Текст книги "Песнь о собаке. Лучшие произведения русских писателей о собаках"

– Не хотите ли вы сейчас сходить на железную дорогу? – предложил я ей.

– Далась вам эта железная дорога! – отвечала она досадливо.

– Да ведь надо же, Рогуля Васильевна, где-нибудь вам пристроиться, если вы покинули дворника в Лесном… А теперь я предлагаю вам сходить на железную дорогу со мной вместе.

– С вами – пожалуй… Но ведь еще темно. Кто в эту пору ищет мест!

– Пока мы собираемся, пока прибежим на место – будет уж светло. Вот я сейчас вызову Мопсу с того двора. Он жил на железной дороге, стало быть, пусть идет с нами и покажет, где это и как нужно устроиться.

– Как вам выжить-то меня с пожарного двора хочется! – подмигнула Рогуля.

– Да ведь неудобно вам здесь оставаться. На пожарном дворе по штату полагается всего одна собака. Так звать Мопсу? Подождете вы здесь меня?

– Зачем же ждать вас? Я сама к Мопсе пойду.

Мы вбежали в ворота, обегали весь двор, заглянули на помойную яму, но Мопсы там не было. На помойной яме сидела кошка и, увидав нас, ощетинилась.

– Не тронем мы вас, не тронем, – успокоили мы ее (почти все кошки знают собачий язык) и спросили, не может ли она нам сказать, где Мопса.

– А вот ступайте по этой лестнице во второй этаж, – указала кошка. – Он там. Кухарка Афросинья об эту пору всегда пьет кофей и дает Мопсе сухарь.

Мы поднялись по лестнице и на площадке нос с носом встретились с Мопсой. Он уж спускался вниз. Увидав нас, он весь съежился, заворчал и стал нюхать решетку лестницы.

– Не ворчите, не ворчите… Мы к вам с самыми мирными намерениями, – сказал я и тоже из учтивости понюхал решетку. – Вот этой даме, – указал я на Рогулю, – нужно какое-нибудь место, а вы мне рассказывали о местах для пришлых собак на железной дороге. Не можете ли вы сейчас сводить нас туда и указать, где это, как и что…

Мопса сморщил нос и стал хлопать своими глазами навыкат.

– С удовольствием бы… Но сейчас дворник будет разносить дрова по жильцам, а я буду за ним бегать, – проговорил он.

– Но дворник может и без вас обойтись. Ваше присутствие вовсе не нужное, – возразил я ему.

– И ваше присутствие не нужно, когда пожарные на пожар едут, однако же вы за ними бегаете.

Такой ответ жидконогого Мопсы меня взорвал.

– Ты и я! – воскликнул я. – Как ты можешь себя со мной сравнивать, арапская ты маска!

И я кинулся на Мопсу, схватив его слегка за ухо.

– Не троньте, не троньте меня! Я пойду! – завизжал он.

– Ну то-то.

Рогуля понюхала у него хвост, позволила свой понюхать и сказала:

– Как возможно отказаться идти, если вас дама просит.

Мопса отвечал:

– Для дамы я всегда готов. Но я так люблю бегать за дворником, когда он дрова разносит по квартирам! В это время мне всегда что-нибудь перепадает в кухнях. Ведь, принося дрова, он на обратном пути уносит ведро с отбросами.

– Ведите, ведите нас! Мы пришли, чтобы захватить вас и уж идти! – воскликнул я. – Бобы разводить будем по дороге.

И Мопса повел нас.

Мы бежали через Сампсониевский мост по направлению к клиникам, и Мопса нам рассказывал:

– Самое сытное время для собак на железной дороге, разумеется, бывает в летнюю пору и продолжается до тех пор, пока не закупорят в вагонах двойные рамы.

– Вот видите, видите, мосье Полкан! – подхватила Рогуля. – А вы так расхваливали это место на железной дороге! Ведь теперь зимой окна не отворяются.

– Позвольте, сударыня, – перебил ее Мопса. – Конечно, летом, когда окна в вагонах отворяются, железнодорожным собакам еды больше выбрасывается пассажирами, когда поезд стоит на станции, но и зимой пассажиры выбрасывают остатки еды и для этого выходят на тормоза вагонов. Но самый главный источник пищи все-таки остается зимой.

– Слышите, Рогуля Васильевна? – заметил я.

– Слышу, слышу.

