Текст книги "Песнь о собаке. Лучшие произведения русских писателей о собаках"

Пуделиный язык

Семья Мурмановых жила уже шесть лет в Париже, выплеснутая туда гражданской войной. Она состояла всего из двух человек: мужа и жены; детей им судьба не послала. Они очень обрадовались, когда, в начале седьмого года, собралась, после долгих письменных уговоров, и, наконец, в самом деле приехала к ним в Париж сестра Евгении Львовны, Ирина, с шестилетней дочкой, Кирой.

Кирочка сначала дичилась в новой, чужой и непонятной для нее обстановке. Была она похожа на хорошенького дикого зверька, вроде ласки или горностаюшки, впервые вылезшего из родного дома на огромный свет божий. И любопытно, и забавно, и страшно. Зоркие глазки жадно смотрят, острые ушки чутко слушают, маленькое тельце дрожит от волнения. Но чуть раздается скрип, чуть мелькнет тень – зверек свернулся и уже готов юркнуть в норку.

Дети каждый день растут, каждый день меняются и каждое утро просыпаются новыми людьми.

Кира весьма скоро огляделась, освоилась и обвыкла. Характер у нее был живой, предприимчивый, открытый и смелый. А тут еще у нее нашелся такой легкий товарищ, союзник и затейник, как дядя Аркадий: лучшего ей было не сыскать.

Ее мама пожимала плечами и говорила в нос:

– Нет, Аркадий, ты мне Киру вконец испортишь. Пожалуйста, не смейся. Я серьезно. Тебе не шесть лет, и ей не сорок, чтобы проказить вместе по целым дням!

Была она женщина высокого роста, строгая, рассудительная. Все рассчитывала и знала наперед. Как сказала, что приедет на полгода, так и прожила в Париже полгода, а потом уехала обратно в Россию. Там, видите ли, у нее осталось много дорогого: рояль, арфа, ноты, давние знакомства, любимый город, привычная квартира… Совсем ничего в ней не чувствовалось общего с младшей сестрой. Та вся состояла из доброты, ласки и очаровательной лени…

Дядя Аркадий и Кира не только тесно и нежно подружились, но от материнских выговоров стали как бы заговорщиками. Свой у них образовался язык, свои маленькие секреты, пожалуй, своя особая жизнь.

Ну, разве взрослые могли бы догадаться, что в этом милом и смешном союзе дядя Аркадий Васильевич потерял не только свое имя и отчество, но даже и родственное звание дяди? Для них двух, исключительно для них, он носил загадочное имя – Феофан.

Началось это с того, что однажды Аркадий прочитал девочке какие-то детские стишки. Они понравились. Прочитали еще раз и еще. Там, между прочим, были две смешные строчки:

 
С Феофаном шутки плохи:
Он не любит, если блохи.
 

Эти две строчки остались в памяти и так часто повторялись вслух, что взрослые вышли, наконец, из терпения.

– Да оставьте вы вашего дурацкого Феофана в покое. Надоели.

Но однажды, когда два друга, после обеда, сидели в своем любимом, уютном уголке, на широчайшем кожаном диване в гостиной, Кира вдруг вытаращила глаза – черные бусинки – и спросила:

– А почему он не любит, если?..

– Не знаю. Такой уж он непонятный человек.

– А ты его видел?

– Каждый день вижу.

– Где?

– У нас дома.

– А я его видела?

– Всегда видишь.

– А теперь?

– И теперь.

Кира закусила нижнюю губку. Потом спросила доверчивым шепотом:

– Скажи, может быть, ты сам и есть Феофан?

Дядя нагнулся совсем близко к ее маленькому ушку и еле слышно шепнул:

– Да, Кирочка. Это я – Феофан. Только «им» не надо знать. Пусть это будет между нами тайна. Понимаешь?

Черные глаза девочки засияли от восторга.

– Да, да. Никому! Никогда. А ты мне позволишь звать тебя потихоньку Феофаном?

– Хорошо. Зови. Но только помни…

– О да! Мы потихоньку… От них секрет?

– Страшный секрет.

– Страшный?

– Да.

Новоявленный Феофан высоко поднял брови и низко опустил их.

– Ах, мой милый, собственный Феофан! Дай, я тебя крепко поцелую. Вот так.

Что за прелесть, когда между двумя друзьями, большим и маленьким, есть тайна, да еще и страшная. Чудо! Для всего света они были Аркадий Васильевич и Кира и лишь только наедине – Кира и Феофан.

Таких дружеских интимных делишек у них водилось много, и обоим им от них было удовольствие и радость. Точно жили они, совсем отгородившись от взрослых. Но самым увлекательным было то время, когда они научились говорить на языке черных пуделей!

Каждый день перед завтраком они ходили вдвоем гулять по аллеям и холмам того большого сквера, который разбит у подножия театра Трокадеро. На обратном пути заходили в магазины. Иногда покупали на улице дешевые, но пресмешные парижские игрушки или воздушный шар.

Каждый раз, выходя на прогулку, они заставали против ворот на мостовой старенькую зеленщицу. У нее была небольшая ручная тележка, нагруженная капустой, салатом, пучками моркови, свеклы и порея, связками петрушки. К тележке сбоку был обычно привязан большой лохматый черный пудель. Он яростно лаял, кидаясь на всех проходящих, после отдыхал, стоял умильно щуря глаза, дрожа высунутым красным языком и часто дыша, а потом опять принимался лаять. Когда же зеленщица перевозила свою тележку с места на место, пудель влезал грудью в постромку и изо всех своих собачьих сил помогал хозяйке.

– Милый Феофан, – сказала однажды Кира, глядя на собаку. – Я догадалась, почему пудель так лает. Он голодный и просит покушать.

– Возможно. Давай пойдем на кухню, посмотрим для него чего-нибудь, – согласился Феофан.

Нашли кусок вчерашнего пирога с мясом. Снесли на улицу и дали пуделю. Собака вмиг его проглотила и в знак благодарности залаяла отчаянно-весело.

Так у них с этого дня и повелось: идя на прогулку, непременно захватить с собою угощение для собаки. Старушка этому не препятствовала. Как-то даже сказала Кире:

– Приласкайте его, малютка. Он очень добрый и умный.

Кира погладила пуделя. Он запрыгал на цепи и завизжал от восторга.

Случилось, что Мурманов был занят срочным делом и гулять с Кирой ему было некогда.

– Как же так, – протянула Кира надутым голосом, прижимаясь к дяде. – Как же так, Феофан? Ведь пудель на нас обидится.

– Не могу, никак не могу, Кирочка… Впрочем, ты, когда пойдешь гулять с горничной, так возьми на кухне какую-нибудь косточку и снеси ему. Кстати, и от меня поклонись.

– Мне одной неловко, без тебя, Феофан!

– Иди, иди, милая девочка… Я не могу оторваться от работы…

Через два часа, погуляв, Кира вернулась домой. Дядя окончил занятия и ждал ее.

– Ну, что, Кира? – спросил он. – Отдала косточку?

– Да, Феофан. Он был очень доволен.

– Что же он сказал?

– Он сказал… Знаешь, Феофан, он ничего не сказал.

– Ни слова?

– Ни слова.

– Как же это так? Странно.

– Правда, странно.

– Н-да. Удивительно. Что же он делал?

– Ничего. Только хвостом помахал.

– Ага! Хвостом? Да это же и есть, Кира, пуделиный разговор. Пудели только хвостом и разговаривают.

– Хвостом? Правда, Феофан?

– Истинная правда. Ну, покажи-ка, как он сделал хвостом?

Кира быстро прочертила в воздухе указательным пальцем три длинные линии.

– Так, так и так.

Феофан обрадовался и захохотал.

– Как же ты не поняла, Кирочка? Это значит: «благодарю тебя, Кира».

– А потом он еще замахал. Так, так, так, так и так.

– Очень просто: «передай от меня поклон Феофану».

– Ах, как прекрасно! Феофан, а я умею говорить по-пуделиному?

– Умеешь, Кирочка. «Они», конечно, не умеют, а мы с тобой будем свободно разговаривать.

– Да? В самом деле? Ужасно хорошо! Ну, вот, например, что я сейчас сказала?

Она с увлечением начертила в воздухе несколько невидимых линий.

– Очень ясно: «Феофан, принеси мне сегодня вечером шоколадок». Верно?

– Не совсем, Феофан. И эклерку.

– Ах, правда, ошибся. Шоколадок и пирожное эклер.

– Вот, это так. А теперь скажи ты что-нибудь.

– Изволь. Раз, два, три, четыре. Поняла?

– Поняла. Это значит: «будем всегда говорить по-пуделиному, а нас никто из „них“ не поймет».

– Да. Ну, однако, пойдем завтракать, Кира, а то «они» рассердятся…

С тех пор и вошел у Феофана с Кирой в моду пуделиный язык. Оказалось, что на нем было говорить гораздо удобнее и приятнее, чем на человеческом, а главное, этот язык богаче, чем человеческое слово. На нем было возможно передавать вещи, совсем недоступные человеческим средствам.

Взрослые скоро обратили внимание на эти таинственные беззвучные переговоры.

Раз за обедом Ирина Львовна сказала в нос:

– Аркадий и Кира, что это вы все тычете пальцами в воздух? Что за новое дурацкое занятие?

Аркадий, под очками, широко и удивленно раскрыл глаза.

Кирочка же сказала, сделав губки трубочкой:

– Я ничего, мама, я так себе, играла только.

И она обменялась с Феофаном быстрым лукавым взглядом.

Тетя Женя добродушно рассмеялась:

– Я на днях возвращалась домой и вдруг вижу картину. Стоят они оба, Аркадий и Кира, перед собакой… Знаете, тут у зеленщицы есть такой черный пудель? Стоят и делают пальцами какие-то заклинания. Я подумала, уж не с ума ли они оба сошли, или, может быть, разговаривают на собачьем языке?

Но Кира возразила с усиленной наивностью и с упреком:

– Тетя Женя, разве же пудели разговаривают? Как тебе это в голову пришло?

И опять два мгновенных, искрящихся смехом взгляда.

– Аркадий, Аркадий, – вздохнула Ирина Львовна. – Совсем ты мне испортил вконец мою Киру. Что я с ней буду делать в Петербурге?

Твердый был характер у Ирины Львовны, а слово ее – крепче алмаза. Как порешила покинуть Париж поздней осенью, так и стала в начале октября собираться в дальнюю дорогу. Ни милое гостеприимство Мурмановых, ни уговоры Аркадия Васильевича, ни просьбы тети Жени, ни Кирочкины слезы не переломили ее сурового решения. Вышло даже так, что уехала она с Кирой на три дня раньше, чем сама назначила. Причиною этой спешки был все тот же удивительный пуделиный язык.

Приехала однажды к Мурмановым очень важная знакомая барыня, Анна Викентьевна (для нее нарочно были заказаны к обеду устрицы, лангусты, дичь и цветы. Она любила изысканный стол). Была эта дама очень, даже чрезвычайно полна (Кирочке все хотелось обойти ее кругом: сколько выйдет шагов, – но не осмелилась). На груди у нее не висела, а лежала, как на подушке, большая брошка из синей эмали с золотом. Когда Анна Викентьевна говорила, то брошка подпрыгивала у нее на груди, а говорила она много, быстро, громко, без передышки и других не слушала.

За обедом Кире было скучно: говорила дама все про взрослое, про неинтересное. Потом она обиделась: Феофан, против обыкновения, совсем не уделял ей внимания. Он не отводил глаз от Анны Викентьевны и только в такт ее речи то кивал, то покачивал, то потряхивал головой, выражая то удивление, то сочувствие, то согласие. А Кире уже давно не терпелось задать ему один очень важный и неотложный вопрос и, конечно, на пуделином языке. Поэтому, пользуясь редкими секундами, когда лицо Феофана случайно обращалось в ее сторону, Кира принималась быстро чертить пальцем ломаные линии, но из осторожности делала это в самом уменьшенном виде, на пространстве между носом и подбородком. И вдруг, позабыв всякую сдержанность, она сказала громко, с огорчением и упреком:

– Да дядя же Аркадий! Я тебе все говорю, а ты все не видишь. Смотри! – И она проворно начертила: – Раз, два, три, четыре, пять.

– Оставь, Кирочка, – отмахнулся рукой Мурманов. – Потом когда-нибудь. Теперь я ничего не понимаю. И не время.

Кирочка потеряла душевное равновесие и точно с горы покатилась:

– Нет, время! И ты отлично понимаешь. Я тебя спрашиваю: почему у этой толстой тети на груди прицеплена синяя тарелочка? Чтобы ей суп не капал на платье. Да?

Все замолкли, опустив глаза на скатерть. Наступила тишина. Наконец, Анна Викентьевна сказала необычайно нежным, но дрожащим голосом:

– Какая милая девочка! Какая острая и воспитанная! Она у вас далеко пойдет.

При этом лицо у нее было цвета темного кирпича.

Обед закончился не особенно весело, и после него дама очень скоро уехала. Ну, и попало же обоим – и дяде и племяннице – от Ирины Львовны за пуделиный язык! Дядя Аркадий был умный и хитрый: он все помалкивал, а Кира сорвалась и нагрубила.

– И ничего я дурного не сделала. С подвязанной тарелкой вовсе удобнее, чем с салфеткой, а дама твоя глупая, толстая и противная. Вот тебе!

На это последовал краткий военный приговор:

– В угол носом. Марш!

И рука мамы, с вытянутым пальцем, указала место наказания.

– И пойду! – отрезала Кира, мотнув стриженой головенкой. – А твоя дама – дура!

В гостиной, между шкафом и любимым кожаным диваном, где стояла «в угол носом» Кира, было полутемно, свет проникал туда из столовой. Неразборчиво доносились до Киры из тетиной комнаты голоса старших: сердитый мамин, спокойный дяди Аркадия, лениво-ласковый тети Жени. Потом взрослые затихли. Чьи-то осторожные шаги послышались в гостиной. Подошел дядя Аркадий и молча стал рядом с Кирой, которая уже успела наплакаться.

– Что, Феофан? – прошептала девочка.

– Да вот, пришел постоять с тобою в углу носом. Обое мы виноваты: и я и ты.

Кира глубоко, в несколько раз, вздохнула, как всегда вздыхают дети после слез.

– Мама очень сердитая?

– Нет, ничего. Отошла. Только, вместо субботы, собирается ехать завтра.

Девочка просунула ручку под дядин локоть и прижалась к нему.

– Мне жалко тебя, Феофан. Мне тебя очень жалко. Давай в последний раз поговорим по-пуделиному. Ну, смотри, что я написала на стенке?

– Знаю. «Феофан, ты обо мне будешь всегда помнить?»

– Верно. Теперь ты пиши…

– Зачем писать? Ты и так знаешь, что никогда не забуду.

– Ну, будет вам, дети, шушукаться, – послышался сзади спокойный голос Кириной мамы. – Идите на воздух, прогуляйтесь немного. Завтра рано вставать.

Так и уехала Кира, славная девочка, буйная голова, доброе сердце, знаток пуделиного языка. Дядя Аркадий очень был огорчен разлукой, но держался крепко, как настоящий мужчина. Только осунулся и побледнел немного.

Спустя некоторое время встретился он на улице с одним своим приятелем. Встречи их в громадном Париже были редки, но радостны для обоих. Как и всегда бывало в этих случаях, зашли они в испанскую бодегу (род маленького трактира) и спросили себе по рюмке хереса. И еще у них было привычное обыкновение: подготовлять друг для друга редкие строки из неисчерпаемого Пушкина, которого они оба любили всей душою.

Приятель Мурманова читал торжественным голосом:

 
Стамбул гяуры нынче славят,
А завтра кованой пятой,
Как змия спящего, раздавят
И прочь пойдут и так оставят.
Стамбул заснул перед бедой.
 

Но тут и обожаемый Пушкин не помог, и душевный разговор не вязался.

Уже настало время проститься. Замолчали. И вдруг Мурманов голосом, проникнутым глубокой печалью, произнес:

– Бедный я, одинокий я Феофан!

Приятель поднял голову. В голубых глазах Мурманова, под стеклами, дрожали слезы.

– Аркадий Васильевич, милый, что с вами?

Вот тут-то Феофан и рассказал мне всю эту историю, которую, в неполном и несовершенном виде, передаю здесь.

Николай Лейкин

Записки Полкана

I

Напрасно люди думают, что мы, собаки, не понимаем человечьего разговора. Все понимаем, но только не можем говорить по-человечьи. Как не понимать людской речи, если больше живешь с людьми, чем с собаками! Мы даже скорее научаемся понимать человеческую речь, чем дети, потому что скорее развиваемся. Я родился и рос вместе с хозяйским сыном Володей. Мы сверстники. Когда мне исполнилось девять месяцев, я уже был настоящий взрослый кобелек и мной начали интересоваться дамы собачьей породы, делая мне глазки и ушки, а Володя, хозяйский сын, сосал еще грудь матери и был настолько глуп, что, когда раз мать и отец его уехали в театр, а к няньке пришел солдат и та, желая его угостить, побежала за пивом, а ребенка отдала подержать солдату, он теребил ему ручонками грудь мундира, плакал и чмокал губами, прося сосать. Ни один трехнедельный щенок этого не сделает. Володя теперь только еще гимназист второго класса, учит латынь, а я уже имею огромное потомство, у меня есть и внуки, и правнуки, и праправнуки.

Но я отвлекся с доказательствами.

Итак, мы, псы, отлично понимаем человечью речь. Прислушиваясь к разговорам, давно уж я слышу толки о городском собачьем налоге, но пропускал эти толки мимо ушей. «Утвердят, – думаю, – собачий налог, заплатят за нас хозяева деньги, наденут на ошейник бляшку с номером, и будем мы жить да поживать по-прежнему». Но вчера, лежа под столом, во время вечернего чая услыхал следующий разговор моих хозяев:

– О налоге-то ведь не на шутку заговорили, – сказал мой хозяин, отец гимназиста Володи. – Собачий налог может осуществиться даже в будущем году. Сегодня я даже подписал статистический листок о собаках, который мне принес из участка дворник. Происходит уж собачья перепись.

– Да, да… Я видела у тебя на письменном столе листок, – отвечала хозяйка. – Сколько же ты показал собак? Неужели и Дианкиных щенков записал?

– С какой стати! Дианкиных щенков мы через две недели отдадим. Я показал в листке только две собаки: Дианку и Трезора.

– А Полкана? – быстро спросил гимназист.

– Ну что Полкан! Полкан – ублюдок[13]13
  Здесь – беспородная собака.


[Закрыть] и стар. За него не стоить платить налога, – дал ответ отец гимназиста.

– Но ведь его убьют, папаша.

– А пускай убивают. Ему это даже лучше. У него уж начинает паршиветь спина.

– Неправда. Я ему смазал спину серой мазью, и теперь у него проплешина начала зарастать новой шерстью.

– Да и так он мне надоел. Вечная грызня с Трезором.

– Но ведь он заслуженный пес, папаша!

– А ну его… Ты ничего не понимаешь. Он мне может испортить породу. У меня теперь два кровных английских сеттера, а он ублюдок.

– Неправда… Мой репетитор, студент Иван Иваныч, говорит, что Полкан – тоже какая-то заграничная порода.

– Самдворняр – вот какая это порода. Он у нас же и родился. Ты не помнишь, потому что он в один год и даже в один месяц с тобой родился. Была у нас лягаш Милька. Ее по нечаянности покойник Михаил Матвеевич Стремянников, царство ему небесное, на охоте вместо зайца подстрелил. Глухая она была, и я ее даже не жалел. Лиза, ты помнишь? – спросил хозяин жену.

– Еще бы не помнить! Но Михаил Матвеевич был пьяница и только спаивал тебя на охоте. Мильку жалко. А его нисколько не жалко, что он умер, – отрезала жена хозяина.

– Но это, милая, не идет к делу. Я только вспоминаю, откуда у нас взялся Полкан. И вот наш Полкан от этой Мильки и какого-то дворняги. Раньше, когда мои породистые охотничьи собаки жили у егеря, я терпел Полкана, а теперь – на кой он нам шут? Да еще вноси за него два-три рубля в год!

– Нет, папаша, я не дам убивать Полкана, – возразил гимназист. – Сами же вы говорите, что он мне ровесник. Пусть живет. Он такой добрый! Я сам за него внесу три рубля. У меня есть деньги.

– Ты и не узнаешь, как он пропадет. Я с него сниму ошейник, и вот фурманщики его как бродячую собаку…

– Зачем же его допускать до фурманщиков? – вступилась супруга хозяина. – Там его будут бить палками, истязать. А уж если ты хочешь с ним покончить – пошли его к ветеринару в лечебницу и пусть он его отравит. Там, я знаю, отравляют так, таким ядом, что собаки умирают моментально, без мучений. Марья Ивановна туда свою Жульку посылала. У той рак уха был, и излечить ее было невозможно. Ее и отравили за рубль.

– Нет, нет! Я и отравлять его не дам! – воскликнул гимназист.

– Так тебя и послушают! – был ответ.

Я слушал эти разговоры, и у меня вся шерсть встала дыбом, язык высох, и весь я дрожал как в лихорадке.

«Надо бежать из этого дома, – мелькнуло у меня в голове. – Бежать, а то отравят». Я поднялся под столом на ноги – ноги дрожали.

– Кроме того, от него ужасный запах бывает после дождя или когда он побывает на сырости, – продолжал говорить про меня хозяин.

– Однако сегодня был дождь, а от Полкана не пахнет, – выгораживал меня гимназист. – Ведь вот он тут, под столом, лежит, а ни капельки не пахнет. Ведь вы, мамочка, ничего не слышите?

– Ах, милый друг, не до собак мне. Меня тревожит двойка, которую ты получил из арифметики. Приглашен репетитор, который вбивает тебе в голову, – и все-таки двойки.

– Полкан, поди сюда… – позвал меня гимназист, и, когда я к нему приблизился, он погладил меня.

Я лизнул ему руку в знак благодарности. Он продолжал меня ласкать.

– Двойки и двойки… – продолжала мать гимназиста. – Уж разве пригласить с тобой заняться уроков на пять самого учителя арифметики?

– Мамочка, он нездоров! Совсем нездоров. У него жар! – воскликнул гимназист. – У него нос горячий.

– Если он нездоров, то как же он мог сегодня поставить тебе двойку?

– Кто? Вы про кого?

– Да про твоего учителя арифметики.

– А я про Полкана. Горячий нос…

– Тьфу ты, пропасть! Я о деле, а ты о паршивой собаке! – плюнула мать. – Может быть, этот Полкан тебя и отбивает от ученья. Михаил Иваныч, отрави поскорей Полкана!

– До налога пусть живет, – откликнулся хозяин. – Но как собачий налог, то я снимаю с него ошейник, и пусть с ним делают что хотят. Налога я за него платить не желаю.

Гимназист совал мне под стол кусок сухаря, но я сухаря не брал. Не до еды мне было.

– Сухаря даже не ест – вот до чего болен, – продолжал гимназист. – Трезор! Трезор! Возьми сухарь! – стал звать он другую собаку, моего соперника, чтобы отдать ему сухарь.

По нашим собачьим правилам, я должен был бы сейчас съесть этот сухарь, чтобы не дать его другому, но я пренебрег и правилами. Мне было не до того. Я не зарычал даже и на подошедшего к сухарю Трезора. Я решил бежать от моих хозяев, бежать как можно скорее.

II

После чаю я пошел прощаться с нашими собаками. Я порешил во что бы то ни стало сбежать сегодня же со двора, сбежать куда глаза глядят, только бы не быть в доме, где меня собираются отравить или предоставить фурманщикам. Я рассуждал так, что хозяева мои могли это сделать и не дожидаясь налога, если уж они задумали такое зверство по отношению ко мне. Я берег себя.

Я пришел в кабинет. Там, на ковре, вычесывал из себя блох задней ногой Трезор. Я подошел к нему и был, очевидно, до того угнетен и расстроен, что он даже не зарычал на меня.

– Прощайте, Трезор Трезорыч, – сказал я ему. – Я ухожу.

– Куда? – спросил сеттер, переставая чесаться и смотря на меня светлыми глазами.

– Сбегаю сегодня ночью из здешнего дома куда глаза глядят.

– Что за причина? Если мы иногда с вами подеремся из-за кости, то это…

– Ах, что кость! Я не из-за этого. Хозяин не хочет платить за меня налога и даже собирается снять ошейник и предоставить фурманщикам или, что еще хуже, не дожидаясь, пока я погибну от фурманщиков, хочет отравить меня. Так ему советует его супруга.

И я рассказал Трезору весь разговор, который подслушал под столом.

– Что за варвар! А еще статский советник! Вот служи после этого верою и правдою! – произнес он, покачав головой. – Положим, фурманщики нынче при уничтожении собак, говорят, к зверствам не прибегают. Общество покровительства животных придумало им какую-то особенную, гигиеническую виселицу…

– Но, помилуйте, что за охота погибнуть и на гигиенической виселице, если можно спастись. Я убегу за город, где нет фурманщиков и не будет собачьего налога. Я приютюсь при каком-нибудь дворе, буду питаться подаянием, но все-таки буду жив. Я еще жить хочу, я не очень стар.

– Конечно, конечно. Но каково коварство! Собаку, родившуюся в доме, отравить! Об нас разговор был? – спросил Трезор.

– Был, за вас и вашу супругу, Диану Рогдаевну, он решил платить.

– Еще бы! Вы знаете, моя жена чистейшей английской крови. Она урожденная…

Трезор любил говорить об аристократическом происхождении жены и понес бы невозможную галиматью, но я перебил его, спросив:

– Можно видеть вашу супругу, чтобы проститься с ней?

– Конечно, конечно! Сходите к ней. Она в людской, в корзинке, около кровати горничной, со щенками лежит.

– Знаю. Что вы мне рассказываете! Я здесь в доме такой же член, как и вы.

– Так-то оно так, однако же вас…

– Но ведь это же черная неблагодарность. Кто ему третьего года зимой шубу спас в прихожей? Дверь была не заперта, вошел воришка, схватил шубу и, если бы я не залаял…

– Знаю, знаю. Но я хотел сказать про жену. Вы слыхали про известный собачий завод в Англии лорда… Как его?

Но я не стал слушать и побежал в людскую. Там, в корзинке, лежала Диана, обложенная пятью щенками, и лизала их. При входе моем она зарычала.

– Не трону, не трону я ваших прелестных малюток, Диана Рогдаевна, – проговорил я. – Я пришел проститься. Проститься с вами навсегда. Сегодня ночью я сбегаю из здешнего дома.

– Как?! Почему? – воскликнула она в удивлении.

Я рассказал ей, в чем дело. На глазах ее были слезы.

– Какое бесстыдство! – произнесла она с негодованием. – Но, знаете, я думаю, он пошутил.

– Какие шутки, помилуйте! Итак, прощайте… Поцелуйте за меня ваших милых детишек.

– Но как же вы так уходите? Надо бы нам сделать вам отвальную. У нас с мужем спрятано про запас несколько хороших костей… Я скажу мужу…

– Нет, Диана Рогдаевна! Мне и кусок в горло не идет… Увольте… Прощайте…

Она протянула мне лапу. Я лизнул ее в глаз. Глаз был солон от слез.

– Послушайте, Полкан Валетыч… Вы бегите теперь в места охоты. Вот, например, хоть за пороховые заводы, куда мы с нашим хозяином ходим. Он туда отправляется только пьянствовать и потому редко когда вернется домой с дичью, но ведь там теперь ужас сколько зайцев, и вы можете всю зиму быть сыты ими. Молодые зайчата ловятся легко и без выстрела.

– Да, добрейшая Диана Рогдаевна, но не с моими ногами. Ведь уж мне четырнадцатый год. Я поселюсь где-нибудь на крестьянском дворе. Буду сыт отбросами. На помойных ямах иногда попадаются очень лакомые кусочки. Да вот недалеко сказать. К нам на двор ходят тряпичники и собирают кости с помойной ямы, но я все-таки и здесь успел найти на помойной яме несколько хороших костей и запрятал их между старыми ящиками около каретного сарая. С собой мне их не нести, и я оставлю их в ваше распоряжение. Пусть ими позабавятся ваши прелестные малютки. Еще раз прощайте!

Я поклонился. Диана выскочила из корзинки, встряхнулась и томно, с дрожью в голосе, произнесла:

– Полкан! Не забывайте меня… Я когда-то вас любила, и если бы не наш хозяин…

– О, Диана! Я все понимаю, все… Он разлучник… Он причиной… Но не будем вспоминать об этом! Душа моя и так истерзана. Я ухожу…

И я поплелся из людской.

«Убегу сейчас же. Пусть только горничная выпустит нас на двор, перед тем как будет ложиться спать».

Я забежал в детскую. Гимназист Володя сидел, учил латинские вокабулы и плакал. Я подошел к нему и лизнул ему руку. Он погладил меня по голове, почесал за ухом и сказал:

– Бедный пес! Несчастный Полканка! Но я тебе не дам погибнуть. Я продам книгу «Робинзон Крузо» с картинками, продам Жюля Верна и внесу за тебя собачий налог.

Добрый мальчик! Он любил меня. Но как можно было полагаться на его защиту? Пока он будет в гимназии, меня могут отвести к ветеринару, а там пилюля, начиненная ядом, и я погиб. Нет, надо бежать сейчас же!

Я попросился у горничной на двор. Она выпустила меня. По двору бегал Шарик, маленькая собака дворника, и лаял неизвестно на кого. У этого Шарика удивительная способность бегать на трех ногах, поджав левую заднюю, хотя она у него не болит. Для чего он это делает – неизвестно. Сколько раз я перекатывал этого Шарика из-за Белки, из-за псички прачки Степаниды! Он и сейчас ждал перекатки, поджал хвост, весь съежился, увидав меня.

– Не трону, не трону я тебя, – сказал я ему, понюхал его, позволил понюхать себя и спросил его: – Ты слышал, Шарик, что-нибудь о собачьем налоге?..

– Слышал, Полкан Валетыч, но когда это еще будет! – отвечал он.

– Говорят, с января будущего года, – сказал я.

– Вздор, Полкан Валетыч. Поговорят, поговорят да и перестанут. А если и утвердят его, так все равно никто платить не станет.

– Как же это так – не платить? – удивился я.

– А как ошейники с фамилиями и адресами владельцев не надевали, как намордники не надевали, хотя обо всем этом и было постановление. Девять лет я на этом дворе живу, и никогда на мне не было никакого ошейника и никакого намордника, и до сих пор я цел, – весело отвечал Шарик и стал нюхать тумбочку у ворот. – Все это пустяки, Полкан Валетыч, – прибавил он.

– А если налог будет, ты думаешь, что за тебя дворник заплатит? – спросил я.

– Конечно же, не заплатит. Зачем он будет платить? Ему деньги на сороковки надо.

– А ты-то как же?

– Да так же… Я и без налога проживу.

Я задумался.

III

Прошло с полчаса. В форточку выглянул гимназист Володя и стал звать меня, крича:

– Полкан! Полкан! Полкан!

Я не откликнулся. Зачем? Пусть поскорее знают в доме, что я сбежал.

– Поел ли ты, по крайней мере, хорошенько в дорогу? – спросил меня Шарик. – А то в помойную яму час тому назад дворник Панкрат выбросил несколько хороших куриных головок и ножек. Я сгрыз пару, но остальные остались.

– Спасибо. Мне и кусок в горло не идет, до того я считаю себя обиженным моими хозяевами, – отвечал я. – Сколько лет прослужил им, а они: фурманщикам отдать! Отравить! Из-за чего? Из-за каких-то двух рублей в год!

Я негодовал.

– Успокойся, Полкан. Полно… – уговаривал меня Шарик.

Перед тем как ложиться ей спать, горничная наша вывела на двор для прогулки Трезора и Диану. Выведя их, она стала кричать:

– Полкан! Полкан!

Я и ей не откликнулся. Я спрятался за ручную тележку, на которой дворник обыкновенно возил на реку полоскать белье жильцов после стирки в прачечной. Тележка стояла прислоненною к стене. Я забрался за нее и оттуда смотрел на Трезора и Диану, бродящих по двору. Диана теперь была ужасно обсосана щенками, худая, с вылезшим хвостом. А еще летом она была какая грациозная и красивая. «О дети, дети!» – подумал я. Она подбежала, наконец, к тележке, увидела меня и в удивлении спросила:

– Вы все еще здесь?

– Здесь, – ответил я. – Хотите, я вам покажу, где лежат те кости, которые я оставляю вашим малюткам?

– Мерси. Я сама потом найду. Но я очень рада, что опять вас увидала. Я хочу запечатлеть вам на прощанье поцелуй. Сидите под тележкой, не выходите оттуда, иначе муж мой вас увидит и сделает мне сцену. Я сама зайду за тележку.

И она, приблизившись ко мне, два раза лизнула меня в глаз.

– Диана! Трезор! Домой! – кричала горничная и щелкнула бичом по камням.

– Диана! Где ты? Иди скорее! Дома ребятишки плачут! – звал ее Трезор.

Она выскочила из-за тележки и помчалась к мужу.

Выпустила на двор для прогулки собачку и старая девица Визе. Это была маленькая беленькая мохнатенькая псич-ка со светло-желтыми ушами. Несчастный Шарик раза четыре делал ей предложение лапки и сердца в разное время, но получал такие побои от кухарки девицы Визе Матрены скрученной веревкой, что у него шкура вспухала. Да и я сам почему-то раз приревновал ее к Шарику и прогрыз ему ухо. Мадемуазель Визе, занимающаяся преподаванием музыки маленьким детям, сама осталась старой девой и ни за что не хотела, чтоб и ее псичка вышла замуж. Кончилось тем, что псичка эта и сама стала бояться всех собак.

Матрена, стоя на крыльце, разговаривала с дворником, шедшим гасить лампы по лестницам и остановившимся с Матреной. Псичка бегала по двору и приседала. Я подбежал к ней и понюхал ее хвост. Она отскочила от меня и пронзительно залаяла. Я остановился и сказал: