Текст книги "Житие Федора Абрамова"

Глава шестая
СМЕРШ

Я никогда не жил в подвале, но я всегда, когда читал об этом, представлял себе мой кабинет. Длинный, как гроб, с одним окном. Летом окна не выставляли – запрещено. Первый этаж. Зимой темно, летом тоже. Пыль… Рядом комната пустовала – никто не хотел занять, хотя с помещением было туго.

Федор Абрамов

В личное дело сотрудника Особого отдела НКВД Архангельского военного округа вшит текст Военной присяги, подписанной старшим сержантом Абрамовым 17 апреля 1943 года:

«Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии, принимаю присягу и торжественно клянусь, быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным бойцом, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров, комиссаров и начальников.

Я клянусь добросовестно изучать военное дело, всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему народу, своей Советской Родине и Рабоче-Крестьянскому Правительству.

Я всегда готов по приказу Рабоче-Крестьянского Правительства выступить на защиту моей Родины – Союза Советских Социалистических Республик и, как воин Рабоче-Крестьянской Красной Армии, я клянусь защищать ее мужественно, умело, с достоинством и честно, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами.

Если же по злому умыслу я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара Советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся».

1

Так началась служба сержанта Абрамова в отделе контрразведки «СМЕРШ» Архангельского Военного округа.

«Страх, доходящий порой до ужаса, и радость предвкушения романтики, – писал Абрамов после войны, вспоминая об этих днях. – Контрразведка… Против разведки… «СМЕРШ»… Смерть шпионам».

Но с романтикой в СМЕРШе было туго…

Работа в группе по борьбе с дезертирами, куда направили сержанта Абрамова, оказалась весьма прозаичной. Приходилось ходить по дворам и помойкам, выслеживая трясущихся от страха худосочных новобранцев, которые, покинув расположение частей, не понимали, зачем они так поступили, и не знали, куда им идти дальше…

Не шибко хорошо был устроен и быт контрразведчиков…

Начальник контрразведки генерал Головлев[99]99
  В набросках повести «Кто он?» он фигурирует, как генерал Голованов.


[Закрыть], его заместитель подполковник Васильев, заведующие отделами, конечно, снабжались по высшей категории, но рядовые контрразведчики «только что с голоду не пухли. 600 граммов хлеба, тощий приварок – что это за питание для молодого мужика, работающего по 12–15 часов в день?».

Многие годы Федор Абрамов вынашивал замысел повести «Кто он», в основу которой должны были лечь впечатления от службы в «СМЕРШе».

Повесть так и осталась ненаписанной, но сохранившиеся наброски представляют ценный биографический материал.

Немало заметок касается голода, который мучит героя повести, так и не отъевшегося после блокады. Объедки, остающиеся после начальства, снабжавшегося по особым, высшим нормам, сводят его с ума.

Вот заметка, так и озаглавленная – «Голод»:

«Во время дежурства он доедал остатки картошки или блинов. Ах, какие это были блины! Он боялся съесть всю картошку.

А вдруг Васильев завтра хватится? Ему и в голову не приходило, что тот не доел, как не доедают закормленные люди в столовых.

К сахару – иногда оставались кусочки – он вообще не смел притрагиваться. Ему, голодному, казалось, что люди замечают все, что связано с едой, так же, как он. И он был крайне удивлен, когда назавтра уборщица… вывалила остатки блинов в урну.

Уборщица «презирала меня. Почему? Потому что догадывалась, наверно, что я доедал объедки Васильева. А как я делал? Я не все съедал. Оставлял, чтобы сохранить благородство»[100]100
  Абрамов Ф. Собр. соч. Т. 6. С. 48–49.


[Закрыть]…

Это «благородство», вернее стремление сохранить видимость «благородства» осложняло жизнь героя, делало ее порою невыносимой. Не было в герое повести счастливого умения просто относиться к житейским проблемам, и часто он сам для себя создавал проблемы из пустяков, по сути не заслуживающих внимания…

Коктейль романтики и страха, униженности и ощущения собственного превосходства не лучшим образом влиял на отношения героя с сослуживцами. Мнительное, чисто блокадное отношение к еде, униженность голодного человека легко вспыхивали неуместной в органах горделивостью и опасной дерзостью.