– Самый главный источник собачьей пищи – это опроставшиеся поезда на запасных путях, – продолжал Мопса. – Люди убирают поезд, метут и чистят вагоны и что находят там по части остатков из съедобного, то бросают собакам, которые уж толпятся около вагонов и ждут подачки. Ну, да вы сейчас увидите, – закончил он. – Мы придем как раз к тому времени, когда чистят поезд.

В это время на Мопсу налетел довольно крупный белый с пятнами бультерьер в ошейнике и схватил его за шиворот. Мопса завизжал. Я и Рогуля бросились на защиту Мопсы. Произошла свалка.

Через минуту бультерьер отбежал от нас, сильно прихрамывая, по направлению к кухарке с корзиной, а та стояла и издали грозила нам арапником.

XXIV

Близ клиники Вилье нам стали попадаться гимназисты в форме и с ранцами за плечами, идущие в гимназии, и школьники городских училищ в самых разнообразных костюмах, где резко выдавались даже женские кацавейки с большого роста, а подчас и отцовские шапки, нахлобученные на глаза, или отцовские валенки, хлябающие на детских ногах. Шли гимназистки с провожатой прислугой, несшей портфели с учебными предметами, бежали и ученицы городских училищ, торопясь к классным занятиям, закутанные в байковые платки и вообще отличающиеся, невзирая на холодную погоду, очень легкой одеждой. Ночью выпал снег, и мальчишки шалили, играя в снежки. Увидав гимназистов, я тотчас вспомнил о моем ровеснике, гимназисте Володе, оставленном мною в доме, где я впервые узрел свет.

«Добрый мальчик! Как жалеет он, поди, меня теперь, не зная, где я!» – мелькнуло у меня в голове, и я чувствовал, что от этого воспоминания у меня выкатились из глаз слезы.

– Что это вы? Никак плачете? – спросила меня Рогуля, хотя я и скрывал от нее мои слезы.

– Да, я вспомнил о моем двуногом друге, гимназисте, – отвечал я.

– Я тоже люблю гимназистов. У них так всегда хорошо из ранцев съедобным пахнет, – заметила она и стала подпрыгивать к ранцам гимназистов, широко расправляя ноздри.

К некоторым из гимназистов она прямо становилась передними лапами на спину и обнюхивала ранец, вплотную упираясь в него носом. Мальчикам это нравилось. Некоторые обертывались, хватали ее за лапы, а она лизала их в нос.

– Какая чудная собака! – услышал я детский голос.

– Климов! Она есть хочет. У тебя есть булка в кармане. Дай ей булки, – говорил второй гимназист.

Через минуту я видел, что уж Рогуля жевала.

– Получили малую толику? – спросил я ее, улыбаясь.

– Перепал маленький кусочек, – откликнулась она.

Но тут я увидел, что ей начали бросать кусочки и другие мальчики. Сопутствующий нам маленький Мопса соблазнился и подбежал к одному кусочку, но Рогуля тотчас же наскочила на него и дала ему трепку, так что он завизжал.

– Рогуля Васильевна! – заметил я ей. – Как вам не стыдно его обижать! Ведь он вас на место ведет, делает вам доброе дело.

– А зачем он первый суется? Может быть, я сама бы ему предложила, – ответила она, несколько смутясь, и я увидал, что ей сделалось стыдно. – Ну, иди, Мопса, съешь кусочек, – вильнула она ему хвостиком, но Мопса уж не пошел.

– Бессовестная! – пробормотал он, прихрамывая на жидких ногах. – А вот возьму да и убегу после этого домой.

– Ну-ну-ну! Ты этого не посмеешь сделать, – заметил я ему.

– Только уж для вас, Полкан Личардыч, иду, а для нее – ни за что бы не пошел. Сколько я теперь у себя на дворе кусочков-то опускаю! – отвечал Мопса и, подражая Рогуле, стал подпрыгивать к ситцевым мешкам девочек, в которых те несли учебные пособия. – И из мешков прекрасно пахнет съестным, – прибавил он, но от девочек ничего не получил.

У клиники Вилье, около станции конно-железной дороги, также стояли гимназисты и гимназистки и ожидали первых вагонов, отправляющихся от окружного суда в Введенскую улицу и от Введенской улицы к окружному суду, чтобы ехать в гимназию. Здесь Рогуля, увидав одного из гимназистов, сказала мне:

– Этого гимназиста я знаю. Он жил у нас в Лесном на даче и приходил на наш двор. Ах, какие он змеи запускал на бечевках с трещотками!

