Текст книги "Великий Ван"

XXVI. Закон тайги

Горы и леса застыли под ледяным дыханием северного циклона, набросившего на них белый саван старухи зимы.

Зверовой промысел был в самом разгаре.

Пушная страда началась.

В убогих фанзах, в зимовьях, на таежных тропах, шла интенсивная работа. Настораживались ловушки, слопцы и пасти, ставились западни и петли.

Шкурки добытых пушных зверей тщательно просушивались и складывались в особых хранилищах внутри фанз и в дуплах деревьев, где находились специальные тайники-таежные сейфы.

Хотя суровый закон тайги и не допускает воровства пушнины, все же драгоценные шкурки тщательно предохраняются, не столько от лихого человека, сколько от мелких лесных воришек мышей, полевок и землероек.

Закон тайги-самый древний из всех юридических установлений человека. Это неписанный кодекс, ведущий свое начало от древнейших времен младенчества рода человеческого, когда борьба за существование зависела от наличия физической силы и право на жизнь покупалось дорогой ценой.

Это право, выработанное дикой первобытной природой, сохранилось, как пережиток, до настоящих дней в странах, где уцелели еще девственные леса и степи, где человек поставлен в самые примитивные условия существования.

С течением времени, это право обратилось в обычное право и приобрело внешние формы закона, фиксируемого самой жизнью, обстоятельствами и местными условиями.

Это право безжалостно, как сама природа, и чуждо послаблениям и сентиментальности.

Гуманные начала в нем отсутствуют и справедливость чрезвычайно прямолинейна.

Руководящий догмат этого закона – «око за око» и «зуб за зуб».

Согласно этого закона, воровство пушнины наказывается смертью.

Обойти этот закон нельзя и виновный не может избежать своей участи, даже в том случае, если он обратится к защите законов государственных.

Карающая, беспощадная рука таежной немезиды в конце концов найдет его и обычное право дикой пустыни восторжествует.

Закон этот непреложен и сохраняется во всей чистоте в глубине дикой тайги.

В фанзе старого Тун-Ли необычно многолюдно.

На кане, с длинными трубками в зубах, восседают, поджав под себя ноги, старшины звероловных участков. Их пять человек, вместе с Тун-Ли. Судя по глубоким морщинам и пергаментной бронзовой коже их рук и лиц, они достигли возраста, который дает право на авторитет и уважение.

На полу у кана сидит на коленях молодой китаец. Руки его связаны в локтях. Судя по одежде – это рабочий. Выражение его лица тупо и по-видимому, равнодушно. Тут же на земляном полу сидят на корточках еще пять человек. Кто курит. Кто внимательно слушает.

Это таежный суд. Старшины – судьи. Связанный человек – обвиняемый в краже двух собольих шкурок у своего хозяина зверолова, сидящего здесь же на полу.

Остальные – конвой и исполнители постановлений суда.

Тусклый свет зимнего дня, сквозь промасленную бумагу маленького оконца, бросал неясные блики на черную внутренность фанзы и на таинственные и мрачные фигуры таежного судилища.

Тун-Ли был избран старшиной.

«Перед нами Сун-Фа! – произнес он, обращаясь к судьям, – он украл у своего хозяина, почтенного зверолова Фу-Лина, две собольи шкурки».

«Сун-Фа! Правдивы мои слова, или нет?» – обратился он к обвиняемому.

«Да! Это правда, – еле слышно произнес Сун-Фа, – но меня побудила к этому нужда: продав шкурки, я накормил бы мою умирающую мать!»

«Это нас не касается, – возразил Тун-Ли. – Ты совершил тягчайшее преступление! Ты украл! Для спасения матери от голода, ты мог бы взять только одну шкурку».

Сун-Фа молчал, и бескровные губы его о чем-то шептали.

«Теперь приступим к голосованию», – обратился он в сторону судей, кажущихся безучастными ко всему происходившему.

С этими словами Тун-Ли поставил перед ними жестянку из под консервов и раздал каждому по два боба, черному и белому, в том числе и себе.

«Сун-Фа сознался! – продолжал старик, – теперь решим вопрос, заслуживает-ли он наказания или нет?».

«Белый боб – смерть, черный боб – жизнь. Бросайте бобы в жестянку!» – сказав это, Тун-Ли обошел всех судей с жестянкой, и каждый бросал свой боб.

Звуки падающих зерен, как удары молота, били по голове Сун-Фа.

Бросив в жестянку черный боб, Тун-Ли высыпал содержимое на циновку кана.

Все головы с любопытством потянулись смотреть результаты голосования.

На циновке лежало четыре белых боба и один черный.

Участь обвиняемого была решена. Ни слова не говоря, Тун-Ли собрал бобы и поставил жестянку на полку. Все встали и старый зверолов, обращаясь к Сун-Фа, произнес: «Ты осужден на смерть. Летом тебя закопали бы живым в землю, но теперь зима и мороз сковал землю. Взамен этого, ты будешь отдан Великому Вану, который требует человеческую жертву. Если Ван пощадит тебя – твое счастье. Пусть он решит твою участь».

Сун-Фа, по-видимому, был готов ко всему и равнодушно выслушал приговор. Ни один мускул его темного лица не дрогнул.

По существующему обычаю, осужденному на смерть предложили изысканный обед из мясных пельменей и неограниченное количество горячей водки (ханшина).

Совершенно опьяневшего Сун-Фа уложили на кан и заставили его выкурить несколько шариков опиума, от чего несчастный совершенно ошалел и впал в полусознательное состояние.

Часа через два после суда Сун-Фа вывели по тропе на перевал Цун-Лин, где проходит битая тигровая тропа, по которой ежедневно бродят хищники, совершая свои охотничьи набеги.

На самом водоразделе перевала растет старый кедр, гигантских размеров. Гордая вершина его, вздымаясь к небу, темнеет над мелкою лесною порослью. Ни бури, ни весенние циклоны не одолели этого таёжного богатыря растительного царства, и он стоит одиноко в горной пустыне, цепляясь своими могучими корнями в трещинах гранитных утесов.

К этому богатырю крепко прикрутили веревками Сун-Фа.

Чтобы он не замерз, на него надели теплую ватную кофту и шаровары, а на голову – меховую шапку.

Под действием наркотиков, он находился в возбужденном состоянии. Постоянно жестикулировал, пел песни, громко молился Горному Духу.

Затуманенный взор его по временам вспыхивал огнем, и он видел образы своих родных и предков, пришедших навестить его и утешить в смертный час.

Солнце спряталось уже за лесистыми отрогами Лао-Э-Лина. В тайге легли ночные тени и только белоснежная вершина Татудинзы, окрашенная червонным золотом заката, горела в синеве вечернего неба.

Торжественная тишина тайги нарушилась возгласами и криками полоумного человека.

Но вот, в чаще хрустнула ветка, другая. Послышались шаги мягких лап по хрупкому снегу.

Из зарослей колючих аралий, перевитых виноградною лозой, скользнули две темные фигуры и исчезли за снежным сугробом.

Наступила томительная тишина.

Сун-Фа перестал кричать и прислушивался.

Хищники, совершая свой обычный обход, издалека услышали странные звуки человеческого голоса и стали скрадывать. Из зарослей им видна была поляна, на ней кедр и к нему привязанный человек.

Выяснив в чем дело, тигры вышли один за другим из своей засады на поляну и остановились, уставив свои круглые светящиеся глаза на темную фигуру человека.

При виде страшных палачей своих Сун-Фа протрезвел, и осознанный взор его сосредоточился на темных неподвижных силуэтах зверей.

Что это? Галлюцинация или действительность? Бред больного воображения, или олицетворение смерти? Слабый мозг его начал затуманиваться.

Тупо и бессмысленно смотрел он перед собой и затянул заунывную, печальную, песню смерти. Монотонные, однообразные звуки этой песни раздавались в ночной тишине и плыли в глубину горных дебрей.

