Текст книги "Легендарные разведчики. Книга 4"

Провидец со станции Узловая
Леонид Романович Квасников
(1905–1993)

Если бы вдруг кто-то начал подсчитывать, в какой части СССР выросло больше всего хороших разведчиков и близких к ним на душу населения, то станция Узловая Тульской области вырвалась бы в лидеры. Численность населения этой станции Московско-Донбасской железной дороги до революции не превышала пяти тысяч человек. А помимо Квасникова здесь родились разведчик и писательница Зоя Воскресенская-Рыбкина и генерал-лейтенант, замнаркома внутренних дел, один из создателей атомной отрасли Авраамий Завенягин (дважды Герой Социалистического Труда, награжденный шестью орденами Ленина).

Не уверен, сумею ли подробно рассказать о Леониде Романовиче Квасникове. Он скончался в 1993 году, когда о вкладе разведки в создание атомной бомбы почти не упоминали. Сам он был немногословен. Свою роль не выпячивал. Тут и скромность, и профессиональная осторожность. Получил известность лишь среди своих, так же, как и он, дисциплинированно молчаливых. В его эпоху достижения разведки, тем более великие, хранились в такой же великой тайне. Материалы пришлось собирать по крупицам, за что благодарю Героя России Владимира Борисовича Барковского, атомного разведчика и незабвенного соратника Квасникова. О Квасникове он рассказывал с уважением. А еще писателя Виктора Николаевича Андриянова, в начале 1990-х годов попытавшегося обобщить все, атомной разведкой сделанное, и ученика Квасникова Анатолия Борисовича Максимова, с которым мы о многом так и не договорили.

И все равно понятно: именно Квасников был главным двигателем советской, несколько не по своей вине запоздавшей в работе по атому, разведки. Тут напрашивается сравнение с Константином Циолковским, пионером отечественной космонавтики. Их роднит многое. Оба вышли из российской глубинки. Циолковский был туговат на ухо, Квасников – близорук, но и тот и другой услышали и увидели такое, что иным не виделось и не слышалось.

С детства Леонид Квасников мечтал о движении вперед. И совсем не карьерном. Ему нравилась скорость. Ощущал ее в быстром движении проносившихся мимо поездов. Он и сам в 17 лет укладывал рельсы, строил мосты. Но хотел идти дальше, учиться. Вот кому советская власть была словно мать родная. Окончил железнодорожную профтехшколу и был принят помощником машиниста, а потом и машинистом паровоза. В 25 лет, совсем не мальчиком, поступил на механический факультет Московского института химического машиностроения. Пусть не смущает выбор. В 1930-х годах в стране верили, что все передовые достижения, в том числе и в военной области, будут именно за химией. Эта вера до войны господствовала и в разведке.

Понятно, что учился с полной отдачей – на красный диплом. И, окончив в 1934-м институт, около года работал инженером на химкомбинате в городе Дзержинске. Хотелось расти, быть полезным, и родной МИХМ принял Квасникова в ряды аспирантов. В чем потом не раскаивался. В 1938 году аспиранта включили в специальную комиссию Наркомата оборонной промышленности по обследованию военных заводов. И конструктор Квасников придумал, как быстро автоматизировать производство артиллеристских снарядов.

Он ушел в науку с головой, но в 1938 году по партийно-комсомольскому призыву был вытащен оттуда за чуб и определен в разведку. Квасников просил лишь одного: разрешить ему защитить уже написанную кандидатскую диссертацию, связанную с производством боеприпасов. На что получил уклончивое: выпадет там, в госбезопасности, время, тогда и защитишь. Время так и не выпало. Но, если честно, отечественная наука потеряла от этой смены деятельности Квасникова меньше, чем приобрела зарождавшаяся научная разведка, в которой новичка-лейтенанта назначили заместителем начальника отделения научно-технической разведки.

Как раз здесь и было место человека с чисто научным, аналитическим складом ума и великолепными техническими познаниями. Он быстро разобрался в приоритетах и задачах своего направления. Этому помогли и довольно частые командировки в Польшу и Германию.

И вскоре бесстрашно схватился с наркомом Лаврентием Берией. Пытался объяснить, что грядущая война принесет много научных открытий не только в создании традиционного вооружения. Еще в 1939 году, пожалуй, первым в разведке, а может, и не только в ней, обратился к нетронутой ранее теме создания атомного взрывчатого вещества и его использования в виде сокрушительного оружия. Позже объяснял, что это было озарение.

Интуиция не подвела. В том же 1939-м из американских научных журналов, которые на удивление регулярно поступали в Советский Союз, разом исчезли все статьи по ядерной тематике. Это натолкнуло на мысль: центр по работе над атомными проектами, пока не ясно, что из себя представляющими, однако уже существующими, похоже, находится в США.

Попытки привлечь внимание наркома Берии к созданию за границей совершенно нового смертоносного оружия никакого результата не дали. В 1940-м Лаврентий Павлович отправил упрямца, но и смельчака подальше – в Польшу, где уже хозяйничали немцы, на мало значащую должность. Под прикрытием участвовал в советско-германской комиссии по репатриации. По мере возможности занимался вербовкой поляков, шедших на нее весьма неохотно. Польские офицеры много обещали взамен на освобождение из плена, а потом отказывались от сотрудничества. Знания и потенциал Леонида Романовича использовались совсем не так и не там, где по-настоящему требовались.

Все же Квасникова вернули. С приближением войны без таких, как он, в Центре было уже не обойтись. И Леонид сразу огорошил Берию личным письменным обращением, уже не несколько абстрактным, как прежде, а вполне конкретным: «За границей ведутся работы в области возможного использования атомной энергии в военных целях». Ну разве не чушь, рассуждать о каком-то неведомом атоме, когда не хватало реальных самолетов и танков, которые так нужны в надвигающейся войне? Как такое могло понравиться Лаврентию Павловичу? Какой-то новичок-очкарик, только призванный в органы, выдвигает чуть не новую доктрину, о которой в госбезопасности если кто и слышал, то краешком чуткого уха.

Однако уже в конце 1940 года, а не позже, как принято считать, Квасников посылает первую свою шифровку в наши резидентуры в США, Великобритании и Германии. В этих странах, по его пока всего лишь предположениям, могли вестись работы над суперсекретным атомным оружием.

Когда грянула война, то схожие шифровки были отправлены по приказу Квасникова во все раскинутые по миру и потихоньку восстановленные резидентуры. Всю информацию о научных исследования в области атома, о добыче урана, хоть в Норвегии, хоть в Чехословакии, быстро и без сомнений – в Москву.

Первыми откликнулись Дональд Маклин и Джон Кернкросс из «Кембриджской пятерки». Каждый прислал в сентябре 1941 года не просто информацию, а документы, подтверждающие начало работ над атомным проектом в США и Британии. Почти полностью совпавшие сведения встревожили Квасникова. Его руководство тоже обеспокоилось. И настолько, что Берия дал приказ нашим авторитетнейшим экспертам проверить достоверность из Лондона полученного. И был успокоен, когда ведущие умы вынесли вердикт: создание подобного оружия возможно, но не сейчас, а лет через десять, а то и двенадцать.

Сейчас часто и в принципе заслуженно вспоминают о Берии как о создателе советской атомной промышленности. Но тогда, в 1941-м, он обозвал донесения «дезой» (дезинформацией), цель которой им была мгновенно разгадана: отвлечь в тяжелейший для Советского государства час силы, средства и людей на занятие чем-то настолько же дорогостоящим, насколько и бесполезным.

Квасников же и придумал название грандиозной операции нашей разведки по добыче секретов изготовления атомной бомбы – «Энормоз». В переводе с английского – огромнейший, грандиозный. Задачи резидентурам ставились конкретные. Чтобы понять, что из себя представляет бомба и что необходимо для ее изготовления, технарь Квасников засел за книги по ядерной физике. И вскоре он уже относительно точно понимал те ряды длиннющих интегралов, что пока еще «вслепую» присылали из Штатов, Англии и Канады его подчиненные. Усвоил все тонкости и премудрости, запомнив их до конца дней своих. Задачи резидентурам превратились из несколько расплывчатых во вполне конкретные. Он обязал сотрудников, работающих в «закордонной» разведке, освоить хотя бы учебники для студентов-физиков. Сам набрасывал вопросы, которые надо было задавать нашим иностранным агентам, иногда удивляя тех точно сформулированной конкретикой.

Информация разведки от 20 июля 1942 года о результатах секретной встречи президента США Рузвельта и премьера Соединенного Королевства Черчилля на многое раскрыла глаза и пребывающему в неверии Берии. Руководители двух стран решили сосредоточить усилия своих ученых в центрах на территории Соединенных Штатов. Англичане дали добро на переезд лучших своих физиков в лаборатории Америки. А нам – ни слова.

Ради справедливости сам Квасников называл свой характер «скверным». Я бы определил его иным словом – «самовольным». Он не собирался дожидаться окончательного прозрения наркома Берии. Написал напрямую Сталину докладную записку о разработке союзниками втайне от СССР атомной бомбы.

И пошел дальше простого пересказа тревожнейшей информации. Предложил срочно заняться на территории Советского Союза созданием своего атомного потенциала. Перечислил меры, для этого немедленно требующиеся. Среди них и создание некого объединения всех организаций, занимающихся подобными и схожими научными проблемами. Не преминул упомянуть: информацию разведки от своих источников надо тщательно и быстро изучать и доводить ее до структуры, занимающейся исключительно работой над атомным оружием.

Беда заключалась в одном. Подобной структуры еще не было. Но, полагаю, благодаря и напору Квасникова ее все-таки создали в октябре труднейшего для Советского Союза 1942 года. Сталину рекомендовали талантливого молодого ученого, который мог бы возглавить атомный проект, – Игоря Курчатова. Но Иосиф Виссарионович со свойственной ему прямотой рубанул, что такого не знает. Предложил пост руководителя испытанному академику, отцу советской физики Абраму Иоффе. Но Абрам Федорович, ему было в то время немногим за шестьдесят, тактично отказался, тонко намекнув на возраст. Зато тотчас назвал нужного человека: конечно, Курчатов. Сталин согласился.

Забегая вперед скажу: Квасников и Курчатов были обречены на долгую совместную исключительно нервную работу. Не считая нескольких лет, проведенных Леонидом Романовичем в Штатах, им приходилось общаться именно вплотную. Передача разведданных проходила по сверхкороткой цепочке из двух «К»: Квасников – Курчатов. Иначе и быть не могло. Игорь Васильевич вчитывался в донесения, с превеликим трудом переведенные. Выбирал главное, отсеивал побочное, ставил вопросы, просил о конкретных уточнениях.

Позволю себе важное уточнение. Полученные коллегами Квасникова документы поступали не только в распоряжение одного лишь Курчатова. С ними надо было работать, анализировать, претворять в жизнь. А объем развединформации оказался таким всеобъемлющим, что даже гениальному физику не под силу было справиться одному. В последнем своем интервью, а давал он их очень редко, Леонид Романович сетовал своей землячке из Тульской области на то, что многие ученые – не Курчатов – как бы забыли об им переданном. Но Квасников помнил, что, когда и кому. Поэтому некоторое забвение роли его соратников полковника в отставке огорчало. Квасников ушел в 1993-м. Тогда об операции советской разведки «Энормоз» по понятным причинам было почти неизвестно. И справедливость восторжествовала лишь в середине 1990-х, когда группе атомных разведчиков, в том числе, конечно, и Квасникову, были присвоены звания Героев России как раз за добычу секретов немирного атома. Леонид Романович до этого дня признания не дожил.

Но давайте вернемся в 1943-й. Берия наконец-то понимает, что Квасников – провидец. Однако слишком упрямый, неукротимый. И отправляет его – кто же, если не ты? – в США, где до создания атомной бомбы оставалось всего ничего. Ясно, что не ссылка, но и не повышение для главного координатора операции «Энормоз».

Признаем: проявить себя в чисто оперативной работе Леониду Квасникову было сложно. Иностранные языки не были его коньком. Очень мешало плохое зрение. Не зря носил очки чуть не с самого детства. Уходить от слежки и умело проверяться перед встречей с агентами… Все это было не его. Он брал иным – четким анализом, выдумкой. Ведь начинал как инженер-изобретатель. Даже заведомо невыигрышные ситуации обращал в свою пользу. Один из лучших работников резидентуры Семен Семенов, оперативный псевдоним «Твен», трудился в США успешно, однако настолько долго, что привлекал внимание ФБР уже одним своим появлением на улице. И, таская за собой неизбежный «хвост», все равно отрывался от него, встречался со своими агентами. Рискованно для бывшего студента из СССР, а затем сотрудника «Амторга». А для наших друзей еще больше.

И Квасников нашел выход. Он посылал Семенова «в город», как говорят разведчики, зная, что за ним потянется одна, а то и две машины наружки. И когда это обязательно происходило, он подзывал уже ждущего своего часа сотрудника: «Иди, Саша (или Антон), иди».

Сашей и Антоном были два молодых оперативника: Александр Феклисов и Антон Яцков. Когда Квасников только приехал в Нью-Йорк, в его отделе, занимавшемся научно-технической разведкой, царила почти полная пустота. Работать – некому. И заместитель резидента Квасников, заприметив двух способных ребят, через Москву добился их перевода под свое крыло. Решение оказалось вернейшим, хотя в 1943-м никто и предположить не мог, что под началом Леонида Романовича служат два будущих Героя России. Кстати, не обращал он внимания и на то, что Феклисов был глуховат. Прозорливый разведчик Квасников, не снимавший очков, на собственном примере знал, что такие физические недостатки для способных людей не помеха.

Два года неистового напряжения. Утром работа, и настоящая, в «Амторге» под прикрытием торгового представителя. А вечерами – главное: научно-техническая, в основном атомная разведка. Он направлял деятельность своих сотрудников и наших друзей-агентов. Знал их сильные и слабые стороны, используя сильные в интересах дела.

Именно от Квасникова Москва узнала о дне испытания первой американской атомной бомбы. А потом и о том, что взрыв перенесут из-за неблагоприятных погодных условий. Леонид Романович непосредственно руководил атомной сетью внешней разведки с января 1943 по 1945 год.

Вернувшись в 1945-м, он стал заместителем начальника, а затем и руководителем отдела технической разведки. Иногда говорил: «Я сам смогу попробовать собрать бомбу. Полученной информации хватает».

Леонид Квасников понимал: все, что сделано и добыто, только начало. Работа в США убедила его: если американцы развяжут войну против СССР, битва будет тотальной.

Квасников первым в советской разведке заговорил о возможности появления в Штатах убийственного оружия. Он следил за каждым шагом по его созданию. Это во многом благодаря лично ему советские ученые создали «изделие», испытание которого в 1949 году прошло успешно и стало полной неожиданностью для американцев. Он шел за бомбой прямо от ее американо-британской купели и довел до взрыва в Семипалатинске.

Ну а горечь, что ученые подзабыли о вкладе разведки, сегодня уступила бы место профессиональному удовлетворению. Квасников не дожил до того дня, когда разведчики и академики договорились, что успех они разделяют поровну.

Под псевдонимом «Джонни»
Анатолий Антонович Яцков
(1913–1993)

Анатолий Антонович Яцков был из тех немногих, судьбой и разведкой избранных, кто, рискуя головой, добывал секреты атомной бомбы.

Имя полковника внешней разведки Яцкова почти неизвестно. Откуда же? Да, в 1996 году ему присвоено звание Героя России. Но посмертно. Умер в 1993-м, а тогда о роли разведки в создании грозного советского оружия прочно молчали. О себе он успел рассказать очень немного, словно взвешивая «нельзя» и «можно», где им же и выбранное «нельзя» явно перевешивало.

Правда, имя Яцкова, всегда произносимое с неизменным уважением, проскальзывало в наших разговорах с его собратьями по атомной разведке Владимиром Барковским, Александром Феклисовым и Моррисом Коэном, награжденных одним с ним «геройским» указом. Им на склоне жизни, на последних годах и дыхании разрешили частично поведать, как добывались спасшие нас и мир секреты.

Никого из этих прекрасных людей, горжусь, что всех их знал, уже нет. Попробую с их добрых слов нарисовать портрет Анатолия Яцкова, действовавшего в США и участвовавшего в гонке за атомной бомбой под фамилией Яковлев и оперативными псевдонимами: «Алексей» – для своих и «Джонни» – для друзей, агентов-американцев.

У всех пришедших в разведку после кровавых чисток середины 1930-х годов биографии похожи, будто две капли чистой воды. Все из рабочих семей, все преодолели трудный путь от исконных трудяг, потом студентов почти всегда с красным дипломом и до способных инженеров. И все это, чтобы, пройдя строжайший отбор, попасть в разведку. Безошибочным селекционером на самом высшем и сугубо персональном уровне выступал будущий начальник разведки военных лет Павел Михайлович Фитин. Как разглядел он в чернорабочем, окончившем девятилетку, затем рабочем сахарного завода, строителе, слесаре, постоянном жителе рабочего барака и, наконец, выпускнике Полиграфического института, распределенного в 1937 году инженером-технологом на картографическую фабрику, перспективного разведчика? Чутье, вера, умение распознавать людей. Фитин предпочитал парней, окончивших технические вузы. Они – трудолюбивы и изобретательны, не склонны к болтовне, как некоторые выпускники гуманитарных институтов. Так считал начальник разведки. И если кто и захочет с этим мнением поспорить, то только не я.

На учебу в Школе особого назначения (ШОН) Яцкову, как и всем, в чекисты тогда призванным, отвели в 1939 году 10 месяцев.

Их разбили на «десятки». Не здорово же, если бы все зачисленные знали друг друга. Круг общения ограничен. Другие «десятки» обучались где-то неподалеку. Всегда удивляет: какая же тогда была конспирация. Да и для персонального ускоренного обучения не годились шумные чекистские потоки.

Александр Семенович Феклисов, друг и однокашник Яцкова, вспоминал, что небольшой деревянный дом в Подмосковье виделся всем слушателям чуть ли не райским дворцом. А чем еще, если он, как и дружище Анатолий, всю жизнь прожил в старых бараках. А тут уютные комнаты на двух человек, чистые постели, душ, отличное питание – три раза в день.

Молодых парней радовала выданная одежда. Никто не был франтом-щеголем – откуда же. А в ШОНе получили костюм по размеру, пару рубашек, крепкие ботинки и несколько экзотическую для неизбалованного пролетарского племени непривычную деталь туалета – шляпу. Некоторые из ребят, обходившиеся в лучшем случае отцовскими кепками, поначалу оставляли диковинный головной убор в комнате. Но приказ есть приказ, надо осваиваться, привыкать к буржуазной жизни, в которую совсем скоро предстояло окунуться, так не со своим же уставом.

Обстановка в ШОНе была, что в те годы являлось немаловажным, спокойной. Слушателей избавили от излишней подозрительности в принадлежности к «врагам народа». Их естественные промахи во время учебы никогда не расценивались как вредительство. Доброжелательность преподавателей придавала уверенности будущим разведчикам.

Яцков гордился собой: хорошо стрелял, занимался в аэроклубе и совершил 28 парашютных прыжков. Ничего этого в разведке Анатолию ни разу не понадобилось. Переквалифицированных из инженеров в чекисты готовили к работе в условиях зарубежья с упором на научно-техническую разведку, а не к сражениям врукопашную. Учителя были строгие. В основном чекисты, успевшие поработать в зарубежье и не попавшие в ежовский молох. Обучение, порой и индивидуальное, требовало полной отдачи с обеих сторон. Отлынивать, жаловаться на усталость после ежедневного шестичасового ускоренного натаскивания, да еще и выполнения домашних заданий, было не принято.

Но все же от себя добавлю. Такая уж у нас, россиян, не доля, не участь, а планида. Всегда и во всем торопимся, спешим. Порой не поймешь, то ли догоняем, то ли рвемся опередить, выйти вперед. Так во всем, не только в разведке. Иного нам не дано.

С неимоверным напряжением он осваивал все то, что требовалось разведчику. С остервенением грыз неведомые иностранные языки. Пятеро учились английскому, двое – немецкому, трое, в их числе и Яцков, – французскому. Его готовили в парижскую резидентуру, и как тут без языка. Это теперь французы пусть и со смешным акцентом, но болтают на английском. А раньше иностранцам без знания местного наречия в Париже делать было нечего. Французский Анатолий с огромным трудом в принципе освоил.

Но Гитлер разбил Францию за 40 дней, и легенду, как теперь говорят, пришлось изменить. Куда тут ехать! Куда? Срочно в Америку, не зная английского, на освоение которого отвели жалких три месяца. Торопили, гнали и подгоняли. Определили должность прикрытия: стажер в нью-йоркском генконсульстве. Даже дипломатического паспорта – на случай провала – на таком посту не полагалось. Зато о важности назначения свидетельствовало хотя бы то, что собеседование или инструктаж Яцков и отправлявшийся вместе с ним в Штаты друг Саша Феклисов прошли лично у наркома иностранных дел Молотова.