Текст книги "Новый нуар"

Вот ты, наверное, думаешь, что у тебя есть убеждения. Какое заблуждение! Если тебя раздеть и посадить в клетку, или привязать к столбу, скажем, на три дня, у тебя появятся совсем другие убеждения. А, может быть, вообще не будет. А если это делать регулярно, ты станешь совсем другим человеком. А, может быть, вообще перестанешь быть человеком.

Побои как аргумент почти неотразимы.

Варлам Шаламов

Василика был явно напуган.

– В общем все довольно просто, – заключила Марта. – У каждого мужчины есть уязвимые места. К ним нужно получить доступ и в них обосноваться. После этого – тактика вытоптанной площадки, пока не станешь полной хозяйкой. Суть в том, чтобы преодолеть защиту физических реакций и овладеть волей мужчины.

Женщина может вскрыть мужчину как устрицу – крак! А потом просто съесть! Или бросить на пол и раздавить. Или оставить, чтобы лежал, голый и беззащитный, и дрожал до конца жизни при каждом ее приближении. Hold the Dark[8]8
  Придержи тьму.


[Закрыть].

Твое воображение не в состоянии вместить, что она может с тобой сделать. Ты не можешь себе представить, как далеко она может зайти. Ты только тогда поймешь, что значит жить без границ. Она подведет тебя к краю пропасти и заставит там стоять, балансируя, чтобы не упасть. Ты станешь как пластилин в ее руках. Она выжмет твой мозг как губку после бани. Выдавит из тебя всю волю, и ты станешь тряпкой, о которую она будет вытирать ноги… И так ты будешь жить. И будешь счастлив.

Василика нервно сглотнул и спросил:

– Как же вы рожать-то будете без мужчин?

– Почему же без мужчин?! – удивилась Марта. – У нас будут мужчины. Но останутся только самые здоровые, породистые, продуктивные, как племенной скот. И травоядные.

– Ну разве нельзя жить спокойно и никого не угнетать? – сказал, помолчав, Василика. – Чего вам не хватает?

– Да мне всего хватает, – пожала плечами Марта. – Но идет общий процесс, сопротивляться невозможно. Да и прикольно все это. Ведь нет развлечения больше, чем поездить на ком-нибудь. Такова природа человека. Не будешь давить ты – раздавят тебя.

Скука проходит, когда к тебе ползет страдающий мужчина.

Фридрих Ницше

– Надо жить на необитаемом острове, – сказал с надрывом Василика.

– Откуда ты такой взялся? – насмешливо спросила Марта.

– Из канализации, – ответил честно Василика и вышел.

В коридоре Василика, будучи в растрепанных чувствах, толкнул первую попавшуюся дверь. В большой кухне за столом сидел отец Амфибрахий с густой бородой веером и блестящими хитроватыми глазками. Из большой пузатой бутыли он наливал в стакан Берцелиуса с носиком и градуировкой прозрачную жидкость. При виде гостя батюшка прервал свое занятие и поставил на стол второй стакан – простой, граненый. Василика сел рядом и получил порцию напитка.

– Кальвадос, – сказал отец Амфибрахий. – Сегодня получил.

Они чокнулись, и Василика пригубил. Напиток был качественный, но слишком для него крепкий. Батюшка опрокинул стакан залпом.

– Хорошо разымает, – крякнул он.

Между тем, Василика почувствовал, что ему представился случай завести с духовником разговор о сокровенном. Некоторое время примеривался и сказал:

– А вот вопрос. Я к религии не близок. Так жизнь сложилась. Я, наверное, в бога не верю. Но когда нужно принимать важные решения, то, как будто, к кому-то прислушиваюсь… Непонятно, к кому.

Отец Амфибрахий прижмурился, так что глазки его стали совсем маленькими, пожевал что-то в окладистой бороде и сказал:

– Ну, это просто. Ты – адепт индивидуальной этики.

Василика наморщил лоб.

– Для меня это сложно, – сказал он виновато. – Образования нет. Просто читаю, что под руку попадется.

– Да не нужно никакого образования, – махнул рукой священнослужитель. – Разве можно в школе чему-нибудь путному научиться?

Я твердо придерживаюсь мнения, что все университеты на свете следует сровнять с землей, а место, где они стояли, посыпать солью. <…> В университете все-таки можно получить кое-что. Вы получаете здесь навык общественной жизни.

Бернард Шоу

– В заповедях блаженства сказано, что Всевышнего узрят только чистые сердцем. Духовная ясность осеняет простые умы, которые не загромождены ненужными сведениями, не обременены предвзятыми идеями. Истины всеобщи и невыразимы, а все, что может быть определено словами, – конечно и ограничено.

– Боже мой! – сказал Василика полным надежды голосом. – Но как же все-таки можно…

– Так вот я и говорю, – отвечал батюшка, разливая кальвадос. – Этому нельзя научиться. Для этого нужна благодать, теофания, озарение…

– И у меня бывают озарения, – неожиданно сказал с гордостью Василика. – Дух захватывает. Просто страшно! Месяцами бьюсь, как рыба об лед, и вдруг – озарение!

– Иной раз вопросы бывают важнее ответов, – заметил вскользь батюшка. – Если задашься неправильным вопросом, то будешь бесконечно блуждать в потемках… А правильно поставленный вопрос это и есть ответ.

– Как это? – не понял Василика. – Если есть вопрос, то должен быть и ответ… Почему бывает так, что его не находишь?

– Нужно войти в особое состояние, – сказал отец Амфибрахий. – Забыться и одновременно сильно сосредоточиться. Тогда выйдешь из обыденности и увидишь то, чего не видно. Не у всех получается. В геометрии это называется закрытый угол, а в математике – отрицательная величина. Только выход в этот мир всегда… кривой, и поэтому найти его непросто. Как в нехорошую квартиру попасть… «Мастера и Маргариту» читал?

 
Милый друг, иль ты не видишь,
Что все видимое нами —
Только отблеск, только тени
От незримого очами?
 

Владимир Соловьев

Василика широко раскрыл глаза.

– Да откуда это все только берется!? – воскликнул он в отчаянии.

– Ну, тогда слушай, – будничным голосом сказал отец Амфибрахий. – Когда-то знание было единым и неделимым – Традиция. Потом распалось на различные духовные течения, философские школы, религиозные учения.

Подлинная трагедия, однако, произошла в эпоху так называемого Просвещения, когда верх окончательно взяли так называемые рационалисты. Их идеи стали официальными, а мистиков загнали в подполье. С тех пор мы тонем в материалистическом болоте. Наука умерла. Принципы исчисления бесконечно малых величин забыты. Нас захлестнули жадность, зависть, злоба. Никто больше не знает, что такое честь, достоинство, нравственность. Это – Кали-юга…

Но грянет окончательная катастрофа, и мы вновь обретем Традицию. Нужно только разрушить этот гнилой мир, и тогда мы увидим новое небо и новую землю…

Тут дверь в кухню распахнулась, и на пороге появился Панаит.

– Куда ты пропал? – сказал он отрывисто. – Тебя все обыскались. Пойдем уже…

В коридоре Панаит раздраженно спросил:

– Что ты тут потерял?

– Да вот, нарезался с батюшкой, – отвечал легкомысленно Василика.

– Любит он это дело, – махнул рукой Панаит. – А потом начинает нести всякий вздор про конец света. Погубит его кальвадос, серафима шестикрылого. Ну, давай быстрее, там работа началась…

В кабинете с часовым шкафом из резного бука расположились в креслах вокруг журнального столика Богдан, Михай, Дерек и Агата. Устраиваясь на стуле у стены, Василика поймал сердитый взгляд Мунтяну.

– Вы говорите, что хотите стать партнерами и друзьями, – говорил Дерек. – Однако для доверия одних слов недостаточно…

– Румынию после войны силой вырвали из западного мира, – возражал Михай. – Но мы на протяжении десятилетий верили: «Придут американцы». Так что теперь мы лишь вновь связываем разорванную полвека назад нить нашего развития, чтобы вернуться в лоно западной цивилизации. Мы полностью разделяем евроатлантические ценности…

– Lying like breathing[9]9
  Врут как дышат.


[Закрыть], – презрительно поджала губы Агата.

