момент, где фигурирует актер, очень похожий на Александра Адабашьяна. У нас мнения в семье разошлись – он это или не он? Это момент, когда Мордюкову встречает на вокзале дочь, и на нее сначала засматривается генерал, а потом персонаж, который помогает разгружать запчасти с поезда. Так вот, нас мучает вопрос, кто же сыграл этого персонажа со стеклом в руках?

В вашей семье выиграл тот, кто решил, что это – Адабашьян. Это действительно так.

Мы хулиганили. Если вы обратили внимание, официанты все – это мы. Повар – это Паша Лебешев покойный, гениальный абсолютно оператор, мой очень близкий друг. Но там есть еще один секрет, там есть такой официант – гладко причесанный, с чуть длинноватыми волосами и с усиками – так это вообще девушка! Это Тамара, ассистентка нашего замдиректора. Мы решили похулиганить, и вся группа, которая у нас есть и которых нет на экране обычно, они все там выступили, каждый в своем маленьком эпизодике, в своем амплуа.

А с Адабашьяном… Дело в том, что не только этот кадр есть, там еще есть кадр, где ночью они спят, и он, этот самый восточный человек, везет автомобильное стекло (тогда это был дефицит большой), накрывшись им, и похож на «спящую царевну». Это стекло лежит на нем, чтобы его не сперли, там еще «резина» кругом (в ту пору такой серьезный бартер). В те времена это был серьезный дефицит: стекла, «резина» для машины. Это – Адабашьян. Честно говоря, вы первые, кто об этом задумался, и мне это приятно, что вы так внимательно смотрите наши фильмы.

Да, это возрожденческого дарования человек – художник, сценарист, актер, режиссер; все, что хотите – мой древний-древний друг Сашенька Адабашьян… (XV, 64)

«Без свидетелей» (1983) (1983)

Интервьюер: Ваш последний фильм «Без свидетелей» вызвал много споров…

Первоначальная, но несостоявшаяся идея была такой – снять картину и поставить спектакль одновременно, с одними актерами и разными концепциями.

Это был своеобразный эксперимент, где мы жестко себя ограничили. Два человека и полтора часа действия в обычном доме на окраине города. Без детективного сюжета, пятитысячной массовки, танков, вертолетов. Мы сознательно лишили себя тех средств, которые использовали в других картинах, создав условия полного аскетизма, вне того умения, за которое научились прятаться. Имеются в виду режиссерское мастерство, музыка и прочее.

Попытавшись максимально обнажить сущность явлений, мы поставили себя под удары критики. Хотя в этой работе нас и хвалят не за то, и ругают не за то. Это как пишущего роман ругать за плохой почерк.

Фильм дался тяжело, но есть в нем вещи, которые нужны в работе над следующими картинами. (I, 18)

(1984)

Интервьюер: К сожалению, в наших кинотеатрах ваш последний фильм «Без свидетелей» шел в полупустых залах, многие зрители уходили… Вам, наверное, обидно принимать такое положение вещей?

Фильм действительно вызвал самые противоречивые мнения.

Что я могу сказать по этому поводу?

Для меня эта работа была самой трудной и самой поучительной. Понимаете, мы решили максимально очистить картину от того, чему научились раньше: музыка, интерьер, натура – все это было сведено к жестким рамкам. Все действие мы сконцентрировали лишь на людях, на их движениях, словах, поступках. Конечно же, если бы ввели немного природы или других действующих лиц, наверное, фильм смотрелся бы легче. Но мы поставили себе задачу и решали ее при заданных условиях.

Что касается зрителя, то ведь была еще и та половина, которая оставалась в зале до конца и выходила после просмотра с чувством понимания и доверия к нашей работе.

Я вообще считаю, что в кино важно правильно поставить вопрос, потому что за вопросом есть движение, а оно требует размышлений. От уровня вопроса зависит диалог. Поэтому я не хочу снимать фильмы, ориентируясь на средний уровень зрителя. Я буду работать так, как этого требует гражданская и профессиональная позиция, и буду надеяться, что кто-то поверит моим картинам. (I, 20)

(1984)

Некоторые друзья высказываются в том смысле, что финал картины искусственно счастливый. По логике вещей, дескать, героине не должен был светить в лицо в последней сцене свет счастья.

