Текст книги "Песнь о собаке. Лучшие произведения русских писателей о собаках"

– Ничего я не уничтожал, да ничего вы и не припрятывали.

– Ну уж пожалуйста, пожалуйста… Впрочем, теперь я заведу здесь новые порядки.

Какие она намерена завести новые порядки, она не сказала и с тяжелым вздохом улеглась на соломе врастяжку. В хвосте ее уже не было золотых ниток, но большое белое пятно на груди по-прежнему было выкрашено в розовый цвет.

– Мопса! – сказала она, нежась. – За то, что вам позволяется здесь сидеть, слижите у меня с груди розовую краску. Противный клоун вымазал меня краской.

– Может быть, это что-нибудь ядовитое? – робко заметил Мопса.

– Ну вот… Наездница мадам Шульц была вся выкрашена в розовую краску, я пробовала лизать у ней морду и, как видите, не отравилась.

Мопса подошел к Рогуле с поджатым хвостом и старательно начал вылизывать своим маленьким язычком розовую краску на груди и на шее.

– Ужасно, какой у вас маленький язык, Мопса! Как вы сами лижетесь, когда вам приходится чиститься! – капризилась Рогуля и обратилась ко мне: – Ну а вы что ему не помогаете?

– Не могу, Рогуля Васильевна. Я должен отдохнуть после обеда, – дал я ей ответ. – А вы вот лучше расскажите нам, как вы от клоуна ухитрились убежать.

– О, это целая история! – начала Рогуля. – Я убежала вчера вечером со спектакля. Убежала из уборной. Я путалась всю ночь по городу. Встречные смотрели на меня, как на чудо. За мной гнались три городовых. Да какое три! Больше. Как только городовой увидит меня, так и побежит сзади. Один из них совсем было поймал меня, но я перескочила через решетку садика. Это было около цирка. Перескочила и скрылась в саду. И только цирковая наука помогла мне, что я была в состоянии перескочить через решетку.

– Вас все-таки многому успели обучить, – заметил я Рогуле. – Вы служите, вы…

– Как же, как же, – перебила она меня. – Я уж представляла раз… Я играла какую-то королеву в собачьем царстве и ходила на задних ногах в красном платье со шлейфом. В антракте мне за мою роль публика поднесла даже три бутерброда с телятиной.

– Видите, видите, – подхватил Мопса, обращаясь ко мне. – Я говорил вам, что публика подносит собакам будерброды.

– Вылизывай, вылизывай! – лягнула его Рогуля ногой. – Сходит краска-то? Мне самой не видать, – спросила она.

– Сходит, Рогуля Васильевна.

– Ну-с, так вот… Гнались за мной три городовых. На какой-то улице ночью увидал меня околоточный и даже остолбенел от удивления. Потом уж я слышу, что раздались свистки. Ведь на мне было седло. Я была в седле, – продолжала Рогуля, – но я ловко его с себя потом сбросила. И знаете как? Бегу я от околоточного. За мной свистки. Вдруг я вижу забор. Из-за забора дрова… Стало быть, дровяной двор. Вижу ворота, но они заперты. Я в подворотню – и застряла там. Седло не пускает пролезть. «Ну, – думаю, – смерть моя тут…» Собираю последние силы и карабкаюсь передними и задними лапами. Вдруг слышу, что седло подается. Я напрягаю еще силы и – о, радость! – вылезла из седла. Седло осталось на улице, а сама я очутилась на дровяном дворе и просидела там за дровами до белого света. Когда я вышла со двора, седла уже на улице не было. Но узда и проклятые пушистые перья – на голове. Кроме того, хвост в золотых нитках. Начали гоняться за мной мальчишки. Кричат, укают… Кидают в меня комками снега. А я не знаю, куда бежать, где наш пожарный двор. Ведь на пожар-то мы бежали с пожарными во всю прыть, нигде не останавливаясь, меток не оставляли, я и не знаю, как мне возвратиться на пожарный двор. Наконец забежала я на Моховую, где был пожар. Вижу выбитые стекла в окнах. «Вот, – думаю, – откуда надо начинать искать обратную дорогу». Побежала, но ничего сообразить не могу. Вдруг набережная Невы. Вижу Троицкий мост. Тут я и сообразила. На Троицкий мост… Опять городовой заслоняет дорогу. Я мимо него – и во всю прыть…

– Так как же вы убежали из уборной-то, – вот что нам расскажите, – перебил я Рогулю. – Вы все-таки убежали после представления или до представления?