– Вы несколько десятилетий находились во враждебном лагере, – не уступал Дерек. – Сформировались определенные рефлексы. Это значит, что для восстановления доверия нам вместе предстоит немало поработать. Вы шпионили за нами…

– Но ведь это вы бросили нас на произвол судьбы, – вмешался Богдан. – Вы согласились на включение Румынии в советскую сферу влияния. Мы не забыли про салфетку Черчилля… Так что это не наша вина, что мы работали на Кремль, мы были вынуждены…

– Ну хорошо, – кивнул Дерек. – Вы хотите начать с чистого листа, и мы понимаем это. Мы помогаем вам на выборах, потому что считаем, что вы заслуживаете президента с прозападными взглядами. Но это – аванс. В Вашингтоне сегодня нет ясного представления о том, что происходит в Румынии. Вашими спецслужбами руководят люди, которые в прошлом нанесли ущерб нашей стране. Честные намерения и добрую волю нужно заслужить и доказать. Таким доказательством для начала может стать список румынских агентов-нелегалов в Америке…

Богдан широко раскрыл глаза.

– Вот как!? – сказал он в некотором замешательстве. – Но тогда и мы хотели бы получить список ваших людей в Румынии… Так сказать, на основе взаимности…

– Послушайте, – сказал, потеряв терпение, Дерек. – Ну о какой взаимности вы говорите? Ну кто вы такой, чтобы требовать у Америки список агентов? Вы понимаете, что никто не будет говорить с вами о сотрудничестве, пока вы не раскроете ваших разведчиков на территории США? И, кстати, не вздумайте вербовать американских граждан…

Воцарилось напряженное молчание, и Василика впервые после приезда в Румынию почувствовал, что его полезные навыки могут быть востребованы.

– Короче, вот дорожная карта наших возможных отношений, – и Дерек бросил на журнальный столик пачку листков с отпечатанным на них текстом. – Вот перечень лиц, которых мы хотели бы видеть министрами, парламентариями, судьями, руководителями спецслужб…

А вот компании, которые нужно будет приватизировать, – «Сбербанк», «Внешторгбанк», «Нуклеарэлектрика», «Петром», «Ромгаз», «Румынские железные дороги», аэропорт имени Анри Коандэ, порт Констанца… В тендерах, естественно, будут участвовать стратегические инвесторы из Штатов, и мы рассчитываем на благожелательное к ним отношение. Мы предоставим вам безвозмездный кредит для оплаты услуг консультантов по приватизации. Примерно на треть придется сократить площадь пахотных земель… Все это необходимо, как вы понимаете, для успешной европейской и евроатлантической интеграции…

Богдан осторожно взял листки, пробежал глазами и положил назад.

– Но это же план экономического порабощения Румынии, – сказал он тихо. – Получается, что наши компании станут филиалами транснациональных корпораций, а сельское хозяйство будет просто-напросто ликвидировано. Румыния утратит контроль над экономикой и станет потребительским придатком западных стран. Проще говоря, – колонией. У нас не остается ничего. На самом деле, вы просто хотите убрать с дороги конкурента…

Михай смотрел в сторону с каменным лицом.

– Я хотел бы вам напомнить, что управлением этой, как вы выражаетесь, колонии будут заниматься региональные топ-менеджеры, которыми можете стать вы, – холодно сказал Дерек, поднимаясь из кресла. – А можете и не стать…

И американцы вышли в гостиную, где на большом плазменном экране уже мелькали столбики цифр, а диктор лихорадочно комментировал результаты экзитпулов, которые полностью соответствовали ожиданиям участников вечеринки.

Богдан и Михай молча сидели в креслах, глядя в разные стороны. У Панаита под щеками гуляли мощные желваки, а у Василики раскалывалась голова. На журнальном столике лежали небрежно брошенные бумаги…

– Ну и что ты обо всем этом думаешь? – мрачно спросил Богдан, когда Василика поздно вечером вез его домой.

– Мне не нравится, – честно ответил Василика. – Разговаривают как с прислугой. Неужели без них нельзя обойтись?

Богдан молча пожал плечами.

– Выходит, что нужно просто сдать страну? – настаивал Василика.

