Текст книги "Песнь о собаке. Лучшие произведения русских писателей о собаках"

Знакомство с тремя пожарными было уже сделано, и я считал на первых порах это достаточным. У забора стояла повозка для насоса Петербургской части. Я подлез под повозку и лег, смотря из-под нее на все происходившее вокруг.

Огонь на месте пожарища давно уже исчез, но от головней поднимался еще дым, хотя уже не черный, а какой-то беловато-сероватый, смешанный с паром. Гарью пахло еще сильнее и удушливее. Пахло спаленным пером, тряпками, очевидно от подушек. Бочки перестали уж ездить к нам на пруд за водой. Добровольцы перестали качать воду и разбрелись. Пришла в сад старуха в байковом платке, что-то искала в кустах, причитала и плакала. Она нашла ситцевый передник, кофточку, фотографический портрет в рамке с разбитым стеклом, медную крышечку от кофейника и стала завертывать это в передник.

– Погорела, бабушка? – спросил ее один из пожарных.

– Все, все… В сундуке было четыре с полтиной… – стала она рассказывать, всхлипывая, не договорила, махнула рукой и удалилась.

Пришел бакенбардист в пальто и войлочной шапочке, с сухим, желтым лицом.

– Не видали ли, земляки, где-нибудь тут гитары? – спросил он пожарных. – Не затащил ли кто? У нас все вытащили, а гитары моей нет.

– Ищи. Тут вещей много, – отвечали пожарные.

Бакенбардист обошел весь сад, но гитары не нашел.

– Нет, уж, должно быть, на ней черти на том свете теперь играют. Сгорела, – проговорил он и тоже удалился.

Когда начало смеркаться, пришел брандмейстер и крикнул пожарным:

– По домам!.. Все кончено. Остается только дежурный с багром. Готовьтесь! Запрягайте!

Пожарные бросились ставить на повозку насос, укладывали багры, запрягали лошадей, которые были выпряжены и стояли привязанными к забору.

Через четверть часа две подводы нашей части выехали из сада. Пожарные шли около подвод. Я бежал сзади. Мы выехали на улицу и соединились там с другими подводами нашей части. Я говорю «нашей» потому, что уже присоединился к части. Мы тронулись в путь и ехали шагом. Пожарные говорили о каком-то своем товарище Степане Уздечкине, которого зашибленного свезли в больницу.

– Только что новые сапоги сшил Уздечкин-то, – заметил кто-то.

– Не очень зашибло-то, говорит. Вернется, так сносит и еще новые сапоги закажет, – был ответ.

– Сказывают, ребро поломало.

– Эка важность! У Антропова три ребра сломаны были, да служит же.

На повороте улицы увидали и меня, бегущего за повозками, и пожарный, евший в саду ватрушку с брусникой, крикнул сидевшему на козлах повозки другому пожарному:

– Вахроменко! А ведь Личарда-то, господский-то пес, с нами идет.

– Пущай его! – послышалось с козел. – Он пес хороший, а у нас остатков от харча вволю… Покличь его…

– Личарда! Личарда! – крикнул мне пожарный.

Я вильнул хвостом и даже подпрыгнул около него.

Мы приехали на пожарный двор. Из повозок стали отпрягать лошадей. Отпрягал и пожарный, кормивший меня в саду ватрушкой. Я стоял около и нюхал у него сапоги. Из разговоров я узнал, что зовут его Денисовым. Он погладил меня по голове и сказал:

– Принюхиваешься, Личарда? Остаться у нас хочешь? Ну, оставайся. Покормим.

Когда он повел лошадей в конюшню, и я последовал за ним. Конюшни были на дворе. Я вошел на хорошо мощенный двор. Ко мне бросился со всех ног вприпрыжку маленький черный мохнатый щенок. Я сейчас почувствовал, что это мой соперник, и зарычал на него. Он не понимал моей злобы, подскакивал к моей морде и хотел схватить меня за ухо. Я опять зарычал.

Пожарный Денисов обернулся ко мне и сказал:

– Чего ты, Личарда, ворчишь? Это тоже наш… Это щенуша… Это Бокса… Бокса называется. Он маленький… На него не надо ворчать.

А щенуша Бокса уж прыгал сзади и теребил меня за хвост. Мы, взрослые псы, вообще не любим щенков, а Бокса был еще, кроме того, и конкурент мой в будущем. Я вышел из терпения, обернулся, бросился на него и опрокинул его кверху ногами. Бокса завизжал и отбежал от меня.

Денисов, доведший лошадей до конюшни, остановился с ними и, взглянув на меня, покачал головой и стал меня стыдить:

– Чего ты? Чего ты, в самом деле, как чёрт, с младенцем связался? Не видишь разве, что он маленький, что он с тобой играет? Ах, дура, дура! Вот дура-то с печи! На щенка кидается! Пришел в гости и маленького забижает.

Денисов говорил так убедительно, что мне сделалось совестно, так совестно, как будто я стащил со стола кусок хозяйского кушанья или сделал в комнате какое-нибудь неприличие. Я не смел глядеть Денисову в глаза, отвернулся от него и поджал хвост. Отныне я положил себе не трогать щенка Боксу, и если уж он будет надоедать мне, то только угрожать ему ворчаньем. Что же касается до его конкурентства, то я рассудил так: «Ну какой он мне конкурент? Он может быть конкурентом только в будущем, месяцев через семь, когда будет в состоянии бегать за обозом. А теперь я буду бегать, ко мне привыкнут, и он сам собой стушуется. А не стушуется, так тогда ему и давать перекатку, а не теперь».

Денисов между тем выходил из конюшни, куда поставил лошадей.

– Эй! Личарда! Ты здесь еще? – крикнул он, отыскивая меня при свете фонарей, горевших на дворе, и свистнул.

Я вышел из-за навозного ящика, за которым сидел, притаившись, виновато упал перед ним на спину и завилял хвостом, поджав лапы.

– Ага! Совестно теперь, что на маленького напал, черт ты эдакий! – покачал головой Денисов и прибавил: – Ну, войди в конюшню… Куш вон там на соломе! Куш! А я пойду чай пить в казарму.

И он указал мне на отворенные двери конюшни. Я послушался его, вошел в обширную конюшню, освещенную фонарями, и лег на солому, которая была навалена в свободном стойле.

XIV

Пожарные входили в конюшню и выходили из нее. Вошли и Вахроменко с коротеньким черномазым пожарным на тумбообразных ногах и с широчайшими плечами.

– Смотри-ка, Личарда-то здесь, – сказал Вахроменко коротенькому пожарному, увидав меня. – Ах, подлец, как он пригрелся на соломе!

Он остановился передо мной. Я забил хвостом и слегка опрокинулся навзничь.

– Ну, пущай его лежит. Может быть, приживется и бегать с нами будет. У нас нет собаки… – отвечал коротенький пожарный.

Они взяли по паре ведер и отправились за водой.

Я чувствовал, что начинал «приживаться», как выражались про меня пожарные. В самом деле, протеста против моего пребывания на пожарном дворе до сих пор ни от кого не было. Чувство необычайного довольства разлилось по всему моему телу. Сильно уставший с непривычки от пробега двух дорог, я стал дремать. Глаза мои начали приятно слипаться, и я заснул на мягкой соломе. Во сне я видел Трезора, Диану, Шарика.

Как оказалось потом, звонили к ужину для пожарных, а я не слыхал. Проснулся я тогда, когда пожарный Денисов ткнул меня ласково ногой и сказал:

– Личарда… Вставай… Пойдем, я тебя накормлю.

Я вскочил на ноги, потянулся, зевнул, отряхнулся и побежал за Денисовым. Денисов повел меня на лестницу, привел в коридор или светлую галерею, где стояла глиняная чашка с едой, около которой вертелся черный лохматый щенок, мой будущий соперник. Указывая на чашку, Денисов проговорил:

– На вот, поешь. А только маленького не сметь трогать! Не сметь!

И он, погрозив мне пальцем, продолжал стоять.

Я подошел к чашке. Щенок подскочил ко мне. По нашей собачьей натуре, я заворчал. Мы, псы, в редких случаях можем есть из одной чашки, хотя бы и со щенком. Но я сейчас же опомнился и молча стал вылавливать хорошие куски из месива, невзирая на то, что щенок Бокса то подскакивал к моей морде, то старался ухватить меня за хвост.

– Вот это хорошо, вот это так… Вот за это молодец! – хвалил меня Денисов. – А то с какой стати ворчать на маленького щенка? Ведь он маленький.

Я наелся до отвала, а в чашке все еще было много еды. Щенок Бокса давно уже не ел и даже перестал лизать края чашки. На десерт себе я выловил из чашки кость, оттащил ее в сторону и лег с ней, дабы почесать свои зубы. Щенок опять стал вертеться около меня и лизнул кость, к которой я прилаживался зубами справа и слева. Это было уж слишком. Кость у нас, у собак, считается вещью особенно важною. Я потерял самообладание, вскочил и опять опрокинул щенка. Хотя я его не только не укусил, но даже зубом не тронул, он завизжал.

– Опять? Ах ты, подлец! – закричал на меня Денисов. – Не видишь нешто, что он ребенок и играет с тобой?

Я опять виновато поджал хвост и уж до кости больше не дотрагивался.

На визг щенка в дверях показался кашевар в переднике и с засученными по локоть рукавами рубахи.

– Опять чужая собака?! Откуда она взялась? – воскликнул он, бросился в кухню и вернулся с помелом.

– Стой, стой! Это наша собака! – остановил его Денисов, когда он на меня замахнулся.

– Откуда наша? Как так?

– Очень просто. Мы ее с пожара привели. Пристала к нам.

Кашевар понизил тон и стал осматривать меня. Я вильнул ему хвостом и сделал влажные глаза.

– Хорошая собака… – сказал кашевар. – И даже в ожерелке. Надо вот в газетах смотреть, не будет ли публикации о награждении… За такую собаку могут на полведра дать. Вот вместе бы и распили.

Я вздрогнул. В голове мелькнула мысль, что Володя-гимназист, в самом деле, может обо мне публиковать. «Но что же это будет, если меня отведут к прежним моим хозяевам? Фурманщики… Отравление…» – быстро пронеслось в моем мозгу, но Денисов рассеял мои опасения.

– Нет, нет… У себя оставим… С нами некому на пожар бегать, – сказал он.

– Щенка-то зачем же взяли? Щенок подрастет, – возразил кашевар.

– Щенок когда еще подрастет, а тут готовая собака. Ты посмотри, какой пес-то! Ученый… Собачьи артикулы знает. Служи, Личарда!

Денисов погрозил мне пальцем. Я встал на задние лапы и стал служить.

– Действительно, пес хороший и ученый, – согласился кашевар. – Как кличка-то?

– Личарда.

– Откуда ж вы узнали, что у него такая кличка?

– Я прозвал его Личардой.

Повар вынес мне кость с не отставшими еще от нее сухожилиями и сказал:

– Ну, на… Потешься… А только если ты будешь грызть нашего Боксу маленького, не кость тебе будет, а помело.

Я взял в зубы кость и направился вон из галереи. Денисов шел сзади меня. На дворе нам попался брандмейстер. Он был в красной фланелевой фуфайке и с трубкой.

– Пес, ваше благородие, к нам пристал сегодня, – отрапортовал ему Денисов, вытянувшись во фрунт. – Хороший пес.

– Этот? – спросил брандмейстер, указывая на меня.

– Так точно, ваше благородие. Дозвольте оставить при команде, чтобы за обозом бегал.

Я выронил изо рта кость и замахал хвостом.

– Пускай остается. Мне все равно, – отвечал брандмейстер.

– Пес хороший… Собачьи слова знает… Служит… Личардой прозвали. Служи, Личарда!

Я снова поднялся на задние ноги.

– Ах, черт возьми! И в самом деле, – засмеялся брандмейстер. – Это пес из дома. Ученый…

– Так точно, ваше благородие. Даже ожерелок имеет! – рявкнул Денисов.

Брандмейстер направился к лестнице, ведущей в его квартиру, а Денисов сказал мне:

– Ну, вот и разрешение начальства получил. Теперь уж зачислен… Теперь уж наш пожарный пес. Ну, иди в конюшню и куш там. Куш… Карауль лошадей…

Я вильнул хвостом в знак благодарности, поднял кость и гордо направился с ней в конюшню.

Я был штатный пожарный пес и уже звался не Полканом, а Личардой.

XV

Ночь у нас на пожарном дворе прошла относительно спокойно. Была тревога, вызывающая на пожар, но сейчас же последовал отказ, хотя пожарные высыпали из казармы и стали выводить из конюшни лошадей, чтобы запрягать их. Я тоже отряхнулся, попил из ведра, стоявшего в конюшне для лошадей, и готовился бежать за пожарным обозом, но пришлось вновь укладываться: был еще только четвертый час утра. Под ругательства пожарных, что их понапрасну потревожили, я опять заснул.

Когда я второй раз проснулся, уже светало. Пожарные чистили лошадей. Между ними был и Денисов. Встав с соломы, я потянулся, вытянул сначала одну заднюю ногу, потом другую, зевнул, длинно выставив язык и издав при этом особый звук, после чего начал отряхиваться. Отряхнувшись, я подошел к Денисову и повилял перед ним хвостом. Он погладил меня по голове и сказал:

– Прижилась собачка, – ну, вот и отлично. Живи у нас, живи!

Я подпрыгнул, уперся передними лапами ему в грудь и опять зевнул со звуком, облизнув свой нос языком.

– Ну, поди, собачка, погуляй по двору, понюхай, – продолжал он.

Я отправился из конюшни. Мне действительно нужно было ознакомиться с двором и обегать все его закоулки.

Выбежав на двор и понюхав несколько уголков, я встретился с котом. Это был большой серый хорошо откормленный кот, и сидел он на рундучке крыльца, поджав под себя ноги. Я подбежал к нему на близкое расстояние, соображая, сгонять мне его или оставить, но он, не изменяя своего положения, только несколько съежился, ощетинился и проговорил:

– Ну-ну… Меня не сметь трогать! Я кот брандмей-стерши.

По-кошачьи я знаю, я живал с кошками. Язык их нетрудный, а потому я понял речь кота. Мне осталось только повилять хвостиком и поскулить, что я лишался удовольствия загнать кота куда-нибудь на чердак или в подвал. Я поскулил слегка, а кот, успокоившись, опустил шерсть и остался в прежнем положении.

Выбежал я и за ворота, полаял на двух проезжавших извозчиков, чтобы прочистить себе горло, с благоговением понюхал воздух около ручной тележки мальчика-мясника, провозившего на тележке телячью тушу, и проводил его до угла улицы, нюхая его передник. Ужасно хорошо пахнут кровью эти мясники!

У входа в пожарное здание стоял на часах Вахроменко.

– А! Здесь еще Личарда! Не убежал? – проговорил он, увидав меня.

Я вильнул ему хвостом и по-собачьи отвечал глазами: «Зачем же я буду убегать, если в казенном месте только и есть мое спасение!»

Вахроменко, разумеется, не понял моего ответа, но все-таки продолжал впопад и прибавил:

– И не убегай, живи с нами. У нас тебе будет хорошо.

Я отошел от Вахроменко и нос с носом столкнулся с серой пушистой лайкой на тоненьких ногах и со стоячими ушами. Я не люблю эту породу. Это олонецкие и архангельские мужланы, вышедшие ныне благодаря моде в люди и уже начинающие задирать нос даже перед сеттерами и пойнтерами. Лайка была в ошейнике и сопровождала горничную в платке и с корзинкой, идущую в булочную. Я тотчас же бросился на лайку и хотел сделать ей перекатку, но, увидав, что это была псица, остановился, а она бросила на меня гордый взгляд и сказала:

– Что это вы! Неужели не видите, что я дама! С ума вы сошли, что ли, или уж от старости чутье потеряли?

– Пардон, мадам, – сказал я, расшаркиваясь.

– Ну, то-то. Мной даже вон в том доме напротив каждый день один статский генерал любуется, когда утром бреется у окна. Я каждое утро здесь хожу.

– Прошу великодушного прощения, – продолжал я и понюхал у ней почтительно хвост.

Она кокетливо подпрыгнула на всех четырех ногах, не сгибая их, и обернулась ко мне мордой.

– Теперь я вижу, что вы не из дворовых псов, охотно прощаю вашу оплошность и очень рада с вами познакомиться, – уже ласково проговорила она, играя ушами.

– Полкан Личарда… – отрекомендовался я и хотел объявить ей занимаемую мной должность, но она перебила меня.

– Скажите, вы, очевидно, с той стороны, потому что я здесь, на Петербургской стороне, никогда не встречала вас? – задала она вопрос.

– Да, я с той стороны, мадам, но теперь я занимаю здесь казенную должность пожарного пса, – похвастался я ей.

– Вот как! В этом здании? В таком случае будемте знакомы. Я каждое утро прохожу мимо этого дома с нашей горничной в булочную, получаю там от булочника сухарь, и затем мы, купив булок и сухарей для наших хозяев, возвращаемся. Так пожалуйста… забегайте и к нам на двор. Я вон в том большом новом доме… Надо вам сказать, что здесь в околотке собаки ужасные… Вы, кажется, сеттер?..

– Мм! Да… Из сеттеров, – сказал я. – Хотя мой отец…

Но в это время горничная уж кричала:

– Фрина! Фрина! Чего ты там! Идем…

Оказалось, что мы потому только имели возможность так долго разговаривать, что горничная, сопровождавшая лайку, остановилась с пожарным Вахроменко и тоже разговаривала.

На прощанье Вахроменко ласково ударил горничную всей пятерней по спине, а я понюхал лайку в самый нос и, подняв уши, расшаркался. Горничная уже бегом побежала в булочную, а лайка Фрина пустилась за ней.

Из ворот противоположного дома выскочил небольшой пес, нечто вроде мопса, горохового цвета и с черной мордой. Я тотчас же побежал к нему. Он весь съежился и, ворча, стал ходить вокруг тротуарной тумбы, обнюхивая ее со всех сторон. Я хотел дать ему трепку для первого знакомства, чтобы внушить к себе уважение в будущем, но он был так мал и тщедушен, что я оставил это намерение. Мы, большие псы, часто бываем очень великодушны к маленьким псам.

Я ограничился только тем, что спросил его:

– Ты кто такой?

– Я Мопса по прозванью и ничей… Я живу вот на этом дворе, – дал он ответ и все-таки продолжал ворчать.

– Молчи! Чего ты ворчишь-то? – крикнул я и, не понюхав даже после него тумбы, побежал к себе на пожарный двор.

XVI

День прошел у меня на ознакомление с двором и улицей. Я обегал все закоулки, лестницы, побывал на чердаках и в подвалах, нашел на сеновале в сене несколько костей, очевидно зарытых моим предшественником, и оставил их там лежать на черный день. Теперь уже я знал, что на нашем дворе имеются, кроме кота брандмейстерши, еще два кота и одна кошка и один из котов принадлежит кашевару пожарных и состоит его любимцем. За кота кашевара я получил даже побои от его хозяина. После усиленной беготни утром мне ужасно захотелось есть. Зная, что вчера на галерее, у двери кухни команды, стояла чашка с едой, я побежал на галерею, чтоб перехватить чего-нибудь, и увидал сидевшего на подоконнике кота, который ел кусочки сырой говядины, положенные перед ним на обрывке газетной бумаги. Отчего не отнять такое лакомое блюдо у кота? Я бросился к подоконнику, громко залаял на кота, согнал его и, вскочив передними лапами на подоконник, стал пожирать его говядину. Вдруг из двери кухни выскочил кашевар, и на меня посыпались удары. Я завизжал и бросился бежать, а кашевар, потрясая мне вслед веревкой, кричал:

– Я тебе покажу, мерзавец! Будешь ты отнимать у моего кота говядину! Вчера на щенка напал, а сегодня на кота! Я тебе!.. Только покажись еще! Шкура вспухнет – вот как угощу!

Разумеется, если бы я знал, что это кот кашевара, я не тронул бы кота и, сколь ни лакома для нас сырая говядина, воздержался бы от похищения ее от кота, но кот был такой взъерошенный, облезлый и к тому же с попорченным одним глазом, что мне и в голову не могло прийти, что он мог быть при кухне кашевара. Впоследствии я узнал, что вся эта облезлость и попорченный глаз явились у него вследствие драки с котом вахтера из-за кошки помощника брандмейстера. Каждый год весной и осенью у них происходят кровопролитные драки, и нынешней весной было у них на крыше такое сражение, что кот вахтера свалился на мостовую с высоты пяти сажен, замертво был поднят вахтершей и только каким-то чудом выжил. Кот вахтера был еще более ободран, чем кот кашевара, и у него была оторвана половина правого уха. Что же касается до кота самого брандмейстера, то тот принадлежал к кошачьей монашествующей секте и в драках не участвовал.

Надо упомянуть и о кошке. Я ее увидал уже после полученных мной побоев за кота, а потому ограничился только тем, что издали разглядел ее. Она сидела на помойной яме и что-то ела, покачивая головой направо и налево. Это была белая кошенка, худая, с желтыми глазами, и никакой красотой не отличалась, так что я даже подивился, вследствие каких причин из-за нее происходят такие бои между котами.

Как бы то ни было, но в обеденную пору, после звонка, я на галерею к кухне больше уж не пошел, хотя пожарный Денисов и звал меня туда. Мне грозило бы голодание, но, очевидно, из разговоров с кашеваром Денисов понял, отчего я не иду на галерею, и спустя некоторое время принес мне в конюшню в деревянной шайке щей, смешанных с кашей и хлебом.

– Жри тут, Личарда! Каждый день буду тебе сюда еды приносить.

Я посмотрел на него умильными, благодарными глазами и принялся есть, звучно всхлебывая губами от удовольствия.

Днем тревоги не было. Пожарные отлично выспались после обеда, выспался и я, но в самом начале ужина на каланче зазвонили и взвились сигнальные фонари. Пожарные побросали в застольной ложки, похватали краюхи пирога и хлеба за пазуху и бросились запрягать и приготовляться к выезду на пожар.

Минут через семь пожарный обоз уже выезжал. Брандмейстер наш, сидя на дрогах, доедал какой-то кусок. Я бежал сзади. Мы переехали Сампсониевский мост и взяли налево по Сампсониевскому проспекту. Пожар был под Лесным. Виделось зарево. Из ворот домов выскакивали люди, из форточек выглядывали мужские и женские головы и спрашивали: «Где горит?» Мы гремели, стучали, звонили, и, кроме того, наш ездовой, несшийся впереди верхом на лошади, еще и кричал во все горло, произнося какой-то неопределенный звук, нагоняя страх на проходящих. У московских казарм выскочили из-за решетки две собаки и с лаем погнались за нами, подпрыгивая даже к мордам лошадей, но, увидав меня, наскочили на меня, а одна из них даже дернула меня за хвост. Я не стерпел такого оскорбления и бросился на собаку, но она оказалась дама, и я спасовал. Мы, собачьи мужчины, не как люди. Никогда я не поднимал лапу на даму собачьей породы. Это у нас считается позором. Но, спасовав, я и поплатился. На меня наскочил, очевидно, ее муж или, так, вздыхатель и впился мне зубами в затылок. Он был сильнее и рослее меня, и мне не скоро бы от него освободиться, но спас ошейник, который он прикусил. На ремне ошейника была острая медная бляшка, но она уже давно отвалилась, и от нее остались шпильки. Я схватил пса зубами за переднюю ногу, стал вывертываться, а шпильки царапали ему рот. Противник мой завизжал, выпустил изо рта мой затылок и, прихрамывая, отбежал, а я принялся догонять обоз.

Боль в затылке была значительная, но я не останавливался и несся во всю прыть за моими новыми хозяевами.

Когда мы приехали на место, то оказалось, что горят дачи. Огонь успел уже уничтожить один домишко и принялся за второй. Мы приехали на пожар первые. Никто ничего не тушил, хотя около огня стояло человек десять, около загоравшегося второго домишки бегал пьяный дворник, всплескивал руками и восклицал:

– Ах, батюшки! Ах, матушки! Ах, святители! Ах, мученицы!

Тут же была и дворничиха. Она кричала:

– Где у тебя ключи-то от дачи, кабацкая твоя морда?! Дай их мне, я дачу отворю. Ведь там кое-какое господское добро есть. Можно вынести.

Дворник шарил по карманам, отыскивая ключи, и не находил их.

– Потерял ключи, а то сама ты, подлюга, у меня их вытащила, – отвечал дворник и опять стал возглашать: – Ох, батюшки! Ох, матушки!

Трубники стаскивали с дрог насос, другие развивали рукава брандсбоя. Бочки наши выстроились, и вскоре команда наша заработала, пуская струи воды в огонь. Стучали топоры, громыхали багры, ударяясь о головни. Усталый, пораненный, я хотел улечься где-нибудь и искал укромного местечка, но вдруг увидал еще пожарных, звонящих колоколами и въезжающих на двор. Впереди них бежал с высунутым языком мой тезка Полкан.

XVII

Со всех ног бросился я к старику Полкану, чтоб поприветствовать его, но только что приступил к проделыванию церемоний собачьих приличий, принятых при встречах, как он ощетинился и заворчал на меня. Я изумился и отступил.

– Не узнали меня, Полкан Ерофеич, что ли? – спросил я его.

– Узнать-то узнал, – отвечал он, – но кто ж тебя знает, с какими ты намерениями подходишь!

– Полкан Ерофеич, что вы! Да я преисполнен благодарности за ваше гостеприимство, которое вы мне оказали у себя на дворе.

– Ну, ну, брось. У меня уж такой характер. Я вообще ворчу на всех кобелей, которые подходят ко мне, – сказал старик и тут же переменил разговор, слегка понюхав у меня хвост. – Ну как? Что? Ты, кажется, устроился на пожарном дворе?

– Устроился, Полкан Ерофеич, и вот уж сегодня в первый раз при исполнении своих обязанностей. Люди у нас в команде хорошие. Кажется, уживусь.

Я стал рассказывать старику, как я устроился, какие вокруг меня на пожарном дворе люди, собаки и кошки, но он перебил меня и сказал:

– Погоди… Дай прежде найти место, где бы прилечь.

Он все еще был с высунутым языком, тяжело дышал и бегал от повозки к повозке.

Но вот он подлез под дроги, из которых выпрягали лошадей, и улегся там. Я сунулся тоже к нему, но он опять зарычал на меня.

– Уходи, уходи! Никогда не лежу рядом с собаками одного со мной пола. И что это за манера у вас лезть! Ложись вон под той повозкой, – указал он.

– Я рассказать вам хотел все подробности… – попятился я.

– Можешь и оттуда рассказывать. Я не глухой…

«Какой тяжелый характер!» – подумал я, покорился и лег под другую повозку, откуда и продолжал свой рассказ о моем первом дне пребывания на пожарном дворе. Я не скрыл от него столкновения с котом кашевара.

– И ништо тебе, что веревкой попало по спине, – откликнулся он. – Деловые псы за кошками не гоняются. Деловой серьезный пес должен на них смотреть с презрением и отнюдь их не трогать.

В это время, «невзирая на дружные усилия пожарных команд», как всегда говорится в газетных отчетах, загорелся третий дом. Полкан, опытный в пожарном деле, посмотрел на дымившиеся стены и проговорил:

– Долгонько нам здесь продежурить придется. Беда с дачами! Никогда по одной не горят. Пойти и поискать, нет ли где кости какой-нибудь, чтобы позабавиться…

– Пойдемте, Полкан Ерофеич, – сказал я, и сказал совсем добродушно, но он опять зарычал на меня.

– Сиди, сиди… Ведь я костей иду искать… – проговорил он. – Понимаешь, костей. А тут я должен быть уж один. Такой у меня характер. Найду при тебе кость – тебе же трепка будет, если не успеешь убежать.

Я опять повиновался. Он вышел из-под повозки, отряхнулся и отправился на поиски.

Через несколько времени Полкан Ерофеич вернулся с пустым ртом и брюзжал.

– Хоть бы единая маленькая косточка где-нибудь нашлась, – произнес он, снова укладываясь под повозку. – На дачах в осеннее и зимнее время вообще скудно, а это уж из рук вон.

– Да не может иначе и быть-с, если дворник-пьяница шарит по всем углам, собирает кости и продает их себе на пропой… – послышался где-то собачий голос.

Я поднял голову и увидал сидевшую против нас черную гладкошерстную на длинных ногах дворнягу среднего роста. Я тотчас же бросился к ней и обнюхал ее. Это была дама. Она не переменила своего положения и сказала:

– Хозяйка здешнего двора… Хозяйка я… Да что толку-то! Извелась от голоду. Видите, как отощала! Еле жива… А посмотрели бы вы на меня, господа кавалеры, какая я была летом, когда от дачников объедками пользовалась! Гладкая, круглая… Дедушка-то хоть и очень стар, что вон под повозкой лежит, – кивнула она мне на Полкана Ерофеича, – а уж не преминул бы встать и расшаркаться передо мной. Тут все псы за мной гонялись.

Услышав эти слова, мой тезка, старик Полкан, вылез из-под повозки, кряхтя, подошел к черной псице и начал ее внимательно обнюхивать, косясь на меня и рыча.

– Дворникова собака? – спросил он псицу угрюмо.

– Была я когда-то хозяйская, родилась в хорошем доме, у полковника, щенком была отдана прокурору, владельцу этих дач, играла с его детьми, а когда выросла, меня оставили у дворника на даче, и вот уж вторую зиму я голодаю. Да ведь как голодаю-то! – рассказывала псица, и на глазах ее показались слезы.

Я и старик Полкан смотрели на нее с сожалением. Действительно, она была очень жалка. Это был почти ходячий скелет. Ребра ее выдавались так, что их можно было пересчитать, вдоль спины обозначались прикрытые шкурой позвонки, и короткая шерсть вся была взъерошена и в грязи.

– Не кормит дворник-то? – спросил я ее.

– Ни-ни, – отрицательно покачала она головой. – А ведь получает от хозяина на меня два рубля в месяц, мерзавец!

– Подлец! – вырвалось у старика Полкана.

– Уж такой-то подлец, господа кавалеры, что и рассказывать трудно. Ведь вот, я так полагаю, что и пожар-то тут не без греха. Отвинтил он в даче все замки, ручки и задвижки и пропил их. Вот в той даче, что сгорела, дачники оставили кое-какие свои вещи до будущего лета – и их пропивать начал.

– Да вас, мадам, дачный-то хозяин в таком плачевном состоянии видел когда-нибудь? – спросил я псицу.

– Где же ему видеть, если он с конца августа здесь и не бывал. За жалованьем дворник к нему ходит. Два рубля. Хоть бы он из этих двух рублей на полтину мне когда-нибудь еды купил! А то и этого нет.

– Неужели и объедков своих дворник никогда вам не выплескивает? – опять задал я вопрос.

– Какие у него объедки! Дворничиха иногда урвет у него двугривенный и на эти деньги сварит что-нибудь, так ведь это бывает раз в неделю. Да и то за это она должна принять от мужа смертный бой. Последний раз полкосы у ней вырвал. А так, какие у них объедки? Полубелый хлеб да астраханская селедка – и съедают они все без остатка.

– Так как же вы?.. Чем же вы?.. – спрашивал я дрожащим от жалости голосом. – По помойным ямам, что ли?

– Какие здесь зимой на дачах помойные ямы! Ведь никто не живет, – отвечала она и прибавила: – То есть ямы-то есть, но в ямах-то ничего нет. А если не издохла я до сих пор от голода, то потому, что иногда что-нибудь уворовать приходится. На прошлой неделе стащила курицу у соседского дворника и съела. Тут как-то у маленькой девочки кусок пирога вырвала из рук и сожрала… Дочка соседского дворника. Голубя поймала и съела. Но это все так редко и так трудно достается. Впрочем, вы сами видите, что я только кости да кожа, а потому сами можете судить.

Несчастная собака поднялась на слабых ногах, подошла к пожарной повозке и стала у ней лизать ось, выдавшуюся из колеса, так как ось была смазана салом.

XVIII

Я стоял в отдалении и с ужасом смотрел, как несчастная собака лизала сало с втулок колес. Выросший и постоянно живший в семейном доме, я никогда еще не видал такого голода и тотчас же заговорил об этом со стариком Полканом. Тот усмехнулся и произнес:

– Сейчас и заметно, что не знаешь собачьей жизни! Навозом иногда бродячие брошенные собаки питаются.

– Ну, положим, что навоз-то у нас, у собак, иногда pour la bonne bouche…

– Что это за слова такие? Не понимаю…

– А то, что навоз подчас у нас, у собак, употребляется как лакомство, – пояснил я.

– Так ведь то с жиру. А я прямо про пищу говорю. Не шлялся ты еще без пристанища, не знаешь…

– Но колеса… С колес сало – это ужасно! – продолжал я. – Несчастная псица! Надо бы нам ее чем-нибудь покормить. Но чем?

– Пусть послоняется около кого-нибудь из пожарных. Кое-кто приехал сюда с запасом. На окраины всегда ездят с запасом, знают уж, что значит, когда дачи горят. Сюда не на час ездим, – отвечал старик Полкан.

Тут я вспомнил, что и наши пожарные выехали со двора с ломтями и краюхами хлеба за пазухами. Я стал искать глазами Вахроменко или Денисова и увидал, что Денисов, как возница, сидел на бочке, из которой качали воду, и что-то жевал, пощипывая у себя за пазухой. Я бросился к нему, брехнул два раза звонким лаем, бросил на него просящий взгляд, вильнул хвостом и встал на задние ноги. Он улыбнулся.