Текст книги "Неудержимые демоны, или История женской войны. Книга первая"

– Всё равно, глупая работа, – фыркнул Принций. – Если бы ты хотела стать, скажем, воином, я бы ещё прислушался…

– Принций, девочек в армию не берут, – прервал его Гай.

Забавно сморщив нос, Овулам удивлённо и даже немного обиженно протянул:

– А почему? Несправедливо же! Правда, Обсидия?

– Нет, – ответила она, зажмурившись под ласкающими лучами летнего солнца. – Я не хочу идти служить в армию: там, говорят, железная дисциплина и люди не очень приветливые.

– А нам с Гаем не спросят, хотим мы или нет, – с тоской вздохнул Принций. – Когда нам исполнится десять лет, мама и папа дадут нам благословение и посадят в повозку для новобранцев; она каждый год двенадцатого Сатарра проезжает по улицам. В Военной академии нам придётся служить целых шесть лет! Это же почти вечность!

– Зато назад мы вернёмся умнее и сильнее, – мечтательно вздохнул Гай. – И родители будут нами гордиться.

– Но шесть лет… – с болью в голосе протянул Принций. – Шесть лет нам нельзя будет даже с семьёй увидеться, не то, что с друзьями…

Приподнявшись на локте, он вдруг с тревогой всмотрелся в лицо лежащей рядом Обсидии.

– Но ты же не забудешь нас? – со страхом спросил он.

– Конечно, нет, – широко улыбнулась Обсидия, и солнечный зайчик весело заиграл в её густых чёрных волосах. – Нет, ребята. Мне тоже будет очень-очень плохо без вас. С кем я буду играть, пока вас не будет?

– Могут найтись другие друзья, – философски заметил Гай. – Может быть, когда мы приедем домой, ты даже не узнаешь нас.

– Но… я смогу писать вам письма? – внезапно слёзы подступили к глазам Обсидии, и она заговорила торопливо и прерывисто.

– Ну… да, наверное, – подумав, изрёк Принций. Его утешительные слова мгновенно осушили глаза Обсидии и выровняли ей её дрожащий голосок. – Папа говорит, курсанты получают почту, но не чаще двух раз в неделю.

Обсидия снова задрожала и подозрительно зашмыгала носом, натягивая на лицо воротник платья. Осознав свою ошибку, Принций поспешно исправился:

– Я же не знаю точно! Я ещё раз спрошу у папы, может…

– Зато представь, как ты удивишься, когда мы вернёмся из армии, – заговорил Гай. – Мы уже будем такие взрослые… Нам исполнится целых шестнадцать лет!

– Интересно, а шестнадцать – это много или мало? – заинтересовавшись, спросила Обсидия.

– Много, наверное, – задумчиво сказал Принций. – Моему старшему брату недавно ровно столько стукнуло. И теперь родители говорят ему, что он взрослый и должен уезжать из дома: ему пора искать себе новую работу. Наверное, он вернётся в армию: больше-то идти некуда.

– Почему же «некуда»? – удивилась Обсидия. – Можно найти себе учителя из мастеров любой профессии: их полным-полно в Столице. Можно выучиться ткать ковры, делать посуду, строить дома, предсказывать погоду, продавать и готовить еду, учить детей в школах… В общем, есть ещё много интересных работ, не только военная служба.

– А все говорят, что в армии гораздо лучше, – упрямо закусив губу, заявил Принций. – Правда, Гай?

– Нет, – ответил тот так быстро, что даже сам удивился. – Когда я окончу академию, я, наверное, пойду работать во дворец.

– Да что вы помешались на этом дворце, понять не могу! – воскликнул разочарованный Принций. – Там же… страшно. Папа говорит, придворные постоянно обманывают, воруют, не делают ничего полезного, а ещё, – он понизил голос, склоняясь к заинтересовавшимся друзьям ближе, – он прибавил тихо-тихо маме на ухо, когда думал, что я ушёл спать: «Придворные пре – лю – бо – дейст – ву – ют!» Вот как он сказал! – поднимая палец вверх для усиления значимости своей речи, гордо проговорил он.

– А что значит то слово, которое твой папа сказал твоей маме? – в замешательстве спросила Обсидия.

