Текст книги "Житие Федора Абрамова"

Но что-то уже надломилось после смерти Андрея Александровича Жданова… Одновременно с арестами деятелей еврейского движения началось уничтожение ближайшего окружения Жданова. 15 февраля 1949 года на заседании Политбюро ВКП(б) было принято постановление об «антипартийных действиях» А.А. Кузнецова, М.И. Родионова, П.С. Попкова.

Алексея Александровича Кузнецова освободили от обязанностей Секретаря ЦК ВКП(б). Сняли с должности председателя Госплана СССР и академика Николая Алексеевича Вознесенского.

Постепенно борьба кремлевских группировок за власть оформилась, приобрела четкость и начала напоминать жутковатое спортивное состязание.

11—16 марта на посвященном борьбе с космополитизмом расширенном заседании Академии общественных наук при ЦК ВКП(б) были подвергнуты критике за извращение отечественной истории Исаак Израилевич Минц, Израиль Менделевич Разгон, Николай Леонидович Рубинштейн, Осип Львович Ванштейн и другие историки. Борьба с «безродными космополитами» усилилась, но не прошло и полгода, как в Москве, в кабинете Г.М. Маленкова арестовали первого секретаря Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) Петра Сергеевича Попкова, председателя Совета министров РСФСР Михаила Ивановича Родионова, председателя исполкома Ленгорсовета Петра Георгиевича Лазутина, первого секретаря Крымского обкома (бывшего председателя Леноблисполкома) Николая Васильевича Соловьева, а 27 октября был арестован и член Политбюро Николай Алексеевич Вознесенский.

Федор Абрамов, как вспоминает Л.В. Крутикова-Абрамова, оказался в 1949 году среди тех, кто участвовал в борьбе с «космополитами» на филологическом факультете Ленинградского университета.

«Правда, – пишет она, – выступал он более мягко, не «громил», не уничтожал профессоров, как иные партийные деятели, ограничивался критикой отдельных реальных недостатков лекционных курсов, за подобный «либерализм» сам подвергался внушениям по партийной линии. И все-таки он не сумел ослушаться партийных вожаков, которые потребовали, чтобы он подписал в соавторстве с Н. Лебедевым не им написанную статью «В борьбе за чистоту марксистско-ленинского литературоведения».

Останавливается на этом моменте биографии Федора Абрамова и Яков Липкович в уже упомянутой нами статье «Слово о русском Фолкнере»:

«Приняв участие в борьбе с «космополитами», он на свою беду на какое-то время дал повод считать себя оголтелым антисемитом. Было бы смешно требовать от него в те годы особой любви к евреям. Но и глубокой неприязни к ним, могу заверить, тоже не было. Наоборот, те евреи, кого он знал и с кем встречался, вносили немалую сумятицу в его угловатую душу. С одной стороны, он как молодой аспирант восхищался (?! – Н.К.) ими…

С другой стороны, как солдат партии, заглушавший в себе сомнения в ее преступной неправоте, влекомый общим, всесокрушающим потоком лжи и страха, он внес постыдную лепту в травлю своих кумиров (?! – Н.К.). Но то, что он сам все-таки придерживал себя, не лез из кожи, как другие его коллеги, чтобы на каждом шагу выслуживаться перед Смольным, в конечном счете было с благодарностью, да-да, с благодарностью (таков парадокс тех лет), отмечено самими гонимыми. И они простили его»…

К сожалению, хотя свидетельство Л.В. Крутиковой-Абрамовой разнится с размышлениями Якова Липковича, но в главном они схожи. Они упрощают до черно-белого уровня общую ситуацию в стране.

Заметим тут, что мысль Л.В. Крутиковой-Абрамовой, будто Абрамов «не сумел ослушаться» и поэтому и подписал вместе с Лебедевым статью «В борьбе за чистоту марксистско-ленинского литературоведения»[145]145
  Звезда. 1949. № 7. С. 165–171.


[Закрыть], не находит подтверждения в известных нам текстах Абрамова. Более того в «Дневниках» его содержатся свидетельства противоположного характера.

Когда после выхода статьи «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе» Михаил Самойлович Каган начал «утешать» Абрамова, тот записал в «Дневнике» 29 июня 1954 года:

«По словам Кагана, в Ленинграде у меня много «друзей», которые страшно обрадованы, что и для меня наступила расплата.

