Текст книги "Песнь о собаке. Лучшие произведения русских писателей о собаках"

XXVIII

– Доброго здоровья, Прокофий Наумыч… – поклонился оборванец хозяину. – Еще пса привел вашей милости. Пожалуйте…

– Фу, какой большой! И круглый какой, – проговорил старик в медали.

– Да ведь сами же и просили привести побольше.

– Нет, я к тому, что, кажется, ты уж ловишь домашних псов, а не бродячих. Вон он какой сытый!

– Изволите видеть, что без ошейника, так, значит, бродячий.

– Да ведь ошейник-то можно и снять. Тебя на это хватит.

О, как я в это время хотел крикнуть: «Снял! Снял с меня ошейник!» – но мы, псы, до сих пор не ухищрялись еще произносить человеческих слов, и я только тявкнул и блеснул глазами. Оборванец улыбнулся и сказал:

– Вот он сам говорит вам, что бродячий. Бродил по улице, то значит, что бродячий… А что насчет ошейника, то если бы я и снял его с собаки, то вам-то что за дело! На лишний стаканчик мне ошейник пригодится – вот и все.

– В беду попасться с тобой можно – вот я из-за чего… – пробормотал Прокофий Наумыч и спросил: – Ну, сколько тебе за собаку?

– Да уж за такую-то все нужно взять два двугривенных, – отвечал оборванец.

– Что ты, что ты! Согласились, что за двугривенный будешь ловить, а ты уж и два двугривенных! Я думал, что ты из двугривенного-то уступишь пятачок из-за того, что пес домашний.

– Далось вам, что домашний, – махнул рукой оборванец и прибавил: – Вы уж четвертачок-то все-таки положь-те. Он у меня одежи испортил на двугривенный, когда я его ловил. Эво какую дыру зубами в пальте сделал!

– Ну, вот тебе двугривенный и уходи.

Прокофий Наумыч протянул оборванцу двугривенный и взял веревку, на которой был я привязан.

Оборванец продолжал торговаться:

– Да уж прибавьте пятачок-то… Заслужу вашей милости. Сами ведь, поди, за таких псов по рублю берете. Ну, прибавьте за разорвание пальта. Ей-ей, пятачка стоит…

– А вот я тебе стакашек водки дам, ты и будь им доволен.

– Давайте хоть стакашек водки! – махнул рукой оборванец.

Прокофий Наумыч сходил в комнату и вынес оттуда бутылку, изображавшую медведя, и стаканчик с толстыми стенками и налил в него из бутылки.

– Мавра! Дай-ка ему из щей жилку на закуску, – сказал он жене.

– Никакой жилки не надо. Я так… – проговорил оборванец, выпил и тотчас же сплюнул длинной слюной. – Счастливо оставаться, – прибавил он и вышел из кухни.

Я остался сидеть в кухне привязанным к скамейке, на которой стояло ведро с водой.

«Нет, это не фурманщик, – решил я после ухода оборванца, и луч надежды за сохранение моей жизни блеснул у меня в голове. – Это торговец какой-то собаками… Ловит и продает. Но ведь и этот Прокофий Наумыч торгует собаками, – припоминал я все виденное и слышанное. – Оборванец явственно ему сказал: „Ты, поди, за такого пса рубль возьмешь“. Но куда меня продаст Наумыч? Зачем? Кому? Ведь я же не породистая собака, – рассуждал я. – Меня, правда, некоторые собаки во время моих странствований называли сеттером, но ведь это только из учтивости».

Вообще я недоумевал. Но вскоре из разговоров моих новых хозяев я узнал нечто ужасное.

Прокофий Наумыч и его супруга сели в кухне обедать. Мавра налила из котелка щей в чашку и принялась хлебать из чашки вместе с мужем деревянными ложками. Вкусно, прекрасно пахло щами, но я забыл голод в это время. Крупные капли слез катились из моих глаз.

Утолив голод, Прокофий Наумыч обернулся, взглянул в мою сторону и сказал:

– Матерый пес. Доктор Мавзолеев давно просил у меня такого… Возьму с него два рубля. Меньше не возьму. Хороший пес, за такого стоит…

– Да ведь все равно зарежет, так что ему в хорошем-то? – ответила Мавра.

Я вздрогнул. Я почувствовал, что что-то как бы оборвалось у меня в сердце, и в голове начало мутиться. Мавра продолжала:

– Грешное дело, Наумыч, ты устроил на старости лет – псов докторам на убой продавать.