Впереди, ближе к кедру, стояла молодая тигрица, за нею возвышалась гигантская фигура Вана.

Звери стояли в недоумении, прислушиваясь к непонятным звукам. Концы хвостов их извивались и нервно подергивались.

Наконец, первый пришел в себя Ван. Он обошел свою подругу и приблизился к кедру. Безумный взор Сун-Фа встретился в упор с диким огненным взглядом зверя. Они долго смотрели друг на друга, пока не подошла сзади тигрицы. Тогда Ван обернулся к ней и сказал ей что-то на своем зверином языке.

Обнюхав голову и руки Сун-Фа, тигрица зарычала, почуяв кровь и горячее мясо. Одним ударом своей тяжелой лапы она заставила человека умолкнуть. Меховая шапка слетела с его головы.

Вторым ударом по голому черепу она обнажила мозг на затылке. Из вскрытых артерий хлынула фонтаном кровь.

Не прошло и четверти часа, как от человека остались только одни окровавленные клочки мяса, костей и сухожилий. Опьяневшие от крови, хищники срывали с веревок куски тела и тут-же их пожирали, громко мурлыча и чавкая своими сильными челюстями.

Насытившись и приведя в порядок свои роскошные меховые шубы, тигры двинулись дальше по тропе и скрылись в ближайших каменных россыпях, заросших аралиями и лианами.

На месте казни под вековым кедром валялись на окровавленном снегу ватные тряпки, меховая шапка и обрывки веревок, связывавших преступника. Вот все, что осталось от злосчастного Сун-Фа.

Таежное правосудие торжествовало.

Великий Ван был судьей и исполнителем древнего закона пустыни.

Снова наступила торжественная тишина. Издалека доносился рев молодого тигра. Наступали «звериные ночи».

Вскоре к печальным остаткам таежной драмы, привлеченные острым запахом крови, подошли красные волки.

XXVII. Великий старик

Весной, когда зацвели по склонам гор душистые ландыши и закуковала кукушка, на месте том появились цветы красного мака.

Старый Тун-Ли возвратился из Нингуты в свои родные леса, в поисках золотого песка и драгоценного корня женьшень.

На высоком перевале Цун-Лин, под сенью векового кедра, виднеется его сгорбленная годами фигура. Он пришел сюда собрать цветы мака, выросшего на крови погибшего Сун-Фа. Эти цветы целебны и старый зверолов тщательно скрывает их; завертывает в бумажку и прячет за пазуху. Он знает, что целебная сила их велика и помогает от душевного расстройства и меланхолии.

Тун-Ли великий врач и знахарь. Ему известны многие тайны природы. Сам Ван, Великий Ван, при встречах уступает ему дорогу.

Собрав все цветы красного мака, росшие здесь, Тун-Ли сходил в каменные россыпи, находящиеся поблизости, и принес оттуда большой камень, осколок гранита.

Положив его у ствола старого кедра, где казнен был Сун-Фа, он повесил на ветвях лоскутки его одежды, уцелевшие от времени и непогод. Затем, сделав ножом затеску на коре, он написал тушью следующее:

«Здесь умер Сун-Фа. Великий Ван решил так! Прохожий! Остановись и положи свой камень. Да хранит тебя Горный Дух в пути твоем!»

Стал на колени и прикрепив зажженную курительную свечу к камню, он долго молился и воздевал руки к небу. Мягкий весенний вечер благоухал цветами черемухи и диких яблонь.

Гранитный купол Татудинзы курился облаками. Тихо было в тайге. Не шелохнется трава, не дрогнет лист.

Не успел старый зверолов встать с колен, как в тишину наступающего вечера, с вершины кедра раздался крик таинственной птицы Цяор.

Тун-Ли вздрогнул и, быстро поднявшись на ноги, отошел немного в сторону.

После вторичного крика птицы, напоминающего звук флейты, старый зверолов обратил свой взор на вершину кедра и громко проговорил:

«Сун-Фа! Я здесь стою и слезы сожаления льются из глаз моих. Я положил первый камень на место страдания и скорби. Память о тебе сохранится в Шухае. Не печалься, мать твоя сыта и здорова и обеспечена кровом. Могилы предков твоих тихи и спокойны».