– Да все только об этом и мечтают! – неожиданно вспылил Мунтяну. – И левые, и правые! Под крики о свободе и демократии! Думаешь, мне это нравится!? А что я могу поделать? Решения принимаются в таких сферах, куда мы не можем заглянуть даже украдкой…

– Да кто же в конце концов управляет Румынией? – воскликнул Василика.

Мунтяну посмотрел на него и горько усмехнулся.

– Я даже самому себе не решился бы ответить, если бы у меня возник такой вопрос, – сказал он.

Глава 28
Машинистка Лера

Колокольчикову нужно было срочно напечатать диссертацию, и он сбился с ног в поисках машинистки. Это оказалось настоящей проблемой, – как будто, все вокруг только и занимались, что написанием научных трудов.

Наконец, кто-то дал ему номер телефона, и после работы Колокольчиков отправился на другой конец Москвы. У конечной остановки метро сел в автобус и еще добрых полчаса ехал по темному зимнему городу. Не без труда найдя среди хрущевских пятиэтажек нужный дом, нажал кнопку звонка.

Дверь открылась, и на пороге появилась женщина – нездоровая полнота, заметно выпученные глаза и какая-то двусмысленная улыбка. Базедова болезнь. Колокольчиков струхнул, но делать было нечего, и он вошел.

В кухне Колокольчиков выложил на стол пачку исписанных его корявым почерком листов. Лера в домашнем клетчатом фартуке прикинула количество страниц и назвала сумму. Колокольчиков, не раздумывая, согласился. Сделка была заключена, и хозяйка предложила чаю.

Колокольчиков не отказался. Ему было любопытно; наверное, было любопытно и Лере. Все всё понимали.

– Вы работаете где-то? – спросил осторожно Колокольчиков.

– Кто же меня возьмет на работу? – с легкой усмешкой ответила она.

– Да-а, – сказал Колокольчиков. – А как же вы… Ведь деньги нужны…

– Вот, печатаю…

– Непросто вам… – сказал Колокольчиков как-то бессмысленно. – Домашние дела еще…

– Мама иногда приходит, помогает. Да я и сама выхожу недалеко, в магазин.

Колокольчиков покивал головой.

– У меня и подруга есть, – сказала Лера со странной интонацией, будто говорила о домашнем животном. – Но она такая…

И она осуждающе покачала головой.

Колокольчиков поднял брови.

– У нее все мысли только о мужчинах, – пояснила Лера. – Хочет женить на себе кого-нибудь. Но при этом так нехорошо о них говорит…

Колокольчиков не нашел что сказать.

– Такие, как я, долго не живут, – сказала вдруг Лера после паузы.

– Почему? – спросил испуганно Колокольчиков.

– С этим всегда связаны другие болезни. У меня – порок сердца…

Чай был выпит, и Колокольчиков с тяжелым сердцем ушел.

В потемках, мимо дворов с заснеженными песочницами добрался до автобусной остановки. У метро продавали яблоки – большие, налитые соком, венгерские, и Колокольчиков купил сразу два килограмма. Потом электричка. Ужинал яблоками. Таких вкусных, похоже, никогда не ел – ни до, ни после.

Потом Лера напечатала его первый роман в черновом варианте. Когда он спросил, понравилось ли ей, отозвалась уклончиво. Наверное, не понравилось, или не захотела больше откровенничать.

Глава 29
В гостях у Колокольчикова. О природе вещей

Прошло три дня. Богдан не звонил и не отвечал на звонки, так что Василика стал тревожиться. Вечер в гостиной оставил неприятный осадок. Да и вообще все шло как-то не так. Василика пытался себя успокаивать, но его не оставляло хорошо знакомое и никогда не обманывавшее ощущение смутной угрозы.

Василика подошел к окну. Ветер раскачивал кроны деревьев, с которых уже облетели последние листья. По пустынному бульвару прошла толстая цыганка в цветастой юбке с мешком за плечами. Потом – бритый парень в кожаной куртке. Фонтан, прежде извергавший струи воды даже в проливной дождь, не работал. В ушах нудно дребезжало – будто за стеной кто-то настраивал пианино.

