Текст книги "Песнь о собаке. Лучшие произведения русских писателей о собаках"

– Чего вы, Фиделька? Я с благородным намерением.

– Нет, нет! Знаю я вас, мужчин! Все мужчины коварны! – продолжала она лаять.

– Я только хотел с вами проститься и спросить вас…

– Не говорите, не говорите! Вы можете сказать что-нибудь такое, что девушке неприлично слышать.

– Просто проститься с вами. Прощайте, Фидель Каштановна.

– Не подходите близко! Пожалуйста, не подходите!

– Ну хорошо. Я издали, – согласился я. – Прощайте. Больше не увидимся. Я сбегаю с этого двора.

– И наверное, за какой-нибудь мерзавкой? – звонко тявкнула она, поджав хвост.

– Да нет же, нет. Просто сбегаю. Один сбегаю. Вы слыхали что-нибудь про предстоящий собачий налог?

– Еще бы! Моя хозяйка барышня Визе сказала уж Матрене: «Денег не будет – заложим старые серебряные часы, а за Фидельку внесем залог».

– Ну, а мой хозяин сегодня высказался…

Но тут над головой моей пролетел камень, брошенный Матреной, и она закричала на Фидельку:

– Ах ты, подлая! Как ты смеешь с собаками нюхаться! Да еще какого большого пса-то выбрала! Домой, домой! Сейчас домой!

В меня шлепнулся старый отрепанный окомелок[14]14
  Окомелок – остаток метлы.


[Закрыть], а Фиделька, завизжав, бросилась на лестницу.

Удар был настолько силен, что я в первое время даже захромал.

– За что! За что такая жестокость! Что я ей сделал! – вырвалось у меня, и я чувствовал, что на глазах моих были слезы.

– Безобразница, – откликнулся Шарик. – Всегда она так, эта самая Матрена. И не смей подступиться к ее дряни. Тут как-то я был на лестнице и стал нюхать порог у ее двери. А она идет с чайником из трактира. Матрена то есть. Несет чай, заваренный в жестяном чайнике. Увидала: «Ах ты, подлец! Мало того что он на дворе нашей Фидельке не дает прохода, он еще в квартиру к ней лезет!» Да как плеснет на меня кипятком из чайника!.. И посейчас…

– Знаю, знаю. Ты рассказывал, – перебил я его.

– Ну, что ж, – сказал Шарик. – Пора ложиться спать. Пойдем, я тебе покажу хорошее местечко для ночлега, – предложил он мне. – Вместе и ляжем. До свету поспишь, а там и в путь. Я сплю в чуланчике, где у наших дворников хранятся метлы. Там и рогож много. Мягко таково… Вот разве только тебе не подлезть? Надо снизу, под дверь подлезать. Я-то вдвое меньше тебя… А ты…

– Я знаю это место. Я подлезал, хотя раз и ссадил себе спину, – отвечал я.

Мы отправились на ночлег.

IV

Мы, то есть я и Шарик, лежали в чулане на рогожах. Шарик долго не мог улечься. Укладываясь, он вертелся, делал круги, скреб лапкой то место, где избрал лечь, но только лишь укладывался, как опять вскакивал и снова вертелся. При этом кряхтел и жаловался мне на свою судьбу.

– Одиннадцатый год на свете живу, а все бобыль. Сколько раз намечал я себе подругу жизни, но лишь только начинал с ней знакомиться и объясняться, а она делалась ко мне внимательной – сейчас являлся какой-нибудь мерзавец и отбивал ее у меня, задавая мне трепку. Мал я, жидковат – вот в чем моя беда. Ну, как мне отгрызться от тебя, например, или от Трезора?

Я молчал. Мне было не до подруг теперь, не до семейной жизни. И обида, нанесенная мне моими хозяевами, не давала мне покоя, да и мысль, куда и как я теперь пристроюсь, буравила мне голову.

Шарик, покряхтев, вскоре уснул, свернувшись калачиком, а я долго не мог заснуть. Во сне он бредил: лаял, ворчал, дергал задней лапой, а я лежал с открытыми глазами и смотрел в темное пространство чулана. Я ложился на правый бок, на левый, опускал голову на передние лапы, лежа на брюхе, но заснуть мне не удавалось долго. Только после звона к заутрене на приходской колокольне удалось мне заснуть. Во сне снились фурманщики, волк, хотя последнего я наяву никогда не видал, и куски отравленного мяса. Один кусок будто бы мне два дворника насильно запихали в рот, я почувствовал, что отравляюсь, и сейчас же проснулся.