После третьего крика Тун-Ли замолчал и стал прислушиваться.

Минут через пять где-то в отдалении снова раздался крик этой птицы и повторился три раза. Затем все смолкло, и прежняя тишина не нарушалась ни одним звуком.

Это не птица, подумал старый зверолов, это бедная душа Сун-Фа, она летает по лесам и криком своим завлекает одиноких путников в глубину тайги, к Великому Вану. Она зовет брата своего, заблудившегося в горах Шухая, в поисках драгоценного корня жизни.

По поверью обитателей тайги, таинственная птица Цяор является верной неизменной спутницей Вана и сопровождает его во всех его странствованиях по лесам.

Души погибших в лесах людей вселяются в тело птицы и летают по вершинам деревьев. Звуки их громкого голоса похожи на звуки флейты и бывают слышны на далекое расстояние.

Науке птица эта еще неизвестна. Очевидно прилетает она сюда раннею весной.

Увидеть ее очень трудно, так как она крайне осторожна и не подпускает себе человека. Держится на вершинах высочайших деревьев тайги.

Тун-Ли промышлял только пушного зверя; мясной зверь его не интересовал.

Благодаря его знаниям и опытности, к нему часто обращались местные охотники за советом и помощью. Он пользовался заслуженным авторитетом по всему обширному Шухаю и слава о нем, как о Великом Старике, распространялась от берегов Амура до границ Кореи.

В его убогую фанзу у подножья Татудинзы шли решать тяжбы и споры, не только местные звероловы и охотники, но и лица различных званий и профессий.

Он предсказывал судьбу и считался колдуном и чародеем.

Никто лучше его не мог заварить панты, т. е. молодые не окостеневшие рога оленя и изюбра.

Никто не находил таких ценных корешков женьшеня, как старый девяностолетний Тун-Ли.

Он знал все горы и леса Шухая, как свои пять пальцев. По словам обитателей тайги, он видел всю землю на большую глубину. Золото, металлы и драгоценные камни не были скрыты от его острого проницательного взора.

Он мог-бы быть богат, очень богат, но к этому не стремился Великий Старик. Небольшое количество золота, добываемое им в верховьях рек Хайлинхэ и Муданцзяна, употреблял он на благотворительные цели и добрые дела. Так, он обеспечил бедную вдову, мать казненного Сун-Фа, купив ей в Нингуте участок земли с фанзой.

Все звери и птицы Шухая подчиняются ему и послушны его воле.

Он повелевает змеями. Даже самые ядовитые из них покорно склоняют перед ним свою грозную голову и лижут языком его руки.

В древней фанзе старика с незапамятных времен живет большая змея из породы полозов. Длина ее не мене трех метров. Говорят, что в этой змее поселилась, душа одного из предков старика и что сам старик насчитывает ей более двухсот лет.

Молодые звероловы и охотники не только уважали и чтили Великого старика, но и боялись взгляда его строгих немигающих глаз. Они были уверены, что взглядом этим можно умертвить человека.

Сам Великий Ван, воплощение Горного Духа, по словам тех же охотников, ежегодно в одну из «звериных ночей», приходит к фанзе Тун-Ли и ведет со стариком беседы.

Могуч и крепок, как столетний дуб, старый таежник. Голый череп его и бронзовое лицо изрыты морщинами, как кора кедра. На груди его висит неведомый амулет, зашитый в замшу. Левая рука стянута деревянным браслетом, тончайшей работы. Одевается он всегда легко и зимой, и летом. На ногах неизменные улы из кожи дикого кабана. Длинная сучковатая палка желтой жимолости сопутствует ему всюду. В лесной фанзе его, приютившейся на живописном берегу горной речки, случайный путник всегда находит радушный прием и гостеприимство.

