Текст книги "Житие Федора Абрамова"

И главное то, что в материалах личного дела, и в сохранившихся дневниковых записях, и в набросках будущей повести перед нами один и тот же человек.

Совершенно другого Федора Абрамова мы видим в работе Сергея Кононова «Федор Абрамов – писатель и контрразведчик», размещенной на сайте www agentura.ru, и в некоторых печатных изданиях, например, «Парламентской газете» за 21 апреля 2005 года.

«Борьба с разведкой и диверсантами противника на территории Архангельского военного округа была главной задачей контрразведчиков СМЕРШа, среди которых был и Федор Абрамов…

Любая диверсия на железной дороге или в портах, принимающих важнейшие для страны и армии грузы, могла серьезно сказаться на наших войсках на фронтах. Ответственность «охотников за шпионами» была большой.

Следователь отдела контрразведки СМЕРШ Абрамов, как удалось на сегодняшний день установить по документам (по каким документам?. – Н.К.), из указанных 27 разведгрупп противника принимал участие в производстве следствия по восьми. С осени 1943 года Вологодская область становится постоянным местом его командировок…

В ночь на 8 октября 1943 года у деревни Дорки Мяксинского (ныне Череповецкого) района Вологодской области с немецкого самолета была десантирована разведгруппа абвера из 2‐х человек. Старший группы Головенченко Николая, выпускник советского училища МВД им. Дзержинского, попавший в немецкий плен под Вязьмой. У немцев он обучался в разведшколах в городах Валга и Стренч под кличкой Варламов. Радист группы Арсеньев Афанасий был снабжен радиостанцией «Север» для передачи разведдонесений в штаб абвера в Пскове.

Оба они после приземления сдались в ближайший сельсовет. Следствие по делу этой разведгруппы вел Федор Абрамов и допрашивал радиста лично. Протокол (где находится этот протокол? – Н.К.) содержит подробнейшее описание техники шифрования.

Молодой следователь досконально разобрался в этом вопросе, изучил все приемы шифрования буквенными (по кодовой фразе) и цифровыми шифрами, работу с шифротаблицами, гаммирование (сложение цифр с отбрасыванием десятичного знака у результата), нумерацию телеграмм, расписание радиосеансов. Особое внимание при допросах уделялось выявлению условных сигналов в шифрограммах (на языке того времени «условностей»), которые обозначали, что радист разведгруппы работает под контролем органов контрразведки. Это могли быть и разные подписи под радиограммами, и заранее условленные цифры, вставляемые в текст, и определенное время радиосвязи. Уловок у разведок всегда много.

Такое детальное изучение нужно было для организации радиоигр с немецкой и финской разведками, в процессе которых можно передавать дезинформацию противнику и выманивать новых агентов, создавая видимость активной работы за линией фронта. В случае успеха игры противник посылает все новые и новые группы, и его разведка начинает работать вхолостую, так как все группы захватываются советской контрразведкой.

Опыт, накопленный за год работы по разоблачению немецких агентов[112]112
  Вообще-то можно твердо утверждать, что в промежуток времени с весны 1943 года по сентябрь 1943 года сотрудник СМЕРШа Абрамов ни одного немецкого агента не разоблачил. Вообще в следственный отдел он был переведен только летом 1943 года, некоторое время работал на доследовании, потом вел дела об антисоветской агитации, а в августе – сентябре занимался своим братом Василием (перевозил его в Карпогоры).


[Закрыть], образование, полученной в университете, знание психологии, военный опыт, позволяющий разговаривать, как фронтовик с фронтовиком, сделали из Федора Абрамова хорошего специалиста-контрразведчика. Ему поручили участвовать в одной из радиоигр с немецкой разведкой с территории Вологодской области.

Игра получила название «Подрывники» и вошла в золотой фонд (! – Н.К.) операций против немецкой разведки во время Великой Отечественной войны. Органы НКВД Вологодской области совместного со СМЕРШем Архангельского военного округа создали легенду, что на территории Сямжинского и Вожегодского районов существует многочисленная группа недовольных советской властью переселенцев с Западной Украины, готовых начать повстанческое движение. Нужна помощь от немцев. Немецкая разведка клюнула на это и осенью 1943 года выбросила группу разведчиков под руководством Григория Аулина у разъезда Ноябрьский. Целью ее выброски было начать организацию этого самого повстанческого движения и проведение диверсий на железных дорогах.