– Да ведь выгодно, дура с печи! Сам по двугривенному покупаю, а продаю по рублю. Ты разочти! – отвечал муж.

– Да что тут рассчитывать! Прямо грешное…

– Отчего же кур на убой продавать – не грешное дело, а собак – грешное?

– Кура – зверь, для еды показанный, а собака… Нешто можно собаку есть? Стало быть, он их морит для забавы.

– Какая же тут забава, коли доктор по ним учится!

– Поди ты! В чем тут наука – извести собаку! Да и убивал-то хоть бы сразу, а измором изводить.

– А это называется опыты. Он опыты делает. А потом, когда она издохнет, смотрит, что у ней внутри. Распотрошит и смотрит… Какие там печенки, какие селезенки, какие жилы и что от этого вышло. Он лекарства на собаках пробует, чтоб потом, если удачно…

– Не говори, не говори. Я ем… Противно слушать… – остановила его жена.

– А мне так вот все равно. Я так пригляделся и принюхался, когда эти самые доктора… что никакого чувства! – похвастался Прокофий Наумыч. – Даже ежели у нас вон и человека мертвого…

– Я уйду, если ты будешь говорить, – строго сказала Мавра и прибавила: – А что собаками ты занялся, то я опять скажу: грешное дело. Тебе за это нехорошо будет. Собак на убой… Ты знаешь, что сказано: «Блажен муж, еже скота милует».

Прокофий Наумыч несколько опешил.

– Да ведь и доктора не всех же на убой, – сказал он. – А поучится, поучится, да и выпустит.

Он взял со стола корку хлеба и бросил ее мне, но я даже и не понюхал ее. Я лежал. Ноги отказывались служить мне даже и для сидения. Они дрожали. Я чувствовал, что какой-то трепет холода пробегал по моей коже и поднимал у меня дыбом шерсть. Я уж не плакал более. Слез не было. Не желаю никому переживать таких минут!

Прокофий Наумыч между тем поел уже щей и каши, раза два икнул, поднялся из-за стола и стал усердно креститься на икону.

– Бог напитал – никто не видал! Спасибо этому дому – пойдем к другому, – шутливо-добродушно сказал он и прибавил: – Ну, поведу собаку к доктору. А если два рубля за нее даст – тебе фунт постного миндального сахару куплю для твоих старых зубов.

– Ну тебя и с постным сахаром! – отвечала Мавра. – Выпусти ты этого пса…

– Выпустить? А как же двугривенный-то? Ведь я двугривенный за него заплатил. Полно, старуха, чего тут собак жалеть! Ну, прощай! Жди с постным сахаром.

Прокофий Наумыч удалился к себе в комнату, оделся там в форменный сюртук со светлыми пуговицами, какой обыкновенно носят сторожа, надел фуражку и стал отвязывать веревку, которой я был привязан к скамейке.

– Пойдем, Барбос… – сказал он мне, дергая за веревку.

Я кое-как поднялся и, шатаясь, последовал за ним.

XXIX

От квартиры Прокофия Наумыча до квартиры доктора пришлось идти недолго. Доктор Мавзолеев (я сразу запомнил его фамилию) жил во втором этаже старого деревянного дома. По скрипучим ступеням деревянной лестницы поднялись мы к двери его квартиры и позвонили. Нам отворил денщик в черных брюках и рубашке из розового ситца крупного рисунка.

– Его высокоблагородие дома? – спросил Прокофий Наумыч.

– Дома. Куда ему уходить! Сидит и в митроскоп свой смотрит, – отвечал денщик.

– Доложи, что, мол, сторож Наумов собаку привел.

– Ох уж ты со своими собаками! Только грязища одна с ними! Замучил он меня совсем этими собаками! Да и убежала третьего дня одна. Уж он меня ругал, ругал! С трубкой убежала. Он уж ей и трубку наставил в нутро, а она удрала, бык ее заклюй. Страсть, как ругал.

– Еще бы не ругать-то! Ты смотреть должен… Такая твоя обязанность, чтобы смотреть, – наставительным тоном заметил Прокофий Наумыч.

– Усмотришь за ними, как же!.. Они веревки грызут. Я говорю: «Если уж, ваше высокоблагородие, такую псарню заводите, то надо цепи иметь», а он…

– Докладывай, докладывай!.. Мне недосуг… В два часа нужно быть у нас при кабинете. Придет профессор на занятия и сейчас меня хватится.

