Текст книги "Песнь о собаке. Лучшие произведения русских писателей о собаках"

– Ага! Есть, собачка, хочешь? Проголодался? Ну на, подзакуси кусочком… – проговорил он и бросил мне кусок пирога.

Я подхватил кусок на лету и понес его к несчастной черной собаке. Она еще по-прежнему облизывала жирно смазанные колеса.

– Вот, закусите покуда, мадам, – сказал я, кладя перед ней кусок пирога. – А потом я еще чего-нибудь помакла-чу у наших пожарных.

И надо было видеть, с какою жадностью бросилась она на кусок! Схватив его, она поперхнулась, закашлялась, но тотчас же оправилась и в одно мгновение проглотила его, почти не жевавши. Проглотив, она облизывалась. На глазах ее блестели слезы.

– Спасибо, спасибо вам, добрый пес! – проговорила она. – Скажите, как вас зовут? Как ваше имя? Это имя я никогда не забуду.

– Я Полкан, и он Полкан, – отвечал я, указывая на старика-пса, лежавшего под повозкой и равнодушно выкусывавшего у себя блох.

– Полкан… Какое прекрасное имя! Я до могилы не забуду вас! Вы не утолили моего голода, но дали мне возможность хоть немножко подкрепиться. Ах, если бы еще такой же кусочек! – вздохнула псица и опять облизнулась.

– Раздобудем. Имейте только немножко терпения, мадам. Но как вас зовут? Я, в свою очередь, интересуюсь вашим именем, – задал я вопрос.

– Меня зовут Рогуля. Отец мой мне неизвестен. Матушка моя всегда скрывала это. Это была ее тайна почему-то. Об отце моем ничего не знали даже и мои хозяева. Но ведь вам нужно мое отчество. А дети прокурора звали меня, когда я была щенком и играла с ними, Рогулей Васильевной. Вы удивляетесь, что у меня человеческое отчество? – спросила меня псица.

– Нисколько не удивляюсь. Вон лежит Полкан Ерофеич. У него тоже человеческое отчество. Ерофей был кашевар, который его принял жить на пожарный двор.

– Ну а Васильем зовут старшего мальчика прокурора. Я была его собакой. Но теперь он живет в училище, и ему уж не до собак. Но кашевар… Какое это хорошее слово – кашевар! Ах, хоть когда-нибудь удалось бы мне пожить около кашевара!

– Всякие и кашевары есть, Рогуля Васильевна! – проговорил я, вспомнив про веревку нашего кашевара. – Впрочем, я сейчас побегу поискать вам еще пищи, – прибавил я и побежал к пожарным.

Я обегал почти всех, но никто из них не ел, а Денисов кончил уже есть. Работа повсюду была в самом разгаре. Но чутьем я слышал, что у каждого из пожарных припрятано для себя что-нибудь съестное. Я начал следить за Вахроменко. Он растаскивал багром головни. Лицо его было красно, по нему струился пот. Но вот он прервал работу, отошел к сторонке, снял каску и, вынув оттуда платок, принялся отирать с лица пот. Затем, сняв стоявшее на повозке ведро воды, принялся из него пить. Я воспользовался моментом и встал перед ним на задние лапы.

– Пить хочешь? Ну на, пей… – улыбнулся он и плеснул мне из ведра воды в ложбинку мерзлой земли.

Я продолжал стоять.

– Стало быть, есть хочешь, а не пить? – спросил он. – Можно и поесть дать. Возьми поешь!

Он достал из кармана увесистый ломоть хлеба, отломил от него половину и сунул мне в рот.

С торжеством побежал я к Рогуле и с гордостью положил перед ней хлеб. Этот кусок она схватила с тою же жадностью, но так как он был изрядно велик, то, принимаясь есть, легла, положила его между передних лап и принялась откусывать. Я прилег около Рогули и, радуясь, что сумел раздобыть для нее хлеба, смотрел на нее, но вдруг она на меня заворчала и оскалила зубы.