Она остановилась перед ним и завиляла хвостом, покачивая головой и играя глазами. Тот улыбнулся ей и произнес:

– Есть просишь? Не могу дать. Самому мало. Да и далеко доставать из ранца.

Она подпрыгнула и уперлась ему передними лапами на грудь.

– Чего ты! Чего ты! Пальто испачкаешь! – отпихнул он ее.

Но стоявшая рядом с ним нарядно одетая девочка в барашковой шапочке и в башлыке сказала гимназисту:

– Я могу дать этой собаке булки. У меня есть лишняя. Подержите только мой портфель, чтоб мне достать из него.

Гимназист принял от девочки портфель. Она открыла портфель, достала оттуда длинную витую булочку и стала дробить ее и бросать Рогуле кусочки. Подошли и мы к девочке и, во избежание ссоры с Рогулей, встали вдали. Дабы утешить Мопсу получением подачки и на его долю, я поднялся на задние лапы и стал служить. Девочка рассмеялась и воскликнула:

– Смотрите, смотрите! А там-то собака – даже служит! Это, наверное, чья-нибудь домашняя.

И девочка кинула мне кусок булки.

Я опустился на четыре ноги, понюхал кусок и сказал Мопсе:

– Ешь, Мопса!

Мопса робко взглянул на меня своими глазами навыкате и, поджав хвост, спросил:

– А вы трепку мне не дадите?

– Уж если предлагаю, то ешь. Я не Рогуля.

Мопса принялся есть кусок булки. Девочка тотчас же заметила, что я уступил булку Мопсе, и сказала про меня другой девочке, ожидавшей вагона:

– Видите, я правду сказала, что большая собака из какого-нибудь хорошего дома. Даже простой булки не ест.

– Да, да. Она даже и в ошейнике, – откликнулась вторая девочка и прибавила: – А вот я ей сушку кину, так, может быть, она и съест. У нас дома есть тоже собака – Барсик, так тот булки не ест, а если кинуть ему сухарь или сушку – съест.

Девочка распахнула пальто, достала из кармана коричневого классного платьица две сушки и одну мне кинула, а другую сама начала грызть. Дабы сделать ей удовольствие, я съел сушку.

Вслед за этим прибыл вагон конки, маленькие гимназисты и гимназистки сели в него и уехали. Остались только два рослых гимназиста, которые и ранцы-то свои не имели за плечами, а держали их под мышками, и хотя Рогуля принялась и перед ними вилять хвостом, но они на нее не обращали никакого внимания, а косились и улыбались на девушку-портниху с клеенчатой картонкой в руках, очень миловидную и тоже постреливавшую в их сторону глазками.

– Ну, Рогуля Васильевна, довольно маклачить тут! Будем продолжать путь… – окликнул я Рогулю.

– Да, да… Надо торопиться, – прибавил Мопса, – а то вагоны уберут, выметут, выкинут из них все съестное другим собакам, и нам ничего не достанется.

Мы продолжали путь и вышли на Нижегородскую улицу. Рогуля бежала и говорила:

– Как жаль, что я раньше не знала о возможности здесь питаться по утрам подаянием. А я сидела в Лесном на дачах и голодала. Знай я раньше, я прибегала бы сюда по утрам, и мне не пришлось бы так голодать. Все-таки хоть что-нибудь перепадало бы.

На Нижегородской улице опять гимназисты и школьники городских училищ, спешившие к месту учения, но Рогуля уж не подпрыгивала перед ними. Около лабаза она увидала ручные лубочные саночки мясника-кошатника, прикрытые рогожей. Мясника не было, он понес кусочки нарезанной говядины коту в лабаз. Рогуля тотчас же остановилась перед санями и стала их обнюхивать, поднимая мордой рогожу.

– Вот где хорошо пахнет-то! Вот где прелесть-то! Говядина! Идите сюда скорей! – кричала она нам.

Но не успели мы подбежать к Рогуле, как она уж визжала и бежала от саней и от нас в противоположную сторону. Оказалось, что вышедший из лабаза мясник успел полоснуть ее веревкой вдоль спины.

Я и Мопса отскочили от мясника и принялись догонять Рогулю.

XXV

Рогуля неслась, как из лука стрела, пробежала улицу, в которую нам нужно было сворачивать, чтоб попасть к вокзалу железной дороги, и направлялась к Литейному мосту. Большого труда нам стоило догнать ее. Маленький Мопса отстал от меня. Он был хоть только ублюдок из породы мопсов, но все-таки унаследовал недостатки мопса, а мопсы, как известно, не могут долго и скоро бегать. Догнав Рогулю, я стал боком перед ее носом.

– Куда вы, Рогуля Васильевна? – сказал я. – Ведь вы совсем в другую сторону…

– Ох, уж не до стороны мне! Я бежала куда глаза глядят. Не гонится он за мной с веревкой? Мясник-то… – спросила она, робко озираясь.

– Да нет же, нет. Вернемтесь назад… Надо в улицу сворачивать.

Мы обернулись.

– А где же Мопса? – спросила Рогуля.

– Вон он, на углу нюхает тумбу, – указал я. – Мопсы – такая порода, что не могут долго бегать. У них всегда одышка.

– А не подняли вы по дороге тот кусок, что я выронила изо рта?

– Да вы разве утащили что-нибудь из санок?

– Утащила. Кусок был у меня во рту, но, когда мясник ударил меня чем-то, я не могла стерпеть, завизжала от боли и выронила изо рта говядину. А какой кусок-то был, мосье Полкан! – с сожалением сказала она.

Мы подошли к Мопсе. Он был совсем запыхавшись и тяжело дышал, выставив на сторону язык. Мы тоже были с выставленными языками. Мопса сказал:

– Как можно воровать у мясников! Ведь он с ножом! А если бы он ножом вас ударил – тут смерть.

– Уж и ножом! – заметила Рогуля. – А общество покровительства животным на что?

– Однако бывали такие случаи, и собака погибала.

– Мясник! – воскликнул я, увидев мясника, тащащего саночки. – Бежимте скорей! Сворачивайте в улицу.

Мы свернули и побежали. Мопса опять отстал и кричал мне:

– Тише, тише! Пожалуйста, тише, господин Личарда! Я не могу так… у меня одышка. Да к тому же здесь уж и безопасно.

Мы убавили бег. Вдали виднелся вокзал железной дороги. Очевидно, только что пришел поезд, потому что навстречу нам ехали извозчики с седоками, обложенными подушками, пледами и чемоданами.

– В самый раз попали, – сказал догнавший нас Мопса. – Сейчас поезд отведут на запасный путь, и начнется чистка его. Через вокзал идти нельзя, – предупредил он нас, – хотя двери и отворены. Я раз сунулся, но меня жандарм так огрел по спине шашкой в ножнах, что я хромал дня три. Да и сторожа гоняют нашего брата. Мы вот что сделаем. Мы забежим с Невы и первым делом посмотрим, нельзя ли чем-нибудь попользоваться у дверей кухни буфета.

– Веди, веди, Мопса, – произнес я. – Рогуле Васильевне нужно показать все места, где можно питаться.

– Ах, уж такого куска сырой говядины, который я давеча у мясника вытащила, нигде здесь не сыщешь! – вздохнула Рогуля.

Мопса вел нас. Мы пробрались на железную дорогу через ворота и остановились около входа в кухню буфета. Там на ступеньке сидела уже маленькая коричневого цвета собачка с длинными ушами. Завидя нас, она приподнялась ступеньки на две выше и зарычала, поджав хвост.

– Это собака буфетчика, зовут ее Каштанка, – сообщил нам Мопса и крикнул Каштанке: – Здравствуйте, мамзель Каштанка!

– Нет, уж я не мамзель Каштанка. Я замужем и даже имею трех младенцев, – отвечала она.

– Скажите, как время-то быстро проходит! – вздохнул Мопса. – А ведь когда я жил здесь, вы были почти девочкой и гонялись за воробьями, которые прилетали клевать к этому подъезду. Кто же ваш избранник, мадам Каштанка?

– Ах, уж конечно, не такая арапская морда, как у вас. Это был белый пушистый красавец с черными ушами! Но не будем говорить о нем. Он тоже оказался мерзавец, и я прогнала его.

Мопса опять вздохнул.

– Как вы, однако, нелюбезно принимаете старых знакомых! – сказал он. – Сейчас уж и арапская морда…

– Да что вам надо-то? Говорите толком. Привели целую свору собак с собой и хотите, чтобы с вами были любезны.

– Я прошу у вас покровительства вот этой черной даме… – указал Мопса на Рогулю. – Она без места, и я прошу вас не сердиться, когда она иногда забежит к вам в сени, где стоят помойное ведро и корзинка для отбросов. Позвольте вам представить ее: Рогуля Васильевна.

Каштанка не успела еще ничего ответить, как Рогуля уже сморщила морду, отвернулась от нее и проговорила:

– Фря! Туда же чванится! Буфетчицкая дрянь, а разыгрывает из себя графскую собаку. Не представляться, а дать ей хорошую перекатку…

– Молчите, Рогуля Васильевна… – шепнул я ей. – Чего вы?.. Надо быть теперь немножко политичной… А перекатку вы ей можете дать потом. – Шепнув это Рогуле, я обратился к Каштанке: – Честь имею представиться: пожарный пес Полкан Личарда… И я обращаюсь к вам с покорнейшей просьбой попокровительствовать нашей знакомой, – сказал я и тут же проделал все правила собачьих приличий, употребляемых при встрече: понюхал крыльцо с одного угла, зашел с другой стороны, тоже понюхал и расшаркался.

Каштанка улыбнулась и, закинув ухо на голову, отвечала:

– Для вас – извольте. Я вижу, что вы из хорошего общества, в ошейнике и носите двойную фамилию. Полкан-Личарда… Как это хорошо звучит. Вы, кажется, из сеттеров?

Я не ответил на вопрос и только поблагодарил Каштанку, расшаркавшись еще раз около крыльца.

– Но жалко, что ваша протеже – такая бука… – продолжала Каштанка. – Я сошла бы с крыльца и понюхала вас, но боюсь, что она на меня бросится.

– О нет, сударыня! Она только дитя природы и немножко дика, но сердце у ней доброе, – отвечал я. – Сходите смело.

Каштанка спустилась с крыльца и понюхала у меня морду, слегка привскочив. Понюхал и я у ней почтительно ее хвост. Мопса тоже подошел к ней. Она зарычала было на него, но потом спохватилась и сказала:

– Нюхайте… Все равно.

Мопса понюхал у ней лапу и расшаркался с удивительным старанием.

Каштанка посмотрела на Рогулю и продолжала:

– А вы что же, моя милая, стоите отвернувшись?

– Я не «милая». Я тоже жила в хороших домах, но что же поделаешь, если хозяева подлецы!

– Ну, «мадам», если не хотите, чтобы я вас милой называла, – поправилась Каштанка. – Я не прочь, мадам, если вы будете иногда заходить к нам и выискивать кусочки из кухонного ведра в сенях.

– Мерси, – пробормотала Рогуля, смотря на нее исподлобья.

– А сейчас можно нам всем пошарить у вас в ведре? – спросил Мопса Каштанку.

– Я сама сыта. Пожалуй, пошарьте… Но ведь раздеретесь втроем.

– Можно поодиночке… – отвечал я. – Рогуля Васильевна, уступаем вам, как даме, первой…

Но Мопса уже вбежал по лестнице и пошел в сени. Рогуля бросилась за ним, и через минуту он завизжал и выбежал оттуда.

– Ах, какой характер! Ах, какой ужасный характер! – говорил он, прихрамывая.

– Укусила? – спросил я.

– Прямо за ногу.

– Есть там что-нибудь?

– Очень много куриных ног и голов. Но вот что: нам нужно торопиться к поезду, который теперь, пожалуй, уж чистят.

– Я не буду есть. Я потом… Я у себя на дворе поем, – сказал я. – Рогуля Васильевна, скоро вы?

Ответа не последовало, но мы слышали, как хрустели кости.

– Мне все-таки хотелось бы хоть пару ножек… – пробормотал Мопса.

– Ах, эти мопсы! Какие они жадные! – заметила мне Каштанка и спросила его: – Ведь вы, Мопса, имеете свой дом.

– Да… Но я теперь прозевал еду на моем дворе…

Наконец Рогуля вышла из сеней. Она шла с большой голой костью в зубах и ворчала на всех.

Мопса бросился в сени и вернулся оттуда с обгрызанной уже куриной ножкой.

– Все сожрала, – проговорил он и, качая головой, стал доедать ножку. – Ну, пойдемте к поезду, – сказал он, когда кончил. – Спасибо вам, мадам Каштанка, за вашу любезность…

– Не за что, – отвечала она.

– Мадам Рогуля, идемте!

Мы побежали. Рогуля догоняла нас с костью в зубах.

XXVI

Недавно пришедший и опорожненный поезд стоял уж без локомотива на запасном пути, весь закоптелый, и его чистили снаружи и внутри. У поезда, на шпалах то там, то сям, сидели уж собаки разных пород и в ожидании подачек умильно смотрели в окна вагонов, где виднелись возившиеся со щетками и тряпками мужчины и женщины из числа железнодорожной прислуги.

Подводя нас к поезду, Мопса рассказывал:

– Все, что есть в вагонах по части съестного, оставленного пассажирами, сейчас и выбрасывается собакам на шпалы. Заметьте, Рогуля Васильевна, что всегда лучше садиться против вагонов третьего класса. Из третьего класса всегда больше выбрасывают, потому что пассажиры первых двух классов питаются на станциях в буфетах и в большинстве случаев никакой провизии с собой в вагонах не возят.

– Слышите, мадам Рогуля? Запомните это, – обратил я внимание Рогули, которая была очень рассеянна и нюхала отброшенную ветром замасленную бумагу.

– Слышу, слышу… – откликнулась она и сказала: – Фу, как хорошо эта бумага колбасой и ветчиной пахнет! Жаль только, что в ней ничего нет.

Мы подошли к одному из вагонов третьего класса и сели в ряд. Сидевшие поодаль другие собаки начали коситься на нас и ворчать. Какой-то белый большой грязный пес с запухшим глазом воскликнул при виде меня:

– Зачем в ошейниках-то сюда косматые черти ходят! Кажется, уж грех у нас, у голодных собак, куски отнимать.

Я счел за нужное ответить псу и сказал:

– Я привел сюда бездомную даму, а сам я, можете быть спокойны, не попользуюсь ни единым вашим кусочком.

– Знаем мы вас, благотворителей! – откликнулся мохнатый рыжий пес поменьше и заковылял на трех ногах, подбегая к Рогуле и нюхая у нее хвост.

Рогуля подняла уши, вильнула хвостом и кокетливо припрыгнула перед ним на всех четырех ногах.

– Откуда? – спросил он ее лаконически и мрачно.

– Жила на даче, но дворник-подлец…

– Довольно… знаем… здесь много собак с дач… Старая история. Удавить всех этих дворников за дачных собак, так и то мало. А тебе, мусью Ошейник, задать всей нашей сворой здоровую трепку, чтобы не шлялся у бедных псов хлеб отбивать, так в самый раз будет, – обратился рыжий пес ко мне.

– Успокойтесь, почтеннейший, я сейчас ухожу, – отвечал я и тут же увидал, что у этого пса одной задней ноги по самое колено не было. – Калека… – заметил я про него Мопсе, который, весь съежась, уже жался ко мне под защиту.

– Калека-то он калека, но посмотрели бы вы, какие он трепки задает собакам, – шепотом отвечал Мопса. – Это здешний собачий староста.

– Староста? – удивился я. – Да разве есть такая должность у собак?

– У бездомных собак есть. У них всегда староста или вожак, если они артелью живут. Вы у таможенных собак бывали? Там тоже староста.

– Но отчего у него ноги нет?

– Поездом отрезало. Это здесь зачастую, когда собаки лезут к пришедшему поезду. Обыкновенно другие собаки не выживают после такого случая, истекают кровью и околевают, но он жив остался. Он давно здесь живет, на железной дороге, и с цельной ногой никто из собак его здесь не запомнит. У собак он в большом уважении, да и железнодорожная прислуга его любит.

– Как его зовут? – спросил я.

– Да просто Рыжий.

В это время из вагона выбросили кусок черствой булки и что-то в замасленной бумаге. Рогуля подскочила было к булке, но Рыжий загородил ей дорогу и принялся ворчать. Она опешила и сказала:

– Это на даму-то так?

Он продолжал ворчать. Она ретировалась к скомканной бумаге и стала мордой развертывать ее, а затем кусать… Бумага развернулась, и Рогуля принялась оттуда выедать что-то.

– Что там, Рогуля Васильевна? – поинтересовался Мопса.

– Шкурка от колбасы и кусочек пирога с капустой. Очень вкусная вещь, – отвечала Рогуля, лакомясь.

Выброшена еще скомканная бумага. Рыжий не обратил на нее внимания, ибо дожевывал черствую булку, а Рогуля подскочила к бумаге и, тронув ее мордой, воскликнула:

– Батюшки! Кости… Куриные кости! От жареной курицы…

И она принялась грызть их.

Рыжий подошел к ней.

– Поделитесь со старостой-то, мадам… – сказал он ей.

Но она на него заворчала и оскалила зубы…

– Дайте, Рогуля Васильевна! Дайте ему косточку! – крикнул ей Мопса. – Это ваше будущее начальство! Он вам пригодится.

– Конечно же, пригожусь… А то ведь здешние собаки живо выживут, – сказал Рыжий и прямо подошел к костям.

Рогуля хоть и заворчала, но отступила от костей, а Рыжий, схватив спинной остов курицы, потащил его прочь. Рогуля продолжала есть оставшееся.

– Ну, Рогуля Васильевна, вы останетесь здесь, а мы пойдем по домам, – сказал ей Мопса.

– Нет, нет, погодите меня, – откликнулась она, грызя кости.

Мне мелькнула мысль, что Рогуля ни за что не останется здесь одна, а потому, желая от нее избавиться, я шепнул Мопсе:

– Убежим, не прощаясь.

– Да, пожалуй, это будет лучше, – отвечал он, отбежал от меня и стал пробираться к вокзалу, нюхая по пути шпалы.

Я тоже поднялся на все четыре ноги и, бродя около вагона, ждал случая, чтобы уйти незаметно для Рогули. Из вагона ей выкинули еще что-то. Она ела, стоя ко мне задом, и была, очевидно, увлечена едой. Я воспользовался моментом и принялся догонять Мопсу.

Нагнал я его около самого вокзала. Мы были уже загорожены вагонами от Рогули.

– Осталась? – спросил меня Мопса про нее.

– Осталась, – отвечал я радостно.

– Ей будет здесь хорошо, если она будет почтительна к старым собакам, – сказал Мопса.

– А где все эти собаки ночуют? – поинтересовался я.

– О, тут есть много укромных местечек около товаров, под брезентами. Можно и в постройках ночевать. Тут есть караулки, ретирады. При мне, когда я здесь жил, две псицы даже ощенились.

– Ну, тогда я за нее спокоен, – сказал я. – Бежим скорей домой, а то она нас спохватится и побежит догонять.

И мы, выбежав за ворота, ускоренно побежали домой.

XXVII

Когда нам пришлось сворачивать с набережной, Мопса остановился и сказал мне:

– Знаете что?.. Рогуля может хватиться нас и пуститься догонять. Не хотите ли, я вас поведу домой другой дорогой?

– Побежим. В самом деле, это будет лучше, – отвечал я.

Мопса повел меня прямо по набережной Невы, мы пробежали мимо Александровского моста и очутились около клиник Военно-медицинской академии.

– Ну, эту-то дорогу я знаю. Тут я с пожарными бегал на пожар, – проговорил я. – Знакомые места. Здесь мы с тезкой Полканом бежали на первый для меня пожар.

– Не торопитесь, – остановил меня Мопса. – Теперь уж мы можем не спешить, а просто прогуливаться. Давайте полаем на проезжающих извозчиков. Это так прочищает горло.

– Да, я сам люблю этот спорт. Это так приятно – подскакивать на бегу к морде лошади, увертываться от кнута извозчика, но я сегодня ничего еще не ел, я голоден и тороплюсь домой застать обед.

– Успеете еще к обеду. Вы думаете, что уж полдень? Много раньше. Я давеча видел, что чиновники с портфелями только еще ехали на конке в должность.

– Чиновники нынче именно к полудню-то только и ездят на службу. Я жил до сего времени у статского советника, я знаю, – отвечал я. – И наконец, мой желудок говорит мне, что уж совсем близко к полудню.

– Но отчего вы не закусили у Каштанки в ведре? – досадовал Мопса. – Я заморил червячка. Там были куриные ноги и головы.

– Гордость моя мне, Мопса, не позволила. Я горд, – сказал я с достоинством.

Мопса улыбнулся.

– Собаке, да быть гордой! Не вяжется как-то, – пробормотал он.

– Нет, Мопса, ты не живал в хороших домах, не получил воспитания, а среди домашних собак есть очень гордые. Есть такие, что не позволят себе никогда украсть что-нибудь съедобное и не дотронутся ни до какого куска, если его им не дадут, как бы он вкусен ни был и как бы плохо ни лежал.

– Ну, уж это совсем дико! – засмеялся Мопса и бросился под ноги извозчичьей лошади со звонким лаем.

Он пробежал перед ней несколько сажен, подпрыгивая на своих жидких ногах то с одной стороны, то с другой, и вернулся ко мне весь запыхавшийся.

– А я знавал и среди домашних собак воров, – начал он прерванный разговор.

– Есть, Мопса, есть, бывает, – отвечал я ему. – И преимущественно это бывает среди особ нашего прекрасного пола, но все-таки это редкость. Я это объясняю желанием питаться как можно лучше для выкормки щенков, но потом, после щенков, это уж превращается в привычку.

– Карета! Карета! Полаемте хоть на карету! Тут пара лошадей! Покажем свое молодечество! – воскликнул Мопса и бросился под ноги каретным лошадям.

Дабы потешить его, подскочил и я к лошадям, раз пять брехнул на них, делая пируэты, и отскочил в сторону. Но тут я заметил человека, одетого в рваное легкое пальтецо, за отсутствием пуговиц опоясанное ремнем. Человек этот был в замасленной фуражке с когда-то красным околышком и имел на ногах дырявые валенки. Лицо его было опухши, торчала рыженькая бородка клином. Он улыбнулся мне и поманил меня, хлопая себя по коленке и говоря:

– Трезор! Трезор! Барбос! Барбос! Ней!

Я покосился на него и отскочил, но он вынул из кармана кусок булки и протянул его мне.

Есть мне хотелось. Отчего не взять предлагаемый кусок? Я подошел, с осторожностью протянул морду к куску, но только что тронул кусок зубами, как человек этот схватил меня за ошейник. Я рванулся от него, но он держал меня крепко и бормотал:

– Куда ты? Постой… Еще булки дам.

Я начал кусаться, разорвал ему пальто, но он ловко приподнял меня за ошейник одной рукой, а другой вытащил из кармана веревку и больно-пребольно стегнул ею по спине. Я чувствовал, что бороться с ним в настоящую минуту я не в силах, и смирился. Мопса, видя, что я коварно захвачен в плен, и опасаясь также и за свою участь, пустился от меня бежать.

Оборванец, видя, что я смирился, погладил меня, называя опять Трезором, Барбосом и Балеткой, и совал мне кусок булки, которую я выронил изо рта, но булки я от него не брал.

– Не хочешь? Не берешь? Ну, не надо… Сыт, значит… – проворчал он и, привязав к моему ошейнику веревку, повел меня за собой.

Мы свернули с набережной на площадь и шли мимо клиник. Я попробовал упираться и не идти, но получил опять побои. Слезы сжимали у меня горло.

«Куда меня ведут? Куда меня тащат? Неужели это фурманщик? – задавал я себе вопросы, а сердце мое так и стучало, бросая меня в жар. – Нет, это не фурманщик, ведь я сколько раз слышал, что фурманщики днем не ловят собак, а теперь день, – утешал я себя и снова задавал себе вопросы: – Но куда же он меня тащит?»

Притащив меня в угол площади, оборванец остановился, привязал к моей шее другой конец веревки, а ошейник снял с моей шеи, отвязав от него веревку, и спрятал его к себе в карман.

«Фурманщик, – решил я. – Им не позволяют ловить собак в ошейниках – вот он и снял его с меня».

О, как ругал я себя, как проклинал за свою опрометчивость, позволившую мне подойти к не известному мне человеку и взять прямо из его рук кусок булки! В глазах моих мутилось, но мы шли, или, лучше сказать, меня тащили на веревке, и я переступал ногами.

Вскоре мы очутились в подвальном этаже. Оборванец взялся за ручку обитой рогожей двери и отворил ее. На меня пахнуло запахом щей, печеного хлеба и нового сапожного товара. Мы стояли в кухоньке. Оборванец отирал ноги о рогожу и говорил растрепанной пожилой женщине, стоявшей около печки:

– Еще пса привел… Доложите вашему супругу. Вот какой пес! Матерый, большой… Пальто мне разорвал да и самого-то меня чуть не искусал, пока я его ловил.

– Наумыч! – крикнула женщина в другую комнату. – Иди! Пса привели!

Из комнаты, попыхивая трубкой-носогрейкой, вышел гладко стриженный старик в усах и бакенбардах, сильно подернутых проседью. Он был в черных брюках и ситцевом ватном нагруднике. Поверх нагрудника надет был черный военный галстук, а на галстуке висела серебряная медаль с двумя крошечными кусочками красной ленты по сторонам.