Что на это сказать?

Да, в ее одиночестве было бы больше бытовой правды, но меня эта правда не удовлетворяет. Тут я поступил, если хотите, вопреки достоверности, но так, как хотел, – я ее осчастливил. Это было в моей власти как соавтора сценария и режиссера. Тут от меня зависела ее судьба.

Есть правда быта, и есть истина бытия.

Я выбрал героине счастливый финал, потому что она его нравственно и духовно заслужила. Я ее просто по-человечески пожалел, пусть вопреки логике и художественности финала картины… (III, 6)

(1984)

Вопрос: Можете ли Вы объективно оценить картину «Без свидетелей»?

Когда делаешь картину честно, то есть шанс, что в каждом зале найдется человек, который переживает примерно то же, что и ты. Или вы погружаетесь вместе с нами в атмосферу, или нет. Здесь действует мудрый закон: насильно мил не будешь.

В этой картине мы попытались отказаться от привычных, точнее, общепринятых способов «увеселения уважаемой публики». Избавиться от всего, за чем можно припрятать свою актерскую несостоятельность (но за нее тоже отвечает режиссер, по крайней мере, в моем случае). Или, скажем корректнее – избавиться от умения режиссера воздействовать проверенными способами на известные «кнопки» зрителя (пейзаж, музыка, эффектный монтаж и т. д., и т. п.).

Режиссер – это человек, способный сжигать за собой все мосты. Сесть в один прекрасный день в лодку, снять с нее мотор, парус, выкинуть даже весла, захватив с собой лишь огрызок доски, и начать переправляться через Волгу, уповая не на попутный ветер, не на погоду, не на удачу, а на одно только свое умение.

Я такие задачи перед собой ставлю. Как бы громко это признание ни звучало.

Кроме того, мы сознательно уходили от всего такого, про что можно воскликнуть: как в кино! Очень жаль, но мы привыкли, что в кино все должно быть приятно, удобно, и вот, глядишь, героиня на экране просыпается утром, а прическа у нее будто только что из «Чародейки».

Персонажи картины «Без свидетелей» одеты не в то, что можно достать, а в то, что можно купить, и не в комиссионном, а в самом обычном магазине. И квартира обставлена вещами, приобретенными прямо у продавца, а не через черный ход. Ну и так далее…

Умышленна и театральность самой картинки экрана. Нельзя в наше время выдавать киномир за документ. Почти сто лет прошумело с тех пор, когда первые зрители нового искусства разбегались от идущего на них поезда. Теперь ведь все равно известно, что ни поезд, ни пуля с экрана не вылетят.

Сейчас я не пошел бы по иному пути. Наоборот, выкинул бы из фильма «Без свидетелей» все рудименты, все остатки развлекательности. Объективно же признаю: то, что в картине некоторым нравится, не перекрывает того, что некоторых раздражает.

Разбирая собственную работу с профессиональной точки зрения, вижу два своих промаха. Мне кажется, что пьесу мы несколько «перерепетировали» (так иногда бывает), в результате чего притупился слух к слову, ослабла борьба за качество текста.

В этой в целом сильной пьесе Софьи Прокофьевой есть обман, может быть, случайный. Острые сюжетные и психологические пробелы.

Обалдеваешь от неожиданности: смотри-ка, она так за сына борется, а он, оказывается, его, а не ее! И пропускаешь мимо ушей фальшивые ноты.

Но это все – не оправдание, лишь объяснение. В принципе под этой картиной своей подписи никогда не сниму. Для меня она по-своему важна. (II, 7)

«Очи черные» (1987)

(1987)

Интервьюер: Чем объяснить, что существуют трудности с показом вашего фильма «Очи черные» в Советском Союзе?

С болью в сердце отвечаю на ваш вопрос.

Фильм один раз был уже показан на Московском кинофестивале. Верю, что в скором будущем он пойдет на наших экранах.

Картина «Очи черные» – это итальянский фильм, который снимал приглашенный итальянской стороной советский кинорежиссер. Однако в работе участвовали знаменитые советские актеры, и многие съемки велись в нашей стране.

