Текст книги "Житие Федора Абрамова"

– Валя, – попросил однажды Абрамов Гапову. – Достань мне второй том «Эстетики» Гегеля!

– Что-что? – не сразу поняла Гапова, так дико прозвучали в замерзающей палате эти слова, словно бы донесшиеся еще из мирной жизни, с семинара по истории марксистко-ленинской философии.

– Мне нужен второй том «Эстетики» Гегеля! – повторил Абрамов. – Только не забудь, второй том!

Второй том «Эстетики» ценился в блокадном Ленинграде не так высоко, как корка хлеба, но где его было отыскать зимой сорок первого года? У Ляли Бородиной, которая приносила в госпиталь «передвижную» библиотеку, не было ничего кроме русской и советской классики.

Не было «Эстетики» Гегеля и у врачей госпиталя, а Абрамов не унимался.

– Ты опять забыла про второй том? – спрашивал он.

Необычным раненым, разыскивающим в блокадном городе второй том «Эстетики» Георга Гегеля, заинтересовалась палатный врач М. Лурье – изможденная пожилая женщина с вечно озябшими сухонькими руками.

Она вызвала Валентину Гапову в ординаторскую и начала расспрашивать об Абрамове.

«Со всей горячностью, вспыхнувшей в моем уже порядком дистрофическом существе, я заверила Лурье, что это самый талантливый студент на филфаке:

– Вы не представляете, какой это талант!»

Лурье застыла в задумчивости, потом многозначительно объявила, что выпишет для Абрамова… дополнительную тарелку супа в обед.

– Будем лечить, – сказала она, – если выдержит, отправлю в числе первых в эвакуацию… При первой возможности[90]90
  Воспоминания о Федоре Абрамове. С. 67.


[Закрыть].

9

Так «Эстетика» Георга Гегеля и Валентина Гапова произвели Федора Абрамова в самого талантливого студента филфака, и это возвышение если сразу и не спасло Абрамова, то, по крайней мере, подарило ему шанс на спасение…

17 марта 1942 года, на исходе первой блокадной зимы, Федора Абрамова эвакуировали по Дороге жизни на Большую землю.

В тот день немцы усиленно обстреливали город, и отправка раненых – машина не шла! – задерживалась.

Абрамов все это время на костылях, в шинели, опираясь на одну ногу – левая нога висела! – стоял в холодном пустом вестибюле. Беспрестанно открывалась и закрывалась входная дверь, и по вестибюлю гулял морозный сквозняк.

Сюда в вестибюль и спустилась проститься Валентина Гапова.

Повиснув на костылях, Абрамов развел в обе стороны свои руки:

– У меня голые руки, Валя! Я без варежек еду…

Огромные брезентовые рукавицы, что выдали Гаповой в госпитале, для костылей не подходили. Валентина побежала искать что-нибудь более подходящее, и нашла шерстяные, малинового цвета варежки, правда, с дырою во всю ладонь.

«А машины все не было. Присесть тоже было негде – вестибюль специально освободили от всего лишнего, чтобы не мешать транспортировке раненых, когда их спускали при воздушных тревогах в бомбоубежище».

Гапова снова ушла в отделение на третий этаж, где ее в любую минуту могли хватиться, а когда спустилась на всякий случай в третий раз, Федор Абрамов все еще продолжал стоять в вестибюле…

«Откуда только у него брались силы стоять на одной ноге, с тяжелой, незажившей раной, под северным сквозняком?» – задавалась вопросом Валентина Гапова.

Ответ известен.

Это воля к жизни помогала Абрамову часами стоять на костылях на одной ноге посреди продутого морозными сквозняками вестибюля. Он знал, что эвакуация – это его шанс на спасение, и другого шанса у него скорее всего не будет…

Говорят, когда колонна полуторок шла по Ладожскому льду, начался артиллерийский обстрел.