– Наверное, что-то страшное, – пожав плечами, предположил Принций. – Я не знаю. Вот так, Гай, – оборачиваясь к Фолди, заговорил он, – при дворе какие только страшные вещи ни творятся! Зачем тебе туда идти? И разве тебе до сих пор туда хочется? Твоим родителям это вряд ли понравится…

– Хочется, – вздохнув, решительно ответил он. – А родители… поймут, наверное.

Трём неразлучным друзьям в то время едва исполнилось восемь лет.

* * *

Хотя этот разговор состоялся восемнадцать лет назад, Фолди до сих пор помнил его до мельчайшей детали. Помнил, как вздрагивали их неуверенные детские голоса, с какой смешной глубокомысленностью рассуждали они о простейших вещах. Помнил, как ярко тогда светило солнце, помнил, как успокаивающе шелестел робкий ветерок в кронах мощных великанов-деревьев, помнил, как синее небо улыбалось ими дымчатыми барашками проплывающих облачков. Помнил даже, как выглядели и вели себя в тот день его многочисленные родственники, помнил, какое число было отчётливо выведено на листке отрывного календаря: «19 Клаклайя 3023 года», словно эту дату кто-то отпечатал в его памяти раскалённым металлическим прессом, тем, которым рабочие без устали орудуют на фабриках. Всё это он помнил, потому что не имел никакого права забыть.

Часы требовательно стукнули, словно издалека, возвращая его к привычной ему дворцовой суете. Пряча не прочитанный ещё номер «Вестника» в большую коричневую папку, с которой он всегда являлся на приёмы к Их Величествам, Фолди торопливо вышел из кабинета. В его голове крутились, как назойливые волчки, самые разные мысли, но наиболее возмутительна из них была та, которую он никак не мог предать забвению. Слова Принция не желали покинуть его память, они звучали в ней отчётливым гулким эхом: «…при дворе какие только страшные вещи ни творятся! Зачем тебе туда идти?»

Тихо закрывая дверь за собой следом, он позволил себе мысленно согласиться с давно покинувшим его другом:

«Да, Овулам, ты был прав… Зачем я только связался с королевским двором?»

Все эти долгие десять лет он ни капли не жалел о своём решении. Лишь близость к величию и великолепию обители Влеоны и Кларка могла дать ему удовлетворённость в этой жизни. Он стремился занять высшие руководящие посты из тщеславного стремления забыть ту унизительную обыденность, в которой родился и бестолково истратил лучшие годы своей жизни. Оккупировав должность министра внутренних дел в возрасте двадцати трёх лет, Фолди даже немного успокоился, хотя стремление к чему-то большему так и не оставило его. Он был уверен, что получит корону. Но сейчас, когда его положение сделалось шатким, блестящие планы разрушились, а надежды воспарили высоко в небо, он вдруг осознал, что его мечта была так же глупа и пуста, как и мечта Обсидии. Принций, их старый добрый друг Принций, над которым они смеялись из-за его приземленности, на деле оказался куда умнее их двоих: ведь он выбрал себе стабильную, спокойную работу. Он верил в завтрашний день, он знал, что всегда сможет проснуться и сделать то, чего хочет, в свободное время. А Фолди боится за своё будущее и настоящее, ибо он понятия не имеет, что произойдёт с ним дальше. У него нет ни одного друга, ни одного товарища, никого и ничего, кому он мог бы довериться. Десять лет назад ему было трудно привыкнуть к этому, но уже после двух месяцев притворства он оглянулся, понял, что так поступают все, и беззастенчиво стал извлекать выгоду из своих преимуществ. И только сегодня он понял, что пал намного ниже, чем только мог себе представить. Он потерял все ценности, которые у него были раньше: совесть, честь, порядочность. Кем он стал? Мелочным подлецом, готовым броситься в любую крайность ради достижения своей цели. А ведь это – вовсе не то, о чём он когда-то мечтал…

Фолди стремительно прошёл мимо стражников, охраняющих вход в королевскую гостиную. Войти туда позволялось не всякому придворному: только он и пара других приближенных Влеоны и Кларка имели право на это. Фолди натянуто ухмыльнулся, стремясь вызвать в душе вновь то ощущение собственной значимости и особенности, которое грело его на протяжении долгих лет. Но отдалённый отзвук гордости был лишь фикцией, умелой имитацией, которую он научился создавать даже применительно к самому себе.

Всё ещё храня на лице искусно созданную улыбку, Фолди прошествовал мимо стражников, при его приближении отодвинувших пики с его пути. Хотя шаг его оставался энергично быстр, а лица окружавших его людей были едва ли не так же пластичны и ловки в изменении гримас, он успел заметить, с каким торжествующим презрением ухмыльнулись они ему вслед. И подлинная злоба взыграла в его сердце, но он в одно мгновение сумел обуздать её. Оставаясь всё таким же вежливым и обходительным, он никогда не прощал обид и унижений. Они заплатят за свою наглость, заплатят! Когда они, поверженные, будут стопками валяться у него в ногах, он ещё сможет доказать им, как они ошибались, решившись бороться с ним.

Гордо вскинув голову, Фолди медленно приоткрыл входные двери и проскользнул в королевскую гостиную, бесшумный, будто тень. В этом просторном старинном помещении с высокими сводчатыми потолками и стенами, обшитыми панелями тёмного дерева, в глубине которого всегда приветливо потрескивал огонь, а на полочках близ камина любовно были сложены древние безделушки, принадлежавшие королевскому роду, на душе появлялось спокойное и уютное чувство, как будто от воссоединения с домом. Но Фолди никогда не поддавался чарам королевской гостиной, зная, что во дворце нельзя расслабляться. Стремясь издалека угадать настроение Короля и Королевы, сидевших в высоких креслах с изогнутой спинкой и изящными подлокотниками, он отчаянно напряг своё слабое зрение. Но он не сумел даже смутно разглядеть черты лица Их Величеств, за что ему следовало отдельно проклясть угодливого лекаря Весса, обещавшего «исцелить Вас в три приёма моих чудодейственных капель, Ваше Превосходительство!»

Капли ничуть не помогли Фолди: с каждым днём ему становилось всё труднее различать людей и предметы, находившиеся вдали от него. И это оказывало ему медвежью услугу: чтобы выглядеть максимально естественно со своим докладом, он должен заранее оценить состояние Короля и Королевы. Но сделать это он не смог. Пришлось действовать по обстоятельствам.

– Добрый день, Ваши ослепительно блистающие Величества! – поприветствовал чету Фолди, склоняясь в низком поклоне. Краем глаза он следил за неуловимыми изменениями и благодушном лице Влеоны и сердитом – Кларка.

Королева всегда была падка на лесть, даже на самую грубую. Заслужить её расположение было легко: стоило лишь сделать ей комплимент.

Король же относился к подхалимам с большой долей неприязни. Чтобы склонить его на свою сторону, его требовалось удивить. Неважно даже, чем. Фолди нередко доводилось видеть, как Кларк с тенью сожаления в прищуренных чёрных глазах-жуках смотрит, как какого-нибудь отъявленного негодяя ведут на казнь, и говорит, вздохнув:

– Жаль, такой удивительный человек… И почему его таланты обернулись ему во вред?

У Фолди имелось в арсенале действенное оружие против предубеждённости Кларка: номер «Кеблонского Вестника» со статьёй о готовящейся свадьбе Ноули Виллимони, которую Его Величество, конечно, ещё не прочёл и вряд ли бы вообще удосужился прочесть. Надо было действовать быстро, но осторожно.

Брови Королевы приподнялись в радостном изумлении:

– О, господин Фолди, наша бессонная птица. Вы снова явились так рано… Обычно остальные наши приближенные собираются здесь намного позже, Вы знаете.

Фолди старательно подавил презрительную улыбку. Смеяться над Их Величествами запрещено всем, даже самым сильным их фаворитам.

– Почему сегодня Вы выглядите так мрачно? – выспрашивала его Влеона, пока Кларк с удвоенным любопытством вглядывался Фолди в глаза. – Поделитесь с нами Вашими горестями, мы поймём Вас, ведь мы так давно знаем друг друга…

Фолди тактично промолчал: даже если бы Королева была его лучшим другом, он не рискнул бы раскрывать перед ней свою душу. Царственным особам доверяются лишь те, кому жизнь не дорога, а он не зачислял себя в эту категорию.