Но докладывать не пришлось. Доктор Мавзолеев сам вышел в кухню. Это был военный врач в тужурке, не старый еще человек, очень симпатичного вида, стройный, с добрыми глазами и русой бородкой, так что я удивился, видя в нем губителя собак. В руках он держал гуттаперчевую трубку, в которую была вставлена стеклянная согнутая трубочка.

Сторож ему поклонился и сказал:

– К вашей милости, ваше высокоблагородие… Извольте посмотреть, какого я вам пса привел. – И он вытащил меня на середину кухни из темного угла, в котором мы стояли.

– Берешь дорого за своих псов, вот что… – сказал доктор. – Я уж решил покупать их от настоящих фурманщиков. Те, говорят, берут дешевле.

– Да ведь пес псу рознь, ваше высокоблагородие. А как за такого меньше двух рублей взять! – отвечал сторож.

– Уж и двух! Ну, уходи, уходи с твоим псом! Все брал по рублю за собаку, а теперь два захотел! Эдак мне и разориться недолго.

– Ваше… Да вы посмотрите, пес-то какой! Вы большого просили – большого и привел.

– Пес хороший… Но ведь два рубля… А я и по рублю-то платить не могу. Ведь это надо все из жалованья. А ты рассуди, какое мы жалованье получаем.

– Да ведь это только за рост, ваше высокоблагородие, а там я буду по-прежнему за рубль приводить.

– Уходи, уходи. Не надо. Заставлю своего Калейденка по улицам собак ловить и буду ему по полтине платить, – кивнул доктор на денщика.

Сторож недоумевал и чесал затылок.

– Да уж дайте, ваше высокоблагородие, рубль с четвертью за этого пса, – спустил он цену. – За рост только четвертак прибавляю.

– Калейденок! Бери собаку! – скомандовал доктор денщику и тут же прибавил, обратясь к сторожу: – Только потому беру, что большая собака необходима мне для опытов, а то, право, не буду больше брать от тебя.

Доктор рассчитался со сторожем, и сторож ушел, а я остался в руках денщика, который держал меня за веревку. Тут я только успел заметить, что в кухне стояли две деревянные клетки, грубо сколоченные из планок, клетки, напоминающие курятники, а в них сидели две собаки. Они дремали. Одна, с забинтованным туловищем, открыла глаза, и я увидел совсем потухший взор. Они были до того изнурены, что даже не залаяли и не заворчали на меня, что было уже совсем противно собачьей натуре.

– Куда ж нам этого пса?.. – спросил денщик про меня доктора.

– Привяжи покуда куда-нибудь да дай поесть и попить. Может быть, я его отвезу в академический кабинет.

Я сидел понуря голову и тихо плакал. Давеча, при рассказе об убежавшей собаке, хоть и воскресила меня несколько мысль о возможности побега, но я тотчас же рассудил, что денщик Калейденок после побега той собаки будет уж со мной осторожнее.

Калейденок сейчас же привязал меня к ножке своей кровати и придвинул ко мне чашку с овсянкой и чашку с водой. Я с жадностью напился воды, но до еды вовсе не дотронулся, хотя часа два тому назад очень хотел есть. Напившись, я тяжело вздохнул и лег, положа морду свою на передние лапы. Я был в полузабытьи, пролежал так с полчаса и вдруг услышал слабый собачий голос.

– Откуда вы, благородный товарищ? – спрашивала меня из клетки желтая собака с забинтованным животом.

Я поднял голову, открыл глаза и глазами, ушами, хвостом и вообще нашим собачьим мимическим языком рассказал, кто я и как попал сюда.

– Печальна судьба ваша будет, так же печальна, как и моя. Вы знаете, ведь у меня удален кусок селезенки, и я неминуемо должна погибнуть. Так сказал доктор, наш мучитель, когда показывал меня другому доктору, – произнесла собака с забинтованным животом. – Но вы мужчина, вы без семьи, вам погибать легче, а у меня остались дома четверо щенят, которых я кормила, когда меня поймали, и эти щенята, может быть, уже погибли. Не пощадили даже матери семейства, – тяжело вздохнула она.

– Молчите вы, мать семейства! Кляну я вас, собачьих женщин! Кляну трижды, четырежды, сто раз! – раздалось тявканье с кашлем из второй клетки. – Кабы не ваша бабья порода, я был бы цел. Я пес осторожный, я к незнакомому человеку ближе как на сажень не подхожу, но меня прямо поймали на такую же дрянь, как вы.

– Балетка! Воздержитесь! Ведь вы товарищ по несчастью, и доживаем мы с вами последние дни, – жалобным голосом остановила его собака с забинтованным животом.

– Нечего мне воздерживаться! Будьте вы сто раз прокляты, псицы! На псицу-то меня и поймали, которую водили на веревке. Она бежала и предательски виляла хвостом. Я подошел, сдуру заинтересовался и побежал сзади. Кто ж ее знал! За ней я с двумя другими собаками забежал на двор, был пойман – и в результате теперь мне доктор вспрыскивает каждый день под кожу какую-то мерзость, от которой у меня мутится голова, выступает пена изо рта, красные огни мелькают в глазах… Вот уж они замелькали! Проклятие, проклятие вам, псицам!

Маленький черный мохнатый пес, прохрипевший вместе с кашлем всю эту тираду, завертелся в своей клетке, сделал несколько кругов и рухнул на дно клетки.

– Умер?! – воскликнул я с ужасом, воспрянув на все четыре ноги.

– Нет… – ответила псица с забинтованным животом. – Каждый день по нескольку раз он так ругается и падает в обморок.

И мы умолкли.

XXX

Денщик доктора Калейденок вскоре куда-то удалился из кухни и принес доктору обед в четырех судках, вздетых на ремне. Пахло жареным салом. При этом запахе у меня родился аппетит. Я вспомнил о пище и, чтоб поддержать свои силы, решил поесть, подошел к чашке с овсянкой и накрошенным хлебом, но есть не мог. Оказалось, что аппетит явился только на минуту.

Доктор Мавзолеев, пообедав в комнате, отдал остатки обеда денщику, и тот, вынеся судки в кухню, принялся уничтожать все, что в них осталось, прикусывая от громадной горбушки казенного черного хлеба. Насытившись, он прилег на стоявшую в кухне койку с подушкой в замасленной ситцевой наволочке и заснул.

Я лежал и мечтал о побеге. «Ведь поведет же нас гулять на двор этот денщик, – размышлял я. – Не будем же мы сидеть все время в кухне. А как поведет, то я могу броситься на него, искусать ему руки, искусать так, чтобы он бросил веревку, к которой я привязан, и тогда я свободен. Можно попробовать даже и перегрызть веревку. Перегрызть ее наполовину, размочалить, а потом и оборвать ее, когда меня поведут гулять».

И я, лежа, начал грызть веревку. Занимался я этим делом долго и усердно. Кто-то позвонил с лестницы. Денщик не двигался. Звонок повторился. Денщик продолжал лежать. Выбежал доктор.

– Леший! Калейденок! Да неужели ты не можешь проснуться! Неужели ты не слышишь, что звонят! Вставай скорей и отвори.

Доктор Мавзолеев потрясал его за руки, за ноги. Денщик сполз с койки и стал потягиваться, но отворять не шел. Доктор Мавзолеев потерял терпение и отворил дверь сам. Вошел тоже военный доктор, рыжеватый, с подстриженными усами и в очках. Сбросив пальто на руки все еще не пришедшего в себя денщика, он заговорил:

– Здравствуйте… Ну, что ваши собаки с удаленными селезенками? Вообразите, мои сегодня две издохли.

– Нет, у меня одна живет, – отвечал Мавзолеев, – и, можете вы думать, имеет даже относительно бодрый вид и ест. Да вот не угодно ли посмотреть?

Мавзолеев подвел гостя к желтой собаке с забинтованным животом.

– Полное удаление селезенки? – спросил гость.

– Нет. Я отсек только половину. Вот уж второй день… Недурно ест.

– Вот видите… У вас неполное… А как температура?

Мавзолеев сказал.

– Но у меня любопытен был пульс у этих собак… Я сделал кривые и сейчас вам их покажу. Про Элефантова-то слышали? – вдруг переменил разговор гость. – Дивизионным врачом сделали.

– Да, но ведь зато от мамки отняли, – сказал Мавзолеев. – А это, Иван Петрович, не шутка.

– От какой мамки?

– Да от практики. У него здесь недурная практика. А теперь придется уезжать из Петербурга. Ведь он здесь акушерствовал очень и очень прилично.