Группа была задержана контрразведкой, и включена в радиоигру «Подрывники». Немецкое командование в результате умелой дезинформации советской контрразведки поверило в возможность работы в глубоком тылу русских и 1 ноября 1943 года выбросило десант диверсантов в 14 человек для соединения с Аулиным. Несмотря на трудности, все члены группы были задержаны, старший группы Мартынов был ранен, и застрелился из нагана, так как сдаваться не хотел.

Через десять дней «на Аулина» немцы в Харовском районе выбросили еще троих диверсантов и 14 грузовых парашютов с оружием, взрывчаткой, деньгами и обмундированием. Старший группы Федор Сергеев сразу же согласился работать на нашу контрразведку, и его рацию включили в новую игру. Этой игре дали название «Подголосок» и назначили ее руководителем Федора Абрамова.

Абрамов через рацию Сергеева передал немцам, что группа Аулина не найдена. Немцы приказали Сергееву работать самостоятельно. Долго водили за нос немцев работники СМЕРШа. Две рации подтверждали данные, передаваемые немецкой разведке, что делало игру очень правдоподобной, и немцы полностью верили им.

Когда стало ясно, что если группы не объединятся, то немцы могут усомниться в легенде их успешной работы, группы Аулина и Сергеева «объединили» и игра «Подголосок» исчерпала себя.

За участие в радиоиграх и успешную дезинформацию противника лейтенант Федор Абрамов был награжден именными часами[113]113
  В графе «Награды и поощрения» в «Личном деле» сотрудника СМЕРШ Абрамова записано, что 27 июня 1944 года приказом № 77 старший следователь Абрамов награжден часами за лучшие показатели в работе. Очевидно, что тут имеется в виду следственная работа…


[Закрыть]. А «Подрывники» еще долго «действовали» на Вологодчине, немцы весной 44‐го последний раз сбросили им 28 грузовых парашютов и двух агентов, а потом фронт откатился далеко, но «дезу» контрразведка СМЕРШ передавала, чуть ли не до конца войны».

К сожалению, источников информации, касающейся контрразведывательных подвигов Абрамова, Сергей Кононов не называет. Нет никаких упоминаний об этих подвигах и в архиве писателя.

Самое же главное, что Федор Абрамов, нарисованный Кононовым, более схож с персонажами романа «Момент истины» В. Богомолова, нежели с тем Абрамовым, которого мы видим в документах, хранящихся в его личном деле, и в набросках абрамовской повести «Кто он»…

8

«Я никогда не отказывался от службы в контрразведке, хотя это и пыталась кое-какая писательская тля использовать против меня, – записал Федор Абрамов в дневнике 16 ноября 1976 года. – Мне нечего было стыдиться. Не поверят: а я ведь освобождал».

Вдова писателя Л.В. Крутикова-Абрамова вспоминает, что Федор Александрович не раз рассказывал близким друзьям, как вел в контрразведке расследование по делу брянского партизана и его жены, как установил их невиновность и добился освобождения.

Речь шла о гибели партизанского отряда под Брянском. Кто-то в отряде оказался провокатором и выдал отряд немцам.

По этому делу был арестован молодой брянский партизан. Единственной уликой были его письма к жене, тоже участнице партизанского отряда, которая осталась в живых. Расследование было начато в Вологде. Дело было на учете в Москве, где ему придавали особое значение. Для завершения следствия дело было передано в Архангельск и поручено Абрамову.

Эпизод, связанный с освобождением подследственного, и должен был лечь в основу повести «Кто он».

Повесть начиналась с вызова героя к генералу.

«К генералу вызывали редко – и первая реакция: зачем?..

Я не боялся генерала. Мысленно проверил, какие у меня проступки. Вроде бы не было…

Я постучал в дверь. И не ожидая, что ответят, вошел. Вытянулся.

– Садись, Абрамов, – сказал генерал.

Я сел.

– Видишь это дело?