Черт с ними! Я сказал Кагану, что я и сейчас бы написал статью, разоблачающую космополитизм» (Здесь и далее выделено нами. – Н.К.).

Разумеется, подлинная картина совершившегося тогда надлома русской истории была трагичнее и беспощаднее.

Можно с большой долей уверенности говорить, что хотя Федор Абрамов и участвовал в компании борьбы с безродными космополитами, но руководствовался в этой борьбе самым космополитским учением Маркса-Энгельса-Ленина и значит боролся вслепую, не имея ни единого шанса на успех.

Основываясь на записях дневника Федора Абрамова, можно совершенно определенно утверждать, что подлинный, глубинный смысл происходившей борьбы, понимание неизбежности ее, стало открываться ему только в 1954–1955 годах, когда поражение борцов с космополитами стало совершившимся фактом.

«Я только сегодня окончательно убедился, что Плоткин неумен, а Базанов по-настоящему умен, – запишет Федор Абрамов 6 декабря 1954 года. – А ведь сколько можно наломать дров, пока просветлеешь. Таким образом, Дымшицы и Плоткины часто расправляются с нами нашими же руками. Мы, дубины, часто в неведении своем работаем на них. Ведь мне раньше казалось нелепым и ненормальным, что Базанов – профессор[146]146
  Василий Григорьевич Базанов – литературовед, фольклорист, член-корреспондент АН СССР, директор ИРЛИ, ответственный редактор академического Полного собрания сочинений Ф.М. Достоевского.


[Закрыть]. Понятие профессор у меня всегда ассоциировалось с Плоткиным…

Может быть, они и самого Базанова не пускают в Университет? Может быть, оттого он и работает в Петрозаводске? А ведь как они подают это? Погоня за длинным рублем. Итак, Плоткин внушает мне, что Базанов дурак, а я внушаю это другим. Вот как поставлено.

Какая неотразимая разница между Базановым и Дымшицем! Этот говорил скромно и дельно о больших, научных и жизненных вопросах, а тот потрясал цитатами из Маркса-Энгельса для доказательства общеизвестных истин и упивался своим красноречием и эрудицией»…

Но эти прозрения еще придут к Абрамову, а в 1948 году он больше походил на богатыря с завязанными глазами, который должен поворачиваться на каждый шорох и вздымать для удара меч, независимо от того, кто там пошевелился…

Любопытно, что одним из наставников Федора Абрамова в эти годы был печально знаменитый Александр Григорьевич Дементьев.

Занимал он в 1948 году не очень большую должность доцента, писал докторскую диссертацию, был членом партбюро филологического факультета, но при этом, как сообщала многотиражная газета «Ленинградский университет» был и «одним из ответственных работников ГК ВКП(б)».

В чем заключалась «ответственная работа» А.Г. Дементьева, понимаешь, читая его статьи, помещенные в университетской многотиражке. Пожалуй, потом Александр Григорьевич и молодогвардейцев не громил с такой же яростью, как космополитов в 1948 году.

Покойный А.Н. Веселовский, В.М. Жирмунский, Б.М. Эйхенбаум, В.Я. Пропп…

Список «безродных космополитов», которых рвал А.Г. Дементьев на партийных собрания и в научных дискуссиях можно продолжать и дальше.

И ведь как рвал!

В.Я. Пропп – о, ужас! – посмел в своей работе «Исторические корни волшебной сказки» лишить «русскую сказку и национальных и социальных и художественных особенностей»[147]147
  Дементьев А.Г. За партийность науки о литературе // Ленингр. университет. 21 января 1948.


[Закрыть]…

Да…

Такой волчьей хватки, которую проявлял этот будущий вождь московских либералов, Федор Абрамов не встречал и у следователей СМЕРШа, с которыми ему пришлось работать в контрразведке.

И вроде бы Федор Абрамов осознавал справедливость некоторых тезисов Александра Григорьевича, вроде бы он – все-таки Дементьев тоже, как и Абрамов, был фронтовиком, – доверял ему, но вместе с тем Абрамова угнетало осознание бессмысленности и страшной несправедливости такой борьбы. Более того, порою появлялось ощущение, что жертвой этой борьбы станет он сам.

Так в дальнейшем и случится…

Сохранились любопытные воспоминания Л.С. Левитан, припомнившей, как на свадьбе Федор Абрамов неожиданно обратился к ее отцу с весьма неожиданной просьбой:

– Залман Симхович, спойте, пожалуйста, старинную народную песню!.. Ничто не производит на меня такого впечатления, как русские народные песни, когда их поют старухи, и еврейские – как их поют в вашем доме…»[148]148
  Воспоминания о Федоре Абрамове. С. 81.


[Закрыть].

Свадьба Л.С. Левитан (с ведром винегрета в качестве главной закуски и студенческой группой в качестве главных гостей) состоялась в 1948 году, и значит еще тогда, вслушиваясь в звучание еврейских народных песен, ощутил Абрамов некую общность русско-еврейской судьбы в развернувшейся компании борьбы с безродными космополитами.

И это не парадокс, а глубокая закономерность советской истории, что гонения на космополитов в Ленинградском университете не задели ни Льва Абрамовича Плоткина, ни Евгения Ивановича Наумова, ни Александра Львовича Дымшица, которые и кровно и духовно как раз с этими самыми космополитами и были связаны.

Более того…

Эти люди в результате поднялись на борьбе с космополитами, сумели занять освободившиеся хлебные должности… Задели же гонения, действительно, крупных ученых, задели они, как это ни странно и Федора Абрамова – человека, который способен был участвовать в разработке идеологии осуществляемого поворота, человека, рассматривавшегося в качестве такого разработчика…

Правда, гонения обрушились тогда не на самого Абрамова, они коснулись его через жену, Людмилу Владимировну Крутикову.

«Написала жена кандидатскую диссертацию – на кафедре расхвалили до небес: новое прочтение раннего Горького, заметный вклад в науку, работу необходимо опубликовать… А через день та же самая кафедра вынесла решение: защиту диссертации отменить.

И из-за чего?

А из-за того, что накануне было партийное собрание университета и на том собрании выступил какой-то молодчик из породы так называемых бдителей. Потрясая с трибуны авторефератом диссертации, он заявил, что вот, мол, до чего докатился филологический факультет, кому доверил разработку боевых проблем партийности в литературе! Человеку, который в годину всенародного подвига отсиживался у немцев.

И напрасно, напрасно жена стучалась во все двери, искала справедливости, взывала к своим товарищам по кафедре: нет вины за ней, не по своей воле она, девчонка, два года заживо умирала в городке, внезапно занятом врагом.

Закаменели. Оглохли и ослепли»[149]149
  Абрамов Ф. Светлые люди. С. 259.


[Закрыть].

Произошло это 5 декабря 1949 года, как раз накануне шумных торжеств, связанных с 70‐летием Иосифа Виссарионовича Сталина.

9

«Сегодня это звучит анекдотично, а тогда подобного выступления было достаточно, чтобы меня уволили с работы, а диссертацию, только что расхваленную на аспирантском семинаре, сняли с защиты… – вспоминает Людмила Владимировна. – В отчаянии я поехала в Москву за назначением на работу. В результате в конце декабря я оказалась в Минске и была принята на работу преподавателем на кафедру литературы Белорусского университета, где и проработала два учебных года»[150]150
  Крутикова-Абрамова Л.В. Жива Россия С. 44–45.


[Закрыть].

Людмила Владимировна и многие годы спустя после кончины Абрамова обижалась, что ни профессора, ни доценты, ни друзья-аспиранты, ни Абрамов в их числе не заступились тогда за нее.

И как-то растворился в горечи обиды, ушел из памяти тот простой и очевидный факт, что именно этого и ждали от Федора Абрамова затеявшие провокацию «бдители». Не Людмилу Владимировну Крутикову, которая не претендовала ни на руководящую роль на кафедре современной советской литературы и никому особенно не мешала, хотели изгнать они из Ленинградского государственного университета, а Федора Абрамова, опасно укрепляющего свое влияние на филологическом факультете[151]151
  17 ноября 1964 года Федор Абрамов запишет: «Пленум ЦК… У Люси большая победа. Доклад на философском семинаре (Проблемы русского реализма ХХ века) прошел блестяще. Бурсов молодец! Понял, оценил! Макагоненко тоже. Очень хорошо выступила Хатилова. Не ожидал. Поддержала полностью. Рождественская, конечно, выступила против. Петро Выходцев – туда и сюда… Это как в 1949 году. Действовали против Абрамова, действуя против жены. Так и теперь. Только действовали уже «за», борясь за Абрамова».