– А это что за пес? – спросил гость, указывая на меня.

– А этого сегодня только привели. Прелестный пес! Вы посмотрите, какой пес! Жаль губить.

Мавзолеев улыбнулся мне и щелкнул двумя пальцами. Я решился прибегнуть к ласке и вильнул ему хвостом, подняв на него глаза, полные слез.

– Смотрите… Плачет… О, милая собака! Знаете, мне иногда их ужасно жалко бывает, я уж каюсь, что взялся за опыты, – сказал Мавзолеев и потрепал меня по голове рукой, почесав за ухом. – Верите ли, мне одна собака даже во сне снится, которую я загубил.

– Да что вы! – засмеялся доктор Иван Петрович.

– Верно, верно. И как она мне приснится – я сейчас проснусь.

В это время я поднялся на задние лапы и стал служить.

– Батюшки! Да он служит! Ну, это домашний пес! Совсем домашний! – воскликнул Мавзолеев. – Ах, собака, собака! Да как же ты попала-то ко мне? Стало быть, наш Наумов из домов ворует собак. Ну, довольно, довольно служить.

И он, тронув за голову, посадил меня на четыре ноги.

– Калейденок! Ты ему давал есть? – спросил он про меня денщика.

– Не жрет, ваше высокоблагородие, – был ответ.

– Представьте, я думаю, он чувствует, в чем дело. Видит обстановку, видит больных собак и чувствует что-то, угрожающее ему.

– Еще бы. Ведь Вунд в своей книге разработал многое по этому вопросу, – сказал Иван Петрович.

– Да и не один Вунд. А я вот вожусь с ними, так признаю у них полный мимический язык.

– Конечно, есть язык, – согласился Иван Петрович и сказал: – А ведь я к вам, Мавзолеев, зашел из академии чаю напиться.

– Очень рад, очень рад… Давайте чайничать. Мне пить очень хочется. Калейденок! Ты сейчас поставь самовар, а потом выведи собак погулять на двор, – отдал доктор Мавзолеев денщику приказ и повел доктора Ивана Петровича в комнаты.

Я дрожал всем телом. Надежда, что доктор Мавзолеев выпустит меня на свободу, тронутый моей ласковостью и умением служить, пропала.

«Какой добрый на вид человек, какой ласковый, какие хорошие слова говорит, а вот не сжалился же надо мной!» – рассуждал я и, пока денщик доктора громыхал самоваром, продолжал перегрызать веревку.

Но вот самовар поставлен, и Калейденок повел нас, собак, гулять на двор. Мы были, разумеется, на веревках. Псица с забинтованным животом не могла сходить с лестницы, и денщик потащил ее за шиворот. Она визжала.

Другой пес, мой товарищ по заключению, как вышел на двор, сейчас же завыл, вытянув шею и зажмуря глаза.

– Вой, вой!.. На свою голову воешь, – проговорил денщик и пнул его ногой.

Мы машинально нюхали возвышения и углы. Я, привыкший к собачьей вежливости, все-таки расшаркался перед псицей.

Она тоже чуть-чуть вильнула хвостом и прибавила:

– Простите, мне очень тяжело…

Денщик держал в руках от всех нас веревки и следовал за нами. Я посмотрел на него. Он был без шапки, глядел кверху во второй этаж, глупо улыбался и подмигивал кому-то в окно. Вскоре я увидел в окне широчайшее лицо бабы – предмет его улыбок. Она тоже улыбалась. «Вот момент сбежать», – подумал я и обратился к собакам.

– Братцы! – сказал я. – Мы, собаки, считаемся лучшими друзьями человека. Но если этот человек хочет погубить нас, мы должны защищаться. Бросимся сейчас на денщика, искусаем его и убежим!

– Мы, броситься на человека? Нам броситься!.. – иронически проговорила желтая псица. – Да как мы можем броситься и искусать, если мы еле волочим ноги!

Пес только завыл в ответ, и в вое его слышалось слово: «проклятие!»

XXXI

Ужасную ночь провел я в квартире доктора Мавзолеева. Накануне нас, собак, выводили гулять на двор раза четыре, но ни одного раза я не решился выполнить задуманный мною план побега, то есть броситься на денщика, искусать его и, порвав веревку, убежать. Без помощи других собак это было сделать трудно. К тому же я не был уверен, что я достаточно перегрыз веревку, на которой я был привязан, чтоб она могла оборваться.

С вечера я опять принялся перегрызать веревку. Веревка была толстая и поддавалась нелегко. Ложась спать, доктор впрыскивал псу Валету что-то под кожу, а потом измерял у него и у желтенькой псицы температуру и записывал в книжку. Затем он кормил их сырой говядиной и говорил светившему ему денщику:

– С мяса они будут бодрее и будут спать лучше, а то очень уж разителен упадок сил.

– Точно так-с, ваше высокоблагородие, – счел нужным ответить денщик, державший подсвечник с огарком свечки.

– Ты молоком-то поил ли их утром?

– Поил, ваше…

– То-то. Смотри, сам не выпил ли?

– Никак нет-с, ваше высокоблагородие! Что мне молоко!

– Завтра дадим немножко водки в молоке.

– Гм… Собакам водку травить! – улыбнулся денщик.

– Да не ты, не ты будешь это делать. Водки-то уж тебе в руки я не дам.

– Так точно, ваше благородие.

Покормив говядиной псов, находящихся в клетках, доктор и мне кинул кусок мясца, но я даже и не понюхал его. Доктор потрепал меня по голове и сказал:

– Добрый пес, добрый… Скучает пес.

От ласки сердце мое размякло, хоть и видел я в докторе врага. Я вскочил на задние лапы, передними уперся ему в грудь и лизнул его в нос. Доктор отерся рукавом, отвернулся и проговорил:

– Несчастная собака! Как жаль, что она попалась.

Доктор ушел, а я, услыша его последние слова, предался размышлению, отчего доктор меня жалеет, а отпустить не хочет.

«О, люди, люди! О, доктор! Неужели так дорога тебе несчастная рублевая бумажка и серебряный четвертак, которые ты отдал за меня, что ты непременно хочешь загубить мою душу!» – восклицал я и стал завывать.

– На свою голову воешь! На свою! – сказал мне денщик, укладывавшийся в это время спать, и ударил меня своим ремнем.

Вскоре во всей квартире погасли огни. Я слышал храпение денщика. В углу скреблись и грызли что-то мыши. Я долго не мог заснуть и грыз веревку, но наконец сон одолел меня. Я заснул. Во сне мне снилась стая волков, окружившая меня со всех сторон. Я вглядываюсь и в одном из них узнаю доктора Мавзолеева. Шкура будто бы волчья, а лицо его приветливое, доброе, улыбающееся. Доктор разгоняет волков, подходит ко мне, ласкает, гладит меня, называет «добрым, хорошим псом», а другой рукой начинает сдирать у меня будто бы шкуру, начиная с хвоста. Я завизжал и проснулся.

Уже светало. В окна глядело хмурое, серое утро. Калейденок еще спал на своей койке, выставив босые ноги. Спали и собаки в клетках или, может быть, не спали, но были в забытьи. Я тявкнул – мне не откликнулись. Во рту у меня горело. Я подошел к чашке с водой и пил долго-долго. Вода несколько освежила меня, и я опять стал дремать.

Вдруг надо мной раздался возглас:

– Калейденок! Да что ж ты, подлец, до сих пор дрыхнешь! Ведь самовар надо ставить! Сапоги! Где мои сапоги?

Я открыл глаза. В кухне стоял доктор Мавзолеев. Он был в одном нижнем белье и в туфлях. Калейденок скатился с койки, сел и принялся почесываться.

– Экий соня какой! – продолжал доктор. – Выведи скорей собак погулять!

И он, увидав меня, опять приласкал.

Вскоре нас вывели на двор. Сходя с лестницы, я решил тотчас же выполнить план побега, ибо веревка была уже достаточно перегрызена, но, когда мы очутились на дворе, я должен был отложить это намерение: ворота и калитка были заперты. Пришлось отложить побег.

«Отложить! – воскликнул я мысленно. – Но ведь доктор может меня через час изранить, так изранить, что я уж не буду в состоянии и бежать».

– Проклятие! – закричал, как и всегда, пес Балетка.

– Проклятие! – повторил я ему.

Но вот мы опять привязаны. Денщик поставил самовар и стал чистить сапоги доктора.

Доктор вышел в кухню и сказал ему:

– Приготовь ремни, чтобы связать эту новую собаку. Мне надо вставить ей трубку.

Я вздрогнул. Взглянув на доктора, я увидал, что он был в белом переднике от горла до колен и держал в руках склянку с чем-то, гуттаперчевую трубку и что-то стальное, блестящее. Доктор не смотрел на меня и стоял от меня отвернувшись. Денщик засуетился, вытащил что-то из-под подстилки своей койки и проговорил:

– Готово, ваше высокоблагородие!

– Тряпку! – крикнул доктор, все еще не обращаясь в мою сторону. – Лучше я его слегка захлороформирую.

Почувствовав, что настает мой конец, я взвыл, поднялся на задние ноги и продолжал выть. Доктор Мавзолеев взглянул на меня, и я увидал, что на глазах его блестели слезы. Денщик протягивал ему ремни и тряпку. Доктор отпихнул их, бросил на пол трубку и стальной инструмент, отвернулся от меня и со вздохом произнес:

– Не могу и не могу… Рука не поднимается.

Он поднял и инструмент, и трубку и удалился из кухни.

Через четверть часа, когда денщик снес доктору в комнаты самовар, доктор снова пришел в кухню, подошел ко мне и стал меня отвязывать.

– Ты будешь жива, милая собака! – торжественно сказал он. – Пойдем в комнаты. Я буду пить чай и дам тебе сухарей.

Почувствовав свободу, я подпрыгнул на грудь к доктору и лизнул его в нос, подпрыгнул еще раз и лизнул в губы, подпрыгнул в третий раз и лизнул в ухо и в довершение всего радостно завизжал.

Доктор Мавзолеев весь сиял.

– Идем, идем в комнаты! Я тебе дам сухарика! – пригласил он меня.

Я верил ему. Я бросился за ним в комнаты.

– Все это надо записать, все это надо записать в сумму наблюдений, доказывающих, что и у собаки есть душа, – повторял он.

XXXII

Доктор Мавзолеев пил чай с сухарями и бросал мне огрызки. Я ел их, старался благодарить доктора глазами и становился перед ним на задние ноги.

Он смеялся и восклицал:

– Что за премилый пес! Надо его оставить для себя. Пусть живет. Калейденок! Мы эту собаку оставим у нас, – обратился он к денщику, принесшему ему вычищенные сапоги.

– Точно так, ваше высокоблагородие. Можно оставить, – отвечал денщик.

– Но ты его все-таки первое время выводи на веревке, а то он убежит.

– Точно так, ваше высокоблагородие, надо выводить на веревке.

Доктор забавлялся со мной. Он кинул мне вверх сухарь, и я поймал этот сухарь. Доктор повторил свой опыт, и я выполнил фокус на славу. Есть мне хотелось, и я готов был съесть втрое, что мне дали, хотя доктор скормил мне все свои сухари.

Через час пришел доктор Иван Петрович и принес банку, завязанную пузырем.

– Вот печень собаки, о которой я вам говорил, – сказал он доктору Мавзолееву после обычных приветствий. – Посмотрите, как она гиперемирована.

Я лежал на ковре в кабинете и вздрогнул. Я уже раньше решил бежать от доктора, невзирая на всю его доброту ко мне, а тут я поднялся и пошел посмотреть, не отворена ли в кухне дверь, чтобы сейчас убежать из квартиры. Дверь, однако, была заперта, и я вернулся в кабинет.

Доктор Иван Петрович увидал меня и спросил:

– Что это пес-то у вас на свободе ходит?

– Оставил у себя из-за его ласкости, – отвечал Мавзолеев. – Не могу и не могу над ним делать опыты. Духу не хватает. Давеча подошел к нему с троакаром, чтобы сделать у него прокол, а он поднялся передо мной на задние лапы, и вижу я, что на глазах у него слезы. Понял и просит, чтоб я его пощадил. Сегодняшние наблюдения мои над ним положительно доказывают, что собаки отлично понимают наш человеческий язык или, по крайней мере, познают, что мы перед ними делаем. Он задрожал, когда я подошел к нему с троакаром, стал выть, а ведь троакара и трубки, которая тоже была при мне, он раньше никогда не видал.

– А почему вы знаете? Он домашний пес, – возразил Иван Петрович, попыхивая папиросой. – Мало ли что ему приходилось видеть в том доме, где он жил!

– Но все-таки это доказывает ум, чисто человеческие соображения… рассудок… Я запишу все это. Да что тут говорить! Собаки понимают человеческий язык.

Доктор Мавзолеев махнул рукой в подтверждение своих слов и заходил по кабинету из угла в угол.

– Посмотрите печень-то хорошенько, – указал ему доктор Иван Петрович на банку, стоявшую на столе. – Тут она у меня целиком, а вот здесь приготовлен из нее микроскопический препарат, – достал он из жилетного кармана завернутые в бумажки стеклышки и развернул их. – Ах да… Вот и кусок почки от той же собаки. Почка тоже поразительно видоизменена.

Иван Петрович полез в боковой карман сюртука и вынул оттуда маленькую баночку с притертой пробкой. Доктор Мавзолеев подошел к письменному столу и стал приготовлять стоящий на столе микроскоп.

– Знаете что, Иван Петрович, – начал он, – эта собака до того меня расстроила, что я, кажется, долго не буду в состоянии делать опыты над собаками, право…

– Полноте, полноте. Что вы!

– Уверяю вас.

Мавзолеев и Иван Петрович принялись рассматривать препарат в микроскоп, а я вышел в кухню, чтобы караулить, не отворится ли дверь на лестницу и не удастся ли мне удрать тотчас же. Калейденок сидел в кухне за столом и допивал остатки остывшего уже докторского чая, кусая маленький кусочек сахару. Перед ним лежала краюха солдатского хлеба. Я подошел к нему и посмотрел на него, вильнув хвостом.

– Что, чертова перечница?.. Жрать хочешь? – спросил он меня ласково и, отломив от краюхи, кинул мне кусок хлеба.

Я съел. Денщик продолжал:

– И всегда тебя кормить буду, ерошка, всегда… Только ты смотри не убеги от нас, а то мне достанется за тебя.

«Ну, уж это-то дудки! – подумал я, улыбаясь. – Убегу, наверное убегу, как вы меня ни ласкайте».

Случай убежать вскоре представился. В дверь постучался дворник. Он был с вязанкой дров, которые принес для кухни. Калейденок отворил ему. Дворник стал входить с вязанкой в кухню. Я встрепенулся, бросился к дверям, проскочил около ног, выскочил на лестницу, сбежал на двор, ни минуты не останавливаясь на дворе, очутился на улице и помчался куда глаза глядят.

Я бежал, подпрыгивал и радостно лаял, бежал без оглядки, не останавливаясь ни около тумб, ни около встречных собак. Я был так рад удавшемуся побегу и свободе, что подскочил к носу какой-то девочки, лизнул ее в лицо и уронил, подпрыгнул к лицу старухи с ридикюлем и также лизнул в нос, вследствие чего старуха заахала, закричала, и со всех сторон послышались мне вдогонку возгласы прохожих:

– Держи его! Лови!

Но поймать меня теперь было уже нелегко. Я ускорил бег и несся, насколько мне позволяли мои ноги. Дабы сбить со следа могущую быть за мной погоню, я сворачивал из улицы в улицу, наконец, выбежал на набережную Невы, увидал Сампсониевский мост и пустился через него.

Вот и Дворянская. На Дворянской я остановился, чтобы перевести дух, постоял несколько времени, выставя язык, и побрел шагом, нюхая тумбы. Стали попадаться знакомые собаки. Вот лайка Фрина, сопровождающая горничную с узлом. Она навострила уши и кокетливо сделала передо мной собачий пируэт передними ногами.

– Батюшки! Откуда вы в таком виде? – воскликнула она.

– Да, мадам, если бы вы испытали только половину того, что я перенес, вас давно уже на свете не было бы, – отвечал я и побежал далее.

– Да что такое? Что такое случилось?! – кричала она мне вслед, но я не оборачивался.

Должно быть, я был страшен, потому что на углу Вульфовой улицы встретил меня совершенно незнакомый мне такс в ошейнике, черный с желтыми подпалинами, и, увидав меня, посторонился, косясь на меня, а таксы вообще дерзки и никогда не сторонятся.

Но вот я увидал каланчу и здание пожарной команды. Как радостно забилось мое сердце при виде этого гостеприимного для меня здания! На улице был Мопса. С каким восторгом подбежал он ко мне!

– Голубчик, что с вами случилось? Как вы освободились? Расскажите… Вы, кажется, вчера попали к фурманщику?! – восклицал он.

– Хуже… К доктору… А расскажу потом… – отвечал я и, увидав стоящего у ворот на часах пожарного, бросился к нему передними лапами на грудь и радостно завизжал.