Текст книги "Песнь о собаке. Лучшие произведения русских писателей о собаках"

XXXIII

Я прибежал на пожарный двор в самый обеденный час. Пожарные окончили уже с утренними работами, задали вторую дачу корму лошадям и бродили по двору в ожидании звонка к обеду. Вот и Денисов.

– Личарда! Личарда! Смотрите, братцы, Личарда! – воскликнул он, увидав меня.

Я подскочил к нему на грудь, радостно завизжав.

Пожарные окружили меня и ласкали, а я бегал между ними и махал хвостом.

– Где ты пропадал, Личарда? – спрашивали они меня со всех сторон.

О, как я жалел, что не обладаю даром человеческой речи и не могу им объяснить, где я пропадал, где я был.

– Смотрите, смотрите, да он и без ошейника, – указывал Вахроменко. – Кто с тебя снял ошейник, Личарда? Ведь это с него сняли ошейник.

– Сняли, сняли, подлецы, – послышался ответ. – Он ласковый. Подошел к кому-нибудь. У того руки зачесались, снял – вот на стаканчик и есть.

– По-моему, он на привязи сидел и сорвался. Иначе с чего бы ему было больше чем на сутки пропадать! – делал заключение коротенький и плечистый пожарный Степанов.

– Сидел на привязи. Это верно… – решили пожарные. – Поди, он голоден. Надо его накормить хорошенько.

– А вот после обеда я ему двойную порцию закачу. Пусть жрет, – сказал Денисов. – Иди в конюшню, Личарда, отдохни до обеда.

Я побежал в конюшню и опять радостно залаял при виде знакомых уже мне лошадей, при виде выбранного для ночлега стойла и стал валяться в нем на соломе, подпрыгивал, катался на спине и потирал передними лапами морду, фыркая при этом. Затем я обегал все закоулки на дворе, обнюхал их, нашел обглоданную сухую кость, как щенок, поиграл с нею, подбрасывая ее, и подпрыгнул перед встретившимся мне котом брандмейстера.

– Опять явился? – мрачно произнес кот, щурясь и щетинясь.

– Опять с вами, опять с вами, Кот Котович, – отвечал я, полный восторга. – О, Кот Котович, не желаю того испытать вам, что я испытал! Ведь я был предательски пойман на улице, попал к доктору, и тот чуть не зарезал меня.

Но брандмейстерский кот не выказал ни капли радости по поводу моего спасения, а отвернулся от меня и побрел на помойную яму.

Я побежал за ворота. Там стоял Мопса. Мопса старался проникнуть на наш двор, а сторожевой пожарный, стоявший у ворот, отгонял его и говорил:

– Прочь… Куда лезешь, арапская морда! Уж и так у нас на дворе разной собачьей шушеры много налезло.

Я подскочил к Мопсе и лизнул его в глаз. Он даже сконфузился от такой ласки.

– Ну, как? Что? Каким образом избавились вы от напасти? – подобострастно спрашивал он меня.

Я рассказал ему все мои приключения, но он не дал мне докончить.

– Знаю, знаю! – вскричал он. – У нас на Петербургской и на Выборгской это зачастую… У нас надо с чужими ой-ой, как быть осторожным! Здесь живут почти в каждом доме доктора, и им то и дело требуются собаки для опытов. Вы вот, Личарда, спаслись неизраненным, а тут у нас на Посадской есть собака, которая убежала от доктора израненная и с трубкой на шее. Да… Дворник вытащил у ней трубку, и она теперь поправилась, но только лаять не может и не в состоянии поднимать правую ногу. А уж это что за собака, которая лаять не может! Впрочем, я вас когда-нибудь познакомлю с ней.

– А только и подлец же ты, Мопса! – сказал я ему. – Как изменнически пустился ты от меня бежать, когда оборванец схватил меня! Вместо того чтобы защищать товарища…

– Но что же я мог поделать, господин Личарда? Я такой маленький… Я спасал себя… – оправдывался Мопса.

– Вздор! Когда оборванец ухватил меня за ошейник, ты мог бы броситься к его ногам и рвать у него штаны, кусать его за икры. Он выпустил бы меня из своих лап, и мы убежали бы.

– Не догадался, – стыдливо произнес он.

– Просто трусу спраздновал. Но как мне жалко моего ошейника! Он снял с меня ошейник, и уж теперь я никогда его не получу… А ошейник гарантировал меня от фурманщиков.

– Не верьте этому, господин Личарда! В ошейниках-то они еще лучше ловят. Во-первых, ошейник чего-нибудь да стоит, а во-вторых, и собаку можно продать. В ошейнике всегда хорошая собака, породистая. Не жалейте об ошейнике. Все это пустяки.

«А что, может быть, Мопса и правду говорит?» – подумал я и вдруг вспомнил о Рогуле.

– А что наша Рогуля? – обратился я к Мопсе. – Как-то ей живется на новом месте?

Мопса улыбнулся своей черной мордой и выставил три-четыре зуба.

– Да разве она на новом месте? – сказал он.

– А где же?

– У вас на пожарном дворе. Еще вчера под вечер прибежала.

– Да неужели?! – воскликнул я. – Ну, псица!

Я был поражен и сел, потряхивая ушами.

– Нет, вам не отделаться от нее, господин Личарда, – продолжал Мопса. – Не такая это собака. Она сядет вам на шею и ноги свесит, помяните мое слово. Это самая тонкая бестия! О, это тонкая бестия!

– Но отчего же я не видал ее сейчас на пожарном дворе? – удивлялся я и стал чесать в раздумье у себя за ухом задней ногой.

– Где-нибудь спряталась. Подите и поищите. Она давеча перед вашим приходом здесь по улице бегала, даже забежала ко мне на двор и украла у меня кость, которую я припрятал к обеду за помойными ведрами.

– Ужасная женщина! Пойду посмотрю ее!

И я, тряхнув еще раз ушами, побежал к себе на пожарный двор.

В это время звонили к обеду. Наши пожарные бежали в застольную. Они распахнули дверь, идущую в коридор, и тут я увидал Рогулю, которая, проскользнув около ног пожарных, выскочила на двор. Увидав меня, она закричала:

– А, явленное чудо! Где это вы пропадали?

– Но как вы здесь, Рогуля? Ведь я отыскал вам хорошее место, – заметил я.

– А если оно так хорошо, то и идите туда сами, – дерзко отвечала она. – А вам только бы шляться, старый волокита.

– Ах, Рогуля! Выслушайте меня…

– Нечего тут слушать! Где это вы всю ночь пропадали? Уж шерсть на спине у старика вытерлась, а он как увидит женский хвост, так и пробегает за ним всю ночь. Тут тревога сегодня ночью была, а вас не было, и пожарные ездили на пожар одни. Вот выгонят вас со двора за неисполнение ваших обязанностей, тогда и будете знать! – читала мне Рогуля наставление.

– Тьфу ты!.. – плюнул я и поплелся в конюшню.

XXXIV

После обеда Денисов принес мне в конюшню шайку с остатками щей и каши. С жадностью набросился я на еду, не вылавливая даже лучших кусков, как вдруг вошла Рогуля. Она приблизилась к моей шайке и сунула туда морду. Я смолчал и продолжал есть. Но она стала рычать на меня и отгоняла прочь. Я тоже зарычал и слегка схватил ее за ухо. Она вцепилась мне зубами в загривок. Произошла свалка. Разумеется, я только оборонялся, так как на женский пол у нас, собак, не принято нападать мужскому полу. Кончилось тем, что мы оба опрокинули шайку. Я отошел и лег на солому, а Рогуля принялась доедать с пола.

– И как только вам не стыдно было, Рогуля, ссориться и отгонять меня от моей же шайки. Ведь хватило бы и на двоих. Поел бы я, отошел, и вам бы осталось.

– Но отчего же вы сами не отошли первым? – нахально возразила она, облизываясь после еды. – Я поела бы, и вам осталось бы.

– Странное дело! Я целые сутки ничего не ел, целые сутки выносил страдания, дрожа за свою шкуру.

– Подите вы!

– Однако ведь вы не знаете, где я был.

– Где вам быть! За собаками шлялись.

– Нет, Рогуля Васильевна, нет. Доказательством в том служит то, что я без ошейника. Я был пойман, попал к доктору, и меня чуть не зарезали. Ну, да что вам рассказывать! Вы бесчувственная женщина.

– Напротив, я очень чувствительная и ласковая, если со мной хороши, а вы всячески стараетесь прогнать меня с хорошего и сытного места. Ну, куда вы вчера меня завели!

– Ах, Рогуля, да нельзя нам оставаться вдвоем на этом месте!

– Вздор! Пустяки! Ведь живу же я. Меня уж перестали гнать. Вчера мне один пожарный даже дал кусочек сахару. Но не будем об этом разговаривать.

Я помолчал и спросил:

– Стало быть, вы никогда не оставите меня?

– Ах, как вы мне надоели!

– Но я должен же знать, Рогуля.

– Если хорошее, сытное место найдется, то отчего же… И что вы ко мне пристаете! Вы здесь такой же пришлец, как и я. Ведь вы сюда, на пожарный двор, зачем пришли? Затем, чтобы спастись от собачьего налога. Затем же хочу здесь остаться и я. Жить на дачах – с голоду подохнешь, а здесь в городе даже и железная дорога не гарантирует меня от позорной смерти, если собачий налог не будет за меня уплачен. А кто там за меня уплатит? Здесь же, на пожарном дворе, я всегда буду спасена. Все это мне хорошие псы вчера еще на железной дороге растолковали.

Она умолкла, я не возражал. Я уже видел, что от нее не отделаешься. Я подошел к опрокинутой шайке и доел все остатки, не съеденные Рогулей и валявшиеся на полу. Доев, я свернулся на соломе калачиком и стал дремать. Улеглась и Рогуля и принялась вздыхать, как будто бы она сегодня тяжелую работу вынесла.

Но отдыхать мне пришлось недолго. На дворе раздался звонок. Был дан пожарный сигнал. Бежали пожарные и запрягали лошадей. Я вскочил и отряхнулся. Вскочила и Рогуля.

Минут через пять пожарные наши выезжали. Я бежал впереди и весело лаял, подскакивая к мордам лошадей. Мы неслись по направлению к Троицкому мосту. На Троицком мосту рысь лошадей стали сдерживать. Я обернулся назад и увидал, что сзади бежит Рогуля.

– Вы-то зачем тут? – подскочил я к ней с упреком.

– Всегда буду теперь за пожарными бегать, – отвечала она, выставив набок красный язык.

– Но ведь это же неудобно, это совсем не идет.

– Отчего? Я считаю себя так же на службе, как и вы.

Я только мог тряхнуть ушами и отбежал от нее.

Вскоре мы приехали на пожар. Горело в третьем этаже каменного дома на Моховой. Окна были выбиты. Из них валил дым, но огня видно не было. Суматохи тоже никакой не было. Никто не вытаскивал мебели или другого какого имущества. Только дворник вытащил из-под ворот свой сундук, перекинутый на красном кушаке через плечо, и протащил его через улицу в другие ворота, говоря:

– У господ-то застраховано, а у меня нет страховки.

Я вбежал за пожарной бочкой на двор горевшего дома. Там бродила прислуга квартирантов в наскоро накинутых на голову платках и весело разговаривала. Какая-то баба рассказывала двум другим бабам, как она первая услыхала, что пахнет дымом, выскочила на лестницу и увидала, что лестница уж захлебнулась дымом. В глубине двора, у каретного сарая, на большом сундуке с налепленными на нем железнодорожными ярлыками сидел человек с гладко выбритым лицом, в поярковой шляпе, надетой набекрень, и в пальто светло-синего цвета с неопределенного сорта меховым воротником. Он курил сигару и держал в руке три цепочки, на которых были прикреплены три мохнатые собаки породы аффенпинчер. Они тотчас же хором залаяли на меня звонкими голосами, но лай их не выражал угрозы. Я тотчас же подбежал к ним из любопытства и хотел проделать перед ними принятые у нас, собак, при встречах церемонии приличия, но человек в светло-синем пальто спокойно вынул из кармана арапник и погрозил им мне. Я отскочил и сел в некотором отдалении от собак.

– Позвольте хоть издали познакомиться с вами, – обратился я к собакам. – Пожарный пес Полкан-Личарда.

– Русские собаки так грубы, что знакомство с ними не представляет никакого удовольствия для иностранцев, – был ответ.

Говорила это псичка серого, дымчатого цвета с вихрами шерсти, почти совсем скрывающими ее глаза, и при этом пробряцала бубенчиками на ошейнике.

– А вы разве иностранцы? – спросил я.

– Да, мы немецкие собаки. Мы родились в Гамбурге.

Это уж проговорил черный песик, у которого был выстрижен зад, как у пуделя, и прикрыт красным фланелевым чепрачком.

– Мне кажется, товарищи, что собаки не должны делиться на народности. Собаки везде одни и те же и имеют один собачий язык.

– Мы не можем быть вашими товарищами, – откликнулся третий аффенпинчер. – Мы артисты, даем представления в цирках, а вы неуч и дворовая собака.

О, как хотелось мне дать трепку этим собачонкам, но арапник человека в светло-синем пальто удержал меня.

XXXV

Невзирая на их грубые ответы, немецкие собаки все-таки заинтересовали меня, и я, держась на хорошем расстоянии от них, возобновил с ними разговор. Наученный опытом, я уже боялся близко подходить к подозрительным и даже незнакомым людям, а человек в светло-синей шубе с арапником, находившийся при немецких собаках, был очень подозрителен. Уже одно то обстоятельство, что он держал трех собак на цепочках, заставляло опасаться его.

– Вы зачем же здесь сидите, господа немецкие собаки? – спросил я издали.

Псы молчали, но псичка не выдержала и отвечала:

– Ах, какой вы любопытный! Много будете знать – скоро состаритесь. Но все равно, я удовлетворю ваше любопытство. Только для того и удовлетворю, чтобы вы скорее состарились. Мы жили в меблированных комнатах в той квартире, которая теперь горит. Мы должны были спасаться, и вот нас вывели на двор.

– Ах вот как!.. Но кто же этот, который вас держит на цепи? Это хозяин ваш? – продолжал я расспрашивать.

– Это клоун, наш учитель, – дал ответ пес в красном чепрачке.

– Вы муж этой дамы?

– Нет, я не муж. Муж этой дамы мой товарищ. Но я тоже женат. Моя жена тоже актриса и красавица. Она из породы испанских пудельков и привезена была прямо из Андалузии. Но она оставлена в цирке. Сегодня утром была репетиция, и наш клоун оставил ее там, чтоб она не развлекалась. Завтра ее первый дебют.

– Вы что же представляете?

– О, у нас много номеров! Бег на бочке, бег на шаре… Пирамида с лестницей. Жена моя – отличная наездница. Она ездит, стоя на большом доге, но вот беда, у нас дог-то захворал, совсем захворал, и лучший номер у жены должен пропасть. Впрочем, наш клоун ищет большую собаку.

При этих словах я невольно попятился и пересел сажени на полторы подальше от собак. Пес в чепрачке заметил это, улыбнулся и сказал:

– Чего вы испугались? Вы моей жене под седло не годитесь. Вы мужчина, а ей нужно даму… Мужчина будет развлекаться моей женой, и ничего не выйдет. Какой вы трус!

– Вовсе я не трус… – отвечал я, сконфузясь. – И чего мне трусить? Я очень хорошо понимаю, что если я не обучен служить лошадью, то и не гожусь на это дело.

– О, насчет этого не беспокойтесь! Наш клоун в три дня вас выучит! – закричал второй песик. – Вниз головой по лестнице ходить в три-четыре дня выучит, а возить на себе собаку по арене около барьера – это плевое дело.

Заслыша эти слова, я еще отсел аршина на полтора подальше. «Лучше поберечь себя, хоть пес и говорит, что для замены верхового дога им нужно даму».

Подождав немного, я возобновил вопросы.

– Ну а что такое у вас в сундуке, на котором сидит ваш клоун? – спросил я.

– В сундуке наши и нашего клоуна костюмы, в которых мы представляем. Там наши седла, там чепраки, коврики… – сообщила псица.

– Так, так…

– А в чемодане – носильное платье клоуна.

– Понимаю, понимаю… Стало быть, это все было вынесено во время пожара…

– Товарищ нашего клоуна Веривель пошел искать новую квартиру, куда бы нам можно было переехать. Найдет он нам комнату, вернется – мы и поедем.

– Да, да… Теперь я понял, в чем дело. Ну а вы, мадам, тоже наездница? – спросил я псичку.

– Нет, я танцовщица. Я танцую в коротеньком платьице. К передней лапе моей привязывают пистолет, и я стреляю из него, когда кончаю номер.

– Любопытно было бы посмотреть на ваши представления, – сказал я.

– Не удастся. В цирк вообще собак не пускают, а дворовых уж и подавно, – отвечала псичка.

– Я не дворовый. Я пожарный пес… Я нахожусь на казенной службе. Вот здесь горит, и я обязан быть тут с пожарными, – похвастался я. – Позвольте отрекомендоваться: Полкан фон Личарда.

– Фон. Стало быть, вы из немцев? – оживился песик в чепрачке.

Я несколько смутился. Зачем я прибавил частичку «фон» к моей кличке, я и сам не знаю. Но нужно было отвечать.

– Вот видите ли, – сказал я. – Мать моя была из английских сеттеров, отец… отец, очевидно, немецкого происхождения, хотя сам я родился здесь и вполне обрусевший пес.

– Ну, тогда очень приятно познакомиться! – воскликнул муж псицы. – А мы вас приняли за русского дворового пса. Позвольте и нам отрекомендоваться: я – Мейер, жена моя – мадам Мейер, а это мой товарищ – Шульц.

– Как? У вас немецкие человечьи фамилии?! – в свою очередь вскричал я.

– Это наш клоун наградил нас такими. У нас и еще есть товарищ аффенпинчер – он зовется Миллер. Он сидит привязанным в цирке.

– Шульц, Мейер и Миллер, – повторил я. – Странно…

– Да, да… Это самые общеупотребительные немецкие фамилии, и ими-то наш клоун и назвал нас. Это производит эффект во время представления. Клоун кричит: «А ну-ка, герр Шульц!» – и я выхожу. «А ну-ка, герр Мейер!»

Я рассмеялся.

– И у нас в России это бывает, что собаки с человеческими именами… – сказал я. – Я знаю, например, Полкана Ерофеича, знаю Рогулю Васильевну… Последняя даже здесь, и я могу вас с ней познакомить. Да вот она.

В это время как раз около меня появилась Рогуля.

– В чем дело? В чем дело? – бормотала она, нюхая снег, увидала немецких собак, остановилась, подняла уши и удивленно спросила: – Это что за чучелы?

– Тише, Рогуля Васильевна, тише… Осторожнее… – предупредил я ее. – Не подходите близко к этому человеку.

– Отчего? С какой стати? Что за глупости! Вам можно, а мне нельзя? Что вы такой за особенный?..

И она, подбежав к немецким собакам, принялась их обнюхивать. Те залаяли на нее, но клоун не отгонял ее от собак, а напротив, с любопытством осматривал.

– Вот это-то Рогуля Васильевна и есть! – кричал я собакам, взглянув еще раз на Рогулю, и удивился: клоун вынул из кармана кусочек сахару и дал ей. – Осторожнее, Рогуля Васильевна, осторожнее! – предупредил я ее. – Он может вас поймать. Берегите себя.

Но Рогуля сгрызала уже второй кусочек сахару, данный ей клоуном. Через минуту она взвизгнула. Клоун замотал ей вокруг шеи арапник и держал ее на нем. Еще через минуту появилась из кармана тоненькая цепь, а Рогуля рвалась с цепи и кричала:

– Личарда! Милый Личарда! Меня поймали! Освободите меня!

Я отскочил еще на несколько шагов. Как мне освобождать из плена других, если я только сам сегодня освободился из плена!

XXXVI

После такого происшествия с Рогулей я даже совсем отбежал от клоуна в светло-синей шубе, поместился под пожарной бочкой нашей части и уже оттуда наблюдал за аффенпинчерами и Рогулей.

Рогуля визжала, рвалась и металась. Клоун полоснул ее арапником, и она присмирела. Аффенпинчеры торжествовали и звонко лаяли. Аффенпинчер Шульц кричал:

– А вот и нашлась для моей жены лошадь! Стало быть, моя жена выступит перед публикой в лучшем ее номере. И как это будет красиво – белая собачка, стоя на черной собаке!

Рогуля завыла, подняв морду кверху, и разразилась ругательствами по моему адресу.

– Личарда! Подлый пес! Мерзавец! Да неужели вы не кинетесь на моего мучителя и не освободите меня! Ведь вы можете кинуться на него сзади. Он бросит цепочку, и я убегу от него. Спасите, спасите меня!

Опять удар арапником, заставивший умолкнуть Рогулю.

Из-под бочки я ей крикнул:

– Я не понимаю, Рогуля, чего вы беспокоитесь! Вы попали не к мучителю, а на хорошее место, где вы будете сыты и у вас будет кров. Кроме того, вы потом можете называться артисткой. Ваш хозяин научит вас служить, ходить на задних ногах и другим штукам. Ведь это клоун из цирка, и сидящие с вами собаки – артисты.

– Но отчего же вы сами не идете на это место, если это так хорошо! – со слезами возразила она. – Артисты! Плевать я хочу на артистов! Идите к ним сами.

– Ах, Рогуля! Ну зачем я буду от добра добра искать? У меня есть отличное место на пожарном дворе, а у вас ничего нет.

– У меня такое же место на пожарном дворе. Зачем вздор говорить!

– Как вздор! Никакого у вас нет места, и доказательством этому могут служить наши пожарные, которые видят, что вас поймали, что вы сидите на цепочке, и не стараются вас освободить.

А в это время как раз раздался голос Вахроменко, подтверждающий мои слова. Вахроменко указывал на Рогулю другому пожарному и говорил:

– Поджарая наша на цепочку попалась. Словил сейчас ее вон тот несуразный – и на цепочку… Видел?

– Видел. Пущай ее… Нам и одного пса довольно. Кроме того, у нас щенок у кашевара растет, – отвечал другой пожарный.

– Слышите, Рогуля Васильевна, что про вас говорят пожарные?

Но она ничего мне не ответила и стала скулить. Вместо удара арапником клоун потрепал ее по спине, по голове и опять сунул ей кусочек сахару. Рогуля понюхала и отвернулась. Клоун протянул сахар аффенпинчеру. Рогуля одумалась и схватила сахар из-под самого носа аффенпинчера и сгрызла.

– Как это учтиво! – произнес аффенпинчер Мейер, тряхнув ушами.

– А учтиво сидеть заманкой для других собак? Ведь из-за вас, косматых чертей, я и попалась, – досадливо отвечала Рогуля. – Косматые черти!

– Мейер! Уйми ты эту нахалку! Чего она ругается! – заметила дымчатая мадам Мейер мужу и злобно покосилась на Рогулю, процедив сквозь зубы: – Дворняга!

– Я дворняга? Нет, ошибаешься. Я воспитывалась в доме прокурора, с расписных фарфоровых тарелок суп ела. Комедиантка!

– Мейер! Мейер! Уйми ее! Что она говорит! Я в обморок упаду! – завопила мадам Мейер.

– Послушайте, – начал сдержанно Мейер. – Если вы уже попали в компанию артистов, то и должны держать себя, как подобает артистке. Зачем ругаться? Зачем произносить дерзкие слова!

– Позвольте, позвольте… Да разве я просилась в вашу компанию? – уже несколько сдержаннее спросила Рогуля. – Меня поймали.

– И все-таки вы теперь будете артисткой, стало быть, нашим сотоварищем, – прибавил второй пес аффенпинчер, Шульц.

– Никогда я не буду артисткой! – вскричала Рогуля.

– Нет, будете. Вы будете изображать лошадь и возить маленькую мадам Шульц, мою жену, – пояснил Шульц.

– Я лошадь?! Ни за что на свете!

– А вот увидим! – подмигнула мадам Мейер.

– А вот посмотрим! – откликнулась Рогуля. – Сама лошадь! Не смей мне перечить! – закричала она и схватила мадам Мейер за ухо.

Произошла свалка. Клоун вынул из кармана арапник, погрозил, и все присмирели.

Вскоре я увидал, что на двор въехали ломовые сани. Их привел такой же гладко бритый человек, но в желтом клетчатом пальто с пелериной и в шапке, отороченной лисьим мехом. Желтое пальто заговорило со светло-синим пальто по-немецки. Немецкие собаки оживились и говорили:

– На новую квартиру переезжаем! На новую квартиру! Сейчас нас будут там кормить галетами!

– Послушайте, мадам… Что вы лучше любите: галеты или кости? – обратился Шульц к Рогуле.

– Ах, оставьте, пожалуйста! Не до галет мне и не до костей! – огрызнулась Рогуля.

– Бросьте ссориться. Давайте лучше в мире жить, ведь уж вы теперь наш товарищ по искусству, – расшаркался перед Рогулей Мейер. – Вас как зовут?

– Рогуля… – тихо проговорила Рогуля, смирившись.

Вскоре я увидал, что ломовой извозчик с помощью двух гладко бритых людей поставил на сани сундук и положил чемодан. Откуда-то принесли еще чемодан, какую-то коробку, жиденькую лестницу, раскрашенную в три цвета – красный, синий, белый, и тоже положили на сани. Затем на сундук сели клоун в светло-синем пальто и его товарищ в желтом пальто. Собаки поместились тоже на санях у ног клоуна. Втаскивали на сани и Рогулю, но она соскочила. Клоун стегнул ее арапником и оставил около саней, держа цепочку в руке. Сани тронулись и стали выезжать со двора. Рогуля шла на цепочке около саней. Я лежал под пожарной повозкой. Она увидала меня и крикнула:

– Прощай, негодный предатель! Трус! Не мог спасти псицу!

– Прощай, Рогуля Васильевна! Прощай! Не горюй! Тебе там хорошо будет! – откликнулся я.

Я не жалел Рогулю, и совесть нисколько не упрекала меня, что я не предпринял никакой попытки к освобождению Рогули. Я на самом деле сознавал, что ей у клоуна будет недурно. Ведь клоун – не доктор, занимающийся опытами над собаками и в конце концов умерщвляющий их. Клоун будет беречь ее, если она будет послушна и станет стараться понимать его науку.

Проехав двор, ломовик стал въезжать под ворота. Пожарные смотрели на нагруженный воз и смеялись. Ломовик подмигнул им и крикнул:

– Собачий лазарет везу!

Пожар был кончен, и вскоре наши пожарные начали собираться домой.

XXXVII

Я не злой пес, но, признаюсь, был очень рад, что Рогуля была поймана и поступила на место, а я остался на пожарном дворе один. Вечером, поужинав, я с особенным удовольствием лежал один на соломе в конюшне, смотрел на шайку с остатками еды и думал: «Ведь вот без нее и торопиться есть не надо. Никто не придет и не сожрет еду. Поел, чтоб не в тяготу было, умеренно, и оставил к утру малую толику еды. И за припрятанные кости нечего беспокоиться. Тоже никто их не тронет».

Я копнул лапой в соломе, в углу стойла кость-мосталыгу и принялся разгрызать ее, почесывая зубы. Я благодушествовал. Хорошо мне было. Пришел в конюшню Денисов поить на ночь лошадей, сунул мне баранку и сказал:

– Лишился женки-то! Ну да ладно. Холостому лучше бегать. Я сам холостой бегаю.

«И отчего они все думают, что Рогулю я приводил, что выбрал ее себе в жены! Какая чепуха!» – досадливо пронеслась у меня мысль в голове.

Ночью я спал спокойно, крепко, как убитый. Мне даже доктор Мавзолеев не снился. Проснулся я в самом благодушном настроении, потянулся, зевнул, и первая мысль, которая мелькнула у меня, была: «Как хорошо, что при мне нет Рогули!»

Позавтракав остатками щей и каши, я побегал по двору и вышел за ворота. На улице старый Мопса обнюхивал тумбочки около своего дома. Он тотчас же подбежал ко мне, почтительно расшаркался и спросил, хорошо ли я почивал. Я поблагодарил и рассказал ему о судьбе Рогули.

– Знаете, это место очень хорошее, – отвечал мне Мопса. – Я знавал одну собаку, которая служила у клоуна и потом была продана им. Собака эта не могла нахвалиться своим хозяином. Кормят вообще отлично, но перед представлением заставляют голодать. Все представления исполняются с голодным брюхом. Но зато уж после представления – и бисквиты, и сахар… Эта собака мне рассказывала, что после представления к ней являлись в уборную даже многие из публики и подносили ей бутерброды с ростбифом и сыром.

– А если так, то я трижды рад за нее, – сказал я. – Уживется ли только? Не убежала бы – вот чего я боюсь. У ней ужасный характер.

– Ах, что вы! Ведь у клоунов собаки на цепочках.

– Видел, как ее на цепь посадили. Но это ничего не значит. Она хитра. Ох как хитра!

И я не ошибся.

Не прошло и недели, как вдруг утром, лежа в конюшне, я слышу на дворе хохот пожарных и визгливое собачье тявканье. Быстро выбежав из конюшни, я обомлел: я увидал Рогулю. Она была в ременной узде, и на голове ее развевались два пера, стоявшие дыбом. Белое пятно на груди было выкрашено в розовый цвет. В пушистом хвосте были вплетены мишурные золотые нитки. Она стояла перед пожарными на задних лапах, махала передними и, тявкая, слегка завывала. Денисов, уперши руки в боки, так и заливался хохотом. Завидев меня, она подскочила ко мне и произнесла:

– Что, мосье Полкан! Радовались, что сбыли меня клоуну в актрисы, а вот я опять с вами. Принимайте Рогулю Васильевну, бесстыжий пес! Да знайте, что кроме имени и отчества я теперь зовусь и по фамилии. Немец прозвал меня мадам Шмидт. Я теперь Шмидт.

– Очень рад… – проговорил я смущенно.

– Ну, рады там или не рады, это ваше дело, а помогите мне снять с себя всю эту шутовскую амуницию, – сказала она. – Надо перегрызать ремешки на морде, а сама я этого сделать не могу. Ведь в этих перьях нельзя показаться на улицу. Когда я бежала сюда, за мной гнались мальчишки и кидали в меня комками снега и палками.

Она легла на спину и передними лапами стала пробовать стаскивать с морды ременную узду, но стащить не могла. К ней подошел Вахроменко, взял ее за шиворот и стащил с нее узду и перья. Рогуля подпрыгнула в радости к его лицу и лизнула ему ухо. Вахроменко держал в руках перья и крикнул пожарному Степанову:

– Степанов! А ведь перья-то эти твоей самихе на шляпку пригодятся! На вот, снеси ей. Она тебе за это лишний кусок пирога преподнесет.

Рогуля, освободившись от узды, начала во всю прыть носиться по двору, делая круги вокруг пожарных, наконец, остановилась, подпрыгнула и сделала несколько шагов на задних ногах.

– Смотри, каким штукам немец ее научил! – дивились пожарные.

– Да ведь актер из цирка он, тогда на пожаре рассказывали. К актеру в руки попала и сама актрисой сделалась, – произнес Денисов.

– Актриса и есть, – согласился Вахроменко. – Так и будем ее звать теперь актрисой, если не сбежит со двора.

– Видите, видите! – вскричала Рогуля, обратясь ко мне. – Пожарные меня принимают к себе, стало быть, и вы не имеете права меня гнать.

Я не знал, что мне говорить, и молчал.

Вышел и наш кашевар, заслышав хохот пожарных, стоял на крыльце и видел все проделанные Рогулей представления.

– Актриса! – крикнул он ей. – У немца-то, поди, голодно было на театральных хлебах. Иди сюда, я тебе русской кашки дам. Фю-ю-ю!

Он свистнул и поманил Рогулю, посучив пальцы.

Рогуля со всех ног бросилась на крыльцо и завиляла перед ним хвостом с мишурным плетеньем.

– Вишь, как у тебя хвост-то разукрасили, чертова перечница! – продолжал кашевар, похлопав Рогулю по голове. – Ну, иди, иди на галерею, пожри кашки… Только, чур, щенка моего не трогать!

Он распахнул дверь на галерею, и Рогуля шмыгнула туда.

Я смотрел на это далеко не с удовольствием. Я чувствовал, что после своих представлений, выполненных сейчас, Рогуля приобретает уже права гражданства на нашем пожарном дворе и мне от нее никогда не отделаться. Вообще дело даже так обставилось, что надо было стараться тщательно сохранять к себе симпатии пожарных, дабы они не были отбиты Рогулей. Я подошел к Денисову, солидно повилял около него хвостом, потерся около его сапожных голенищ и лизнул ему руку. Он словно понял меня, наклонился ко мне, потрепал меня по спине и ласково сказал:

– Ты мой, ты мой, пес Личарда. Хороший пес, всегда тебя я кормить буду и ни на какую актрису тебя не променяю.

В благодарность за эти слова я поднялся на задние лапы, передние положил Денисову на грудь и лизнул его в нос.

XXXVIII

Рогуля как отправилась к кашевару на галерею, так вплоть до послеобеденного времени оттуда и не показывалась.

После обеда я лежал в конюшне, у себя в стойле. В гостях у меня был Мопса. Это вообще пес почтительный, и я пригласил его, чтобы отдать ему щи и кашу, оставшиеся в шайке после моего обеда. Он поел с аппетитом, и мы разговаривали о Рогуле, делая догадки, как могла она убежать от клоуна. Вдруг вошла она сама, сунула морду в пустую шайку и, покосясь на Мопсу, проговорила:

– Ну, уж этого я не особенно люблю, чтобы к нам разные объедалы ходили.

Мопса поджал хвост, а я улыбнулся и сказал:

– Я пригласил его и угощал, Рогуля Васильевна, по случаю вашего благополучного возвращения на пожарный двор.

– Подите вы! Вы, я думаю, были бы рады меня в порошок стереть, – отвечала она и стала искать в соломе костей, роя ее мордой. – А вы уж в мое отсутствие все кости уничтожили, которые я здесь припрятала, – прибавила она. – Ловко!