Когда я проснулся, дневной свет уже брезжился сквозь щели чулана. Шарика около меня не было. Он лаял на дворе. Потянувшись и стряхнувшись, я вылез из чулана. Дворники мели задний двор. Шарик стоял на помойной яме и завтракал. Он грыз выброшенную куриную лапу.

– Не хочешь ли позабавиться? – предложил он мне. – Тут есть и куриные головы. Не особенно сытно, но зубы потешить все-таки недурно. Поешь на дорогу.

«Добродушная собачонка… За что я его так перекатывал?» – подумал я про Шарика, и мне сделалось совестно. Дабы сделать ему удовольствие, я сгрыз куриную головку и напился воды из ведра, поставленного кучером у конюшни, чтобы поить лошадей. Пить мне хотелось. Жажду я чувствовал огромную.

– Сейчас сбегать будешь? – спросил меня Шарик.

– Да… Ухожу. Прощай… – отвечал я.

– Так я тебя хоть до угла провожу. Столько лет на одном дворе жили.

– Теперь утром фурманщики ездят, а ты без ошейника. Зачем же ты будешь подвергать свою жизнь опасности?

– Осенью-то? Да какие же осенью фурманщики! Вот и видно, что ты совсем городской уличной жизни не знаешь. Никаких фурманщиков теперь нет.

Мы направились к воротам. Было еще очень рано. Прачка Степанида, закутанная в платок поверх кацавейки, шла куда-то на поденную работу. Сзади ее бежала ее маленькая собачка Белка. Зачем она звалась Белкой, я, право, не знаю. Скорей же она должна была зваться Пеструшкой или Пеганкой. Правда, в ее шерсти господствовал белый цвет, но вся она была покрыта черными пятнами, и даже половина морды ее была черная. Эта Белка всегда ходила вместе со Степанидой, когда та отправлялась в дома на поденные работы, и там же вместе со Степанидой, своей хозяйкой, и питалась. У прачки Степаниды были больше постоянные места, и дающие ей работу так уж и знали, что она придет с собакой, и не препятствовали в этом. Белка была вообще удивительно чиста, и как-то раз, когда я заговорил с ней о блохах, что меня терзают блохи, она даже удивилась, как это у собаки домашней могут быть блохи. Дело в том, что ее хозяйка, прачка Степанида, мыла ее в щелоке после каждой стирки.

– Здравствуй, Белка! – воскликнул я. – Здравствуй и прощай! Я ухожу из здешнего дома.

– Куда? – спросила она.

Я рассказал ей, в чем дело. Оказалось, что она решительно ничего не знает о предстоящем собачьем налоге.

– Собачий налог… собачий налог… что же это значит – собачий налог? – повторяла она, следуя за своей хозяйкой.

Я и Шарик бежали за Белкой, и я говорил ей:

– Удивительное дело, Белка, что вы ничего не знаете о собачьем налоге! Об этом говорит весь город, об этом лают все собаки… Напечатано во всех газетах.

– Да ведь я и моя хозяйка газет не читаем. У нас и в заводе нет газет, – отвечала Белка. – А с собаками я также мало знаюсь.

– Так вот разузнайте скорее, заплатит ли ваша хозяйка за вас два рубля в год. А не заплатит, то и вам надо спасаться, – говорил я Белке, сопровождая ее.

– Полноте… Все это пустяки.

– Уверяю вас, Белка, что это не пустяки. Подумайте об этом, Белка. Если вы не будете после Нового года иметь бляшку с номером, которая должна висеть у вас на ожерелке, вас убьют фурманщики.

– Не убьют. Тетка Степанида не отдаст им меня. Она им за меня все глаза выцарапает, – наивно отвечала Белка.

– Но вас силой отнимут от Степаниды, если за вас не будет уплачен собачий налог. Подумайте об этом, Белка, – продолжал я. – Не будьте легкомысленны.

– Не отнимут. Кто ж смеет меня отнять? Отнять! От тетки Степаниды отнять! У тетки Степаниды был муж кузнец на заводе Берда… Он теперь опился и умер. Мужчина он был вот какой… с этот фонарный столб, – указала она хвостиком на городской фонарь, мимо которого мы проходили. – С этот столб, – продолжала она. – И то он никогда не мог отнять у ней восемнадцати копеек на сороковку, когда она сама ему не хотела дать. Он замахнется на нее, а она руки в боки, глаза выпучит и крикнет: «Только посмей тронуть! Только посмей, так увидишь, что тебе будет». У него и руки сейчас опустятся. Так и уйдет без сороковки кузнец… Пудовым молотом работал и то… А тут какие-то фурманщики!

– Какая самоуверенность! – воскликнул я. – Ну, Белка, вы поплатитесь.

– Полноте. Вы преувеличиваете! – был ответ.

– Да спросите вы других собак, спросите хоть Шарика.

Шарик был около меня и тоже бежал сзади Белки, время от времени понюхивая ее хвост.

– Верно, верно! – вскричал он. – Полкан правду говорит.

– Молчите, замухнырка! И вы такой же.

Она не любила Шарика и огрызнулась на него. Степанида обернулась и, увидав нас, двух собак, стала кричать и махать руками:

– Это что такое! Два пса сзади! Прочь от Белки! Шиш! Что это такое! Где палка? Где камень?

И Степанида начала искать камень на мостовой. Мы отскочили.

V

На углу улицы Шарик стал прощаться со мной. По заведенным у нас между собачьей породой приличиям, я и он понюхали угол, а потом расшаркались задними ногами. Шарик побежал домой, а я отправился вперед по улице. Это был Литейный проспект. Я бежал по направлению к Александровскому мосту. Мне сказали, что местность, которую Трезор называл Пороховыми и куда меня посылал, находится за Александровским мостом.

На Литейном проспекте был шум и стук. Трещали колеса экипажей о каменную мостовую, ползли по рельсам вагоны конно-железной дороги, звоня колокольчиками, дребезжали в свои рожки кондукторы при остановках.

Людей проходило много, но собак совсем было не видать. Ближе к мосту появились школьники с сумками за плечами. Они бежали вприпрыжку, нагоняли друг друга, хлопали по плечу и здоровались, протягивая руки. Некоторые, идя по тротуару, уже съедали данный им в школу завтрак. Я вспомнил о гимназисте Володе, моем защитнике. Он теперь, наверное, тоже шел в гимназию. Добрый мальчик! Как жаль мне, что мы уж больше не увидимся! Один из школьников, видя меня бегущего, закричал:

– Барбос! Барбос! – и сунул мне кусок булки.

Сделано это было так добродушно, что я взял кусок, остановился и съел его. Чтоб съесть его, я отошел к сторонке, к дому. Около лабаза стоял мясник с корзинкой, разносящий кошкам говядину. Он резал на доске печенку, увидал меня и бросил мне обрезочек. Я поднял и съел.

«Начинаю питаться подаянием», – подумал я и побежал дальше.

Вот и Александровский мост. На него взбирались ломовики с тяжестями. Была гололедица. Лошади напрягали все свои силы, чтобы втаскивать телеги с кулями овса, и падали. Извозчики ругались. Ползшие по Литейному проспекту черепашьим шагом конки здесь уже неслись во всю прыть своих лошадей, взбираясь на подъем. Из-под ног лошадей выскочила желтенькая собачонка и бросилась ко мне.

– Чуть-чуть было не задавили! – сказала она. – Вздумала было попрочистить горло и полаять на лошадей, но нет, здесь это, оказывается, невозможно. Такая сутолока, что, того и гляди, задавят. А вы куда бежите?

Я не хотел отвечать, но, видя, что это глупая псица, пробормотал:

– На Пороховые.

– Какая даль! Впрочем, нам по дороге. Я бегу в Симбирскую улицу. Пойдемте вместе, – предложила она и побежала рядом.

Я промолчал и даже не понюхал у ней хвоста, как это у нас, у собак, делается при встрече. Не до собачьих приличий было мне.

– Вы что же? Вы живете на Пороховых? – спросила она после некоторого молчания.

– Нет, – отвечал я.

– А я так даже родилась на Пороховых, но меня маленьким щенком отдали одной даме. Я родилась там у одного офицера. Отец мой был ротный пес неизвестной породы, а маменька – болонка, белая как снег. А вот я благодаря папаше, который был рыжий, родилась желтенькой.

– Это что же такое значит – ротный пес? – задал я вопрос. – Чин какой собачий, что ли?

– Боже мой! Да неужели вы не знаете?

Мне сделалось стыдно. Я не знал. Я многого не знал, прожив более десяти лет комнатной собакой у моих хозяев и никогда не сбегав от них.

– Ротный пес – это очень важное собачье лицо, – продолжала желтенькая псичка. – На Пороховых стоят солдаты, и вот мой отец принадлежал одной из рот. Надеюсь, вы уж знаете, что рота-то значит? – спросила она насмешливо.

– Знаю, знаю, – кивнул я головой.

– Ну, так вот… Он жил при роте солдат и питался от них, везде ходил с ними. Солдаты на смотр, и он с ними. Солдаты на пожар или на ученье – и он за ними. Его и ротный командир знал и называл Карнаухов. Карнауховым его звали.

– Как? По фамилии? Как людей?

– Да… так солдаты прозвали. Карнауховым он и остался. У него в драке ухо одно было оторвано. О, это был замечательный пес! Он не давал спуску ни одной чужой собаке. Из-за его храбрости мать моя в него и влюбилась. О, это было большое горе для нее, как она рассказывала! Ее хозяйка, штабс-капитанша, долгое время не хотела ее видеть, прогнала на кухню и, когда родились мы, щенки, велела всех утопить. Но кухарка удержала одного щенка, чтоб утешить мать, – и этот щенок была я. И представьте, какой случай! И мне бы не жить. Кухарка выбирала из щенков мальчика, но впопыхах ошиблась и оставила меня – девочку, – и вот я живу.

– Кто же эта дама, у которой вы теперь живете? – спросил я, заинтересовавшись.

– О, я теперь уже не у дамы живу. Даме меня только отдали щенком, а потом я уж три раза пропадала и приставала к новым хозяевам. Теперь я живу у настройщика, старого вдовца. Он рано утром пошел настраивать фортепьяно, я побежала провожать его. На Литейном он зашел в подъезд, а меня прогнал, и вот я бегу домой.

– Гм? – улыбнулся я. – И не боитесь заблудиться?

– О нет. Пропадая три раза, скитаясь по улицам, я весь Петербург изучила. И теперь начни меня заводить нарочно, так и то не заведешь. Вы знаете, мосье, когда я в первый раз пропала – я девять дней скиталась по Петербургу и чуть не умерла с голоду. И если бы не ломовые извозчики, то я погибла бы. Я понравилась одному ломовому извозчику на Калашниковской пристани, когда я, пробегая мимо него, остановилась и, поджав лапку, жалобно завыла. Он ел сайку с рубцом, дал мне кусочек, приласкал меня. Я вскочила к нему на сани и улеглась на разостланных рогожах. Дело было зимой. Ему это так понравилось, что он покормил меня еще и оставил у себя. Я с полгода ездила с ним, стоя на его подводе поверх товаров, которые он возил, и на меня очень многие любовались. Меня знала вся Калашниковская пристань. Извозчик рассказывал всем, что я из цирка и оттого не боюсь стоять на возу во время езды. Но извозчик этот – увы! – захворал тифом, слег в больницу, а товарищи его выгнали меня с артельной квартиры.

– О, какие ваши похождения! – воскликнул я, слушая псичку.

– Да, мосье, я видала виды! Потом я пристала к одной кухарке около мясной лавки, кухарка меня взяла к себе жить, два дня я прожила у нее в кухне, но хозяева не позволили ей держать меня. Кухарка отдала меня молочнице, которая носила ей сливки и молоко с Охты, но я убежала от молочницы, пристала к настройщику Карлу Ивановичу и вот теперь у него живу, – закончила псичка.

– Голодно, я думаю, у холостяка-то? – спросил я. – Ведь он, поди, не столуется дома?

– О нет! Я сыта. Он столуется у нас на дворе у одной чухонки и приносит мне от своего обеда остатки, – был ответ.

VI

Разговаривая с желтенькой псичкой, я перебежал Александровский мост. С моста мы бежали прямо. Псичка свернула в улицу направо. Я за ней…

– Вот и Симбирская улица. Здесь я должна с вами расстаться. Я уже дома… – сказала она. – А вам на Пороховые, так вы бегите дальше. Там будет Безбородкинский проспект, так вы на Безбородкинском проспекте спросите у собак, где вам на Пороховые пройти, и вам скажут. Там собак вообще много.

Желтенькая псичка остановилась у ворот одного из домов, откинула лопасть уха и сделала мне реверанс, грациозно расшаркавшись задними ножками. На прощанье я понюхал у ней хвост и тоже расшаркался.

– Ваше имя, мадам? – спросил я псичку.

– У меня много имен. Каждый хозяин звал меня по-своему. Дама, которой я была отдана щенком, звала меня Мими, извозчик звал Жулькой, а теперь у настройщика я зовусь Дамкой.

– Мерси. Я зовусь Полканом, – назвал я свое имя.

– Да неужели Полканом? У меня родной дядя по отцу Полкан. Он тоже служит на казенном месте. Он при пожарной команде на Охте. Тоже очень хорошее место, хоть и беспокойное. Он бегает на каждый пожар со своими хозяевами, и недавно ему отдавили заднюю ногу. Недели три бегал он на трех ногах, но теперь поправился. Забегите к нему, если хотите. Он пес сведущий, влиятельный и может вас рекомендовать на хорошее место.

– Да, мадам Дамка, я теперь в этом нуждаюсь. Должен вам признаться, что я сбежал от моих хозяев и теперь бегу куда глаза глядят. Представьте, я узнал, что меня хотят отравить, чтобы не платить за меня собачий налог.

– А сказали, что бежите на Пороховые.

– Да я и бегу на Пороховые. Добрые собаки мне сказали, что за Пороховыми есть место для охоты и там можно питаться зайцами. Я вообще убегаю от налога, убегаю за город, так как там собачьего налога платить не будут.

– Налог – это пустяки, и вы напрасно его боитесь, – сказала псичка. – Об нем поговорят, поговорят да и перестанут. Или будут платить те, кто хотят, если он осуществится. И множество собак будут бегать, не платя налога. Возьмите теперь лошадей. На них налог. А сколько есть лошадей, которые не платят налога!

– Да неужели? Вы меня окрыляете, мадам Дамка, – проговорил я. – А то уж я стал впадать в уныние.

– Прежде всего, казенные собаки не будут платить налога, какой хочешь там назначай налог, – вот вы и поступайте в казенные собаки.

– Гм… хорошо говорить «поступайте». Но как? Где место?

– Я уже сказала вам, чтоб вы бежали к моему дяде Полкану, на Охту. Явитесь к нему от моего имени, и он, я уверена, устроит вас. Ну, поклонитесь ему хорошенько, позвольте, чтобы он вам дал трепку. Он это любит. Когда он бросится на вас, вы упадите на спину, не отгрызайтесь от него и повиляйте хвостом. Он увидит вашу покорность и уважение к нему и оставит вас. Ну, вырвет у вас два-три клока шерсти – эка важность!

– Да я, мадам Дамка, за тычком не гонюсь, – отвечал я скромно.

– А не будете претендовать на тычки, так и прекрасно. Потреплет он вас на первых порах, а потом и смилуется, – продолжала Дамка. – Вы ему объясните свое положение – он вас и предоставит на место за вашу почтительность. Влиятельные псы почет любят.

– А вы уж положительно уверены, что казенные собаки не будут платить налога? – спросил я, все еще находясь под сомнением.

– Да конечно же… Бегите, бегите скорей к нему. Дорога на Охту все прямо. Там увидите пожарную каланчу и около нее остановитесь. На дворе поищите Полкана – и дело будет сделано. У вас завидный рост, и для казенного пса вы будете совсем пригодны.

– Мерси, мадам Дамка. Еще раз мерси, – поблагодарил я ее, почтительно понюхал у ней хвост и побежал далее, думая: «Ах, как хорошо было бы попасть в казенные псы!»

Мне уже изрядно хотелось есть, тем более что я сделал большой моцион да и желтенькая Дамка несколько успокоила мою душу. Обыкновенно в это время я всегда подходил к ведру с отбросами, находящемуся у нашей кухарки в кухне, и выбирал какой-нибудь съедобный кусочек, чтобы заморить червячка до завтрака, во время которого после полудня мне, Трезору и Диане давали овсянку, но по дороге ничего съедобного не находилось, хотя я нюхал направо и налево. Вспомнив про помойные ямы, я забежал на один из дворов, отыскал яму, но она была закрыта крышкой, и около нее валялись только два кружка лимона и три яичные скорлупы. Посещение второго двора было также неудачно. Яма там хоть и не была закрыта, но в ней ничего, кроме картофельной шелухи, не было.

Я перебежал железнодорожные рельсы. Слева виднелось каменное здание с часами на нем. От пробегавшего маленького черненького пса, который при встрече со мной весь почтительно съежился, я узнал, что здание – это вокзал Финляндской железной дороги.

– А закусить здесь где-нибудь можно? – спросил я пса, делая важный вид, и зарычал для придания себе еще большей важности.

Черненький пес еще более съежился и поджал свой облезлый хвост прямо под брюхо.

– Бывает, что из отправляющихся со станции вагонов кое-что выбрасывают съедобное, но наверняка рассчитывать нельзя. К тому же это очень опасно, ваше превосходительство, – отвечал он. – Поезд может тронуться, а вы будете под вагоном и… Мой родственник один таким манером без ног остался.

– Ну, ступай своей дорогой… – сказал я ему. – Я тебя не трону.

Черненький пес пустился бежать от меня, а я пошел своей дорогой.

Около перевоза, близ пристани, я увидал саечника с лотком. Пахло бычьей печенкой, рубцом. Я остановился перед саечником и поднял лапу, облизнув языком свой нос. Так, обыкновенно, я делал, прося есть у моих хозяев. Но саечник не понял моей мимики. Я не уходил и сел против него, смотря ему прямо в глаза. К нему подошел мужик в новом нагольном полушубке и потребовал сайку с колбасой. Саечник быстро распластал сайку, нарезал кружочками колбасу и, сняв с них шкурку, бросил эту шкурку мне. Я тотчас съел шкурку, но это еще больше раздразнило мой аппетит. Мужик в новом полушубке начал есть сайку. Я перевел свой взор на него и, сидя на задних лапах, поднял переднюю лапу, моргая глазами.

– Есть хочешь? Ну на… подзакуси… – догадался мужик и, оторвав кусочек сайки, бросил его мне.

Я подпрыгнул и, поймав кусочек на лету, проглотил его.

– Смотри-ка, смотри-ка… Пес-то ученый, на лету хватает. Должно быть, из господских. Вон и ожерелок на нем, – указал на меня саечнику новый полушубок.

Я пошел далее. Я встал на задние лапы.

– Батюшки! Служит! – воскликнул полушубок. – Ну, такому псу надо дать еще кусочек. Отрежь-ка мне на копейку саечки.

Саечник отрезал. Полушубок бросил мне этот кусок и произнес:

– Пес, а есть тоже хочет… Блажен раб, еже и скоты милует.

VII

Закусив слегка у саечника, я побежал дальше. За вокзалом железной дороги стало появляться больше собак, и, как я заметил, все больше без ошейников. Я пробегал мимо неуклюжего казенного здания… За воротами, ведущими на двор здания, сидел караульный сторож, и около него лежал громадный темно-желтый леонбергер. «Вот трепку-то мне задаст!» – подумал я, расшаркался перед ним по всем правилам собачьей вежливости и спросил его:

– Так я бегу на Охту?

– Все прямо, – отвечал он равнодушно и не только не бросился на меня, но даже не переменил своей позы.

Далее встретилась такса, черная с желтыми подпалинами. Словно подбоченясь, стояла она на своих коротеньких лапках с выдавшимися углом локтями и, откинув длинное ухо на темя, смотрела на меня насмешливыми глазами.

Я не люблю этих коротконожек, хотя они теперь и в моде. Они ведут свой род из Дании, от норманнских собак, гордятся своим происхождением и уродливостью и очень насмешливы. По-моему, даже бульдоги лучше, хотя гордость их тоже необычайная. Но этим все-таки есть чем гордиться. У них, помимо уродливости, страшная сила, необычайные зубы, дробящие чуть не железо, человечьи лица, ну а таксам-то чем гордиться? Ни силы, ни особенных зубов. Полено на четырех спичках – вот и все. Про себя они говорят, что в Англии их покупают на дюймы, то есть сколько дюймов имеет собака в длину – такая ей и цена. Но это разве достоинство?

– Эй, куда бежишь, отрепанный? – насмешливо окликала меня такса.

– А тебе какое дело? – отвечал я, весь вспыхнув, хотел ей дать трепку, бросился к ней, но она шмыгнула в низенькую подворотню.

Я к подворотне… Но где такса пролезет, там не пролезть мне, псу внушительных размеров. А такса лаяла из подворотни и говорила:

– Проходи, проходи, косматый черт! А то выйдет дворник и метлой тебе шею накостыляет.

Пришлось удалиться.

Я продолжал бежать. Бежал я долго, все по берегу Невы, и наконец устал и выставил язык.

– А что, тут Охта далеко? – спросил я старого облезлого, с бельмом на глазу, но почтенного дворового пса, привалившегося к стене деревянного дома и греющегося на показавшемся из-за осенних туч солнце.

– Да это Охта и есть, – отвечал он дряхлым голосом.

– А где тут каланча пожарного двора? – стал я расспрашивать.

– А вот, заверни за угол налево – и все прямо. Тебе кого там надо?

– Не слыхали ли вы про пожарного пса Полкана?

– Как же, как же… Знаю Полкана. Пес известный, хороший пес. А тебе зачем он?

– Дельце одно до него есть.

– Дельце? Гм… Смотри, ведь он прежде всего перекатит тебя.

– Да уж что делать! Стерплю. У меня к нему от одной собачьей дамы рекомендация есть.

– Вот за даму-то он тебе и задаст. Да еще прибавит.

– На все решился. От такого уважаемого пса и трепку получить приятно. Ну, благодарю вас.

Я понюхал около старика стену дома и расшаркался задними ногами, отдав ему долг вежливости. Не захотел и старик остаться в долгу, встал, кряхтя и охая, тоже понюхал то место, где я нюхал, и тоже расшаркался, говоря:

– Второй десяток годов доживаю, так вот за молодежью-то мне и трудно гоняться.

Мне хотелось пить. Я спустился к воде и стал лакать прямо из реки. Напившись, я поднялся на дорогу, свернул, по указанию старика-пса, налево и увидал каланчу пожарной части. Подбежав к каланче, я увидел, что пожарные отпрягают из дрог и телег-бочек взмыленных лошадей.

«Должно быть, с пожара приехали, стало быть, мой тезка Полкан здесь», – подумал я и шмыгнул на двор.

На дворе бродили пожарные в грязных сапогах и с лицами, замаранными сажей. На меня откуда-то пахнуло запахом щей. Я облизнулся и осмотрелся. Запах выходил из отворенной форточки в нижнем этаже. Сквозь стекло окна я увидал усатого человека в розовой ситцевой рубахе, белом переднике и белом колпаке, кромсающего на столе куски вареной говядины.

– Ты чего тут нюхаешь? – раздался вдруг собачий возглас.

Я вздрогнул и опустил глаза. Передо мной, под окном, лежал внушительных размеров бурый короткошерстный пес с черной мордой и красными белками глаз. Он выставил язык и тяжело дышал. Я попятился от него, но, собравшись с силами, отвечал:

– Я за делом… Я ищу его превосходительство пожарного пса Полкана.

– Я Полкан. Какого черта тебе от меня надо, шелудивому псу?

И он, вскочив на ноги, бросился ко мне. Я упал навзничь и проговорил:

– Пощадите, ваше превосходительство, меня, несчастного! Я к вам с рекомендацией от дамы.

– А за даму трепка вдвое…

Он понюхал меня в трех местах и сказал:

– Благодари судьбу, что я только что прибежал с пожара и устал, как человек, а то я тебе за даму такую таску задал бы…

– Я от вашей племянницы Дамки Буровны… – произнес я, виляя хвостом.

– От Дамки? Шалая бабенка. Не может на одном месте псица ужиться и все перебегает с места на место. Где ты ее встретил?

Я рассказал и прибавил:

– Они вам кланяются и целуют вашу лапу. Они мне вас рекомендовали как самого влиятельного пса на Охте.

Мой тезка еще раз понюхал меня с разных сторон и сказал:

– Ну, вставай… Ты, я вижу, не из нынешних. Ты почтительный. Как тебя зовут?

Я поднялся на ноги и, вильнув хвостом, дал ответ:

– Тоже Полканом, ваше превосходительство.

– Гм… Тезка… Так что же тебе от меня нужно? За чем же тебя моя шалая племянница ко мне прислала?

Прежде чем излагать свое дело, я сказал:

– А вот, позвольте, – и стал проделывать перед ним акт нашей собачьей вежливости при встречах.

На дворе стояла большая тумба с кольцом для привязывания веревкой лошади. Я подошел к тумбе с одной стороны и понюхал ее, потом с другой и сделал то же самое. Пожарный пес Полкан не отставал от меня и повторял тот же маневр. Затем я понюхал у него хвост и расшаркался задними ногами. Понюхал и он меня – и тоже расшаркался, но при этом все-таки слегка зарычал на меня, чего из уважения к нему я себе не позволил.

Затем мы повели беседу.

VIII

Я рассказал Полкану всю мою жизнь, закончил вероломством моих хозяев, предполагавших во избежание платежа собачьего налога или отдать меня на избиение фурманщикам, или отравить. Объявил ему также, что, храня свою шкуру, я сбежал от хозяев, нахожусь без пристанища в настоящее время и ищу места.

– У чиновника служил? – спросил меня Полкан.

– Да. Он, говорят, статский советник.

– Ну, так я и знал! С чиновниками беда. Они не привыкли ни к каким налогам – ну, вот из-за этого рвут и мечут. Когда они за что-нибудь или за кого-нибудь платили? Никогда. А живи ты у купца – он и разговаривать не стал бы о собачьем налоге. Что такое два рубля в год с собаки? Плюнуть. Так ты просишь места?

– Точно так, ваше превосходительство, – отвечал я почтительно.

– Не называй меня превосходительством. Я этого не люблю, – сказал он. – Зови просто Полканом Ерофеичем.

– Как? У вас человечье отчество? – удивился я.

– Да. Кашевар Ерофей привел меня сюда молодым кобельком с Пороховых заводов, где я родился, и с тех пор я называюсь Ерофеичем. Так тебе нужно место? – повторил еще раз Полкан.

– Точно так-с, Полкан Ерофеич, и, по возможности, место казенного пса, дабы я был уверен в целости своей шкуры, так как, по слухам, с казенных псов налога брать не будут.

– Какой тут налог! Мы к себе городского комиссара-сборщика и не пустим на двор. Я первый ему оборву и фалды, и брючонки – пусть только появится на дворе, не говоря уже, что будет требовать собачий налог. У нас на дворе и наши лошади не платят лошадиного налога.

– Так вот, Полкан Ерофеич, о таком казенном месте я вас и прошу, – сказал я.

Полкан задумался и стал чесать задней лапой за ухом.

– Вот видишь ли, – начал он. – Ты мне нравишься, ты пес уже немолодой и почтительный. Я взял бы тебя к себе в помощники…

– Ах, пожалуйста! – воскликнул я.

– Постой, не перебивай меня. Я взял бы тебя в помощники, потому я стар стал и мне уж одному иногда не под силу справляться. Иногда в день два-три пожара, а мои ноги слабы, и я не могу уж на каждый пожар бегать.

– В лучшем виде я за вас куда угодно побегу, Полкан Ерофеич!

– Постой! Экий ты какой нетерпеливый! – опять перебил меня Полкан. – Говорю: я взял бы тебя к себе в помощники, но я боюсь, что у нас каждый день будет драка из-за костей, которые мне выбрасывает наш кашевар.

– Не дотронусь я до ваших костей, ваше превосходительство, и буду доволен только тем, что останется после вашей трапезы. Надеюсь, что здесь можно быть сыту до отвалу.

– Вот чудак-то пес! Сытость тут ни при чем. Можно быть и сыту, но если видишь, что подходит к кости другой пес, то поневоле вскочишь и полезешь в драку. Уж такая у нас натура собачья.

– О, я не жаден!

– Ты-то не жаден, да я-то… Да это и не жадность. Это инстинкт к накоплению богатств на предполагаемые голодные дни. Для чего же мы все, собаки, кости-то зарываем? Иной раз такие кости, в которых и есть-то нечего!

– Обещаюсь не зарывать.

– Врешь. От этой собачьей привычки не убережешься. Не убережешься и от драки из-за костей. По крайней мере, я за себя не отвечаю. Так с какой же стати я тебе уши-то все оборву? Нет, нам, собакам, с помощниками одного пола жить нельзя, – уверенно сказал Полкан и прибавил: – А я тебя на другое место поставлю!

– Только пожалуйста, Полкан Ерофеич, на казенное, – поклонился я.

– Да, да, на казенное. У меня брат – ротный пес на Пороховых, в Новочеркасском полку.