Дальнейший путь его обеспечивается пищей на несколько дней и добрыми полезными советами. Двуногие хищники тайги, хунхузы, относятся к нему с должным почтением и отчасти с боязнью, зная могущество Великого Старика, его авторитет и влияние.

Бывали случаи, когда разбойники возвращали заложников и все награбленное, по одному его слову.

Таков бы Тун-Ли.

XXVIII. На посту

Совершая обходы своих владений Шухая, Ван останавливался иногда надолго в тех местах, где он находил обильную пищу.

Вследствие вырубки лесов, в особенности кедровников, стада кабанов значительно уменьшились по количеству и кочевали по всему пространству Шухая, в поисках корма. Следуя за таким стадом, состоящим из сорока голов, зимой Ван снова появился в районе горы Кокуй-Шань, в пределах лесных концессий.

Весть об этом моментально облетела тайгу бассейна Хамихеры.

Звероловы, охотники и дровосеки знали уже об этом событии и втихомолку передавали друг другу слухи о настроении Повелителя лесов, о его намерениях и поведении.

Распространению этих слухов способствовали, в значительной мере, таежные кумушки, оглашавшие своим несносным криком звероловные тропы, проезжие дороги и подъездные пути концессии.

Все шло мирно и тихо, пока какая-то сплетница-сорока не принесла на своем длинном хвосте, который уже успел отрасти, удивительную новость.

Она рассказала своим подругам, под большим секретом, что Ван объявил войну пришельцам и что перед этим Царь тайги виделся с Великим Стариком.

Конечно, благоразумные люди и другие старожилы Шухая не придавали значения этим басням и не верили слухам, исходящим из такого ненадежного источника.

Но все-же разговоры шли и слухи не умолкали.

Достигли они и виновников этих событий – самих пришельцев.

Смеясь и нисколько не скрывая, передавали они друг другу новости и слухи, идущие от знакомых китайцев.

Все это их забавляло, придавая особую остроту и нервный подъем в их монотонной, лишенной отвлеченных интересов, жизни.

Отпраздновали Рождество и Новый год. Работы на концессии возобновились. Спешили вывезти из тайги заготовленный материал древесины, пользуясь обильным снегопадом.

Старая тайга стонала и скрипела от криков возчиков, от хлопанья бичей, от скрипа полозьев, от ржания мулов и лошадей.

От зари до зари кипела и бурлила лесная концессия. Только темная таежная ночь набрасывала на нее свой звездный полог тишины и молчания.

Настали опять «Звериные ночи».

В тесных бараках дровосеков, в фанзах зверолов и охотников, прислушивались к реву зверей и отдаленным раскатам грома.

«Это Ван, Великий Ван, подает свой голос!» – шептали робкие таежные жители, прижимаясь друг к другу и закутываясь с головой в грязное ватное одеяло.

Нежные, кроткие козули от ужаса выбегали из тайги на лесные вырубки и поляны, теснясь к поселениям человека и ища у него защиты.

Собаки, идущие на волков и медведей, поджимали свои пушистые хвосты и прятались где попало, боясь подать голос и открыть свое присутствие.

Кабаны и изюбры, затаив дыхание, не смели пошевелиться на своих лежках и ждали спасительного рассвета.

Даже заспанный Мишка переворачивался на другой бок в своей теплой берлоге и зажимал ухо лапой, ворча себе под нос и что-то приговаривая.

Только одни пришельцы были спокойны и не обнаруживали никакой тревоги.

Слушая в долгие зимние ночи отдаленные голоса хищников, они шутили и смеялись над суевериями обитателей тайги.

На посту тридцатого километра ветки, у подошвы горы Кокуй-Шань, в долгие зимние вечера идут бесконечные разговоры на те-же темы, хотя прежних людей уже нет, их сменили другие.

По-прежнему яркий свет лампы-молнии освещает большую казарму, деревянные койки у стен, высокую пирамиду с винтовками и железную печку посреди комнаты, с кипящим на ней жестяным чайником.

У простого деревянного стола и по койкам расположились люди.

Все было так, как и год тому назад.

В мире ничто не ново, все повторяется, меняется только внешность, а суть остается та же.

За окном темная таежная ночь. Сквозь кружевные узоры замерзших стекол сверкают и искрятся звезды.

Из глубины тайги доносятся неясные рокочущие звуки, слабые и хрипящие, то могучие, как раскаты грома.

Внимание и слух присутствующих сосредоточены на этих звуках и разговоры о появлении хищников возбуждают нервы.

«Слышите, братцы, – произнес один из солдат с винтовкой в руках, собираясь сменить наружного часового. – А ведь это никак сам Ван пожаловал к нам собственной персоной! Это его голос слышен в той стороне горы! Ах, язви его! Как знатно ревет! Что твой гром! Попадись-ка ему теперь в лапы – не помилует! Не даром Архипов убег с часов в помещение, так напугался сердяга! Ну как, Архипов, до сей поры дрожат еще поджилки?» – обратился он к лежащему на койке солдату, бледному и болезненному на вид человеку.

«Да я не испугался, – ответил тот, обводя всех присутствующих своими впалыми лихорадочными глазами, – а только что-то оборвалось у меня внутри, после этого проклятого рева, и я не мог совладать с собой. Я не трус, вы это знаете, но нервы мои не выдерживают! Не хватает воли!»

«Нет, Архипов не трус, я это знаю! – возразил один из солдат, огромный детина, сушивший у печки свои мокрые портянки. – В прошлом году мы вместе ходили на хунхузов! Если бы не он, проклятый хунхуз зарезал бы меня своим серпом! Нет, он герой! Только, конечно, нервы его тонки и деликатны! Не то, что у нашего брата-землероба! У нас этих самых нервов нет! Потому – мы от земли! Она, матушка, покажет тебе нервы в лучшем виде! Архипов славный парень, но конечно, антилегент! Куда ему супротив нас! Жила тонка, и кишка не выдержит!»

«А по-моему, Архипов хотя не трус, но распустил нюни, – заметил старший поста, отмечая карандашом дежурства в листе нарядов, – надо взять себя в руки, так нельзя! Этак всякий будет оправдываться нервами? Что такое нервы? Одно баловство и распутство, да!»

При этих словах старшего у Архипова показались на глазах слезы; он виновато посмотрел на окружающих и сел на койке. Губы его дрожали, нижняя челюсть стучала о верхнюю.

Взявшись худыми, как костяшки, руками за края койки и вперив в лицо старшего свои черные расширенные зрачки, он произнес тихо, едва слышно, сдавленным голосом:

«Старший думает, все же, что я трус! Хорошо, я докажу, что он ошибается!» Произнеся эти слова, Архипов повернулся, лег на койку, лицом к стене, и затих.

Видимо, разговор этот произвел на всех тяжелое впечатление. В наступившем молчании чувствовалась напряженность неловкого положения.

Желая разрядить напряженную атмосферу, старший встал из-за стола и, держа лист нарядов перед собой, произнес: «Наряд на завтра: часовыми – Иванов, Черных и Мельник! Подчасками – Долгой, Иванов-второй и Бучило! – затем, не меняя тона, обратясь в сторону Архипова, проговорил: – Я не назвал тебя трусом, но советую взять себя в руки!»

Посмотрев на часы, показывавшие десять часов вечера, старший объявил, что пора тушить огни и ложиться спать.

Стрелка часов не дошла еще до половины одиннадцатого, как пост погрузился в полумрак и глубокий сон овладел его обитателями.

Не спали только часовой с подчаском, ходившие как маятники, вдоль наружных стен поста, и бедный Архипов, получивший незаслуженную кличку «труса».

Ему не спится. Он ворочается на своей скрипучей койке с боку на бок, усиленно дымит папиросой и думает. Мысли его далеко отсюда, на берегах милой Волги, где родился он и где протекали годы его детства.

Затем вспомнил он свою юность, время обучения сапожному мастерству у дяди Потапыча. А там рекрутчина, служба и отправление на Дальний Восток, в Маньчжурию. Убивалась мать, снаряжая сына на край света. Не чает она его возвращения. Причитала, как у покойника.

«Здесь хорошо! Легко и свободно дышит грудь! Дикая бескрайная тайга поет чудные песни! По окончании службы остаться бы здесь, выписать мать, завести хозяйство и начать новую жизнь! Да, хорошо здесь! Но я не трус!

Я докажу им, что и у меня есть воля, есть стремления к красоте, как говорится в книжках, есть самолюбие. Я докажу, что я такой же человек, как они, хотя жила моя тонка и коротка кишка! Завтра же пойду на охоту! Не терпится мне! Врут все китайцы про Вана! Пусть сам Ван-переван, чего его бояться? Обыкновенная скотина и больше ничего! Стреляю я без промаха, не даром имею значок за стрельбу. Бог не выдаст – свинья не съест! Но и смерть не страшит! Что такое смерть? В книжках пишут одно, а на самом деле, кто знает? Эх, наплевать! Семи смертям не бывать, а одной не миновать! А что, если убью Вана! Вот-то будет любо смотреть на рожу старшего! Лопнет от досады! Нет! Я покажу им, что я не трус!»

Так рассуждал сам с собой и мечтал, ворочаясь на жесткой постели, Архипов, пока под утро тревожный сон не смежил его уставшие очи.

На другой день сменившиеся часовые показывали, что в тайге, со стороны Кокуй-Шаня, слышались всю ночь какие-то крики, звон жестянок; ржание лошадей и во многих местах, до самого рассвета, горели костры.

Оказалось, что тигры, бродили всю ночь возле бараков рабочих, задрали несколько собак и на самом дальнем участке концессии зарезали лошадь на коновязи, несмотря на усиленный шум, хлопанье ракет и выстрелы из ружей.

Вся концессия была встревожена нахальством хищников

Старший поста выслал дозоры в тайгу, для выяснения положения. Зарезав лошадь, тигры оттащили ее в чашу и там сожрали. Судя по следам, среди хищников был Ван. Так объясняли китайцы рабочие, указывая на его огромные следы, видневшиеся на указанной лесной дороге.

Вследствие тревожного положения, работы по вывозке леса начались с полудня, да и то некоторые рядчики отказались послать своих рабочих в дальние участки, примыкающие к самому Кокуй-Шаню.

Архипов был в одном из дозоров, обходивших дальние участки, и внимательно исследовал следы зверей, в надежде увидеть следы Вана. Наконец, у одного из бараков, где была убита лошадь, китайцы показали дозору на следы царя тайги. Они были почти вдвое больше других следов и произвели впечатление даже на солдат дозора. Они измерили след, оказалось-полторы четверти.

«Ну, лапка! Нечего сказать! – воскликнул старший дозора, трогая рукою отпечатки ладони и пальцев зверя. – Ежели такою десницею дать плюху, пожалуй, останешься доволен! Архипов, как ты думаешь, a?».

Архипов молчал, сосредоточенно о чем-то думал и нервно кусал свои тонкие губы. Во взгляде его светилась отвага и решимость. Он был страшен в эту минуту, как человек бросающийся в пропасть.

«Не трожь его, старшой, – говорили дозорные, – вишь его забрало за живое! Пусть отойдет, тогда сам посмеется!»

Но Архипов и не думал «отходить», он все также был молчалив и угрюм, думая свою упорную думу.

К вечеру груженые лесом подводы и сани, под охраной солдат поста, вернулись из тайги без всяких приключений и происшествий. Но возчики предсказывали, что этим дело не окончится, так как хищники голодны и при том же теперь «звериные ночи», и сам Великий Ван обходит свои владения.

И действительно, на следующую ночь тигры задрали еще двух лошадей невдалеке от поста и умертвили китайца, поставленного с ружьем охранять лошадей у коновязей.

Это окончательно переполнило чашу терпения рабочих концессии, и они наотрез отказались выехать в лес на работу. Рабочих было около двух тысяч человек. Все они сидели по своим баракам, сосредоточенно курили и пили чай.