– Рогуля Васильевна! Что это вы! – воскликнул я.

– Ах, простите! Это уж такая привычка, – спохватилась она. – Во время моих странствований за отысканием пищи у меня столько раз более сильные собаки отнимали из-под носа куски, что по забывчивости будешь ворчать на каждого.

Я все-таки не стерпел такой обиды, ушел от Рогули и лег под повозку. Хотя повозка стояла на изрядном расстоянии от пожарища, но все-таки пригревало мне бок, и я стал дремать. Вдруг под телегой появилась Рогуля. Она завиляла хвостом и сказала:

– Мне, право, так совестно, что я зарычала на вас. Простите великодушно. Ведь это голод. Голод затмил мой рассудок. Простите…

И она лизнула меня в глаз.

– Я не сержусь, Рогуля Васильевна, но мне странно… – произнес я.

– Что это у вас на шее-то? Прокушено? – перебила она меня. – Да, прокушено… И свежая рана… Когда это вы?..

– А вот по дороге сюда… Бежали мы сюда, и вдруг накидываются на меня два нахала – муж и жена. Ну, да и ему тоже досталось от меня, – прибавил я и рассказал о драке у московских казарм.

– Надо зализать, непременно надо зализать, – сказала она.

– Гм… Странная вы! Как же зализать у самого себя на затылке?

– А вот я вам сейчас залижу. Давайте.

И Рогуля принялась лизать мне шею и затылок, где были два прокуса.

Чувство неизъяснимой приятности и неги разлилось по всему моему телу, и я стал щуриться, а она говорила:

– Такие ли я раны зализывала у моих щенят!

XIX

От съеденного большого куска хлеба Рогуля расцвела, продолжала зализывать мои раны и уж кокетничала со мной. Она два раза стрельнула глазами и подняла уши, подпрыгнув сразу на четырех ногах, не сгибая их.

– Какой вы полный, Полкан! Сейчас видно, что на хороших хлебах живете! – сказала она.

– Да, я питаюсь хорошо. Аппетит хороший… Ноги только иногда немножко того… Ну, да уж это годы виноваты… – отвечал я.

– Какой вздор! Вы еще совсем не старый пес и можете очень и очень нравиться псицам. Вы женаты?

– Нет, Рогуля Васильевна, холостой, старый холостяк, хотя я всегда жил в семье моего товарища Трезора.

– Свободная любовь? – опять спросила она.

– Былое дело, – отвечал я. – Но я никогда не увлекался псицами и не сбегал за ними со двора.

– Это только говорит одно, что вы прозаик.

– Да ведь сбежишь, затуманенный любовью, так потом и своего дома не найдешь. Придется слоняться без пищи. А это разве хорошо?

– Да… Это так с прозаической точки зрения… Но быть в бегах имеет свою поэзию.

– Может быть, и так, если бегать одному за своей Дульцинеей. А ведь бегают обыкновенно пять-шесть псов, а то и больше. Обгрызут тебе уши, прокусят лапы, так что ж хорошего?

– Рыцарство, – проговорила она.

– А потом после этого рыцарства и прыгай месяц на трех ногах. Нет, Рогуля Васильевна, насчет этого я был всегда благоразумен.

– Стало быть, вы не хотите принести никакой жертвы тому предмету, в который влюбляетесь? – задала она мне вопрос и поставила окончательно в тупик.

– Право, не знаю… – пробормотал я.

– А я совсем других мыслей. Я готова на все жертвы для того, кто мне понравится.

– Да ведь вашей сестре, обыкновенно, во время бегов трепка не перепадает, а страдают уши и шкуры только псов. Вам хорошо рассуждать.

– И мы можем попасть к фурманщикам, но мы, псицы, на это не смотрим и бежим, бежим, куда влечет нас наше сердце.

Я усмехнулся.