2

«Чекисты, люди контрразведки. Кто они? Злодеи, как изображает их Солженицын? – задавался вопросом Федор Александрович Абрамов и сам отвечал на него: – Нет, это были не злодеи. Злодеи бы – проще».

Заместителем генерал-майора Ильи Ивановича Головлева, возглавлявшего отдел контрразведки СМЕРШ Архангельского Военного округа, был подполковник Алексей Васильевич Васильев.

«Васильев – полная противоположность генералу, – набрасывает его портрет Федор Абрамов. – Его не любили все, но боялись.

Если генерал несколько стеснялся своего чина и генеральских атрибутов, то Васильев, напротив, тяготился своим подполковничьим чином. Страдал! Он рассуждал, видимо, так: если начальство меня недооценивает, то по крайней мере я сам должен позаботиться о себе, разумеется, в пределах допустимого уставом. И потому зимой он носил не обычную подполковничью ушанку (с серой смушкой и сукном), а ушанку, шитую на особый заказ: серый барашек, кожаный верх, о шинели и говорить не приходится: по сукну она едва ли уступала генеральской – коричневого цвета. И где только взял?..

Что касается костюма, то здесь выход был более простой. Вместо хлопчатобумажной гимнастерки и шаровар он носил габардиновую пару – тонкого габардина – того же цвета. Ни орденов, никаких украшений. Только один значок чекиста на левой груди против сердца. Меч, рассекающий гидру! Это было внушительно и сразу же обращало на себя внимание.

Вообще Васильеву совсем незачем было бояться потеряться среди подполковников… Васильев обладал неповторимой походкой, которая вполне компенсировала генеральский чин. Он ходил медленно: голова не шелохнется – хоть стакан воды ставь. Ноги несколько выпуклые. Тело, что называется, нес на ногах.

И если глядишься в значок чекиста, казалось, сама Немезида – бесстрастная и неподкупная – шагает по земле»[101]101
  Абрамов Ф. Собр. соч. Т. 6. С. 582–583.


[Закрыть].

И вот с этим человеком и умудрился схлестнуться на политзанятиях герой повести.

Когда подполковник Васильев делал доклад по четвертой главе «Краткого курса истории ВКП(б), Абрамов попросил слова.

«Моя наивность. Вообразил, что я на семинаре. Главное же – истина. Человек порет чушь – и все молчат. Попросил слова. Начал изобличать Васильева. «Предыдущий оратор».

Вдруг почувствовал – неестественная тишина. Смотрю: все отвернули от меня глаза. Лишь генерал внимательно смотрит. В чем дело?»

После занятия героя повести вызвал секретарь партбюро следователь Перепелица.

– Ты понимаешь, что наделал? – спросил он. – Ты зачем авторитет Васильева подрываешь?

– Но ведь он говорил неправильно. Как же можно соглашаться? Нельзя оставить вопрос невыясненным.

Перепелица был язвенником, и герой повести так и не понял, то ли от собственной боли, то ли от сострадания к нему сморщился сейчас секретарь партбюро.

Не одобрили поведения героя повести и сослуживцы, бывшие курсанты Военно-пулеметного училища.

– Дурак! – сказал Абрамову Перов.

– Дисциплины не знаешь! – поддержал Перова Кошкарев и наставительно добавил: – Устав почитай.

Ну, а дальше случилось то, что в любой момент могло произойти с человеком в органах, на героя повести начали собирать «дело».

Документы подбирал – «с усиками, с загадочной улыбочкой» – начальник отдела кадров капитан Рудиченко.

3

Многие рассказы и повести Федора Абрамова содержат эпизоды его биографии.

Это касается и повести «Кто он?».

Соответствие некоторых эпизодов подлинной биографии писателя, подтверждается документами из личного дела сотрудника НКВД Абрамова Федора Александровича.

Вот целая пачка докладных записок:

«Начальнику отдела кадров

отдела контрразведки «Смерш»

капитану тов. Рудиченко.