– В первом отделении я играла. Я играла королеву, собачью королеву… Против этой роли я ничего не имею, хотя на задних ногах и неприятно ходить. Скажу более… Я опускалась на передние лапы, и за это меня наш клоун очень и очень три раза полоснул арапником. Я стерпела. Но во втором отделении я должна была играть лошадь. Каково это после королевы-то! Тут уже я не могла вынести…

– Да ведь это роль… – заметил Мопса.

– Молчи! Что ты понимаешь, арапская морда! – огрызнулась на него Рогуля и продолжала: – Я должна была играть лошадь, а на мне прыгать беленькая мадам Шульц. Трудного тут ничего нет. На репетиции я бегала, мадам Шульц на мне прыгала, но это мне показалось так унизительно, что в спектакле я уж не решилась вынести это унижение… После королевы – лошадь, судите сами! И я решилась бежать. В коридоре около уборных я увидала дверь, которая то и дело отворялась, и в нее входили и выходили. Эту-то дверь я и наметила для побега.

– Готово, Рогуля Васильевна… Почти не видать краски. Чуть-чуть розовато, – отрапортовал Мопса, вычистив языком грудь Рогули.

– Зачем ты меня перебиваешь? Зачем? Вот я теперь и сбилась. Вычистил и отойди прочь! – закричала на него Рогуля. – Отойди и слушай…

Мопса отскочил от нее и сел поодаль.

– На чем, бишь, я остановилась? – спрашивала Рогуля. – Ах да… Я наметила дверь. В антракте между первым и вторым отделением клоун наш переодел меня. Он снял с меня платье королевы и надел на меня седло, крепко затянув его, потом узду с перьями. Помощник его выкрасил мне грудь в розовый цвет, украсил золотом хвост и отпустил. Так как я не рвалась и была послушна, то на цепь меня не посадили, и я прогуливалась по уборным и коридору. В коридоре, наконец, села против двери и стала наблюдать, когда она отворится. Клоун увидел меня, спокойно сидевшую, подошел ко мне и дал мне кусок сахару. Сгрызши сахар, я прискакнула к нему на грудь, чтобы отвлечь всякое подозрение. Я ведь хитрая и вкрадчивая, – похвасталась, улыбнувшись, Рогуля.

– Да, этого качества отнять нельзя, – произнес я со вздохом.

– А вы молчите! Не ваше дело! Это я могу говорить, а не вы! – огрызнулась Рогуля и закончила: – Ну, дверь отворилась, кто-то входил. Я бросилась со всех ног, прошмыгнула в дверь и была такова. Остальное вы знаете.

Тон по ее отношению ко мне просто поражал меня, но я смолчал. Сидевший вдали Мопса спросил:

– А номер с лошадью, стало быть, так и не был исполнен?

– Да уж, конечно, не был, если я убежала. Какой вы глупый!

Рогуля умолкла и принялась зевать.

– Ну, спать хочу. Можете уходить, – сказала она.

– Как уходить?! – воскликнул я. – Это мое стойло.

– Такое же оно ваше, как и мое. Впрочем, можете остаться, но только не шумите. Дайте мне покой.

Рогуля томно закрыла глаза и начала засыпать.

Мопса попрощался со мной и стал уходить.

– Какая она неблагодарная! – шепнул он мне. – Я с нее всю краску снял, а она и спасибо мне не сказала.

Я только тряхнул ушами и не ответил ни слова.

XXXIX

Рогуля продолжала жить на пожарном дворе. Обращение ее со мной было прескверное. Она называла меня не иначе как старый пес, выеденная молью шкура, шершавый черт и т. п. Хотя кашевар и кормил ее отдельно на галерее, но это не мешало ей считать мою шайку в конюшне, из которой кормил меня Денисов, своей шайкой. Поев на галерее отдельно, она приходила ко мне в конюшню и доедала мои остатки. Она отъелась настолько, что ребра ее уже не выдавались из-под шкуры, шерсть ее была гладкая, лоснящаяся. Завербовав ее в актрисы, клоун прежде всего вымыл ее карболовым мылом, так что она перестала чесаться. Кашевар надел ей даже ожерелок. Хоть этот ожерелок был не что иное, как простая покромка от красного сукна с медной пуговицей, но Рогуля кичилась им передо мной и Мопсой. Начала она кичиться даже и тем, что была актрисой, и очень часто говорила Мопсе:

– Я была артистка, играла королеву при тысячной публике, а ты кто такой? Дворняга и ничего более. Пес дворника. Да дворника ли еще? Кажется, ты так, шляющийся пес, забредший на двор и питающийся подаянием от жильцов.

– Если бы я был шляющийся пес, то дворник Панкрат не позволял бы мне ночевать в дворницкой, а я всегда у него ночую, – пробовал возражать Мопса.

– Молчи, пожалуйста! Все ты врешь.

Естественное дело, что я желал всеми силами моей души избавиться от Рогули. Чего мы ни придумывали вместе с Мопсой, чтобы как-нибудь выжить ее с пожарного двора, но все наши планы, основанные на том, чтобы завести куда-нибудь ее, оказывались несбыточными, так как она после поимки ее клоуном на пожары бегать перестала и даже со двора не выходила никуда, как только за ворота. Побегает полчаса около пожарного дома и обратно на двор.

Мопса, пес хоть и маленький, но опытный и хорошо знающий Петербург, говорил мне раз про таможенные пакгаузы, где всегда живет много собак, считающихся сторожевыми, и где питаются они особенно хорошо от артельщиков, дрягилей и таможенных сторожей, завтракающих и обедающих у бродячих саечников и кидающих остатки собакам. Я заставил Мопсу повторить этот рассказ при Рогуле. Мопса стал рассказывать с жаром, так хвалил бычью вареную печенку и рубцы, что даже присмакивал, выставляя наружу свой маленький язык, и пучил глаза, но Рогуля тотчас же его перебила.

– Вы для меня все это рассказываете, что ли? – спросила она насмешливо.

Мопса смешался и поджал хвост.

– Нет, вообще… – отвечал он. – А уж как там спать хорошо и мягко собакам! Солома из-под яблок, солома из-под ящиков с шампанским… И везде солома. Где хочешь, там и ложись.

– Так отчего же вы туда не идете, Мопса, сами, если там так хорошо, сытно и мягко? – опять задала ему вопрос Рогуля.

– Видите ли, Рогуля Васильевна, в чем дело: я у теперешнего моего хозяина, дворника, живу со щенков, я привык к нему. Я с ним жил еще на железной дороге, когда он был станционным сторожем. Это-то меня и удерживает. А уж, разумеется, там при пакгаузах жизнь куда сытнее.

– Какие теплые чувства у вас к своим хозяевам! – смеялась Рогуля.

Мопса продолжал:

– Да там даже жизнь куда лучше, чем и на пожарном дворе!

– Так вот пусть Личарда и уходит туда… – кивнула на меня Рогуля.

– Ему и мне, Рогуля Васильевна, туда определиться труднее, чем вам, например… – начал я добавлять к словам Мопсы.

Рогуля вспыхнула.

– А уж вы так даже прямо на меня указываете? – воскликнула она. – Высказываетесь, чтобы именно я туда шла? Да знаете ли вы, старая молеедина…

– Позвольте, позвольте, Рогуля Васильевна… – перебил я ее. – Не горячитесь, не гневайтесь. Я сказал «например». Стало быть, отнесся к вам как к даме, как к псице, как к женщине собачьей породы. Конечно же, вам легче войти в общество собак. Вас, как даму, к тому же и красивую даму, – я уже льстил Рогуле, – чужие псы не тронут и только разве начнут ухаживать и перегрызутся между собой, а нам, мужчинам, войти в собачью артель куда трудно. Прежде всего на нас набросится вся стая и перегрызет нас, изранит.

– Если это не ко мне относится, то я не понимаю, зачем вы говорите? – сказала Рогуля.

– Не к вам, не к вам… Решительно не к вам… Но могу применить и к вам, – делал я подход. – Здесь вам делать нечего, по моему мнению.

– Мое дело. Живу, так, стало быть, нахожу, что делать.

– Позвольте… Да я о будущности вашей. Здесь я старик, Мопса старик, а вы молодая псица и там могли бы составить себе партию, выйти замуж за красивого молодого пса. То есть около пакгаузов.

– Ах вот что! Вы хотите меня выдать замуж? – захохотала она. – Не беспокойтесь, мой милый друг, я и здесь, на пожарном дворе, выйду замуж. Да как еще выйду-то!

Она покосилась на меня и подмигнула мне глазом. Меня покоробило. «Да неужели она на меня рассчитывает? – подумал я. – Нет, нет! Уж этого-то никогда не будет!» – решил я, потряс ушами и больше ничего не говорил Рогуле о пакгаузах.

Умолк и Мопса, почесался и произнес:

– Ну, я пойду домой. Темнеет уж. Сейчас дворник наш пойдет по квартирам выносить ведра с отбросами, и мне за ним нужно побегать. Служба службой, а иногда и хорошие кусочки перепадают. Прощайте, Рогуля Васильевна.

Она ничего не ответила и даже отвернулась от него.

Я пошел его провожать. Понюхав у него на прощанье морду и ухо, я сказал ему:

– Теперь я вижу, что и разговаривать с ней о местах не стоит. Она твердо решилась остаться на пожарном дворе, и никакими ее силами не выживешь.

– Выжить-то можно, но вы не такой пес, – дал он ответ. – Вы сильнее ее. Задавайте ей каждый день по две здоровые трепки – живо убежит.

– Нет, нет, Мопса! Я на это не способен! – воскликнул я.

Мопса вильнул хвостом и побежал на свой двор.

XL

Время шло, а Рогуля продолжала жить на пожарном дворе. Пожарные не только перестали ее гнать со двора, но даже не выгоняли и из конюшни. Напротив, Денисов на ночь даже загонял ее в конюшню, причем обыкновенно говорил:

– Иди, подлая, к мужу! Иди, шлюха! Нечего тебе зря по двору шляться.

О, как сначала были обидны мне эти слова! Всякий раз громогласно выкрикивал я: «Не муж я ей, не муж! Никогда она женой моей не была!» Но слова эти, выкрикнутые по-собачьи, Денисов, разумеется, не понимал. Как бесился я, жалея, что не обладаю даром человеческой речи и не могу объяснить Денисову мое нерасположение к Рогуле! Когда она входила в стойло, я рычал на нее, огрызался, а Денисов, смотря на нас, понимал это в превратном смысле и говорил мне:

– Хорошенько ее, Личарда… Хорошенько… Ты ее зубом возьми да потасовку ей здоровую, чтоб она не смела шляться и тебя одного оставлять. А ты слушай мужа, что он тебе говорит, и покоряйся ему, – обращался он наставительноласково к Рогуле и грозил ей пальцем.

Раз во время таких нотаций Денисова Рогуля ласково посмотрела мне в глаза, умильно вильнула хвостиком и, укладываясь на солому, произнесла:

– Знаете что? Мне кажется, он пророчит нам, и вы на мне женитесь.

– Я? Ни за что на свете! – вскричал я.

– А вот посмотрим. – И она кокетливо начала прихорашиваться – лизала свою грудь и верхние части передних лап. – Хотите, я вам блох поищу в затылке? – спросила она немного погодя.

– Выкусывайте своих, а меня оставьте в покое, – был мой ответ.

Полюбили Рогулю и Вахроменко, и коротенький широкоплечий пожарный Степанов, хотя раньше гоняли ее со двора. Она была льстива, вкрадчива, ходила за ними по пятам, служила перед ними, за что получала огрызки сахару. Диву давался я, сколько она сгрызала сахару. Всякий раз, получив кусочек, она отыскивала меня, сгрызала его при мне и при этом поддразнивала меня.

– Вот я опять с сахаром, а вам никто не дает ни кусочка, – всякий раз говорила она мне, подмигивая.

Я молчал.

Раз на пожаре я встретился с моим тезкой стариком Полканом и в разговоре с грустью сообщил ему, как меня обуяла Рогуля.

– Скорей ей трепку, здоровую трепку! Такую ей пере-мятку задай, чтобы небо ей с овчинку показалось, – советовал он мне.

Совет был дан тот же, который мне давал и Мопса.

– Не могу я, Полкан Ерофеич, не могу. Не так я воспитан. Я никогда не грыз собак женского пола, – отвечал я. – В доме, где я воспитывался, тоже была дама Диана, но я и муж ее Трезор во всем уступали ей.

– Дурак! Дурак! – произнес Полкан.

– Верю, что дурак, но что вы поделаете, не могу!

– Хочешь, я сам приду и дам ей таску?

– Сделайте одолжение, Полкан Ерофеич. Премного буду вам благодарен.

Пожар был недалеко от нашего пожарного двора. Горели деревянные постройки. Пожарным приходилось долго продежурить на пожаре. Старик Полкан все это сообразил и произнес:

– Если хочешь, мы можем даже сейчас к тебе отправиться, а потом вернемся опять сюда! Ведь к вам недалеко.

– Пожалуйста, пожалуйста… – подхватил я.

– Идем. Теперь самое лучшее время к вам идти. Пожарных нет на дворе, и никто меня отгонять не будет.

Полкан засуетился, начал ругать Рогулю, и мы побежали на наш пожарный двор. Добежав до пожарного дома, я остановился. Мне сделалось жаль Рогулю. Кроме того, и совесть несколько зазрила, что я привел к ней что-то вроде палача.

– Послушайте, Полкан Ерофеич, можете вы один с ней расправиться, а я подождал бы здесь у ворот, – сказал я. – Знаете, как-то оно…

– Баба! Тряпка! – закричал мне старик Полкан и бросился на двор один.

Я остался у ворот и ждал результата.

Через минуту на дворе раздался пронзительный визг, а еще через минуту Рогуля во всю прыть выбежала из ворот на улицу и понеслась куда-то без оглядки. Вслед за ней вышел и Полкан. Он был мрачен и, увидав меня, сказал:

– Теперь будет помнить и нескоро вернется. А как вернется, то повтори ей такую же трепку уж сам. Мне недосуг больше шляться. Ну, побежим на пожар, – прибавил он.

Мы пустились в обратный путь.

Когда я с пожарными вернулся на пожарный двор, Рогуля была уж там. Она лежала в конюшне, лизала себе заднюю ногу и встретила меня такими словами:

– Изверг! Это вы, что ли, прислали старика пожарного пса? Прибежал на двор, как полоумный, начал упрекать меня, зачем я здесь на пожарном дворе, и вдруг ни с того ни с сего бросился на меня и давай меня грызть. Хорошо еще, что он беззубый и нигде меня не прокусил, но он меня ужасно напугал. Признавайтесь! Это ваше дело?

Я хотел сказать: «Да, мое» – и выяснить ей обстоятельства, побудившие меня на это, но смутился и отвечал:

– Что вы, помилуйте… С какой же стати я буду подсылать к вам буянов! Но относительно его речей, что вам здесь не место, я с ним согласен.

– Ну, уж это мое дело, а не ваше, – отвечала Рогуля.

На этом попытки мои выгнать ее со двора и окончились. Я покорился судьбе и жил с нею в одном стойле. После трепки, заданной ей стариком Полканом, характер ее сделался все-таки мягче на некоторое время. Изредка на нее находила полоса ласковости. Она подходила ко мне, говорила: «Ну что, мой старик?» – и при этом лизала мне глаз. Раза два-три мы выкусывали друг у друга блох, и однажды я ей сказал:

– Кабы нам всегда-то, Рогуля Васильевна, так мирно жить!

– А что ж? Я не прочь… Кто со мной ласков, с тем и я ласкова, – отвечала она.

* * *

Я женат. Рогуля – моя жена. Как это случилось, я и сам не могу дать себе отчета. У меня было любимое место в уголке стойла, где я всегда лежал, но теперь Рогуля отняла у меня этот уголок. Рогуля теперь не только не подпускает меня к шайке первым, но даже и с собой вместе не позволяет есть. Я питаюсь ее объедками, остающимися в шайке. Мы ждем детей.

Всякий раз, когда я встречаюсь со стариком Полканом, он кричит мне на мое приветствие:

– Здравствуй, дурак!

Михаил Салтыков-Щедрин

Верный Трезор

Служил Трезорка сторожем при лабазе московского 2-й гильдии купца Воротилова и недреманным оком хозяйское добро сторожил. Никогда от конуры не отлучался; даже Живодерки, на которой лабаз стоял, настоящим образом не видал: с утра до вечера так на цепи и скачет, так и заливается! Caveant consules![16]16
  Пусть консулы будут бдительны! (лат.)


[Закрыть]

И премудрый был, никогда на своих не лаял, а все на чужих. Пройдет, бывало, хозяйский кучер овес воровать – Трезорка хвостом машет, думает: «Много ли кучеру нужно!» А случится прохожему по своему делу мимо двора идти – Трезорка еще где заслышит: «Ах, батюшки, воры!»

Видел купец Воротилов Трезоркину услугу и говорил: «Цены этому псу нет!» И ежели случалось в лабаз мимо собачьей конуры проходить, непременно скажет: «Дайте Трезорке помоев!» А Трезорка из кожи от восторга лезет: «Рады стараться, ваше степенство!., хам-ам! почивайте, ваше степенство, спокойно… хам… ам… ам… ам!»

Однажды даже такой случай был: сам частный пристав к купцу Воротилову на двор пожаловал – так и на него Трезорка воззрился. Такой содом поднял, что и хозяин, и хозяйка, и дети – все выбежали. Думали, грабят; смотрят – ан гость дорогой!

– Вашескородие! милости просим! Цыц, Трезорка! Ты это что, мерзавец? не узнал? а? Вашескородие! водочки! закусить-с.

– Благодарю. Прекраснейший у вас песик, Никанор Семеныч! благонамеренный!

– Такой пес! такой пес! Другому человеку так не понять, как он понимает!

– Собственность, значит, признает; а это, по нынешнему времени, ах как приятно!

И затем, обернувшись к Трезорке, присовокупил:

– Лай, мой друг, лай! Нынче и человек, ежели который с отличной стороны себя зарекомендовать хочет, – и тот по-песьему лаять обязывается!

Три раза Воротилов Трезорку искушал, прежде чем вполне свое имущество доверил ему. Нарядился вором (удивительно, как к нему этот костюм шел!), выбрал ночь потемнее и пошел в амбар воровать. В первый раз корочку хлебца с собой взял, – думал этим его соблазнить, – а Трезорка корочку обнюхал, да как вцепится ему в икру! Во второй раз целую колбасу Трезорке бросил: «Пиль, Трезорушка, пиль!» – а Трезорка ему фалду оторвал. В третий раз взял с собой рублевую бумажку замасленную – думал, на деньги пес пойдет; а Трезорка, не будь прост, такого трезвону поднял, что со всего квартала собаки сбежались: стоят да дивуются, с чего это хозяйский пес на своего хозяина заливается?

Тогда купец Воротилов собрал домочадцев и при всех сказал Трезорке:

– Препоручаю тебе, Трезорка, все мои потроха; и жену, и детей, и имущество – стереги! Принесите Трезорке помоев!

Понял ли Трезорка хозяйскую похвалу, или уж сам собой, в силу собачьей природы, лай из него, словно из пустой бочки, валил – только совсем он с тех пор иссобачился. Одним глазом спит, а другим глядит, не лезет ли кто в подворотню; скакать устанет – ляжет, а цепью все-таки погромыхивает: «Вот он я!» Накормить его позабудут – он даже очень рад: ежели, дескать, каждый-то день пса кормить, так он, чего доброго, в одну неделю разопсеет! Пинками его челядинцы наделят – он и в этом полезное предостережение видит, потому что, ежели пса не бить, он и хозяина, того гляди, позабудет.

– Надо с нами, со псами, сурьезно поступать, – рассуждал он, – и за дело бей, и без дела бей – вперед наука! Тогда только мы, псы, настоящими псами будем!

Одним словом, был пес с принципами и так высоко держал свое знамя, что прочие псы поглядят-поглядят да и подожмут хвост – куды тебе!

Уж на что Трезорка детей любил, однако и на их искушения не сдавался. Подойдут к нему хозяйские дети:

– Пойдем, Трезорушка, с нами гулять!

– Не могу.

– Не смеешь?

– Не то что не смею, а права не имею.

– Пойдем, глупый! мы тебя потихоньку… никто и не увидит!

– А совесть?

Подожмет Трезорка хвост и спрячется в конуру, от соблазна подальше.

Сколько раз и воры сговаривались: «Поднесемте Трезорке альбом с видами Замоскворечья»; но он и на это не польстился.

– Не требуется мне никаких видов, – сказал он, – на этом дворе я родился, на нем же и старые кости сложу – каких еще видов нужно! Уйдите до греха!

Одна за Трезоркой слабость была: Кутьку крепко любил, но и то не всегда, а временно.

Кутька на том же дворе жила и тоже была собака добрая, но только без принципов. Полает и перестанет. Поэтому ее на цепи не держали, а жила она больше при хозяйской кухне и около хозяйских детей вертелась. Много она на своем веку сладких кусков съела и никогда с Трезоркой не поделилась; но Трезорка нимало за это на нее не претендовал: на то она и дама, чтобы сладенько поесть! Но когда Кутькино сердце начинало говорить, то она потихоньку взвизгивала и скреблась лапой в кухонную дверь. Заслышав эти тихие всхлипыванья, Трезорка, с своей стороны, поднимал такой неистовый и, так сказать, характерный вой, что хозяин, понимая его значение, сам спешил на выручку своего имущества. Трезорку спускали с цепи и на место его сажали дворника Никиту. А Трезорка с Кутькой, взволнованные, счастливые, убегали к Серпуховским воротам.

В эти дни купец Воротилов делался зол, так что когда Трезорка возвращался утром из экскурсии, то хозяин бил его арапником нещадно. И Трезорка, очевидно, сознавал свою вину, потому что не подбегал к хозяину гоголем, как это делают исполнившие свой долг чиновники, а униженно и поджавши хвост подползал к ногам его; и не выл от боли под ударами арапника, а потихоньку взвизгивал: «Меа culpa! mea maxima culpa!»[17]17
  Мой грех! мой тягчайший грех! (лат.)


[Закрыть] В сущности, он был слишком умен, чтобы не понимать, что, поступая таким образом, хозяин упускал из вида некоторые смягчающие обстоятельства; но в то же время, рассуждая логически, он приходил к заключению, что ежели его в таких случаях не бить, то непременно он разопсеет.

Но что было особенно в Трезорке дорого, так это совершенное отсутствие честолюбия. Неизвестно, имел ли он даже понятие о праздниках и о том, что к праздникам купцы имеют обыкновение дарить верных своих слуг. Никаноры ли («сам» именинник), Анфисы ли («сама» именинница) на дворе – он, все равно что в будни, на цепи скачет!

– Да замолчи ты, постылый! – крикнет на него Анфиса Карповна. – Знаешь ли, какой сегодня день!

– Ничего, пусть лает! – пошутит в ответ Никанор Семеныч. – Это он с ангелом поздравляет! Лай, Трезорушка, лай!

Только раз в нем проснулось что-то вроде честолюбия – это когда бодливой хозяйской корове Рохле, по требованию городского пастуха, колокол на шею привезли. Признаться сказать, позавидовал-таки он, когда эна пошла по двору звонить.

– Вот тебе счастье какое; а за что? – сказал он Рохле с горечью, – только твоей и заслуги, что молока полведра в день из тебя надоят, а по-настоящему, какая же это заслуга! Молоко у тебя даровое, от тебя не зависящее: хорошо тебя кормят – ты много молока даешь; плохо кормят – и молоко перестанешь давать. Копыта об копыто ты не ударишь, чтобы хозяину заслужить, а вот тебя как награждают! А я вот сам от себя, motu proprio[18]18
  По собственному побуждению (лат.).


[Закрыть] день и ночь маюсь, недоем, недосплю, инда осип от беспокойства, – а мне хоть бы гремушку кинули! Вот, дескать, Трезорка, знай, что услугу твою видят!

– А цепь-то? – нашлась Рохля в ответ.

– Цепь?!

Тут только он понял. До тех пор он думал, что цепь есть цепь, а оказалось, что это нечто вроде как масонский знак. Что он, стало быть, награжден уже изначала, награжден еще в то время, когда ничего не заслужил. И что отныне ему следует только об одном мечтать: чтоб старую, проржавленную цепь (он ее однажды уже порвал) сняли и купили бы новую, крепкую.

А купец Воротилов точно подслушал его скромно-честолюбивое вожделение: под самый Трезоркин праздник купил совсем новую, на диво выкованную цепь и сюрпризом приклепал ее к Трезоркину ошейнику. «Лай, Трезорка, лай!»

И залился он тем добродушным, заливистым лаем, каким лают псы, не отделяющие своего собачьего благополучия от неприкосновенности амбара, к которому определила их хозяйская рука.

В общем, Трезорке жилось отлично, хотя, конечно, от времени до времени, не обходилось и без огорчений. В мире псов, точно так же, как и в мире людей, лесть, пронырство и зависть нередко играют роль, вовсе им по праву не принадлежащую. Не раз приходилось и Трезорке испытывать уколы зависти; но он был силен сознанием исполненного долга и ничего не боялся. И это вовсе не было с его стороны самомнением. Напротив, он первый готов был бы уступить честь и место любому новоявленному барбосу, который доказал бы свое первенство в деле непреоборимости. Нередко он даже с тревогою подумывал о том, кто заступит его место в ту минуту, когда старость или смерть положит предел его нестомчивости[19]19
  Неутомимость.


[Закрыть]… Но увы! во всей громадной стае измельчавших и излаявшихся псов, населявших Живодерку, он, по совести, не находил ни одного, на которого мог бы с уверенностью указать: «Вот мой преемник!» Так что когда интрига задумала во что бы то ни стало уронить Трезорку в мнении купца Воротилова, то она достигла только одного – и притом совершенно для нее нежелательного – результата, а именно: выказала повальное оскудение псовых талантов.

Не раз завистливые барбосы, и в одиночку, и небольшими стайками, собирались во двор купца Воротилова, садились поодаль и вызывали Трезорку на состязание. Поднимался несосветимый собачий стон, который наводил ужас на всех домочадцев, но к которому хозяин дома прислушивался с любопытством, потому что понимал, что близко время, когда и Трезору понадобится подручный. В этом неистовом хоре выдавались голоса недурные; но такого, от которого внезапно заболел бы живот со страху, не было и в помине. Иной барбос выказывал недюжинные способности, но непременно или перелает, или недолает. Во время таких состязаний Трезорка обыкновенно умолкал, как бы давая противникам возможность высказаться, но под конец не выдерживал и к общему стону, каждая нота которого свидетельствовала об искусственном напряжении, присоединял свой собственный свободный и трезвенный лай. Этот лай сразу устранял все сомнения. Заслышав его, кухарка выбегала из стряпущей и ошпаривала коноводов интриги кипятком. А Трезорке приносила помоев.

Тем не менее купец Воротилов был прав, утверждая, что ничто под луною не вечно. Однажды утром воротиловский приказчик, проходя мимо собачьей конуры в амбар, застал Трезорку спящим. Никогда этого с ним не бывало. Спал ли он когда-нибудь – вероятно, спал, – никто этого не знал, и, во всяком случае, никто его спящим не заставал. Разумеется, приказчик не замедлил доложить об этом казусе хозяину.

Купец Воротилов сам вышел к Трезорке, взглянул на него и, видя, что он повинно шевелит хвостом, как бы говоря: «И сам не понимаю, как со мной грех случился!» – без гнева, полным участия голосом, сказал:

– Что, старик, на кухню собрался? Стара стала, слаба стала? Ну, ладно! ты и на кухне службу сослужить можешь.

На первый раз, однако ж, решились ограничиться приисканием Трезорке подручного. Задача была нелегкая; тем не менее, после значительных хлопот, успели-таки отыскать у Калужских ворот некоего Арапку, репутация которого установилась уже довольно прочно.

Я не стану описывать, как Арапка первый признал авторитет Трезорки и беспрекословно ему подчинился, как оба они подружились, как Трезорку, с течением времени, окончательно перевели на кухню и как, несмотря на это, он бегал к Арапке и бескорыстно обучал его приемам подлинного купеческого пса… Скажу только одно: ни досуг, ни обилие сладких кусков, ни близость Кутьки не заставили Трезорку позабыть те вдохновенные минуты, которые он проводил, сидючи на цепи и дрожа от холода в длинные зимние ночи.

Время, однако ж, шло, и Трезорка все больше и больше старелся. На шее у него образовался зоб, который пригибал его голову к земле, так что он с трудом вставал на ноги; глаза почти не видели; уши висели неподвижно; шерсть свалялась и линяла клочьями; аппетит исчез, а постоянно ощущаемый холод заставлял бедного пса жаться к печке.

– Воля ваша, Никанор Семеныч, а Трезорка начал паршиветь, – доложила однажды купцу Воротилову кухарка.

На этот раз, однако, купец Воротилов не сказал ни слова. Тем не менее кухарка не унялась и через неделю опять доложила:

– Как бы дети около Трезорки не испортились… Опаршивел он вовсе.

Но и на этот раз Воротилов промолчал. Тогда кухарка, через два дня, вбежала уже совсем обозленная и объявила, что она ни минуты не останется, ежели Трезорку из кухни не уберут. И так как кухарка мастерски готовила поросенка с кашей, а Воротилов безумно это блюдо любил, то участь Трезоркина была решена.