Я пожал плечами.

– В этом деле лежит твой орден. Правильно, Алексей Иванович?

Алексей Иванович в знак согласия медленно помотал головой.

– В общем, так, мы вот посоветовались с Алексеем Ивановичем и решили поручить тебе дело. Дело это важное, Абрамов, вот почему я и говорю, что в этом деле лежит твой орден. А может, и не один твой…

Тут Васильев подошел к делу и начал своим скрипучим голосом объяснять суть дела.

Дело прислали из гарнизона. Оно почти закончено. Нужно: навести блеск (я занимался этим), ликвидировать противоречия. И выявить связи…»

Абрамов подчеркивал, что особенно его поразила личность человека, который был повинен в гибели партизанского отряда, им оказался бывший раскулаченный.

Характеры были колоритными, а сюжет – необычным.

«Я начинал с разглядывания фотографии. Этому меня научил следователь, сидевший за стеной, Буев[114]114
  Как явствует из воспоминаний сослуживцев, старший следователь Николай Буев был весьма колоритной фигурой. Он писал без мягкого знака, но, главное, при этом яростно доказывал, что так и надо писать.


[Закрыть].

Важно, говорил Буев, сразу же вызвать в себе ненависть к подследственному. И он накачивал себя ненавистью. Потому что следствие – поединок, кто кого. И надо еще до чтения дела, говорил Буев, возненавидеть этого гада. Тогда успех обеспечен.

Тюремная фотография обвиняемого, сколько я не разглядывал его, не возбудила во мне никаких чувств. Заурядное лицо, не бритое, по-тюремному худое, остриженная голова, шинель.

Затем начал читать предъявленное обвинение.

Трофимов И. В., 1922 г. р., русский, образование, б/п, в 1941 году, участвуя в качестве рядового в боях под Ельней, сдался в плен фашистам, временно захватившим советскую территорию, затем в лагере был завербован гитлеровской контрразведкой и направлен в партизанский край для ведения разлагающей подрывной работы, что, маскируясь, и делал… Принимал участие в разгроме… Встречался с полицаем. Кроме того, для облегчения провокационной работы вступил в брак с гражданкой…

– Гад, гад, – подумал я.

То, что не дала мне фотография, дало обвинительное заключение…

Дело нешуточное. И не зря на контроле Москвы. В деле были названы фамилии, с которыми он встречался. Справки партизанского штаба движения. О провокациях.

Но главной уликой были письма обвиняемого. Какой балбес пишет жене?.. Ненависть во мне клокотала. Как раз незадолго до этого убили у меня брата[115]115
  В 1943 году погиб на фронте Николай Александрович Абрамов, брат Федора.


[Закрыть]. А этот гад ползучий. Сдался. Служил и т. д.

Но каково же было мое удивление, когда назавтра я увидел чахлого, невзрачного парнишку. Признаюсь, у меня как-то не укладывались в сознании дела, которые сделал этот человек, и его облик».

Первый допрос оказался неудачным, подследственный отказался и от предъявляемых обвинений, и от своих прежних показаний.

Так было и на последующих допросах.

Подследственный Григорий уверял, что ранее он дал ложные показания и признал обвинение только под давлением страха и угроз вологодского следователя. А на вопрос, почему он «жену оговорил», впутал ее в дело, подследственный объяснил, что только жена может спасти его, восстановить правду, ибо только ей могут поверить, ее все хорошо знают в Брянской области. Она – комсорг партизанского отряда, а родители ее погибли от фашистов.

«Появление молодой арестованной женщины, ее облик, поведение навсегда врезались в память Абрамова, – говорит Л.В. Крутикова-Абрамова. – Он не раз с восхищением рассказывал мне и друзьям, как вела себя Мария при первой очной ставке с мужем. Она с негодованием допрашивала следователя: по какому праву ее, партизанку, комсомолку, арестовывают без всяких доказательств, унижают, везут в скотских условиях. А когда она узнала, что во всем виноват муж, что он признал обвинения и назвал ее пособницей, она со словами «подлец» ударила его по лицу. Не поверить ей было невозможно».

Сохранилось несколько авторских заметок о Марии.