На Ваш запрос об отношении к работе и поведении помощника оперативного уполномоченного тов. Абрамова могу сообщить следующее. Краткое знакомство с тов. Абрамовым за время работы его в группе по борьбе с дезертирством показало, что он достаточно грамотен, развит, при желании мог бы стать толковым работником, но крайне не усидчив, не любит черновой работы, чрезмерно заносчив. Относясь к делу с нежеланием, не вникает в сущность нашей работы, старается подогнать один случай под другой или доказать нецелесообразность каких-либо мероприятий, покритиковать работу органов и т. д.

В разговорах тов. Абрамов частенько высказывает жалобы, что приходится много работать, что режим рабочего дня составлен не верно, что вечернее время следовало бы уделять для личных потребностей работников, т. к. занятия вечером и днем все равно не продуктивны.

Последнее очевидно вытекает из того, что тов. Абрамов вообще старается на все смотреть свысока, иногда может быть и не давая себе отчета, как например после проведения в отделении читки приказа тов. Сталина и указаний парторга, что приказ надо законспектировать, что на отличное усвоение его есть прямое указание Политического управления Красной Армии, тов. Абрамов заявил: «Выдумает же один там какой-то бестолочь и начинают всех потом заставлять и черт ее знает, тоже нашли занятие, приказы конспектировать».

Кроме изложенного считаю уместным сказать, что в частном разговоре 10 мая с.г. тов. Абрамов сказал, что старший брат его раньше состоял в ВКП(б), занимал какой-то большой пост… был исключен из партии, а затем якобы и арестован.

Сообщил ли об этом в биографии тов. Абрамов, не знаю.

Старший оперуполномоченный младший лейтенант Скрыпник.

11/V 43 года»[102]102
  Личное дело. Л. 3.


[Закрыть].

* * *

«Начальнику отдела кадров

отдела контрразведки «Смерш»

капитану тов. Рудиченко.

Мне известно, что вновь принятый в наши органы Абрамов всегда находится в плохом (упадническом) настроении. В ряде бесед, правда, не продолжительных мне это удалось установить.

9 мая 1943 г. я встретил Абрамова в доме Красной Армии, обменялись мнениями о кинокартине «Актриса», а затем заявил мне:

«Ну, пойду домой, а то завтра снова начнется черный день».

Этими словами, как я его понял, он хотел выразить свое отношение к нашей работе.

Вообще в беседе с ним ощущаешь какое-то недовольство и что он кем-либо или чем-либо обижен.

Вот все, что могу сообщить об Абрамове.

Оперуполномоченный 3‐го отдела контрразведки НКО «Смерш» ВВО Саксонов.

11/V 43 года»[103]103
  Там же. Л. 4.


[Закрыть].

* * *

«Начальнику отдела кадров

капитану тов. Рудиченко.

29 или 30 апреля с.г. в обеденный перерыв у меня на приеме был человек, которого необходимо было отправить домой на машине. Я позвонил дежурному, ответил помощник дежурного т. Абрамов. На мою просьбу – вызвать машину, последний ответил, что он не знает, как ее вызвать.

Я спросил: кто дежурит?

Он ответил: Рюмин и Панов.

Где они?

Не знаю.

Свои обязанности вы знаете?

Не знаю.

На все мои вопросы Абрамов отвечал – не знаю.

На следующий день в комнату дежурного мною, Рюминым, Пановым и Кацнельсоном был вызван Абрамов, который вошел в комнату неряшливо одетым, без оружия, шинель – нараспашку, без приветствия. На сделанные ему замечания – отвечал дерзко и прикидывался «незнайкой».

О чем и могу сообщить об Абрамове.

Начальник 3‐го отделения Скалецкий

11/V 43 года»[104]104
  Личное дело. Л. 5.


[Закрыть].

* * *

«Абрамов Федор Александрович 1920 года рождения, уроженец Каргопольского района Архангельской области в частных разговорах о режиме рабочего дня говорил, что было бы много целесообразнее сделать рабочий день не такой, как установлен, а днем, так как вечером нет продуктивности в работе.

Насчет будущности его работы в РККА он предпочитает лучше работу по своей гражданской специальности, работа в органах, пока (неразборчиво), он ожидал более интересной.

Перов.

11.05.43 г.»[105]105
  Там же. Л. 6. Любопытно сопоставить эти показания Павла Родионовича Перова с записью, сделанной Федором Абрамовым 8 мая 1975 года в «Дневнике»: «А вечером – у Перова. Славно посидели. Вспомнили «Смерш». Перов между прочим напомнил одну вещь, которую я совершенно забыл, дело, которое было заведено на меня. Там, в деле, были собраны все мои «левые» высказывания. Например, как выходя из Дома офицеров вечером в воскресный день, я говорил: «Ну, опять начинаются черные дни…» Дело это, слава богу, порвал (не порвал. – Н.К.) генерал Головлев. А то бы 25 лет – наверняка. Стукач – Скрыпник, которого я сейчас уже не помню».


[Закрыть].

Из этих, подобранных капитаном Рудиченко докладных записок видно, что он формировал дело о несоответствии Абрамова занимаемой должности и, в принципе, следствие должно было кончиться списанием его в армейскую часть.

Но – так уж положено было в НКВД! – имелись тут и заделы, которые позволяли, если будет высказано пожелание начальства, придать расследованию иную окраску. В случае нужды можно было провести Абрамова и по антисоветской агитации.

И тут Абрамов едва ли отделался бы и штрафным батальоном.

Предварительное расследование поручили старшему лейтенанту Кацнельсону. Тот вызвал Абрамова и, желая сразу деморализовать неудачливого молодого коллегу, вывалил на него все обвинения.

Однако Абрамов не растерялся и сразу сделал воистину гениальный ответный ход…

4

В личное дело Абрамова вшит текст, озаглавленный «Мои ответы на Ваши примерные вопросы»[106]106
  Личное дело. Л. 7–9.


[Закрыть], поданный на имя Кацнельсона.

Предвосхищая предстоящий допрос, Абрамов сам допрашивает себя!

Сам задает вопросы, которые мог задать ему Кацнельсон, и сам с полнейшей искренностью отвечает на них. И прежде всего, на самый страшный вопрос о темных пятнах в собственной биографии…

Обратим внимание на даты.

Донос лейтенанта Скрыпника был подан 11 мая 1943 года, а разговор, в ходе которого Абрамов проговорился Скрыпнику, что его брат Николай «занимал какой-то большой пост, был исключен из партии, а затем якобы и арестован», состоялся накануне, 10 мая.

Оперативность удивительная и, если предположить – а для этого имеются все основания! – что дело на Абрамова готовилось по заказу обиженного Алексея Васильевича Васильева, можно предположить, что и сам разговор о родных был подстроен специально.

Но лейтенант-доносчик не знал, что главное обвинение, будто Абрамов, поступая в контрразведку, утаил неблаговидные подробности биографии родного брата, – пустой номер. О судимости Николая в биографии, составленной Абрамовым в начале марта 1943 года, было сказано прямо и честно: «Из родных судимость имел брат Николай (хулиганство в связи с пьянкой, год или полтора он пробыл в заключении (лагерь)».

Возможно, поэтому в ходе самодопроса Абрамов вопрос о Николае и поставил на первое место:

«Вопрос 1‐й. Работал ли мой брат Николай в областной организации? Был ли он судим и не исключался ли из членов ВКП(б)? Где он сейчас находится и состоит ли членом ВКП(б)?

Ответ. Нет, не работал. Речь шла о последствиях злоупотребления алкоголем. Как на пример, я сослался на своего брата Николая. Я сказал, что он обладал твердым характером и ясным умом. Некогда простой рабочий лесных промыслов, он был выдвинут на руководящую работу и в течение нескольких лет образцово руководил Кушкопольской сельской парторганизацией. Но, пристрастившись к водке, он видимо развалил работу, был исключен из партии и отдан под суд. Это было, примерно, в 1939 году. 6 месяцев, год или полтора года (точно не знаю) он отбывал заключение в лагере. Мне известно, что он тяжело переживал свое нравственное падение и исключение из партии.

С 1941 года он находится в Красной Армии. До марта 1943 года служил на Северном флоте, с марта 1943 года – на южном фронте. В конце 1942 года он вторично вступил в партию. Об этом неоднократно писал мне в письмах».

Хотелось бы обратить тут внимание, как мастерски отбивает Федор Абрамов возможное обвинение. Во-первых, он сразу переводит брата Николая из больших руководителей, которые подозрительны уже сами по себе, и в политических взглядах которых при желании обязательно можно обнаружить какой-нибудь уклон, в простого деревенского начальничка Колю Лыпыха, способного только на хулиганский поступок, да и то по пьянке.

Очень интересна фраза: «Точно не знаю»… Естественно, что студент советского университета, которого пригласили работать в контрразведке, не может интересоваться братом-уголовником до такой степени, чтобы выяснить, сколько именно времени – шесть месяцев или полтора года – будет тот сидеть в лагере.

Ну, и совершенно блистательна фраза, что в конце 1942 года Николай вторично вступил в партию.

Это даже и не ответ, а козырный туз, не только покрывающий возможное обвинение, но и необычайно располагающий руководство органов к самому Федору Абрамову. Ну разве может быть замаскировавшимся врагом человек, брат которого подрался по пьянке и попал в лагерь, но, отсидев положенное, смывает кровью свою вину и снова вступает на фронте в партию, из которой его исключили. Это же Коля Лыпыха, свой в доску мужик!

После такого необыкновенно располагающего к нему ответа, Абрамов задает себе второй вопрос, насчет инцидента, произошедшего во время его дежурства. Он не может отрицать обвинений, выдвинутых против него капитаном Скалецким, это означало бы обвинить его в сознательной лжи, но можно, и не отрицая обвинений, посмотреть на них совсем иначе…

«Вопрос 2‐й. Что произошло во время моего дежурства?

Ответ. 30 апреля 1943 года я был назначен помощником ответственного дежурного по отделу. Ответственный дежурный тов. Рюмин дал мне краткий инструктаж о моих обязанностях. На мой вопрос, как распоряжаться имеющейся автомашиной, он ответил, что машиной ведает комендант. Почти такой же ответ относительно машины я дал и капитану тов. Скалецкому и просил его позвонить ответственному дежурному или коменданту.

Я дежурил 21 час подряд с одним лишь перерывом на час во время обеда. 1 мая в 7 часов меня сменил старший лейтенант тов. Рюмин и разрешил мне пойти отдыхать в его кабинет, что я и сделал. Спустя 2 часа тов. Рюмин приказал мне зайти к нему. Я моментально накинул шинель на плечи и, забыв, как следует заправиться, бросился в дежурное помещение. Разумеется, я явился к дежурному с плохой заправкой. Мне казалось, что быстрота выполнения приказа начальника вполне компенсирует отсутствие строевой выправки. К тому же после бессонной ночи я находился еще во власти сна. Ясно я сознавал только то, что нужно немедленно явиться к дежурному.

Когда я вошел в комнату дежурного там был капитан тов. Скалецкий. Тут же в резком тоне он прочел мне нотацию по поводу моего вида и отсутствию заправки. Кроме того он сказал, что с обязанностями помощника дежурного я справлялся плохо и что об этом он доложит руководству».

И опять-таки Абрамов не только ловко освобождается от выдвинутых против него обвинений в разгильдяйстве, но и предстает весьма ответственным человеком, который, отдежурив в праздник «21 час подряд», не жалуется ни на что, а готов, жертвуя даже своей строевой выправкой, с предельной быстротой явиться на зов начальника.

После этого можно было перейти к самому главному обвинению, тяжелее которого, наверное, и не было в то время.

И опять-таки ни малейшей попытки уклониться от прямого ответа на вопрос Абрамов не делает. Напротив, он в своем вопросе как бы даже обостряет обвинение…

«Вопрос 3‐й. Не говорил ли я о том, что будто бы «конспектирование приказа тов. Сталина является выдумкой какой-то бестолочи»?

Ответ. Я говорил, но в более мягком тоне. Слово «бестолочь» вообще не фигурировало в моем высказывании. Собеседник же истолковал мое заявление субъективно и односторонне. Он не обратил внимания на другую сторону моего высказывания. Я сказал, что приказ тов. Сталина является квинтэссенцией мысли, что каждое предложение, каждое слово его заключает в себе столь много смысла, что в силу этого необходимость конспектирования приказа в принятом значении сама собой отпадает. Я сказал далее, что приказ тов. Сталина представляет собою совокупность тезисов, дающих ключ к пониманию основных моментов текущей политики, и что каждый тезис может быть разработан в публицистическую статью. В том же разговоре я обратил внимание собеседника на изумительную логику Сталинских трудов вообще, что не всегда можно найти в речах Черчилля и Рузвельта, на сталинский язык, обладающий всеми качествами языка народного вождя.

Что касается изучения приказа тов. Сталина лично мною, то я внимательно прочитал его четыре раза и, по совету тов. Рюмина обстоятельно законспектировал его. Приказ тов. Сталина внес ясность в мое понимание международной обстановки».

Если у генерала, читающего ответы на «примерные вопросы», еще и оставались сомнения в Абрамове, то после такого ответа становилось ясно, что подозревать Абрамова в антисоветских разговорах не просто глупо, но и отчасти опасно. Так глубоко и преданно размышлять о товарище Сталине, как Абрамов, были способны далеко не все даже и ответственные работники.

Отметим, что у Абрамова – не зря он столько времени провел на доработке протоколов! – какое-то абсолютное владение жанром протокола допроса.

Именно сейчас, когда доверие генерала достигло пика, он излагает под видом ответа на вопрос Кацнельсона свои претензии насчет другой, более интересной, чем ловля дезертиров работы:

«Вопрос 4‐й. Как было оформлено мое поступление на работу в отдел контрразведки? Удовлетворяет ли меня порученная мне работа?

Ответ. В начале марта 1943 года я был вызван капитаном тов. Пановым. Он предложил мне написать автобиографию и заполнить необходимую анкету, что я и сделал. Примерно 9 апреля 1949 года меня вызвали в отдел контрразведки, и в беседе с капитаном Рудниченко, на его вопрос, желаю ли я работать в отделе, я ответил, что желаю.

Конечно, профиля своей будущей работы я не представлял. С 15 апреля я стал работать в 4 отделении. Поручаемая мне работа большей частью была чисто механической. Понятно, что, будучи по своему характеру сангвиником, не всегда находил в ней удовлетворение. И поэтому возможно, что под впечатлением этого, я сказал Перову, что на теперешнюю свою работу смотрю как на явление временного порядка. Я думал тогда, что в ближайшем будущем мне предоставят более живую работу, соответствующую своему характеру. Тогда же я сказал, что после войны попытаюсь закончить свое образование в Университете. Но тут же оговорился, что приказ Родины для меня священен и что я должен и буду работать там, где укажет партия».

Дело Абрамова разрешилось более чем благополучно.

Илье Ивановичу Головлеву[107]107
  В дальнейшем И.И. Головлев работал начальником управления КГБ по Воронежской области.


[Закрыть], похоже, понравились прямые и бесхитростные ответы подчиненного. Тем более что, хотя, публично высмеивая подполковника Васильева, лейтенант Абрамов и нарушал воинскую субординацию, но ведь не генерала же он высмеивал! Зазнайке Васильеву, думающему, что он умнее всех, этот урок, по мнению Ильи Ивановича, должен был пойти на пользу.

В результате Абрамов не только избежал наказания, но и был поощрен.

«Меня заметил генерал и начальник следственного отделения, – вспоминал Абрамов, – и поэтому, я думаю, меня вскоре же перевели в следственное отделение».

Любопытна запись, сделанная Абрамовым 7 марта 1958 года:

«Что мне нравилось в генерале – он подписывался без украшательств. Пожалуй, его подпись была единственной, которую можно было прочитать без расшифровки. Думаю, что Васильев презирал его за это.

Что касается самого Васильева, то он обычно бумаги, идущие за подписью: «Зам. начальника отдела…» подписывал так, что хвостом от буквы «В» перечеркивал «зам»…

Карандашом какого цвета расписывался Васильев? Красным? Нет, помнится, простым карандашом. Уж и здесь не было ли желания выделить себя? Да, один Васильев подписывался простым карандашом»[108]108
  Абрамов Ф. Собр. соч. Т. 6. С. 585. В 1949 году полковник А.В. Васильев был уволен из органов госбезопасности якобы за то, что скрыл свое кулацкое происхождение.


[Закрыть]…

5

Впрочем, самостоятельной работы у Абрамова и в следственном отделе поначалу было немного, в основном приходилось «доводить», «доследовать» чужие дела.

В свободное от работы время Абрамов пробовал заниматься писательством.

«Очень жалею, что сжег старый дневник, – записал он 19 августа 1943 года. – В будущем будет любопытно заглянуть в военные годы. Дневник начинаю под влиянием разочарования, постигшем меня на писательской ниве. Пользуясь отсутствием почти всякой работы, эту неделю пытался писать. И сегодня с горечью должен констатировать, что я не причислен природой к лику писателей.

У меня не только нет таланта, нет даже страсти к писанию.

И тем ни менее я все еще думаю, что что-нибудь напишу.

Ужасный разлад. Когда я не пишу, мне хочется еще, но как только сажусь за стол, пропадает всякое желание»[109]109
  Красная тетрадь. 1943–1945.


[Закрыть].

Впрочем, странно было бы, если бы Абрамову удалось написать в те дни что-нибудь толковое. Другой душевный настрой необходим был для писательства.

А здесь что?

Герой повести «Кто он?» думает, что в следственном отделе «дух захватит романтика». Но вместо романтики он сталкивается с грубой и очень жесткой практикой советских спецслужб, совершенно не соответствующей мечтаниям.

«Шел: думал, чудеса будут. А на деле одни антисоветчики. В колхозе жрать нечего. Клевета на советский строй». В антисоветской агитации, в клевете на советский строй обвиняли невинных людей лишь за то, что они говорили о голоде в деревне, об отсутствии оружия на фронте, об отступлении, о затянувшейся войне…

Постановление об аресте. Ордер на арест, обвинение… в том, что, будучи рядовым, систематически клеветал на советскую действительность, выразившуюся в том, что порицал колхозный строй…

Вторая папка. Дело №… То же самое. Однозначные свидетельские показания.

Дело №… То же самое. Разница в именах.

Три новых дела и все одинаковы. Девять дел в столе. Таких же. Надо вызывать. Надо начинать допрос…

Но Боже мой, только представить, что все то же самое… И какая клевета… Ведь действительно жрать нечего. Он сам получил письмо: умер в колхозе от голода…»

6

Схожие с переживаниями героя повести ощущения одолевали летом и осенью 1943 года и самого Федора Абрамова.

Его спасало поначалу отсутствие самостоятельной работы, но скоро и ему стали давать собственные дела, постепенно и ему пришлось втягиваться в обычную смершевскую работу – ломку живых человеческих судеб.

Это парадокс советской жизни.

Абрамова взяли на работу в СМЕРШ, а потом назначили следователем, прежде всего потому, что он представлял собою ту массу русского крестьянства, которая, одевшись в солдатские шинели, одна только могла выковать и выковывала, вернее, выпахивала победу…

И вроде бы то, что Абрамов располагал опытом народной жизни, подлинным солдатским опытом войны, должно было оградить его от трагических ошибок, но на деле все происходило с точностью до наоборот.

Порою Абрамов вынужден был составлять обвинительные заключения, понимая, что его подследственные невиновны…

20 февраля 1958 года, обдумывая замысел повести о СМЕРШе, Абрамов запишет: «Повесть о следователе назвать «Кто он?»… Кто он – этот вопрос относится не только к агенту, но и к другим лицам (Васильев, генерал, следователь и т. д.)».

На вопрос «Кто он?» должен был ответить герой повести. Задавал этот вопрос себе и сам Абрамов.

«Надо что-то делать, – думает герой повести. – С ума сойти от этого. И имеет ли он право? Разве это работа? Это же черт знает что. Нет, его место не здесь… Надо решаться»[110]110
  Абрамов Ф. Собр. соч. Т. 6. С. 60–61.


[Закрыть].

Наверное, схоже думал и сам автор, вникая в следственную работу и понимая, чем ему предстоит заниматься.

«Ну хорошо, убьют и т. д. А чего бояться? Ведь товарищи его там. Ему и так повезло. Вообще страшно везло»[111]111
  Там же. Т. 6. С. 579.