– Я явился сюда с важным сообщением, Ваши несравненные в своей мудрости Величества, – проговорил он, вынимая из папки кеблонскую газету.

Глаза Кларка изумлённо округлились. Откашлявшись, он спросил хриплым низким шёпотом:

– Зачем Вы принесли сюда жалкий клочок бумаги, господин министр? Вы считаете, чтение пустых статеек, собранных там, доставит мне и моей сияющей жене удовольствие? – в голосе его звучал сдерживаемый пока гнев.

Фолди прекрасно был осведомлён о том, что Кларк вскипает настолько же быстро и легко, насколько и успокаивается, однако в приступе бешенства он бывает ужасен. Поэтому, чтобы не подвергнуть себя опасности остаться без головы, он торопливо заявил:

– О, Ваше мудрейшее Величество, Вы ошибаетесь! Согласитесь, я не стал бы занимать Ваше драгоценное время глупым обсуждением скабрезных статей, написанных для простолюдинов. Нет! В этой газете я, не ожидая наткнуться на что-либо хоть чуточку стоящее, вдруг обнаружил… – выдержав заинтриговавшую Короля и Королеву паузу, он продемонстрировал им статью о невесте Ноули Виллимони.

– И? – скептически приподняв густые щетинистые брови, Король всмотрелся в заголовок.

– Дайте мне взглянуть, – попросила Влеона, вырывая газету из рук у министра. Нахмурившись, она погрузилась в чтение. Выражение её лица было настолько неопределённым, что даже Фолди не удавалось понять, злится или радуется она сейчас. Самые разнообразные чувства волнами расходились из уголков её глаз, и то, которое он ожидал увидеть преобладающим менее всего, вдруг замерло.

Кларк, тоже читавший статью через плечо жены, первым оторвал взгляд от бумаги и перевёл его на Фолди. Кажется, Его Величество перешёл в весьма благодушное состояние духа, что уже было немалым плюсом. Фолди напряжённо наблюдал за Их Величествами. Может, он всё-таки получит хоть одну, опоздавшую на целый год, похвалу! Может, ему ещё удастся вернуть расположение королевской четы?

Но тут Влеона окончила чтение, и, подняв голову, наградила Фолди неопределённым взглядом. Он подобрался: кажется, пришла пора действовать всерьёз и устранять надоевшего соперника. Королева ещё сама не знает, как ей следует отнестись к неожиданной новости, и в его силах повлиять на её мнение.

– Ваше Величество, – выбрав наиболее подходящий к ситуации тон, вкрадчиво зажурчал Фолди, – видите ли Вы, насколько этот молодой человек, господин Виллимони, оказался далёк от созданного Вами идеала? Не думаете ли Вы, что его поспешное решение, несомненно, принятое в полуосознанном юношеском пылу, несколько… опрометчиво?

– Нет, Фолди, мне так не кажется, – со странной резкостью ответила Королева. – Господин Виллимони имеет право жениться на том, на ком он хочет, и ни я, ни Кларк не станем осуждать его. Он принимал решение не в юношеском пылу, а по зрелом адекватном размышлении. Он поступает правильно, дипломатическим образом наводя мосты между нами и Кеблоно.

– Господин Виллимони пользуется огромной народной любовью, – прибавил Король, – и это подтолкнёт жителей Кеблоно укреплять связи с Империей по его примеру. Это не позволит разгореться второму восстанию: кто же захочет идти воевать против собственных родственников?

«Я рассчитывал не на эту реакцию», – раздражённо подумал Фолди. Видимо, ему всё же следовало развернуть свои действия, исходя из плана «Б»: тот, хоть и казался на первый взгляд сумасбродным, всё равно сработал бы лучше.

– Странно, господин министр, – отвлечённо заговорила Королева, – что Вы настроены так мрачно. Быть может, Вы завидуете Виллимони?

– Нет, Ваше ослепительное Величество, – Фолди вновь поклонился правителям с глубоким почтением, – нет, Вы ошибаетесь.

– Думаю, нам стоит отправить Виллимони поздравительное письмо, не так ли, Влеона? – обратился к супруге Кларк, уже держа в руках отточенное перо.

Фолди почувствовал, как всё внутри него скручивается в тугой узел от омерзения. Ему противно было наблюдать, как Король и Королева, радостные, точно упавшие в блаженную грязь свиньи, мечутся по гостиной, отыскивая драгоценную веленевую бумагу, парадную печать, лучшую красную ленточку для перевязки послания и быстрейшего, надежнейшего гонца. Ему противно было слышать, как они восторженно ахают, смеются и чуть ли не пускаются в пляс, будто бы их действительно настолько волнуют подробности личной жизни Ноули Виллимони. Чёрт возьми, но этот бестолковый мальчишка ещё даже не женился! Зачем стоит заранее отмечать торжество, которое, быть может, вовсе не состоится? Это переходило все возможные границы! Почему он, министр внутренних дел Авалории, герой Освободительной Войны, человек, показавший себя не только талантливым законодателем, но и мудрым военачальником, не получает даже крошки заслуженного признания, в то время как некий наглый юнец, не прославившийся ничем, кроме трёхдневного заключения в застенках у кеблонских повстанцев, купается в королевской милости? На одну краткую долю мгновения Фолди задумался, а обрадовались бы Влеона и Кларк так же сильно, если бы он вдруг решил жениться на девушке родом из опального гнезда бунтовщиков.

– Господин министр, – капризно протянула Королева, резким взмахом руки подзывая его к письменному столу, – как Вы думаете, нам стоит написать «…мы безмерно счастливы за то, что Вы сумели проявить несвойственную Вашему возрасту мудрость и проницательность», или «мы безмерно удивлены»?

– «Мы безмерно счастливы», – подсказал Фолди, искусно притворяясь, что это занятие Кларка и Влеоны действительно его интересует.

Королева вдруг обернулась, и он прочувствовал на себе её радостный тёплый взгляд: тот, которого не удостаивался уже целый долгий год. Но, конечно, за этот взгляд ему стоило отдельно горячо поблагодарить Ноули Виллимони…

Некоторое время Их Величества молчали, торопливо царапая перьями веленевую бумагу. Глаза у них горели восторгом и искренним счастьем, будто у маленьких детей, а голоса, когда они всё-таки обменивались шёпотом парой фраз, дрожали и проходили все октавы: от высшей до низшей. В тоскливом ожидании Фолди уже начинал подумывать, а не пора ли ему откланиваться и возвращаться в свой кабинет. Когда терпение его уже готово было лопнуть, как сильно сжатый в ладонях воздушный шарик, он с лицемерной угодливостью, которая втайне злила его, поинтересовался:

– Вы более не нуждаетесь в присутствии здесь своего преданного слуги, Ваши умнейшие Величества?

– Нуждаемся, господин Фолди, – разрушив все его надежды как можно скорее выбраться отсюда, промолвил Король. – Сейчас Вы тоже должны прибавить к нашему посланию пару строк и, запечатав его, передать гонцу Третту, он должен возиться в конюшне.

– Как всегда, – прибавила Королева. – Наверное, его, как оборотня, необъяснимо тянет к обществу животных…

– Я исполню Вашу волю, Ваши Величества, – склонившись в почтительном поклоне, Фолди подошёл к письменному столу и взялся за перо.

Перед ним лежали четыре огромных веленевых листа, полностью исписанных мелким бисерным почерком Королевы и крупным, размашистым – Короля. Почувствовав просыпающуюся в глубине души зависть, Фолди даже не стал вчитываться в бегущие по страницам ровные зелёные строчки: он знал, что может выйти из себя. Влеона и Кларк нахваливали Виллимони в таких выражениях, каких он и в лучших снах своих не слышал. Им вдруг, на короткую секундочку, завладело желание написать на последней, пятой, странице, пожелание настолько омерзительное, настолько обидное, чтобы Виллимони мгновенно расхотелось бы жениться. Но это желание потухло уже в следующий миг, как тухнет вдруг неверный факел. И Фолди, повертев перо в пальцах, склонился ближе к письменному столу. Те секунды, в течение которых он торопливо придумывал лицемерно радостное поздравление и переносил его на бумагу, казались ему тошнотворно долгими …О чём только он ни успел вспомнить в это время! Какие только мрачные эпизоды из его жизни не наводнили ему голову! Но чётче других перед его внутренним взором рисовалась далёкая картина его курсантского прошлого – того, о котором он тщился забыть на протяжении долгих десяти лет.

* * *

Хотя маленький Гай Фолди не был чересчур привязан к своей семье: сборищу унылых аристократов, страдающих из-за того, что они, по их мнению, не пользуются приличествующей им популярностью – он не испытывал восторга от неумолимо приближающейся поездки в Военную Академию. Конечно, он с раннего детства знал, что в десять лет он отправится служить, но громкое заявление отца, которое тот сделал однажды в начале лета за семейным завтраком, повергло его в шок.

– Надеюсь, вы все знаете, – откашлявшись, вдруг заговорил господин Фолди-старший, – что уже через три месяца наш маленький Гай поедет в Военную Академию! Использовав своё влияние, я сумел подыскать для него место в элитном пятом королевском полку, том самом, в котором когда-то служил знаменитый Беонис Сауновски, герой Великой Войны!

Многочисленные родичи Гая: три брата, пять сестёр, четыре тётушки, семеро дядюшек с обеих сторон, бабушки, дедушки и родители – радостно захлопали в ладоши, засмеялись и хором принялись поздравлять ошеломлённого ребёнка, в растерянности вжавшегося в стул.

– Ну, что же ты молчишь, мальчик? – с ноткой неудовольствия в звучном голосе спросил господин Фолди-старший. – Ты должен радоваться: мне пришлось использовать всё своё влияние, чтобы такое испорченное и бесталанное дитя, как ты, взяли в пятый полк!

Маленькому Гаю вовсе не хотелось радоваться, напротив, он вдруг почувствовал себя невероятно несчастным и одиноким. Он видел по просиявшим лицам родственников, что те только рады поскорее избавиться от него.

Внушительный пинок, тайком полученный под столом от старшего брата Керина, заставил Гая очнуться от своих невесёлых раздумий и робко посмотреть на окружившую его семейную толпу. Змеиный шёпот его шестнадцатилетней сестры Марилы, сидевшей по соседству, обжёг слух:

– Ну же, говори, недогадливый дурак!

– Спасибо, что оказали мне такую честь, господин отец, – пробормотал он, упорно отказываясь поднять взгляд на Фолди-старшего. – Теперь я навеки останусь перед Вами в неоплатном долгу…

– Хорошо, что ты понял это, мальчик, – прокашлявшись, язвительно фыркнул его дядя с материнской стороны, Сильвениций. – Надеюсь, академия научит тебя ценить чужой труд и знать своё место. Такие, как ты, любят прыгать выше своей головы, но это не приводит к добру. Смирись с тем, что у тебя нет ума и таланта, и постарайся принести пользу стране хотя бы по мере своих ничтожных сил.

Большинство его братьев и сестёр сдавленно прыснули, прижимая к губам крепко стиснутые кулаки. А побуревший от стыда мальчик ещё ниже сполз по стулу. Он не знал, где и как ему следует спрятаться, чтобы ядовитые стрелы пренебрежения и злобы семьи не могли поранить его. Совместные трапезы всегда пугали его и вызывали в нём приступы тщательно контролируемого отвращения, ведь он, ещё ребёнок, уже тогда доподлинно знал, что всеобщее порицание будет направлено на него. Он был нелюбимым и нежеланным сыном в семье: родители нередко с обезоруживающей злобой искренности говорили ему, что вовсе не ждали его появления на свет. С самого рождения Гай был лишним везде, кроме общества Обсидии и Принция. Собственный дом казался ему холоднее, суровее и злее, нежели большой мир, в который он с радостью выбирался, чтобы не коротать часы в компании озлобленных братьев и сестёр. Его не пугал ни палящий зной, ни одурманивающий холод, ни проливные дожди – он был готов терпеть любые лишения, только бы не оставаться под родной крышей дольше, чем то было продиктовано суровой жизненной необходимостью. Впрочем, иногда, когда господа Фолди-старшие всё-таки составляли себе труд вспомнить о своём младшем сыне, они в знак проявления некоторой заботы, участия и внимания запирали его в комнате в окружении толстых стопок учебников. Как и все юные дворяне, Гай получал начальное образование на дому. Но, в отличие от других отпрысков знатных фамилий, за которыми хвостом ходили приставленные к ним гувернёры и гувернантки, он не имел иных наставников, кроме великой и мудрой жизни. Только самая внимательная и добрая из его сестёр, Марциппа, время от времени давала ему советы и помогала разобраться в непонятных ему темах. При этом она никогда не язвила, не кричала и не называла его бестолковым глупцом, как другие. Гай любил её куда больше остальных членов своей семьи. Он с радостью ловил каждое её слово, когда они сидели вдвоём в его тихой уединённой комнате под самой крышей особняка Фолди. Их совместные занятия всегда проходили мирно и спокойно. Гаю даже доставляло некоторое удовольствие усаживаться с сестрою рядом и начинать постигать словесность, математику, химию, физику, иностранные языки, азы магического искусства. В любом предмете Марциппа была его бессменной, терпеливой и понимающей наставницей.

Слегка наклонив влево белокурую головку, она поясняла брату мягким шёпотом:

– Смотри, здесь, – её тонкий бледный пальчик упирался в тетрадку Гая, – ты неправильно вычислил квадратный корень. Результат должен получиться на одну единицу больше, чем ты написал.

– Но это же такая маленькая ошибка! – вскрикнул испуганный Гай, приподнимаясь на стуле. Ему было противно от одной мысли, что Марциппа может разочароваться в нём, как и все вокруг. – А в остальном же правильно?

– Правильно, – улыбнулась она.

– Значит, всё… – заговорил было Гай, но Марциппа прервала его, приложив ладонь ему к губам:

– Ты не понимаешь. Если ты действительно не хочешь идти служить в армию, ты должен стать совершенством в чём-то из того, чему я тебя учу.

– Но я же сделал почти всё правильно! – умоляюще воскликнул Гай.

– Почти, но не всё, – шепнула Марциппа. – Одна крошечная ошибка может испортить твоё будущее. Разве ты хочешь, чтобы тебя выгнали с твоей любимой работы только потому, что в детстве ты не научился правильно вычислять квадратный корень из ста двадцати одного?

Гай отрицательно завертел головой: ему казалось, что он умрёт от стыда, если из-за собственной глупости лишится своего дела. Марциппа покровительственно улыбнулась ему и тихо сказала:

– Вот видишь, ты не хочешь этого. Тогда давай с усиленным вниманием сконцентрируемся на примере, в котором ты ошибся. Попробуй решить заново.

– Хорошо, я попробую, – покладисто ответил Гай и с удвоенным энтузиазмом схватился за перо. – У меня точно получится, обещаю!

Как говорила Марциппа, математика – его конёк. Постигая эту сложную науку, он почти не совершал ошибок, в отличие от своих сверстников. Конечно же, он безмерно гордился этим. Гордился до тех пор, пока не появлялись другие его родственники, не ведавшие ни жалости, ни снисходительности, и не принимались критиковать его работу с непонятным злорадным торжеством.

В этот раз, как, впрочем, и во все другие, Гаю не позволили почувствовать себя не идеальным, но трудолюбивым и послушным учеником. Дверь его комнаты распахнулась, и внутрь ввалился, как разъярённый носорог, самый старший и самый злой из четырёх братьев – Керин. Недавно Керину исполнилось семнадцать лет, но он до сих пор не составил себе труда найти работу и покинуть родительский дом: возможно, потому, что никто не хотел отпускать его оттуда. Из всех детей господ Фолди он был самым любимым и самым мерзким. Гай боялся и ненавидел его больше всех в доме. Хотя он не видел Керина уже десять лет, он не забыл, насколько угрожающа и тяжела была его развалистая, как у медведя, походка, и какой неугасимой яростью дышал его грубый голос.

– Чем это вы тут занимаетесь? – прищурив крошечные чёрные глаза, поинтересовался Керин, подходя ближе к насторожившейся Марциппе и испуганно съёжившемуся Гаю.

– Мы учим уроки, – тихо ответила Марциппа, поднимаясь из-за стола. – Керин, уходи.

– Нет, я не уйду, – злобно рассмеялся Керин, запрокинув голову. – Я посмотрю, что этот мальчик начеркал в своей тетрадке!

Прежде, чем Марциппа успела остановить его, он схватил записи Гая со стола и, отступив к окну, принялся с нескрываемой издёвкой цедить сквозь зубы:

– О, и это ты его называла примером усидчивого и умного ученика? Везде чернильные кляксы, примеры зачёркнуты, цифры корявые! – вдруг взгляд Керина остановился на математическом выражении, которое Гай решил неправильно. И взрыв оглушительного хохота, злорадного, как у гиены, сотряс комнату. Закатив глаза, Керин всё не мог унять своё буйное веселье: – Корень из ста двадцати одного – десять!

– Я выучил не всю таблицу квадратов! – пытаясь хоть как-то смягчить холодное сердце брата, оправдывался Гай.

Вдруг Керин перестал смеяться и подошёл к нему ближе, настолько близко, что Марциппа невольно отшатнулась, а он прочёл в свинячьих глазах брата хмурую злобу.

– Твоё незнание не извиняет твоей ошибки.

– Керин! – строго сказала Марциппа, но он не обратил на неё внимания.

– Если ты не желаешь следовать проторенной тропой Фолди – идти в армию – ты должен знать преподаваемые тебе предметы назубок! Ты уже две недели учишь таблицу квадратов, но результатов твоей учёбы я не вижу!

– Я правда стараюсь! – жалобно воскликнул Гай, по своему обыкновению, стараясь слиться со стулом в единое немое и бесчувственное целое. – Керин, я пытаюсь быть хорошим учеником, таким, каким ты хочешь видеть меня, но у меня не всё получается сразу!

– Тогда ты должен стараться лучше, – с презрительной усмешкой посоветовал ему брат. – Дядя Сильвениций был прав: у тебя действительно нет ни ума, ни таланта. Ты не имеешь никаких шансов стать незаменимым даже в самой ничтожной должности.

– Керин, выйди из комнаты, – приказала Марциппа, отбирая у него тетрадь. Она решительно подтолкнула массивного, мощного, как скала, брата к порогу. – Ты не имеешь права обижать ребёнка: он в свои годы знает куда больше, чем ты – сейчас.

Эти правдивые слова, как копьё, царапнули ранимое и чувствительное эго Керина. Обернувшись в дверях, он оттолкнул Марциппу в сторону и грозно заявил:

– Зато я никогда не стремился узнать больше, чем мне было нужно! Я не пытался так подло и трусливо, как ты, мальчишка, – он гневно указал в сторону Гая, – скрыться от пожизненной службы в армии! Сколько ты ни просидишь над своими пыльными книжками, ты не станешь ни умнее, ни талантливее.

Окончив свою на удивление длинную речь, Керин резко повернулся и быстро вышел из комнаты. С тяжким вздохом Марциппа притворила за ним дверь и медленно, грациозно, как кошка, приблизилась к застывшему у письменного стола Гаю. Он даже не почувствовал прикосновения её руки к своему плечу, когда она тихо села рядом, вновь открыла тетрадку и мягко сказала:

– Забудь о словах Керина. Ты же знаешь, что для меня ты всегда будешь лучшим учеником на свете.

Гаю не требовалось слышать кучу громких похвал, ведь одно доброе слово, услышанное от Марциппы, уже поднимало ему настроение, уже придавало новых сил и веру в себя. Покорно склонившись над тетрадью, он с удвоенной скоростью принялся за решение длинных математических примеров. Трудности его не пугали: он привык и любил преодолевать их, чтобы потом, через пару месяцев, оглянуться на них и с самодовольным смешком заявить: «А я сделал это!» Знание было нужно ему ради самого знания, во имя этой простой истины Гай был способен добиться поразительных результатов. Марциппа, видя это, с удивлением хвалила его. Но выбить хоть одно лестное слово из уст своих суровых родственников он не мог. Наоборот, они все: сёстры, братья, дядьки, тётки, бабушки, дедушки и даже родители – считали своим долгом напомнить ему, что он ничтожен и никогда не сумеет приблизиться к тем заоблачным высотам, о которых мечтает. Когда Гаю было семь, он ещё мог, гордясь своими достижениями, вбежать в молчаливую угрюмую гостиную, размахивая тетрадкой и громко крича: