Текст книги "Легендарные разведчики. Книга 4"

Провидец со станции Узловая
Леонид Романович Квасников
(1905–1993)

Если бы вдруг кто-то начал подсчитывать, в какой части СССР выросло больше всего хороших разведчиков и близких к ним на душу населения, то станция Узловая Тульской области вырвалась бы в лидеры. Численность населения этой станции Московско-Донбасской железной дороги до революции не превышала пяти тысяч человек. А помимо Квасникова здесь родились разведчик и писательница Зоя Воскресенская-Рыбкина и генерал-лейтенант, замнаркома внутренних дел, один из создателей атомной отрасли Авраамий Завенягин (дважды Герой Социалистического Труда, награжденный шестью орденами Ленина).

Не уверен, сумею ли подробно рассказать о Леониде Романовиче Квасникове. Он скончался в 1993 году, когда о вкладе разведки в создание атомной бомбы почти не упоминали. Сам он был немногословен. Свою роль не выпячивал. Тут и скромность, и профессиональная осторожность. Получил известность лишь среди своих, так же, как и он, дисциплинированно молчаливых. В его эпоху достижения разведки, тем более великие, хранились в такой же великой тайне. Материалы пришлось собирать по крупицам, за что благодарю Героя России Владимира Борисовича Барковского, атомного разведчика и незабвенного соратника Квасникова. О Квасникове он рассказывал с уважением. А еще писателя Виктора Николаевича Андриянова, в начале 1990-х годов попытавшегося обобщить все, атомной разведкой сделанное, и ученика Квасникова Анатолия Борисовича Максимова, с которым мы о многом так и не договорили.

И все равно понятно: именно Квасников был главным двигателем советской, несколько не по своей вине запоздавшей в работе по атому, разведки. Тут напрашивается сравнение с Константином Циолковским, пионером отечественной космонавтики. Их роднит многое. Оба вышли из российской глубинки. Циолковский был туговат на ухо, Квасников – близорук, но и тот и другой услышали и увидели такое, что иным не виделось и не слышалось.

С детства Леонид Квасников мечтал о движении вперед. И совсем не карьерном. Ему нравилась скорость. Ощущал ее в быстром движении проносившихся мимо поездов. Он и сам в 17 лет укладывал рельсы, строил мосты. Но хотел идти дальше, учиться. Вот кому советская власть была словно мать родная. Окончил железнодорожную профтехшколу и был принят помощником машиниста, а потом и машинистом паровоза. В 25 лет, совсем не мальчиком, поступил на механический факультет Московского института химического машиностроения. Пусть не смущает выбор. В 1930-х годах в стране верили, что все передовые достижения, в том числе и в военной области, будут именно за химией. Эта вера до войны господствовала и в разведке.

Понятно, что учился с полной отдачей – на красный диплом. И, окончив в 1934-м институт, около года работал инженером на химкомбинате в городе Дзержинске. Хотелось расти, быть полезным, и родной МИХМ принял Квасникова в ряды аспирантов. В чем потом не раскаивался. В 1938 году аспиранта включили в специальную комиссию Наркомата оборонной промышленности по обследованию военных заводов. И конструктор Квасников придумал, как быстро автоматизировать производство артиллеристских снарядов.

Он ушел в науку с головой, но в 1938 году по партийно-комсомольскому призыву был вытащен оттуда за чуб и определен в разведку. Квасников просил лишь одного: разрешить ему защитить уже написанную кандидатскую диссертацию, связанную с производством боеприпасов. На что получил уклончивое: выпадет там, в госбезопасности, время, тогда и защитишь. Время так и не выпало. Но, если честно, отечественная наука потеряла от этой смены деятельности Квасникова меньше, чем приобрела зарождавшаяся научная разведка, в которой новичка-лейтенанта назначили заместителем начальника отделения научно-технической разведки.

Как раз здесь и было место человека с чисто научным, аналитическим складом ума и великолепными техническими познаниями. Он быстро разобрался в приоритетах и задачах своего направления. Этому помогли и довольно частые командировки в Польшу и Германию.

И вскоре бесстрашно схватился с наркомом Лаврентием Берией. Пытался объяснить, что грядущая война принесет много научных открытий не только в создании традиционного вооружения. Еще в 1939 году, пожалуй, первым в разведке, а может, и не только в ней, обратился к нетронутой ранее теме создания атомного взрывчатого вещества и его использования в виде сокрушительного оружия. Позже объяснял, что это было озарение.

Интуиция не подвела. В том же 1939-м из американских научных журналов, которые на удивление регулярно поступали в Советский Союз, разом исчезли все статьи по ядерной тематике. Это натолкнуло на мысль: центр по работе над атомными проектами, пока не ясно, что из себя представляющими, однако уже существующими, похоже, находится в США.

Попытки привлечь внимание наркома Берии к созданию за границей совершенно нового смертоносного оружия никакого результата не дали. В 1940-м Лаврентий Павлович отправил упрямца, но и смельчака подальше – в Польшу, где уже хозяйничали немцы, на мало значащую должность. Под прикрытием участвовал в советско-германской комиссии по репатриации. По мере возможности занимался вербовкой поляков, шедших на нее весьма неохотно. Польские офицеры много обещали взамен на освобождение из плена, а потом отказывались от сотрудничества. Знания и потенциал Леонида Романовича использовались совсем не так и не там, где по-настоящему требовались.