«Что я здесь делаю? – пробежала мысль. – Уехать? А что дальше?» Василика открыл шкаф и достал сумку. Проверил, на месте ли паспорт и деньги. Наткнулся на визитную карточку, на которой были обозначены только имя и номер телефона.

Василика сел на кровать и вытащил мобильник. Глядя на визитку, набрал номер и стал слушать гудки. Колокольчиков его звонку совсем не удивился, и они быстро договорились о встрече.

Через полчаса Василика подъехал на такси к конной статуе Кароля I перед королевским дворцом. Еще из машины он увидел Колокольчикова в выцветшей футболке, джинсах и сандалиях на босу ногу, который ждал его в условленном месте.

Прошли мимо Университетской библиотеки и свернули на улицу Ботяну. Брусчатка горбилась под ногами, обшарпанные стены домов пестрели аляповатыми граффити. Повсюду были объявления: «Осторожно, падает штукатурка». Зашли во внутренний двор, в середине которого стоял старый бук, и поднялись на второй этаж, где Колокольчиков открыл ключом дверь.

– Располагайся, я сейчас, – сказал он и скрылся на кухне.

В комнате стояли торшер и продавленная оттоманка, на столе – телевизор с запылившимся экраном. Окно наполовину задернуто тяжелой портьерой, а стены до потолка закрыты книжными полками. Василика наклонил вбок голову и прочитал несколько названий на корешках: Андрей Гарлик «Анатомия и физиология трансильванского вампира», Максимилиан Апостатул «Заговор тьмы и угроза нового порядка», Лулу Жужу Фруфру «Вашингтонские ночи. Только для знатоков».

– Тут возле еврейского кладбища есть букинистическая лавка, – пояснил появившийся с двумя стаканами Колокольчиков. – Ее хозяин Тэнасе откладывает для меня занятные книжицы…

Василика обвел взглядом явно холостяцкую берлогу Колокольчикова.

– Значит, вот так ты теперь и живешь… – проговорил он задумчиво.

– На самом деле я уже давно умер, – ответил Колокольчиков, снимая с полки толстый том, который на поверку оказался плоской бутылкой «Баллантайна».

– В каком смысле? – спросил осторожно Василика.

– В прямом, – ответил Колокольчиков, разливая виски. – Я привидение.

Вы спрашиваете, как живет мой ежик?

Он живет плохо. Он умер.

Из письма школьницы

Василика недоуменно посмотрел на Колокольчикова. Действительно, он был похож на старый бук за окном – интересный, аристократичный, но без признаков жизни. Решив не развивать скользкую тему, Василика уселся со стаканом на оттоманке; Колокольчиков обосновался в кресле-вертушке у стола.

Повертев стакан с напитком медового цвета в руке, Василика заметил:

– Рановато что-то…

– Я по вечерам не пью, – парировал Колокольчиков, отпивая. – Ну а ты как живешь? Работаешь где-нибудь?

– Я таксист в Париже, – сказал Василика. – Сюда ненадолго приехал. Знакомый попросил помочь…

– Хорошая работа, – одобрил Колокольчиков. – Незаметная. Вроде ты есть, вроде тебя и нет… Почти как я…

Из окна в полутемную комнату падал сноп мягкого осеннего света, в котором фантастическими узорами клубилась пыль.

– А я вот всю жизнь просидел за письменным столом, – продолжал Колокольчиков. – Испортил позвоночник, печень, зрение… А на самом деле хотел быть лесником…

– Ну какой из тебя лесник! – удивился Василика. – Ты же журналист!

– Колокольчиков усмехнулся.

– Профессия давно умерла, – сказал он. – Когда-то журналисты считали своим долгом открывать людям глаза на жизнь. А теперь их задача – прятать от них эту жизнь. Информации в прессе больше нет, она засекречена, как в КГБ. Новости стали совершенно герметичными – понять, что происходит в мире, из обрывочных сообщений сомнительной достоверности невозможно. Сегодня здесь, а завтра там… Доступ к реальности остался только у очень важных персон.

Факты перестали существовать, теперь есть лишь их отражение. Реальность стала такой, какой ее видит каждый. Все можно повернуть в любую сторону. Любой проходимец, у которого более или менее подвешен язык, может теперь доказать, что черное это – белое, и наоборот. Можно передернуть все, что угодно, и каждый будет прав – как в «Фейсбуке».