В свое время продюсер фильма Сильвио Д’Амичи предложил вместо оплаты валютой съемок в нашей стране отдать нам право на прокат картины в СССР. Наши организации отказались от этого предложения, мотивируя отказ тем, что необходима «живая» валюта. Теперь же, после успеха фильма на фестивалях, стоимость картины значительно возросла, и, чтобы приобрести ленту для проката в нашей стране, требуются или большие суммы, или проведение огромной работы, которой сейчас и занят «Совэкспортфильм». По-моему, эта история – хороший урок на будущее, ведь все надо решать профессионально, по крайней мере, расставлять финансовые акценты в начале пути, а не потом, когда «отзвучали трубы». (I, 26)

(до 1993)

Мастроянни хотел делать Чехова – мы с Александром Адабашьяном решили сделать трансформацию: такой парафраз Чехова для Мастроянни.

И за основу решили взять «Даму с собачкой», но не делать героя русским, а сделать его итальянцем, который влюбляется в русскую на итальянском курорте. То есть это не экранизация Чехова, и в титрах записано также «по мотивам Чехова». Это самостоятельное произведение, но с чеховской атмосферой.

Сначала мы назвали его «Пароход "Улисс"», но потом заменили на «Очи черные»… (III, 6)

(1993)

Интервьюер: «Очи черные» – как возник этот фильм?

Происходила довольно странная ситуация: «Донского» мне делать не дали. Зимянин, тогдашний секретарь ЦК, объяснил, что еще, мол, рано. «Грибоедова» (мы им три года занимались) не дали снимать карабахские события.

Возникла пауза…

В восемьдесят шестом возник импульс, я совершенно неожиданно узнал, что Мастроянни хотел бы со мной работать. Это меня очень удивило, я совершенно не представлял, что он видел мои картины. Мы встретились в Париже и договорились, что будем что-то делать. Но несуразно было бы мне снимать картину о Франции или Италии… С другой стороны, снимать картину с Мастроянни, который играл бы русского, тоже не имело под собой твердой почвы. Поэтому мы с моим тогдашним соавтором Александром Адабашьяном решили сделать трансформацию: такой парафраз Чехова для Мастроянни…

Эта картина, к моему большому удивлению, имела огромный успех в мире. Она получила награду – «Пальмовую ветвь» – за лучшую мужскую роль. Хотя картина шла прямиком на главный приз. Тогда Элем Климов заявил: либо он останется в жюри, либо «Очи черные» не получат «Гран-при». Это мне сказал Ив Монтан, бывший в тот год председателем жюри Каннского кинофестиваля…

Картина имела номинацию на «Оскара». Что очень престижно, и была масса всяких призов: лучшая иностранная картина года Италии, лучшая иностранная картина года Испании. И полная обструкция здесь <в России>, полная. Издевательски-иронический тон, она была утоплена в прессе, ее не показывали, не пускали прокатом по стране. Ее игнорировали, над ней измывались как могли, думая, что это как-то меня унизит или сломит. Но важно ведь, не как ты выглядишь перед кем-то, важно, как ты выглядишь перед Богом.

Для чего я снимал картину: за валюту, за деньги, чтобы поехать за границу? Никогда меня это не волновало, не прельщало, у меня никогда не было вожделенной мысли уехать за границу и снимать там. К тому же я задавал себе вопрос: снимал бы я эту картину, если бы не было Мастроянни?

И однозначно отвечал: да, снимал бы. (III, 2)

«Автостоп» (1990) (1990)

Я снял картину «Автостоп».

Должен признать, что эта лента абсолютно «застойная»: в ней нет ни одной голой женщины, нет размазанных по стене мозгов, коррупции, проституции – тоже нет. И все же история ее создания заслуживает отдельного рассказа.

Случилось так, что знаменитая автомобильная фирма «Фиат» заказала нам коротенькую картину, которая представила бы выпуск новой модели машины. И когда с Рустамом Ибрагимбековым мы написали мини-сценарий, то вдруг почувствовали, что его можно развить, превратив впоследствии в игровую художественную ленту.

Однако наши заказчики от воплощения такой идеи наотрез отказались. Мы же, в свою очередь, чрезвычайно увлеклись этим замыслом и во что бы то ни стало решили его реализовать. Пришлось пойти на жуткую авантюру: снимать параллельно два фильма.