Все же Квасникова вернули. С приближением войны без таких, как он, в Центре было уже не обойтись. И Леонид сразу огорошил Берию личным письменным обращением, уже не несколько абстрактным, как прежде, а вполне конкретным: «За границей ведутся работы в области возможного использования атомной энергии в военных целях». Ну разве не чушь, рассуждать о каком-то неведомом атоме, когда не хватало реальных самолетов и танков, которые так нужны в надвигающейся войне? Как такое могло понравиться Лаврентию Павловичу? Какой-то новичок-очкарик, только призванный в органы, выдвигает чуть не новую доктрину, о которой в госбезопасности если кто и слышал, то краешком чуткого уха.

Однако уже в конце 1940 года, а не позже, как принято считать, Квасников посылает первую свою шифровку в наши резидентуры в США, Великобритании и Германии. В этих странах, по его пока всего лишь предположениям, могли вестись работы над суперсекретным атомным оружием.

Когда грянула война, то схожие шифровки были отправлены по приказу Квасникова во все раскинутые по миру и потихоньку восстановленные резидентуры. Всю информацию о научных исследования в области атома, о добыче урана, хоть в Норвегии, хоть в Чехословакии, быстро и без сомнений – в Москву.

Первыми откликнулись Дональд Маклин и Джон Кернкросс из «Кембриджской пятерки». Каждый прислал в сентябре 1941 года не просто информацию, а документы, подтверждающие начало работ над атомным проектом в США и Британии. Почти полностью совпавшие сведения встревожили Квасникова. Его руководство тоже обеспокоилось. И настолько, что Берия дал приказ нашим авторитетнейшим экспертам проверить достоверность из Лондона полученного. И был успокоен, когда ведущие умы вынесли вердикт: создание подобного оружия возможно, но не сейчас, а лет через десять, а то и двенадцать.

Сейчас часто и в принципе заслуженно вспоминают о Берии как о создателе советской атомной промышленности. Но тогда, в 1941-м, он обозвал донесения «дезой» (дезинформацией), цель которой им была мгновенно разгадана: отвлечь в тяжелейший для Советского государства час силы, средства и людей на занятие чем-то настолько же дорогостоящим, насколько и бесполезным.

Квасников же и придумал название грандиозной операции нашей разведки по добыче секретов изготовления атомной бомбы – «Энормоз». В переводе с английского – огромнейший, грандиозный. Задачи резидентурам ставились конкретные. Чтобы понять, что из себя представляет бомба и что необходимо для ее изготовления, технарь Квасников засел за книги по ядерной физике. И вскоре он уже относительно точно понимал те ряды длиннющих интегралов, что пока еще «вслепую» присылали из Штатов, Англии и Канады его подчиненные. Усвоил все тонкости и премудрости, запомнив их до конца дней своих. Задачи резидентурам превратились из несколько расплывчатых во вполне конкретные. Он обязал сотрудников, работающих в «закордонной» разведке, освоить хотя бы учебники для студентов-физиков. Сам набрасывал вопросы, которые надо было задавать нашим иностранным агентам, иногда удивляя тех точно сформулированной конкретикой.

Информация разведки от 20 июля 1942 года о результатах секретной встречи президента США Рузвельта и премьера Соединенного Королевства Черчилля на многое раскрыла глаза и пребывающему в неверии Берии. Руководители двух стран решили сосредоточить усилия своих ученых в центрах на территории Соединенных Штатов. Англичане дали добро на переезд лучших своих физиков в лаборатории Америки. А нам – ни слова.

Ради справедливости сам Квасников называл свой характер «скверным». Я бы определил его иным словом – «самовольным». Он не собирался дожидаться окончательного прозрения наркома Берии. Написал напрямую Сталину докладную записку о разработке союзниками втайне от СССР атомной бомбы.

И пошел дальше простого пересказа тревожнейшей информации. Предложил срочно заняться на территории Советского Союза созданием своего атомного потенциала. Перечислил меры, для этого немедленно требующиеся. Среди них и создание некого объединения всех организаций, занимающихся подобными и схожими научными проблемами. Не преминул упомянуть: информацию разведки от своих источников надо тщательно и быстро изучать и доводить ее до структуры, занимающейся исключительно работой над атомным оружием.

Беда заключалась в одном. Подобной структуры еще не было. Но, полагаю, благодаря и напору Квасникова ее все-таки создали в октябре труднейшего для Советского Союза 1942 года. Сталину рекомендовали талантливого молодого ученого, который мог бы возглавить атомный проект, – Игоря Курчатова. Но Иосиф Виссарионович со свойственной ему прямотой рубанул, что такого не знает. Предложил пост руководителя испытанному академику, отцу советской физики Абраму Иоффе. Но Абрам Федорович, ему было в то время немногим за шестьдесят, тактично отказался, тонко намекнув на возраст. Зато тотчас назвал нужного человека: конечно, Курчатов. Сталин согласился.

Забегая вперед скажу: Квасников и Курчатов были обречены на долгую совместную исключительно нервную работу. Не считая нескольких лет, проведенных Леонидом Романовичем в Штатах, им приходилось общаться именно вплотную. Передача разведданных проходила по сверхкороткой цепочке из двух «К»: Квасников – Курчатов. Иначе и быть не могло. Игорь Васильевич вчитывался в донесения, с превеликим трудом переведенные. Выбирал главное, отсеивал побочное, ставил вопросы, просил о конкретных уточнениях.