«Девушка меня поразила с самого начала, – вспоминал Федор Абрамов. – Так не может лгать человек. Надо быть круглым идиотом, чтобы сомневаться, что человек, у которого расстреляли отца и повесили мать, работал на немцев».

Перед следователем встала альтернатива.

28 февраля 1958 года Абрамов попытался зафиксировать ощущения, овладевшие тогда следователем, который уже уверовал, что подследственные не виноваты, но боялся признаться себе в этом.

«Как доказать?

Страшное дело. Я уже стал искать пути для доказательства их невиновности. Но это еще ничего. А как доказать? Запросить штаб, район, откуда она?

Вся нелепость в том, что даже если перед тобой совершенно невиновный человек, то его все равно нельзя выпустить. Нужны бумажки. И мне – я боялся признаться в этом – надо было опровергнуть обвинение. Из следователя я превращался в адвоката».

Абрамов попытался посоветоваться с начальством, но подполковник Васильев сразу – «На кого работаешь?» – набросился на него.

А с кем еще посоветоваться?

«С Рюминым? – Нет. С Перепелицей (парторгом). Так обычно делают во всех романах. Но это был дурак. И все дело во власти Васильева. Я пошел к Диме Скнарину[116]116
  Начальник оперативно-разыскного отдела Дмитрий Федорович Скнарин.


[Закрыть]. Он интеллигентный человек. Опытный. Он сказал мне: «Не забывай, что ты в органах…» Я понял – мне не с кем советоваться».

«Постепенно герой повести уясняет себе, что все обвинение держится на письмах Григория к жене. Письма находились в деле. Но Григорий настойчиво утверждал, что таких писем он не писал. А когда следователь показывал ему письма и спрашивал, его ли они, Григорий признавался: вроде мои. Почерк-то был его.

Следователь недоумевал: письмо «прямо написано как донос на себя». Зачем он это сделал? Возникла догадка: «Письмо это подделано. А кто подделал? Видимо, из тех, кто действительно хотел замести следы».

Чтобы подтвердить свою догадку, следователь на свой страх и риск (а риск был немалый), тайком от начальства отдает письма на экспертизу, просит удостоверить, принадлежат ли они Григорию.

Писатель собирался воспроизвести те переживания, тот страх, который испытывал следователь и тогда, когда нес письма на экспертизу, ожидал ответа, и особенно в тот момент, когда экспертиза подтвердила подложность писем. Тогда «я почувствовал весь ужас. Я долго не мог взять письмо и заключение.

– Да берите же, берите…

И вдруг меня вырвало»…

Достаточно искусно разработав сюжетную интригу повести, Федор Абрамов нашел объяснение того, кем и почему были подделаны письма, легшие в основу обвинения Григория, но это относится уже к беллетристике, а не к подлинной литературе и тем более не к биографии самого писателя.

9

21 ноября 1964 года Абрамов набросал концовку повести, которая поначалу как бы впитывает в себе реальные переживания самого автора:

«Месяц я ходил в ужасном состоянии. Меня никуда не вызывали. Мне ничего не давали. И я подолгу сидел в кабинете. Ко мне даже вахтеры (охрана) изменили отношение. Мартюшев, например, требовал пропуск и делал вид, что не узнает меня.

Кабинет холодный. Плитку от меня унесли. И я сидел в этом кабинете и чувствовал себя будто заживо погребенным.

Ночью я проходил мимо здания МГБ. Это самое ужасное – чувство страха. Вот-вот арестуют. Почему именно тогда, когда я подходил к нему. Думаю, это страх с 1937 г…»

Но постепенно в концовке реальные впечатления жизни заменяются описанием того, что могло бы случиться с самим Абрамовым.

Героя увольняют из контрразведки и отсылают на фронт.

«И вот я уезжал. Никто меня не провожал.

Радость. Я почувствовал себя человеком. Но я не буду скрывать. Когда я приехал на фронт, я думал – там разделаются со мной. Но меня даже не ранило на этот раз на фронте.

Кончил я войну в Берлине».

Этот финал художественней, глубже и содержательнее реальной – 22 февраля 1945 года, как явствует запись в личном деле, старшему следователю Абрамову за добросовестное отношение к порученному делу и лучшие показатели в оперативной работе была объявлена благодарность начальника отдела контрразведки СМЕРШ Беломорского Военного округа – биографии прототипа повести.

И когда думаешь об этом, возникает ощущение, что задуманная повесть должна была помочь Федору Абрамову освободиться от груза прошлого.

Герой его повести поступил так, как должен был поступить сам Федор Абрамов, как хотелось ему поступить, как он боялся поступить…

Ну, а в реальной жизни, следователь СМРЕШа Абрамов так и не решился вырваться из своего похожего на гроб кабинета.

Еще в марте 1944 года он подал заявление в партию, и был принят в ряды ВКП(б).

«ПАРТИЙНАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА

На кандидата в члены ВКП(б)

АБРАМОВА Федора Александровича

За время работы в Отделе контрразведки «Смерш» Беломорского военного округа зарекомендовал себя только с положительной стороны.

Грамотный. Инициативный.

Несмотря на непродолжительный период работы в органах «Смерш» освоил свою специальность.

Принимает участие в партийной жизни коллектива, являясь руководителем кружка по изучению «краткого курса истории ВКП(б) с техническими работниками Отдела «Смерш» округа и комсоргом комсомольской организации Отдела.

Парторг отдела контрразведки «СМЕРШ»

Беломорского военного округа, майор ПЕРЕПЕЛИЦА

29 января 1945 г.»

Федор Александрович Абрамов покинет контрразведку лишь в октябре 1945 года, когда на имя начальника «СМЕРШ» Беломорского военного округа генерал-майора Головлева поступит запрос ректора Ленинградского государственного университета профессора А.А. Вознесенского.

А.А. Вознесенский просил «направить для завершения образования бывшего студента 3‐го курса филологического факультета… т. Абрамова Федора Александровича»…

Глава седьмая
Возвращение в университет

Литература – это родное для народа дело. Вот почему каждый ваш успех, каждое значительное произведение народ рассматривает, как свою победу. Вот почему каждое удачное произведение можно сравнивать с выигранным сражением или с крупной победой на хозяйственном фронте. Наоборот, каждая неудача в советской литературе глубоко обидна и горька народу, партии, государству.

А.А. Жданов

6 октября 1945 года Федор Абрамов демобилизовался из армии…

Расставшись с похожим на гроб кабинетом следователя в отделе контрразведки «СМЕРШ» Архангельского Военного округа, он расставался и с достаточно сытной – к концу войны она такою и стала! – должностью офицера-контрразведчика.

«Променять благополучие офицера на нищету студента – в мои годы нелегко, – писал он в эти дни И.Г. Фофанову. – Питание, которое в армии не вызывает никаких беспокойств, в жизни студента является актуальной проблемой».

За спиною 26‐летнего Федора Абрамова осталась война, которая ни судьбою 277‐го отдельного студенческого батальона, ни заполненным солдатскими телами 2‐м противотанковым рвом, ни службой в похожем на гроб кабинете в СМЕРШе не поддавалась реализации в поэтике былинных богатырей, заснувших в красных могилах, а значит и не подлежала осмыслению.

Как бы окончательно свыкаясь с этой мыслью, незадолго до демобилизации Абрамов записал в дневнике: «Сейчас смотрел «Чапаева». Современной войны с ее адом, который я видел, там нет. Это эпопея военной славы. Это песня о русском богатыре, о мужестве русских людей»[117]117
  Красная тетрадь. 1943–1945 гг.


[Закрыть].

Опыт войны, разумеется, было не списать, но для писательства он не подходил, и приходилось начинать послевоенную жизнь, как будто этого опыта и не было у Абрамова.

1

Еще шла война, когда Федор Абрамов списался со своим товарищем по 277‐ому отдельному студенческому батальону Моисеем Самойловичем Каганом и, вернувшись в Ленинград, поначалу, пока не получил общежития, у него и поселился.

Моисей Самойлович, повоевав в 277‐ом отдельном студенческом батальоне, остаток войны исполнял обязанности помощника комиссара госпиталя, и как-то так организовал дело, что к моменту возвращения Абрамова на третий курс уже завершал учебу в аспирантуре, успев за годы войны написать исследование романа Александра Пушкина «Евгений Онегин»[118]118
  Каган М.С. О времени и о себе. СПб.: Петрополис, 1998. С. 50.


[Закрыть].

Мы уже говорили, что в отличие от павшего на войне Семена Рогинского, воспринимавшего Абрамова только объект для насмешек, Моисей Самойлович прекрасно различал в рассказываемых Абрамовым прибаутках, в самом звучании его речи и ее интонационном строе ярко выраженный «талант актера, рассказчика, фольклорного сказителя», за которым «угадывался человеческий талант – нравственная сила, душевная чистота, потребность дружбы и любви, искренняя эмоциональность, острый, пронзительный ум и скрепляющий все это воедино юмор – сочный, красочный, истинно крестьянский»[119]119
  Воспоминания о Федоре Абрамове. С. 75.


[Закрыть].

Недаром он пишет в своих воспоминаниях, что в нелегкие дни фронтовой жизни в полной мере оценил и нравственную, а не только эстетическую силу абрамовского юмора.

Служба в контрразведке только прибавила в глазах Моисея Самойловича и его близких уважения к Абрамову. Известно, что мама Моисея Самойловича, Мина Захарьевна Каган называла Абрамова своим вторым сыном.

И тем не менее именно М.С. Каган приложил все силы, чтобы свернуть Абрамова с пути, с которого не сумела свернуть Федора Александровича даже война.

«По приезде в Ленинград… мы энергично обсуждали планы и перспективы его дальнейшей жизни. В одном из таких обсуждений у меня родилась мысль: а почему бы и Федору не перейти на кафедру истории искусства и не получить искусствоведческое образование? Мой главный аргумент был таков: «Три курса ты уже проучился на филфаке, основы филологии постиг, остальное можешь сделать самостоятельно, а искусствоведческое образование самостоятельно не получишь; переход на искусствоведческое отделение, пусть ценой потери года и сдачи экстерном за первые два курса, даст тебе второе образование, расширит твой художественный кругозор, общую культуру, а по окончании сможешь заняться, чем захочешь, – искусствознанием, литературоведением, эстетикой…

Мои аргументы – а может быть, и эмоциональный напор – подействовали, и Федор перешел на третий курс искусствоведческого отделения исторического факультета. Надо ли говорить о том, что его там прекрасно встретили все – от заведующего кафедрой проф. И.И. Иоффе до студентов его группы, что все, кто мог, помогали ему «догонять» обошедших его в профессиональной подготовке студентов»[120]120
  Воспоминания о Федоре Абрамове. С. 77.


[Закрыть].

Разумеется, менее всего хотелось бы в духе Якова Липковича говорить о некоем противодействии, о попытке сбить русского писателя с цели, но факт остается фактом. Несколько месяцев Абрамов успешно сдавал экзамены и втягивался в работу искусствоведческих семинаров, тем более что аспирант кафедры истории искусства Мика Каган «помогал ему, как мог»…

Успехи были налицо.

«За два месяца я сдал искусствоведческие экзамены за 2,5 года, – писал Федор Абрамов 18 декабря 1945 года Ивану Григорьевичу Фофанову. – Словом, сейчас на третьем курсе. Недавно сделал доклад также на искусствоведческую тему. Вопреки моим ожиданиям он был встречен и студенчеством и профессурой весьма одобрительно. Если мне удастся благополучно закончить университет, то весьма возможно, что поступлю в аспирантуру»[121]121
  Абрамов Ф. Собр. соч. Т. 6. С. 238.


[Закрыть].

Окажись у Абрамова поменьше силы воли, твердости и чувства правильного пути, возможно, он и стал бы искусствоведом. Вполне возможно – Абрамов любил живопись! – он стал бы неплохим искусствоведом. Правда, стал ли бы он тогда писателем – вопрос.

Но у Федора Абрамова хватило и силы воли, и твердости, и чувства правильного пути, чтобы исправить совершенную ошибку.

«Через несколько месяцев, – вспоминает М.С. Каган, – он мне сказал, стыдясь своего, казалось бы, малодушия, но достаточно твердо: «Я возвращаюсь на филфак».