[Закрыть].

Но рефлексия эта, по-видимому, не мешала следовательской работе, и благоволение начальства продолжало изливаться на следователя Абрамова.

В середине августа 1943 года Федор Абрамов получил телеграмму от брата Василия: «Выехал Котласа пароходе Добролюбов встречай Вася».

«Едет Вася! – записал он вечером в тетради, которую теперь все время носил с собой. – Васенька едет в Архангельск… Домой он едет или в архангельский госпиталь?.. Судьба щадит нашу семью. Уж не перед катастрофой ли?».

23 августа 1943 года Абрамов подал рапорт на имя заместителя начальника отдела контрразведки «СМЕРШ» АВО подполковника тов. Мартыненко:

«Убедительно прошу вас разрешить мне краткосрочный отпуск в силу следующих обстоятельств:

23 августа 1943 года в Архангельск прибыл мой брат-фронтовик, который после 7‐месячного госпитального лечения едет домой в долгосрочный отпуск. Вследствие тяжелого ранения (левые рука и нога перебиты и почти не функционируют) брат остро нуждается в сопровождающем, каковым в его теперешнем положении могу быть только я.

Минимальный срок необходимый для поездки на мою родину д. Веркола, Каргопольского района) и обратно – 18 дней…

В качестве документа, подтверждающего факт приезда брата, прилагаю его телеграмму. В случае необходимости могу представить справку о ранении брата.

Следовательский отдел, отдела Контрразведки «СМЕРШ» АВО

Младший лейтенант Абрамов».

Подполковник Мартыненко наложил на рапорте резолюцию: «Разрешаю на 18 дней».

Получить полумесячный отпуск в августе 1943 года – это дорогого стоило…

Но с другой стороны, Федор Абрамов ведь не притворялся, составляя свои «ответы на примерные вопросы».

Он таким и был тогда в 1943 году.

«Вот что самое главное, – запишет он 28 февраля 1958 года. – Все – и прожорливый, вечно голодный водопроводчик Чувакордзин, и я, филантроп с обнаженным сердцем, и обольстительный Алексеев, и Перов, и тупица Кошкарев, и самовлюбленный Васильев, и генерал, и Фаина, спасающая детей от голодной смерти за счет своего тела, и Рюмин и другие – все главные свои силы и помыслы направляли на разгром врага.

И как ни существенна была разница в их положении и прочем, они действительно составляли один лагерь… Всех их объединяло желание победы, ненависть к врагу. Разница лишь в том, что одни были лишены всего, другие жили такой жизнью, при которой можно было удовлетворять свои личные потребности».

Сомнения в правоте совершающегося, конечно же, угнетали Абрамова, но это не мешало ему – 5 ноября 1943 года приказом № 144 следователю Абрамову была объявлена начальником отдела контрразведки СМЕРШ АВО благодарность за отличные показатели в работе – добросовестно относиться к исполнению своих обязанностей.

«Из моих записок можно подумать, что я подозревал кого-то из моих коллег в преднамеренной жестокости или что я тогда понимал все то, что потом называли бериевщиной, – записал писатель 22 ноября 1964 года. – Нет, хвастать не буду, хотя бы и лестно.

В общем-то я не задумывался о противоестественности всего этого. Так, может быть, жалость просыпалась свободного человека к заключенному. И только.

И еще мне ужасно не нравились формулы: клеветал на советскую власть и т. д. А человек (в том случае, когда освободили) приехал из колхоза. И сказал: плохо в этом колхозе. Жрать нечего. И я сам знал, что и в нашем колхозе жрать нечего.

И еще в опыте у меня было то, что арестовывали колхозников в 30‐е годы. За что?

Тогда я в лучшем случае допускал несправедливость по отношению к отдельным людям.

Это теперь многие уверяют, что они уже тогда все понимали.

Нет, я не понимал.

И если и оказывал какое-то сопротивление системе (освобождение), то шел на ощупь. Повинуясь какому-то инстинкту, врожденному, что ли, чувству справедливости».

7

Сопоставляя материалы личного дела работника НКВД Абрамова Федора Александровича с набросками повести, видишь, что если и отклонялся Абрамов от реальных событий, то весьма незначительно.