«Машина впереди с ребятишками блокадными, другая – с раненными сзади, пошли на дно, – вспоминал сам Абрамов, много лет спустя. – Наша машина как-то прошла под пулеметами и под обстрелом, под снарядами»[91]91
  Абрамов Ф. Собр. соч. Т. 5. С. 57.


[Закрыть]…

И годы спустя, когда Федор Абрамов был уже знаменитым писателем, все отмечали, что о войне он говорит неохотно, и на вопрос: «Почему вы не пишете роман о ленинградской блокаде?» – отвечал: «Неподъемно».

Святослав Владимирович Сахарнов вспоминает, что Федор Абрамов как-то сказал ему:

– Вот сейчас повсюду ставят памятники «Советский солдат». Огромная фигура, грудь колесом, в руках автомат, за поясом полно гранат. Такому никакая война не страшна. А вот я бы поставил другой памятник: небольшого роста, изможденный мужичок, в руке одна винтовка… Вот кому на войне было трудно, вот кто все преодолел! Потому что сила его была в любви к Родине, а дух – народный.

«Сам Абрамов, – добавлял Святослав Владимирович Сахарнов, – и был таким солдатом»…

Глава пятая
Отпуск по ранению

По влажным, курящимся легким паром полям с проклюнувшимися всходами, по обочинам дорог и тропинок, опушенных нежнейшей зеленью, по ожившим перелескам – повсюду шагало ликующее лето. И не было ему никакого дела ни до войны, ни до человеческих горестей.

Федор Абрамов «Братья и сестры»

На Большой земле Федор Абрамов лежал в госпиталях Вологодской области, вначале в городе Сокол, потом в поселке Вожега.

Здесь Федор Абрамов узнал, что все его братья тоже мобилизованы в армию.

Михаил Александрович Абрамов в составе рабочей колонны РККА работал в морском порту Мурманска. Отпущенный из мест заключения Николай Александрович Абрамов (Коля Лыпыха) воевал под Харьковом.

Василий Александрович Абрамов тоже находился на фронте…

1

В апреле, когда бойцу Федору Абрамову дали отпуск по ранению, он отправился в Карпогоры, где с женой Василия, Ульяной Александровной Абрамовой, жила его мать…

Сохранилась фотография Федора Абрамова, сделанная перед выпиской[92]92
  В автобиографии, составленной в 1945 году в Отделе контрразведки СМЕРШ Архангельского военного округа, Федор Абрамов указал, что до 12 апреля 1942 года он «лечился в госпиталях, а затем три месяца находился в отпуску».


[Закрыть].

Высокий чистый лоб, чуть оттопыренные уши.

Блокадная изможденность уже сошла с лица, появилась даже некоторая округлость на щеках, но сжаты разучившиеся улыбаться губы, и в глазах стынет холод и мрак блокадной зимы…

«Весной 1942 года, после девятимесячной неизвестности я приехал в отпуск домой по ранению. Гремя костылями, поднимаюсь по лестнице, отворяю дверь.

Где мама, где Уля?

В комнате тихо. Прохожу в чулан. Там в маленькой комнатушке на деревянной кроватке, на которой я спал, еще учась в средней школе, лежит седая, высохшая старушка. Один глаз у нее закрыт, поверх одеяла сухая, жилистая рука. Она судорожно сжимается.

Знакомая рука. Мама…

– Мама! – падаю я со слезами на колени. – Что с тобой?

Ведь полтора года назад, когда я приезжал на каникулы, это была здоровая, полная, румяная старуха без единого седого волоса.

– Мама, да говори же! – прошу я.

Из ее рта вырвались какие-то нечленораздельные звуки, а из открытого глаза по лицу поползла слеза»[93]93
  Абрамов Ф. Собр. соч. Т. 6. С. 79.


[Закрыть].

2

«Над Пекашином всю ночь выл, метался злой сиверок, – напишет Федор Абрамов, вспоминая весну 1942 года на Пинеге. – Гнулись, припадали к земле иззябшие, страшные в своей наготе деревья, жалобно вызванивали стекла в рамах, тоскливо взмыкивала во дворе голодная скотина, не чаявшая дождаться теплых дней.

И всю ночь на полу, уткнувшись головой в подушку, охала, стонала раздавленная горем Анна. Глухие, надрывные стоны матери рвали Мишкино сердце, и он лежал, стиснув зубы, весь в горячей испарине».

Сколько раз подобно своему герою слышал эти рыдания и красноармеец Федор Абрамов, прибывший на Родину залечивать раны…

Днем было легче, днем Абрамов был занят в школе, но по вечерам наваливались невеселые мысли…

Нерадостные приходили известия с фронта…

14 мая танковые части 11‐й армии генерала Э. Манштейна взяли Керчь.

23 мая подразделения армейской группы фон Клейста и 6‐й армии Ф. Паулюса в районе Изюма окружили Харьковскую группировку Советской армии, среди бойцов которой находился и Коля Лыпыха – красноармеец Николай Александрович Абрамов. В «котел» попали 6‐я и 57‐я армии, части 9‐й армии. Одновременно были окружены наступающие на севере части 28‐й армии.

30 июня 6‐я немецкая армия прорвала оборону Брянского фронта и двинулась в направлении Острогожска, окружив части 21‐й и 28‐й армий. Началась крупномасштабная наступательная операция немецких войск.

4 июля пал Севастополь.

5 июля немецкие армии группы «Юг», преодолев за неделю 150 километров, с ходу овладели Воронежем…

 
Мы сидим и вечеряем,
Извещенье принесли
Будто дролюшку в Украйне
Убитого нашли. —
 

долгими и холодными вечерами пели карпогорские девки[94]94
  Эта частушка записана Федором Абрамовым в записную книжку весной 1942 года.


[Закрыть].

3

Надо сказать, что к весне 1942 года многие их кавалеры, бывшие одноклассники Абрамова, уже погибли на войне[95]95
  Из 12 парней первого выпуска Карпогорской школы в живых осталось всего четверо.


[Закрыть].

Еще на Финской убили Федора Фофанова…

Попали без вести в окружении Григорий Ермолин и Павел Тетерин.

А Сергей Ломтев, пролежал раненым полдня на снегу и – ему не хватило крови доползти до своих! – умер в госпитале от гангрены…

13 июня 1942 года пришла похоронка на Ивана Кобылина, погибшего на Волхове…

Многие выпускники 1938 года карпогорской школы были – Сергей Ломтев закончил Лепельское пехотное училище, Василий Рудаков – Ленинградское авиационное военное училище, Григорий Ермолин – Ивановское политическое училище. Павел Тетерин – военное училище в Ленинграде, Александр Богданов – с отличием – Ярославское военное училище – кадровыми офицерами, но военные судьбы их в точности повторяли военные судьбы университетских, неподготовленных к войне однокурсников Федора Абрамова.

«Как же их подвиг, а они все остались там – изображать в виде былинного богатыря?» – не раз спрашивал сам у себя Федор Абрамов после войны[96]96
  Абрамов Ф. Собр. соч. Т. 6. С. 507.


[Закрыть], но мысль эта начала мучить его еще весной 1942 года.

Былинный богатырь, о котором говорит Абрамов, возникает из детских и отроческих воспоминаний, когда «звучала музыка революции», когда юный Абрамов «мысленно видел Архипа Белоусова, не живого и не мертвого, а этакого былинного богатыря, на время заснувшего в своей могиле».

На фотографии, сделанной в госпитале весной 1942 года, стынет в глазах Абрамова мучительное стремление понять, почему так и не зазвучала для его поколения волшебная «музыка революции», которой так жаждали они, почему так бессмысленно дешевы оказались на этой войне жизни его сверстников, так искренне поверивших в красную могилу, осененную знаменами…

Среди бумаг Федора Абрамова сохранилась датированная 2 февраля 1979 года заметка, в которой он перебирает судьбы своих бывших товарищей…

«Один парень – будет всю войну томиться в немецком плену… Воспитан на Гёте, на Шиллере. Заранее знал, под каким дубом сидел Гёте, знал все в Германии лучше, чем немцы. И когда изумленные немцы ему предложили служить у них, он отказался. Ленька Кревер. Нет, он умрет с ними…

Лямкин. Думал о подвиге. Готовился к войне духовно. 25 раз смотрел «Чапаева». Как завелся рубль – пошли смотреть «Чапаева». Всю жизнь готовился к подвигу.

А пришла война – где совершить подвиг? Танки и винтовка учебная. Бросился на танк»…

4

А события того лета развивались трагической чередой.

10 июля 1942 года немцы форсировали Дон и в этот же день вышло постановление СНК и ЦК ВКП(б) «О создании из урожая 1942 года хлебного фонда Красной Армии».

Постановление было продиктовано обстановкой, сложившейся на фронтах. Летом 1942 года Советский Союз потерял не только подготовленные к наступлению армии, но и самые урожайные земли, а значит, весь хлеб, который мог быть собран там, и которым можно было накормить армию, предстояло собрать в северных деревнях.

«Сиро, не грея, проглядывало из-за облаков солнце. Внизу, под откосом, глухо плескалась вода.

Пинега в этом году вышла из берегов. Затопило все подгорье: пожни, поля, огороды. Уцелела только узкая полоска горбылей у леса. А так – море разливанное, ни конца, ни края. По мутной воде тащило бревна, коряги, вывороченные деревья с корневищами. Иногда проплывали постройки, по самую крышу сидевшие в воде, – не то сарая, не то бани. И во всем этом необъятном разливе воды лишь кое-где на холминах торчали островья с шапками прошлогоднего сена да выгибались, все в белой пене, ершистые верхушки ивняка. Время от времени из заречья, оттуда, где на красной щелье холодно сверкают развалины монастыря, доносился глухой, протяжный гул. Это, подточенные половодьем, срывались в реку камни и глиняные оползни. Оттуда же, с заречных озимей, возвещая о своем прибытии, никем не тревожимые (за другой ныне дичью гонялись охотнички), трезвонили гуси да изредка печально, как осенью, подавали свой голос журавли.

– Женки, гляньте-ко, – сказала Варвара, вытягиваясь на носках, – из района кто…

На пригорке показался невысокий, крупно шагающий человек в серой шинели, с сумкой через плечо.

– Эй! Далеко ли без хлебов? Приворачивай на перепутье! – замахала Варвара.

– Рука-то никак на перевязи, – заметила, подслеповато щурясь, Василиса.

Незнакомец, подойдя к людям, поздоровался, вытер ладонью запотевшее, страшно исхудалое лицо…

– Рука-то что? Не с войны случаем? – спросила сердобольная Василиса.

– С ней самой. С фронта, мамаша.

– С фронта?

Колхозники заново с неподдельным изумлением посмотрели на прохожего. Первый раз они видели живого фронтовика, человека, пришедшего из того, другого мира, где были их мужья, отцы, братья.

Женщины, опомнившись, бросились приготовлять место на санях для дорогого гостя. Настя постлала соломы.

– А с какого фронта? – нетерпеливо спросили незнакомца, едва тот опустился на сани и вытянул ноги в заляпанных грязью сапогах с широкими негнущимися голенищами.

– С Ленинградского…

5

Так, подобно герою своего романа «Братья и сестры», появился, должно быть, перед веркольцами весной 1942 года и Федор Абрамов.

В графе «Работа в прошлом» анкеты специального назначения работника НКВД, заполненной Федором Александровичем Абрамовым, отмечено, что он работал преподавателем средней школы в селе Карпогоры с 16 апреля 1942 года по 27 июля 1942 года, то есть весь свой отпуск, и в Верколе появлялся только наездами.

Точно установить хронологию его поездок в Верколу весной и летом 1942 года не представляется возможным, не будем мы рассуждать и о том, насколько полезными были эти поездки для реализации постановления СНК и ЦК ВКП(б) «О создании из урожая 1942 года хлебного фонда Красной Армии», но о значении, которое они имели для самого Федора Абрамова, сказать необходимо.

Раскрывая записную книжку писателя за 1942 год, мы видим, как омывалась в целебной воде живой русской речи измученная душа участника боев за второй противотанковый ров…

«Третья хвоя пала – через две недели ледоход»…

«Каково Благовещение, такова и Пасха»…

«Если на второй день Пасхи ясная погода – лето будет дождливое»…

«Как на Николу, так и на Петра»…

«Когда не слышен гром под зарницами – рябиновая ночь»…

Напрямую эти записи Федора Абрамова не связаны с действием романа «Братья и сестры», но без них не удалось бы написать роман, действие которого совершается не только усилиями героев, но и силою самого языка, созданного православным народом…

В «Братьях и сестрах» язык выступает не только как материал, в котором реализуется авторский замысел, но и как сила, определяющая течение романа, как соавтор Федора Абрамова.

– Поздравляю, поздравляю! – говорит секретарь райкома партии Новожилов. – А сколько сверх плана, председатель?

– Гектара четыре… – отвечает Анфиса.

– Ну вот, видите, – подобрел сразу Новожилов, – а вы какой переполох подняли.

– Засеять-то засеяли, – сказала Анфиса, – да что взойдет… Земля тут – званье одно…

– Ничего, – беспечно вскинув голову, говорит Варвара. – На земле не вырастет, на слезах взойдет…

– Да уж верно, что на слезах, – мрачно соглашается Марфа. – Из глотки вынимали да сеяли.

Новожилов сжал челюсти, тяжелым взглядом обвел дернистое поле.

– Нет, товарищи! – сказал он задумчиво. – Это не только слезы. Это наша сила. Сила колхозная, против которой Гитлеру не устоять. Это гектары нашей победы!

Высоко и красиво поднимает свою речь новый секретарь райкома партии, но, отвлекая председателя колхоза от этой гордой речи, Анфису кто-то уже несколько раз дергает за рукав.

Анфиса обернулась. Перед ней белее платка стоял Митенька Малышня.

– Ивана Кирилловича… Ваню-силу убили…

6

«После долгих скитаний по госпиталям я, наконец, очутился у себя на родине – в глухих лесах Архангельской области. И вот тут-то мне и посчастливилось увидеть своих земляков во весь их богатырский рост, – скажет Федор Абрамов, много лет спустя, вспоминая жаркие дни лета 1942 года. – Время было страшное. Только что подсохшие степи юга содрогались от гула и грохота сражений, – враг рвался к Волге, а тут, на моей родной Пинеге, шло свое сражение – сражение за хлеб, за жизнь»…

Здесь шли свои бои, здесь совершались свои подвиги…

«Утро в избе Пряслиных началось с обычного вскрика:

– Мама-а, исть хочу!

Охая, Анна медленно поднялась с постели, побрела затоплять печь. Потом она машинально, по привычке, бралась то за одно, то за другое, как в тумане ходила по избе. Ребятишки пугливо жались по углам, а Мишка молча, закусив губу, чтобы не разрыдаться, делал начатое ею, ходил по пятам за матерью, и у него не было сил взглянуть ей в лицо.

Когда он пришел с водой от колодца, в избе была Анфиса Петровна. Она что-то говорила матери, но та, сидя на лавке, только мотала головой.

– Ничего… ничего не знаю…

– Я говорю матери, – обратилась Анфиса к Мишке, – может, хлопотать будем, чтобы этих-то трех, – она указала на Петьку, Гришку и Федюшку, – в детдом взяли?

Присмиревшие ребята немо уставились на старшего брата. Он тяжело задышал, опустил глаза… Босые, с ранней весны потрескавшиеся от воды и грязи ножонки…

– Нет, – резко вскинул он голову, – никуда не отдадим!

Вскоре после Анфисы Петровны пришел Степан Андреянович. Он нерешительно стал у порога и сквозь застилавшие глаза слезы смотрел на несчастную Анну, неподвижно сидевшую на лавке с опущенной головой, на осиротевших, пришибленных горем детей.

Лизка, сняв с коленей Татьянку, подошла к матери, дотронулась до нее рукой:

– Мама, бригадир пришел.

Анна подняла голову, суетливо заоглядывалась по сторонам:

– А?.. Бригадир?.. Я сейчас… сейчас… – И стала торопливо подвязывать плат.

Лизка заплакала. Мишка отвернулся.

– Анна, что ты… что ты, Анна… Какая тебе сегодня работа?

Степан Андреянович шагнул к ней, обнял за плечи.

Она увидела его вздрагивающий рот, слезы, текущие по измятой бороде, и вдруг со стоном припала к его груди, затряслась в рыданиях. Ее облепили со всех сторон ребятишки и тоже заголосили навзрыд.

Степан Андреянович черствой, загрубелой ладонью гладил по голове Анну, гладил ребят и, сам давясь от слез, приговаривал:

– Вот так… так-то лучше… Ничего, ничего… такая уж наша судьба…

Уходя, он поманил за собой Мишку. В сенях указал на темный угол:

– Там в мешке я мучки принес, – и, тяжело ступая по скрипящим половицам, вышел на улицу.

Два дня спустя Пряслины в глубоком молчании садились завтракать. До сих пор пустовавшее за столом место отца занял Мишка. Лизка, завидев это, заголосила:

– Нету у нас папы, мамонька…

Анна строго взглянула на нее:

– Перестань.

Мишка, не дыша, весь сжавшись, исподлобья глядел на мать. Анна с удивлением посмотрела на сына, смахнула с лица слезу и молча кивнула головой.

Мишка выпрямился и, медленно, посуровевшим взглядом обведя примолкших ребят, стал по-отцовски резать и раздавать хлеб».

Федор Александрович Абрамов говорил, что не написать «Братья и сестры» он просто не мог, потому что «перед глазами стояли картины живой, реальной действительности… Великий подвиг русской бабы, открывшей в 1941 году второй фронт, быть может, не менее тяжкий, чем фронт русского мужика…»

Слова эти о романе, но справедливы они и по отношению к самому Федору Абрамову, сумевшему обрести на веркольских полях силу, необходимую для возвращения к жизни после выжигающих ужасом душу боев за второй противотанковый ров, после блокадной зимы Ленинграда…

7

Две даты.

26 июля немецкие бронетанковые соединения прорвали оборону Сталинградского фронта в районе Каменского.

28 июля Верховный Главнокомандующий И.В. Сталин издал приказ № 227 «Ни шагу назад!», согласно которому предусматривалось создание штрафных батальонов, и применение жестоких мер к бойцам и командирам, самовольно покидающим боевые позиции.

Как раз в аккурат между этими датами, 27 июля 1941 года, красноармеец Федор Александрович Абрамов был признан ограничено годным к военной службе и снова призван на военную службу.

Раненная нога – «Нога у него плохо работала, волочилась, за каждую шляпку гвоздя в деревянных мостках запинался»[97]97
  Воспоминания о Федоре Абрамове. С. 43.


[Закрыть] – так и не восстановила еще двигательных функций, но какое это имело значение, если немцы рвались к Волге и на Кавказ и из русских деревень вычищали не только остатки хлеба, но и последних мужиков.

Правда, на фронт Абрамова не послали, а оставили служить в Архангельске, в 33‐ем запасном стрелковом полку.

«Из Карпогор уехал в последних числах июля 1942 года… – писал Федор Абрамов директору Карпогорской школы Ивану Григорьевичу Фофанову. – Больной, изнуренный и еще не ставший на ноги, я с большим трудом постигал азбучные истины солдатской жизни.

После полугода тяжелых мучений меня возвели в чин унтер-офицера и определили «батальонным попом»[98]98
  Абрамов Ф. Собр. соч. Т. 6. С. 237.


[Закрыть].

8

Однако в должности заместителя политрука роты старший сержант Федор Абрамов служил недолго, 1 февраля 1943 года его направили в Архангельское военно-пулеметное училище, где вскоре он занял должность помощника командира взвода.

Из училища Абрамов, вероятно, попал бы на фронт, но в начале марта 1943 года его вызвали в особый отдел, и попросили написать автобиографию и заполнить анкету.

Через неделю, 9 апреля 1949 года, состоялась беседа Абрамова с начальником отдела кадров контрразведки «СМЕРШ» капитаном Рудиченко.

Еще через неделю, 15 апреля 1943 года, на курсанта 19‐й роты 5‐го батальона Архангельского ВПУ Абрамова Федора Александровича была составлена характеристика:

«Тов. Абрамов Ф.А. являлся курсантом 1‐й роты. За период пребывания проявил себя, как дисциплинированный и способный к учебе курсант.

Политически развит, морально устойчив.

Требователен к себе и подчиненным, в связи с чем был поставлен на должность помощника командира взвода.

Имел авторитет среди личного и командного состава роты.

Командир 19‐й роты Лейтенант Колесников».

Такую же характеристику в тот же день подготовили на Абрамова и по комсомольской линии:

«Абрамов Ф.А., находясь в А.В.П. училище, показал себя только с лучшей стороны. С первых же дней пребывания в роте Абрамов проводил большую политико-воспитательную работу. Он, как комсомолец, был выделен взводным агитатором. Его беседы и лекции пользовались большим авторитетом среди личного состава роты как одного из лучших мастеров слова…

Дисциплинирован, выдержан, комсомольские поручения выполняет аккуратно и добросовестно.

Взысканий не имел.

Являлся одним из лучших командиров. Морально выдержан, политически устойчив.

Секретарь бюро ВЛКСМ 5‐го батальона лейтенант Залеткин».

Обе характеристики были предоставлены в отдел контрразведки «СМЕРШ» Архангельского военного округа.

9

Апрельской ночью 1943 года курсантов Перова и Кошкарева и Абрамова подняли с койки и под конвоем повели по тонущей в весенней распутице дороге в Архангельск.

– Куда нас ведут? – спросил Абрамов.

– В контрразведку!

– В контрразведку?! – как будто не про себя, спросил Абрамов. – А почему под конвоем?!

– Не разговаривать! – был ответ.

Как вспоминал Федор Абрамов, страх перед МГБ – «еще в школе, бывало, идут, дрожь, дух захватывает» или «проходили мимо здания днем еще ничего, а вечером со страхом, как в деревне мимо мест, где водилась нечистая сила», – жил в нем всегда, и сейчас всю дорогу из Цигломени, где находилось училище, он перебирал в памяти события юности, фронт, разговоры в училище. Его собирались взять на работу в СМЕРШ, он заполнял анкету, писал биографию… Неужели обнаружилось что-то такое, что он и сам еще не знает о себе?

«Что, где сказал… Столовую ругал – плохо кормят. В ночи, какие страхи не приходят. И уже считал себя виноватым».

А в вестибюле здания контрразведки Абрамов, уже примеривший на себя судьбу арестанта, увидел красивую девушку в телогрейке, которая дружески улыбнулась ему.

– Новенький? – спросила она.

Молодую женщину звали Фаиной Раус, и от нее Абрамов узнал, что он принят на работу в отдел контрразведки «СМЕРШ» Архангельского военного округа.