Приехали итальянцы, поселились в санатории «Авангард» под Серпуховом, и началась работа. Ежедневно с восьми утра до пяти часов вечера в страшный мороз. И так в течение десяти дней у нас и еще пяти дней в Италии.

В конце концов обе ленты были готовы.

Заказчики с восторгом приняли свой вариант. И уж потом я решился показать им второй, то есть наш собственный, сделанный, как говорится, «на сэкономленных материалах в свободное от основной работы время». К тому же в фильме снялись наши артисты Владимир Гостюхин, Нина Русланова, Лариса Удовиченко.

Замечу, что итальянцы не остались внакладе – мы полностью уложились в ассигнованную сумму. А коротенькая картина для «Фиата» была признана лучшим рекламно-коммерческим фильмом года в Италии. На фестивале в Америке в своей номинации она получила сразу три приза.

Премьера же удлиненного фильма должна состояться в Москве в самое ближайшее время… (I, 34)

(1992)

Интервьюер: В печати вашу короткометражную телекартину «Автостоп» назвали великолепным провалом.

«Автостоп» был спасением для нашей Студии «ТРИТЭ». Контракт на рекламу для концерна «Фиат» был для нас чрезвычайно выгоден.

Моя задача заключалась в том, чтобы снять двенадцать минут для «Фиата» и (в те же сроки и на те же деньги) пятьдесят пять минут телевизионной картины.

Никто об этом не знал. Никто не понимал, почему я потратил двадцать две тысячи метров «кодака».

Забудьте, что это реклама «Фиата», забудьте, что это снимал я, забудьте, что написано в прессе…

…И насладитесь фильмом?

Если бы Вы видели, как люди смотрят, смеются, плачут… (I, 45)

«Урга – территория любви» (1991) (1991)

Картина «Урга – территория любви» «спелась» как бы из воздуха, которым мы дышим. Она, видимо, вызрела из ощущений, переживаний, мыслей и помыслов русского человека, живущего в этом мире – в России и вне его, ощущающего корнями эту страну, отношение к ней зарубежья.

Кроме того, одним из импульсов было то, что мы – Евразия…

В фильме «Урга – территория любви» художественно исследуется тема человеческих ценностей, которые коренятся в жизни, поведении, в представлениях людей разных народов. Русскому и – шире – европейцу на первый взгляд трудно принять образ жизни монгола, кому домом была и осталась юрта, а «городом» – бескрайняя степь. Да и монголу, стоило ему попасть в китайский город, живущий по западному образцу, становится неуютно. Товарные плоды современной цивилизации привлекли его скорее как игрушки, а не как что-то такое, ради чего стоит жить. Природные силы берут в нем верх, и визит в город лишь будит на миг уснувшую память…

В картине идет разговор о двух людях, о представителях двух народов. И оба, да простит меня Господь, зомби. Русский человек понимает, что с ним что-то произошло, чувствует кожей, но объяснить происшедшего не может. Не находит он объяснения и в выплеске ощущения себя заброшенным, погибающим – в щемящей сердце песне «На сопках Маньчжурии», ноты-татуировка которой вытравлена на его спине. Он не скажет, кто виноват – Маркс, Энгельс, нигилизм российский. Или большевизм, выжигавший в течение многих лет в народе его менталитет, ощущение корней. Он не понимает, что приведена в исполнение угроза партийного гимна: «Кто был никем, тот станет всем». Не догадывается, что проведена страшная селекция. Он не задумывается, что жил в стране, где, чтобы стать министром или главой государства, нужно было доказать доподлинно свое ничтожество в поколениях: что твой прадед – раб, отец – батрак, мать – прачка, ты сам – окончил класс церковно-приходской и ВПШ заочно. Он ничего по простодушию своему не знает. Даже зачем работает в Китае, строит какую-то дорогу в чужой стране. В то время как дома, в России, полная разруха. Но он уже чувствует неладное, и у этого русского человека есть еще надежда, что его дети хоть что-нибудь поймут. Или он сам когда-нибудь очнется, если ему дадут очнуться, перестанут глушить сознание водкой или возможностью уехать за границу.