[Закрыть].

В книге «Жива Россия» Людмила Владимировна пишет, что рассказ «Слон голубоглазый» явился своего рода покаянием Федора Абрамова, но «не только в 1978 году, но и тогда – в 1949–1951 – он (Федор Абрамов. – Н.К.) понимал, что ведет себя не лучшим образом. Тогда тоже были у Абрамова сомнения, колебания, муки совести».

Насчет сомнений, колебаний и мук совести можно, не сильно рискуя ошибиться, говорить по отношению практически к любому поступку Федора Абрамова, ибо порою кажется, что он только из этих мук совести и состоял…

А вот насчет того, что Абрамов вел себя не лучшим образом, надо еще подумать.

«Спасибо за письмо, – пишет он Людмиле Владимировне в Минск 25 декабря 1949 года, – и за одну из твоих «последних забот обо мне». Но почему «одну из последних»? Разве ты собираешься навсегда расстаться со мною? Мне твои заботы нужны. Без них плохо. Но не знаю, когда ты сможешь в полной мере проявить свою заботу обо мне. Я много думаю, и все пока – мрачновато. Но не буду нагонять на тебя тоску. Ты сейчас нуждаешься в героическом слове.

Что у тебя? Все так ли печально, или засияла и тебе звездочка? Я верю, что она когда-нибудь будет солнцем. Да, я верю в это. Но перед тобой своеобразный лес дремучий, а долина, залитая солнцем, за ним. Его тебе надо пройти, и ты пройдешь…

Итак, выше голову, мой дружок!

Главное – не распускаться и не рассчитывать на легкий успех…

Желаю тебе успеха. Только – никакого отчаянья, ни малейшей паники. Смотри трезво на вещи, не обольщай себя надеждами. Не пропадешь! Как бы ни обернулось.

А в конечном счете все будет хорошо.

Я верю!»[152]152
  Абрамов Ф. Собр. соч. Т. 6. С. 410.


[Закрыть].

Слова утешения, которыми всегда хочется ободрить попавшего в беду любимого человека, стоят в этом письме рядом с советами, которые исходят от человека уже пережившего то, что еще предстоит пережить адресату, и понимающему, что именно по этой причине, главное в его советах и не будет услышано.

И тут Абрамов, конечно, оказался прав.

Переводом Людмилы Владимировны в Минский университет несчастья ее не закончились.

В Минске на кафедре литературы, которой заведовал профессор И.В. Гуторов, Людмила Владимировна с энтузиазмом вступила в кафедральную борьбу на стороне доцента Л.Я. Резникова.

История эта в дальнейшем подвигла Федора Абрамова на создание пьесы «Один Бог для всех».

В образе Елены в «Одном Боге» легко угадываются черты Людмилы Владимировны, в образе Полынцева – доцента Л.Я. Резникова. Себя в этой пьесе Федор Абрамов вывел женихом Елены – физиком Егором.

«Егор. Ну а что такое вся ваша эпопея, если посмотреть на нее трезво? Из-за чего сыр-бор разгорелся? Из-за какой-то дюжины нескладных частушек.

Полынцев. Ты это серьезно?

Егор. Вполне. Я всегда говорил ей: Елена, не разменивайся на мелочи.

Елена. Эх, ты!.. Мелочи… Вот с этого-то и начинается примирение с подлостью.

Егор. Модно нынче воевать с подлостью. Споткнутся о кочку на ровном месте и орут: ратуйте, мировое зло накрыли! А посмотришь: ерунда, обыкновенная, рядовая подлость. В конце концов, я вас спрашиваю: кто вам дал право так безрассудно разбазаривать свою энергию? Этого ждет народ от людей науки?

Елена. Ты спрашиваешь! По-твоему, бороться с рядовой подлостью – это безрассудная трата энергии? Конечно, строить мосты, города, спутники – это приятнее. За это ордена дают, в газетах портреты печатают.

Егор. Вот именно!