Теперь Моисей Самойлович Каган не стал его отговаривать.

Может быть, действительно, почувствовал, что стихия Абрамова – слово, может быть, понял, что отговаривать товарища по 277‐ому отдельному студенческому батальону бесполезное дело. Ну, а скорее всего, ему было совершенно безразлично, что Федор Абрамов возвращается на филологический факультет, потеряв еще один год.

«Мика Каган оказался самым настоящим мещанином, – запишет Федор Абрамов через несколько лет в «Дневнике». – Вчера он приходил специально успокаивать меня и целых два часа проповедовал философию муравья… В основе всего у Мики – эгоизм, чудовищный эгоизм зажиревшего еврея… Мерзавец, даже возмущался, что у нас слишком много пишут о деревне, о мужике. «Не так-то уж они плохо живут, как расписывают разные сочувствователи»[122]122
  Абрамов Ф. Запись от 27 мая 1954 года.


[Закрыть].

2

«Небольшого роста, худенький, всегда в офицерском кителе, пышные темные волосы распадаются на прямой пробор. Смотрел немного исподлобья, внимательно, испытующе, как будто вглядываясь в собеседника»[123]123
  Воспоминания о Федоре Абрамове. С. 79.


[Закрыть].

Таким запомнили послевоенного Абрамова его новые однокурсники.

Это был суровый год начала четвертой пятилетки.

У кинотеатра «Гигант» в Ленинграде проводилось публичное повешение – казнили немецких военных преступников, а из-за океана уже доносились голоса, возвещавшие приближение новой войны.

5 марта 1946 года, выступая в Вестминстерском колледже в Фултоне, Уинстон Черчилль призвал к крестовому походу на коммунизм.

– Старая доктрина равновесия сил, – заявил он, – представляет собой нечто нездоровое. Мы не можем позволить себе удовлетвориться небольшим превосходством сил…

Угрозы эти не испугали Сталина, и уже 13 марта 1946 года, отвечая на вопросы корреспондента газеты «Правда», Иосиф Виссарионович заявил, что Черчилль встал «на позиции поджигателей войны».

– Следует отметить, – точно расставляя акценты, сказал И.В. Сталин, – Черчилль и его друзья в Англии и США предъявляют нациям, не говорящим на английском языке, нечто вроде ультиматума: признайте наше господство добровольно, и тогда все будет в порядке, – в противном случае неизбежна война…

Отрываясь от восстановления разрушенных городов и сел, наша страна вынуждена была перебрасывать средства и людские силы на создание оборонного потенциала.

Но были у «холодной войны» и другие последствия, которых поджигатели ее явно не учитывали.

Памятуя о печальных уроках начала Великой Отечественной войны, когда воспитание было ориентировано на русофобию и романтический интернационализм, не способный к перенесению тягот настоящей войны, И.В. Сталин предпринимает попытку создать принципиально новую патриотическую идеологию, опирающуюся на прославление русского народа, его национальных традиций и достижений.

Поскольку кадры решали все, 5 мая 1946 года Г.М. Маленкова освободили от должности секретаря и начальника управления кадров ЦК ВКП(б), заменив его «человеком Жданова» – А.А. Кузнецовым.

Несколько месяцев велась необходимая кадровая подготовка и уже 9 августа на заседании оргбюро ЦК ВКП(б) по вопросам культуры И.В. Сталин обрушился на вторую серию фильма «Иван Грозный» Сергея Эйзенштейна, назвав ее «омерзительной штукой».

14 августа было опубликовано постановление ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград», 26 августа – постановление ЦК ВКП(б) «О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению», а через неделю – постановление, критикующее фильм Сергея Эйзенштейна «Иван Грозный» за искажение русской истории.

В сентябре 1946 года, выступая на собрании партийного актива и на собрании писателей в Ленинграде, Андрей Александрович Жданов скажет:

«В литературных журналах Ленинграда стали увлекаться современной низкопробной буржуазной литературой Запада. Некоторые наши литераторы стали рассматривать себя не как учителей, а как учеников буржуазно-мещанских литераторов, стали сбиваться на тон низкопоклонства и преклонения перед мещанской иностранной литературой. К лицу ли нам, советским патриотам, такое низкопоклонство, нам, построившим советский строй, который в сто раз выше и лучше любого буржуазного строя? К лицу ли нашей передовой советской литературе, являющейся самой революционной литературой в мире, низкопоклонство перед ограниченной мещанско-буржуазной литературой Запада?

Крупным недостатком работы наших писателей является также удаление от современной советской тематики, одностороннее увлечение исторической тематикой, с одной стороны, а, с другой стороны, попытка заняться чисто развлекательными пустопорожними сюжетами. Некоторые писатели в оправдание своего отставания от больших современных советских тем говорят, что настала пора, когда народу надо дать пустоватую развлекательную литературу, когда с идейностью произведений можно не считаться. Это глубоко неверное представление о нашем народе, его запросах, интересах. Наш народ ждет, чтобы советские писатели осмыслили и обобщили громадный опыт, который народ приобрел в Великой Отечественной войне, чтобы они изобразили и обобщили тот героизм, с которым народ сейчас работает над восстановлением народного хозяйства страны после изгнания врагов.

Вот, например, пародия на «Евгения Онегина», написанная неким Хазиным[124]124
  Александр Абрамович Хазин, киносценарист и сатирик, получивший в дальнейшем известность как автор скетчей, написанных для Аркадия Райкина.


[Закрыть]. Называется эта вещь «Возвращение Онегина». Говорят, что она нередко исполняется на подмостках ленинградской эстрады…

Возьмите другое произведение – пародию на пародию о Некрасове, составленную таким образом, что она представляет из себя прямое оскорбление памяти великого поэта и общественного деятеля, каким был Некрасов, оскорбление, против которого должен был бы возмутиться всякий просвещенный человек. Однако редакция «Ленинграда» охотно поместила это грязное варево на своих страницах»…

Если не брать во внимание излишне пристрастный и тенденциозный анализ произведений А.А. Ахматовой и М.М. Зощенко, многие положения доклада А.А. Жданова объективно работали на оздоровление литературной ситуации в Ленинграде в частности и в советской литературе вообще…

«Некоторые наши руководящие работники поставили во главу угла своих отношений с литераторами не интересы политического воспитания советских людей и политического направления литераторов, а интересы личные, приятельские…

Товарищ Сталин учит нас, что, если мы хотим сохранить кадры, учить и воспитывать их, мы не должны бояться обидеть кого-либо, не должны бояться принципиальной, смелой, откровенной и объективной критики. Без критики любая организация, в том числе и литературная, может загнить… Там, где нет критики, там укореняется затхлость и застой, там нет места движению вперед»…

Некоторые положения доклада А.А. Жданова не только не потеряли актуальности в наши дни, но практически без редактуры могут быть применены к анализу того, что происходит в литературе и искусстве России, построившей под руководством ниспровергателей А.А. Жданова и И.В. Сталина «назначенческий» капитализм.

«Весь сонм буржуазных литераторов, кинорежиссеров, театральных режиссеров старается отвлечь внимание передовых слоев общества от острых вопросов политической и социальной борьбы и отвести внимание в русло пошлой безыдейной литературы и искусства, наполненных гангстерами, девицами из варьете, восхвалением адюльтера и похождений всяких авантюристов и проходимцев»…

Ну, разве не о Российском телевидении начала XXI века сказано это?

Разумеется, тогда, в стране, одержавшей величайшую победу в самой страшной в истории человечества войне, и привидеться никому не могло, что без всякой войны будет обращена в руины великая держава.

Тогда смело и открыто обозначались встающие перед литературой задачи:

«Советские писатели и все наши идеологические работники поставлены сейчас на передовую линию огня, ибо в условиях мирного развития не снимаются, а, наоборот, вырастают задачи идеологического фронта и в первую голову литературы. Народ, государство, партия хотят не удаления литературы от современности, а активного вторжения литературы во все стороны советского бытия»[125]125
  Доклад А. Жданова «О журналах «Звезда» и «Ленинград» // Звезда. 1946. № 7–8. С. 7—22.


[Закрыть]…