Специально, чтобы дурачить людей, придуманы двусмысленные понятия – гуманитарная интервенция, коллаборационистское сопротивление, стратегическая неопределенность. Или, например, – агент влияния. Да еще слепой!

Знаешь, в старых еврейских семьях родители учили детей обосновывать сначала один тезис, а затем – противоположный, добиваясь, чтобы обе аргументации были одинаково убедительными. Это и есть эпоха пост-правды, о которой незабвенный Оруэлл писал еще почти столетие назад…

А еще появились так называемые копирайтеры. Это не владельцы авторского права, а психолингвисты, умеющие составлять тексты, которые якобы побуждают читателя бессознательно совершать определенные поступки, как если бы он был под гипнозом, – покупать определенные товары или голосовать за определенных политиков. Они исподволь влияют на человека, который и не подозревает, что кто-то проник в его мозг…

Василика завороженно слушал, забыв, что у него в руке стакан виски.

– Как же так? – спросил недоверчиво он. – А ведь была свободная профессия…

– Ну какая свобода!? – поморщился Колокольчиков. – Когда я начинал при коммунизме, критиковать было нельзя. Пресса была невнятной, диетической. В период безвластия действительно пришла свобода, точнее, – анархия. Можно было писать, что думаешь… Ну а потом телеканалы и газеты стали получать деньги от правительства и плясать под его дудку…

Думайте о прессе как о большой клавиатуре, на которой может играть правительство.

Йозеф Геббельс

Журналисты быстро научились писать, как прикажут. А те немногие, кто еще дорожит своим мнением, ушли на частные сайты и в личные блоги. Они украшают нашу жизнь, но не делают погоды.

На самом деле журналисты – маргиналы. Они занимают особое место в обществе, не будучи полностью его частью. Это позволяет им сохранять дистанцию от власти, и оставаться верными себе и своей этике.

Патрик Лоуренс

– А как же ты? – участливо спросил Василика.

– О, я всегда страдал патологической потребностью говорить правду. Это как болезнь – parler vrai. Особенно потому, что вокруг все врут. Никогда не умел угождать и лебезить. Мог, конечно, но тогда увял бы и потух. Ведь если долго делать что-то против воли, то произойдет интоксикация организма. Поэтому нужно жить в ладу с собой. А расцветал только будучи искренним. Не знаю, может быть, произнесение правды высвобождает гормоны счастья… Поэтому, по нынешним временам, я был плохим журналистом. Быть хорошим не хватало цинизма, а плохим быть нет смысла. Так что теперь я работаю на себя…

…какая-то аномальная честность, неспособность к этим компромиссам, которые в конце концов позволяют людям жить.

Мишель Уэльбек

– Ну а раньше?

– Работал как-то, – пожал плечами Колокольчиков. – Они, конечно, понимали, что я профессионал, но для них лояльность была важнее. Поэтому позволяли работать, но держали, что называется, в черном теле, – получал плату за труд, и ничего больше.

А все-таки не наш! С нами, а – не наш. Честолюбив. И есть в нем что-то… нехорошее, от Лассаля…

Владимир Ленин

– Наверное ты теперь пишешь книги, – предположил Василика. – Ведь недаром говорят, что литература правдивее журналистики…

Можно лгать в любви, в политике, в медицине, можно обмануть людей и самого Господа Бога – были и такие случаи, – но в искусстве обмануть нельзя…

Антон Чехов

– Литература это – совсем другое, – ответил Колокольчиков. – Журналист собирает чужие мысли, а писатель создает иные миры. Остальное – просто владение словом… Неожиданная смена ритма, странные сочетания слов, удивительный оборот речи – все это раздвигает границы реальности, позволяет увидеть, пусть мельком, иной мир. Поэтому настоящее творчество требует жизненной энергии писателя, противоречит инстинкту самосохранения. Это – жертва…

Итак, главный обличительный признак творчества состоит в таинственном ясновидении, в поэтической сомнамбуле.

Виссарион Белинский

Трудно не только писать, но и читать. Ведь читать нужно умом, чувствами, душой. А сейчас читают только глазами. Люди не проникают в текст, а текст не проникает в них. Потому что это требует усилия, это почти больно. А никто не хочет, чтобы ему было больно… Поэтому читают книги, не понимая и половины того, что в них написано.

Писатель сегодня похож на потерпевшего кораблекрушение путника, который с необитаемого острова бросает в океан бутылку, – может быть, кто-то и выловит…

– А как отличить хорошую книгу от плохой?

– Есть такие книги, в которых каждое слово на своем месте. Книги, в которых сказано все, и нет ничего лишнего. Где каждая фраза может быть заголовком. И, прочитав ее, хочется умереть, потому что ничего лучше написано уже не будет.

– А ты сам зачем писал? – спросил Василика.

– Наверное, с настоящей жизнью не очень ладилось, – ответил грустно Колокольчиков.

Глядя назад, я думаю: какой я был счастливец. Сколько раз я знал вдохновение! Когда рука сама пишет, словно под чью-то диктовку, а ты только торопись – записывай. <…> Те минуты наивысшего счастья, которое доступно человеку.

Корней Чуковский

Когда-то литература была средством понять чужую душу. А сейчас чужая душа никому не интересна. Всемирная отзывчивость! Когда это было?! Сейчас гораздо важнее узнать, как убрать с дороги людей, которые тебе мешают. Самые популярные книжки сегодня – об этом. Вот у них – успех! А я писал совсем наоборот, – о том, как сохранить совесть в бессовестном мире.

– И о славе совсем не мечтал? – недоверчиво спросил Василика.

– Как-то не до этого было, – сказал Колокольчиков. – И потом в погоне за успехом теряешь из виду призвание.

Как я не напрягаю мозги, никак не могу понять, что такое посмертная слава, и на что она нужна, и какое мертвецу от нее удовольствие.

Корней Чуковский

– Написано уже столько прекрасных книг, – сказал скептически Василика. – Ну и что они изменили в мире?

– С ними мир был лучше, – убежденно ответил Колокольчиков. – Были хотя бы иллюзии. В любом случае, все хорошее, честное, достойное – только в искусстве, а вовсе не в жизни.

Василика отпил виски и с интересом посмотрел на стакан: у напитка был ностальгический вкус увядшего лимона.

– Это старый «Баллантайн», – сказал довольный Колокольчиков. – Такого больше не делают.

– Искусство… – продолжал Василика. – А что с искусством? Вот, например, с живописью или фотографией?

– Искусство сегодня это – китч с разными выкрутасами…

– Китч?

– Китч – это то, что всем нравится, но никто в этом не признаётся. А сегодня и вовсе остались одни только выкрутасы, и все притворяются, будто им нравится. Картины больше не называются «Охотники на привале» или «Мишки в лесу», а «Композиция № 147» или «R7C2». А фотографии завораживают, потому что создают иллюзию разрешения тайны времени, которая на самом деле неразрешима. Остановись мгновенье! Но мне больше всего нравятся комиксы: талантливый художник-иллюстратор двумя штрихами умеет поймать момент истины, за которым фотограф может охотиться всю жизнь.

– Ну а кино? – спросил Василика.

– Я тут нашел телеканал, где круглосуточно показывают «Крестного отца», – улыбнулся Колокольчиков. – Его и смотрю по вечерам. С любого места…

– Что у нас еще осталось? Музыка?

– Хорошая музыка это когда кажется, будто знал ее всегда, а услышал только сейчас. Хорошая музыка всегда печальная, потому что тот, кто хоть что-то понимает в жизни, может быть только грустным. И чем неизбывнее в этой музыке тоска, тем больше в ней правды. Вообще, есть только одна музыка в разных аранжировках, и это – траурный марш. А современную музыку я не понимаю. Вот недавно пригласили в филармонию, слушал симфоническую композицию «Топор для замерзшего моря» боснийского композитора, который живет в Новой Зеландии. Очень похоже на скрежет металлического стула по кафельному полу в кухне…

За окном с жутким воем промчалась то ли полицейская машина, то ли скорая помощь, и снова наступила тишина.

– В общем нет больше ни литературы, ни искусства, – заключил Колокольчиков. – Остались только политика и деньги… Умирает даже спорт.

– Ты и спортом занимаешься? – удивился Василика.

– А что такого? – даже обиделся Колокольчиков. – Я всю жизнь в теннис играл. Ты не представляешь, какое это счастье, когда все твои проблемы, заботы и печали вдруг сосредотачиваются в этом желтом мячике, который летит к тебе со страшной скоростью и который ты должен во что бы то ни стало отбить. Но однажды, возвратившись домой с корта, я понял, что у меня болит решительно все – локоть, колени, запястье… И решил не перетягивать лопнувшую струну на ракетке. Теперь смотрю теннис по телевизору.

Василика отпил медового виски и вздохнул.

– Как-то у тебя все очень грустно получается, – сказал он. – Ну что это за жизнь? Ведь должно же хоть что-то радовать. Ну вот путешествия, например…

– Ну с этим у меня проблем нет, – успокоил его Колокольчиков. – Теперь все просто – путешествую, где хочу. Бесплатно. Но, если честно, то удовольствия никакого…

Ведь сейчас любой чайник, накопивший тысячу долларов, может легко отправиться на Бали, в Исландию, на Огненную землю. All inclusive. С алкоголем. На Лазурном берегу теперь ругаются матом, у египетских пирамид лузгают семечки, к Эвересту выстроилась километровая очередь. Путешествия сегодня это – как плохой перевод иностранных романов или фильмов. Ей-богу, лучше включить дома National Geographic…

Думаю, что сейчас туда организован туристический маршрут. Но я застала эти места в пору их невинности.

Агата Кристи

Но раньше да… Раньше я любил путешествовать. Когда я впервые приехал в Париж и похлопал по ноге Эйфелеву башню, то едва не умер от счастья… Когда теплым летним вечером шел по парижскому бульвару, то кружилась голова – так было хорошо. И еще чувство безопасности, – будто ты в помещении, а не на улице. Вокруг светло, чисто, красиво. Ведь путешествие это – попытка ускользнуть от опостылевшей повседневности, найти где-то за тридевять земель другую жизнь…

Увы, где прошлогодний снег?

Франсуа Вийон

Чужие города – как человеческие лица. Тысячи неуловимых интонаций, гримас, жестов… В каждом городе дышишь, чувствуешь, живешь иначе. Каждый город высвечивает в тебе иные грани. Ты вновь открываешь себя и вновь начинаешь осваивать окружающий мир. Это – твоя другая жизнь.

Василика перевел дыхание, поставил на стол стакан и поднялся с оттоманки, чтобы пойти в туалет. На входе вместо двери была занавеска из прозрачной ткани, которую когда-то называли газовой.

– Зачем это? – спросил подозрительно Василика.

– Наверное, чтобы не ушибиться, – ответил, подумав, Колокольчиков.

Через несколько минут Василика вернулся со свежими идеями, и викторина продолжалась.

– Да, – сказал он, забирая со стола вновь наполненный стакан. – Невесело как-то… Ну а с женщинами у тебя как?

– Покончено и с женщинами, – решительно отвечал Колокольчиков.

– Да как же так!? – всполошился Василика. – То есть, совсем что ли?

– Абсолютно! Мои отношения с женщинами полностью разрушены.

– Но почему?! – вскричал Василика.

– Очень просто, – продолжал спокойно Колокольчиков. – На самом деле между мужчинами и женщинами нет совершенно ничего общего, они не нуждаются друг в друге и в общем-то не хотят иметь друг с другом дела. Это просто разные звери, ну как гиппопотам и стрекоза, пингвин и лемур.

Меня всегда поражало, что мир мужской и мир женский, даже когда есть подлинная любовь и интимное общение, оказываются замкнутыми и непроницаемыми друг для друга. Даже когда мужчина и женщина говорят, казалось бы, на одном языке, они вкладывают разный смысл в произносимые слова.

Николай Бердяев

Мужчина и женщина не могут понять друг друга. Они по-разному устроены, иначе видят мир, в одних и тех же ситуациях принимают разные решения. Они даже ошибаются по-разному.