Елена. А по-моему… Да знаешь ли ты, что эта рядовая подлость и есть самое страшное зло на свете! Да, да! Она, как раковая опухоль, незаметно разъедает души людей. Одних делает скептиками, других малодушными, третьих двуличными. А ты: кто дал право? Кто дал право… Да если бы никто не проходил мимо рядового зла, на свете вообще не было бы зла. И если хочешь знать, то меня сейчас больше всего возмущает твое равнодушие…

Егор. Так. Начинается урок воспитания.

Елена. А почему бы и нет? Твоей кибернетикой человеческое сердце не воспитаешь.

Полынцев. Правильно, Елена Федоровна! (Егору.) Да, тебе не хватает сердца, обыкновенного человеческого сердца.

Егор (тихо, угрожающе). Сердца, говоришь? А ты заглядывал в мое сердце? Это, знаешь, забавно разбираться, какое у тебя сердце, когда на кушетке лежишь.

А мне четырнадцати не было, когда убили отца. И я за хозяина в семье. Единственный мужик в колхозе! А потом фронт, пекло. Тут надо было сердце в тиски. А кто подымал колхоз после войны? Нет, я всю жизнь хребтиной своей пер в науку – через войну, через разруху к ней шел. Так не мешайте мне! Сердце, сердце… А мне с руками не совладать. Это вы можете понять? Вот они, мои руки! Они зудят, кричат, требуют работы. В них, может, зуд неудовлетворенной страсти творчества моего отца, моего деда, прадеда, всех Тропининых. А мои товарищи, погибшие на войне? В чем мое оправдание перед ними? Нет, мне и десяти рук мало, чтобы сделать то, что они должны были сделать.

Полынцев. Удивительно! Прожить такую жизнь… Да каждый нерв в тебе должен вставать на дыбы при виде несправедливости!

Егор. А я что – за подлецов, по-твоему?

Елена. Ты не за подлецов. Но за твоей широкой спиной их ветром не бьет. Они на тебя не в обиде. Ты ведь ничего не хочешь замечать.

Егор (пытаясь все обратить в шутку). Ну тебя-то я, положим, заметил – грешно обижаться.

Елена. Перестань! Ты заметил. Я тебя заметила. Тебе некогда! Некогда жить, некогда чувствовать, некогда бороться за правду. Тебе некогда быть человеком»[153]153
  Абрамов Ф. Собр. соч. Т. 5. С. 578–579.


[Закрыть].

Но это пьеса, где сама драматургия требовала обличения любого компромисса, безусловной победы молодого и нового, торжествующего утверждения правды и честности…

А пока пьеса разыгрывалась в жизни, Федор Абрамов делал все, чтобы сгладить драматургию событий, как мог, пытался образумить, утишить боевитость Людмилы Владимировны:

«Неужели ты не понимаешь, что ссориться с Гуторовым нельзя, что ты от него зависишь больше, чем от любого другого человека в Минске? – вопрошает он после защиты Крутиковой диссертации. – Я понимаю, тебе любить его не за что. Но разве можно разражаться такими истеричными тирадами по телефону! Твое поведение, твое пренебрежение моими советами, имеющими своей единственной целью твое благополучие, наполовину отравили мне вчера радостную весть…

Хороши ли итоги голосования? Не много ли четыре против? Как оцениваются результаты голосования минчанами? Обо всем этом напиши подробно. Вообще жду письма с подробным описанием всей защиты. Как к тебе отнеслись члены ученого совета?

Диссертация твоя, должно быть, скоро пойдет в Москву. Предстоят новые беспокойства по поводу утверждения ВАКом. Что об этом думают у Вас?

Но все это – дело будущего. Пока что можно радоваться первому и несомненно основному успеху. Так ведь? Защиту особенно не афишируй»[154]154
  Абрамов Ф. Собр. соч. Т. 6. С. 412–413.


[Закрыть]…

«Похоже, что ты переживаешь то же, что в конце прошлого учебного года, – снова перечисляет он очевидные аргументы. – А это страшно тяжко. Ты проявила излишний задор и сейчас расплачиваешься.

Конечно, в основном ты была права, критикуя книгу. Но почему не вняла моему совету о целесообразности тактичной, если хочешь, академической критики?

Само собой, что правда когда-нибудь восторжествует и в этом деле. Но когда?

Чего я больше всего боялся, то случилось. Тебя обвинили в групповщине. Конечно, это нелепое обвинение, и рано или поздно оно рассеется. Но каких сил это будет стоить? Волчий аттестат, отравленное лето и масса беспокойств, испорченных нервов, пока это разрешится в высоких инстанциях»[155]155
  Абрамов Ф. Собр. соч. Т. 6. С. 413.


[Закрыть].

В письмах Федор Абрамов рассказывает Крутиковой и о своей литературной работе, о своих планах, которые требуют от него полной самоотдачи. Он не останавливается даже перед угрозами разрыва, если его избранница не преодолеет своего легкомыслия:

«Я говорю прямо: если ты не сделаешь всех выводов из моих советов, если ты не преодолеешь своего идиотского легкомыслия, которое уже обошлось очень дорого и тебе и людям, связанным с тобою, – мне с тобой нечего делать. Я не хочу дрожать каждую минуту за тебя и за себя. С меня хватит года! Если ты не переломишь себя, мы расстаемся. Это мое последнее слово»…

«Ну что сейчас у меня? Каждодневная дрожь за тебя! полная неясность относительно нашего будущего!.. Я даже и не предполагал, что вы задумали свалить слона. Это наивность – не больше. Нельзя терять почву под ногами. И нечего лезть напролом там, где это бесполезно. Почему было о последствиях не подумать раньше?»…

Угрозы эти носили, разумеется, чисто риторический характер, потому что, по мере ухудшения положения Людмилы Владимировны в Минске, настойчивее становится Абрамов в предложениях совместной жизни:

«Ты совершенно права: было бы безрассудно жить по-прежнему врознь. С осени будем вместе, непременно вместе, – пишет он 20 мая 1951 года. – Я предлагаю Ленинград. Надеюсь, ты обдумала мое предложение и уже согласна»[156]156
  Там же. С. 416.


[Закрыть]…

Но и тут разгоряченная борьбой с несправедливостью Людмила Владимировна не сразу услышала его.

Ей не хотелось возвращаться в Ленинград побежденной. Это не вязалось с пафосом времени, с той борьбой, которую они с Л.Я. Резниковым вели в Минске.

«Тогда нам казалась позиция Абрамова излишне прагматичной, – вспоминает Людмила Владимировна. – Мы склоняли Федора уехать из Ленинграда в провинциальный институт, чтобы и для меня была педагогическая работа»…

Федор Абрамов отказался.

«Получил твое письмо от 3 июня, в котором также оказалось и письмо от Лени. Оба, взятые вместе, они ставят такие вопросы, что… я решил не откладывать ответа до вечера.

И ты, и Леня поставили последние точки над «и». Это должен сделать и я.

Мне понятно беспокойство Лени за твою судьбу. Он снова призывает меня покинуть Ленинград… Пойми раз и навсегда: не ради Ленинграда я остаюсь в Ленинграде, а ради возможности заниматься тем, чем я живу и дышу последние три года. Это чепуха, когда вы говорите, что творчеством можно заниматься и в провинции. Нет, нельзя! По крайней мере, в ближайшие три года. Ваши рассуждения просто наивны. Не вгрызание в жизнь мне нужно сейчас, а время, время! Его же дает только Ленинград, точнее, только работа в библиотеке.

Да, я люблю тебя, люблю только одну тебя. Но если бы ради тебя надо было отказаться от творчества, я бы не отказался. Говорю честно и откровенно – так же, как и Вы.

Это не фраза! Сейчас не время фразерствовать. Пусть я ошибаюсь, пусть я смешон в ваших глазах, возомнив себя избранником Бога. Пусть мне никогда не суждено стать писателем. И все-таки вся моя жизнь будет отдана творчеству, ибо оно самое сильное из всех моих желаний, и даже сильнее моего чувства к тебе. Здесь никаких иллюзий не может быть…

А как с тобой? Что я предлагаю тебе? Свою любовь, свои треволнения и переживания, связанные с будущими неудачами и удачами в творчестве.

Твое дело – сделать выбор. Ленинград не будет для тебя сказкой. Вероятно, имея плохую характеристику, ты не найдешь работы по сердцу. По крайней мере, я не вижу сейчас таких возможностей.

Нам будет очень трудно во всех отношениях: материально, и с жилищем и т. д. И как знать, могу ли я гарантировать заранее тебя от упреков? Я человек и человек, как правильно говорит Леня, несильный, к тому же слишком впечатлительный и склонный ко всяким переживаниям из-за малейших пустяков. Нет, я не могу гарантировать тебя от упреков. Незачем представлять нашу жизнь райскими кущами. Не надейся на мое чудесное превращение. Смотри на жизнь трезво. Для меня ты полноценный человек, но общество еще долгое время будет придерживаться иного взгляда. И тут едва ли что-нибудь сделаешь. Лучшим помощником будет время… (7.VI.1951)»[157]157
  Абрамов Ф. Собр. соч. Т. 6. С. 418–419.


[Закрыть].

В воспоминаниях Людмила Владимировна, разумеется, находит объяснения, почему любимый человек поступал так, а не иначе:

«Не учитывая всей сложности жизненной ситуации, нельзя делать однозначных выводов. Как он мог поступить иначе, будучи всего аспирантом. У него не было ни жилья, ни денег, он должен был помогать брату-колхознику, а главное, он уже думал о будущем романе, для создания которого нужны были хоть какие-то реальные условия. Поэтому в сложившейся ситуации менее правыми оказались я и мой соратник по кафедре Л.Я. Резников, восторженный романтик»[158]158
  Крутикова-Абрамова Л.В. Жива Россия. С. 45–46.


[Закрыть].

Но едва ли Абрамов нуждается в таких объяснениях.

Никаких оснований, чтобы заподозрить его в излишней осторожности и боязливости, он не давал.

Об этом свидетельствует его письмо от 23 июня 1951 года, когда Абрамов узнал, что Людмила Владимировна вынуждена была подать заявление на увольнение:

«Дорогая Люха!

Ты спрашиваешь, как я воспринимаю твои последние шаги? Положительно. Тебе ничего не оставалось больше делать, как убираться оттуда. Что ж, будем начинать новую жизнь. Хотелось бы только, чтоб тебе дали сносную характеристику. Но откровенно говоря, у меня нет больших надежд на это. По-видимому, они впишут кое-что, и тут едва ли можно чем-нибудь помочь.

Вообще я весьма скептически оцениваю результаты вашей двухлетней тяжбы. Они, прямо скажем, неважные. Чего вы добились? Собственного увольнения и еще большего возвышения Гуторова. Да, еще большего, потому что через некоторое время о вас останется (даже у студентов – им вколотят это) всего лишь воспоминание вздорного анекдота.

И что самое скверное, за вами потянутся хвосты и самые гнусные сплетни, а это не может пагубно не сказаться на вашей новой работе.

Словом, уход из Университета – это большое поражение. Но повторяю, лучше уйти добровольно, чем быть изгнанным.

Не хотелось бы говорить тебе грустных вещей, но сказать надо. Тебе везде будет трудно работать, а твой воинственный характер будет только осложнять твою трудовую жизнь.

И потом, нельзя же играть в бирюльки: надо понимать, что можно сделать и что нельзя. Надо учитывать соотношение сил…

Настроение у меня, как видишь, грустное, хотя и грустить-то не от чего. Все по-старому.

Вчера меня вызывали в обком, предлагали работу заведующим Ленинградским отделением «Литературной газеты», но я отказался.

Завтра вызывает секретарь партбюро. Собирается говорить о моих рабочих планах, вероятно, будет предлагать полставки на кафедре. Возможно, я возьму, так как 1200 рублей, которые я буду получать в библиотеке, для нас будет недостаточно»[159]159
  Абрамов Ф. Собр. соч. Т. 6. С. 419–420.


[Закрыть].

На этот раз Людмила Владимировна не стала настаивать на переезде в провинцию…

Она приехала к Абрамову в Ленинград.

Молодой семье выделили жилье – маленькую комнатку в коммунальной квартире номер 50 дома, находящегося во дворе университета.

Вся обстановка – стол, два стула и пружинный матрац – была выдана в университете. Буфетом служила картонная коробка из-под печенья.

В этой комнатушке и будут написаны первые произведения писателя – статья «Люди колхозной деревни» и роман «Братья и сестры», которые принесут Федору Абрамову известность, и как литературоведу, и как писателю.