– Полноте, – сказал я. – Сердце тут ни при чем. Просто бегаете искать приключений.

Она умолкла и прилегла невдалеке от меня, греясь около головень потухающего уже пожара, но минут через пять вздохнула и произнесла:

– Сегодня вот немножко поела, а завтра опять голод. Это ужасно!

– Погодите. Я смаклачу что-нибудь вам и на завтра у наших пожарных, – сказал я.

– Ну, на завтра, на завтра… А послезавтра опять голод. Вы на казенном месте, при пожарной команде? – спросила она меня.

– Да, я уж, кажется, сказал вам, что я занимаю место пожарного пса.

– И сытно?

– Очень сытно. Кашевар кормит до отвала, пожарные суют куски, но за это надо бегать за ними по пожарам.

Рогуля опять вздохнула, томно закатила глаза и проговорила:

– Ах, как бы я хотела хоть месяц пожить около кашевара! Послушайте… Возьмите меня с собой, когда побежите домой за пожарными.

Я вздрогнул.

– Сударыня, это невозможно, – сказал я.

– Отчего невозможно?

– Да оттого, что я еще и сам не укрепился на этом месте. Я определился только еще вчера и не уверен твердо в том, что завтра будет.

– Какие пустяки! Завтра будет то же, что и вчера. Остатков на пожарном дворе много. Можно прокормить и не одну собаку.

– Верно. Но пожарным-то нужна только одна собака.

– Почем вы знаете! Они народ добрый…

– Позвольте… Но там уж кроме меня есть щенок.

– А этому щенку я буду вместо матери.

– Гм… И на меня-то из-за этого щенка кашевар наш смотрит недружелюбно.

– Это оттого, что вы не умели к нему подластиться. А я буду на пожарном дворе, так и вас примирю с кашеваром.

– Вздор. Вздор. И помимо щенка, я в ссоре с кашеваром. Я с ним в ссоре из-за кота. У него есть самый ледящий кот, но он все-таки его любит, а я съел у этого кота говядину, которую ему дали на завтрак.

– И кот для меня ничего не значит. Я сокращусь и перед котом. Я побегу за вами! – решила Рогуля. – Голодная жизнь больше мне невтерпеж!

– Сударыня! Ведь это будет безрассудно! – воскликнул я.

Она покосилась на меня, заворчала, надула губы и, поднявшись, убежала куда-то.

Я тотчас же побежал к старику Полкану, разбудил его и передал слова псицы.

– Дай ей здоровую перекатку, – посоветовал он мне.

– Даме-то!

– Я даю и дамам. Смотри, не впускай ее к себе, а то вас могут обоих выгнать с пожарного двора.

– И наконец, если бы эта Рогуля сбиралась приходить к нам только поесть, как к вам ваша дама сердца ходит, – произнес я, – а ведь она…

– Никак не допускай. Я – дело другое. Я с детства живу на пожарном дворе, со всеми в дружбе, все меня любят, а ты с самым главным лицом, с кашеваром, и с тем в ссоре. Гони! Не допускай!

Пожар кончился. Пожарные начали сбираться уезжать. Вахроменко тоже стал запрягать лошадей в дроги. Денисов, закрыв свою бочку и увидав меня, кинул мне корку пирога. Я хотел снести эту корку Рогуле, но подумал и сам съел. Что ее приваживать! Да к тому же ее не было и видно. Она куда-то скрылась. Я даже рад был, что она скрылась.

Но вот наш брандмейстер скомандовал нам, чтобы выезжать. Ездовой вскочил на лошадь и тронулся в путь. Мы шагом последовали за ним. Потянулись бочки, дроги, обоз, звеня колокольчиками. Я обегал со всех сторон все повозки – Рогули не было. «Осталась, прозевала», – подумал я и тотчас же побранил себя мысленно, что не оставил ей на пожарище на завтра ту корку пирога, которую дал мне Вахроменко.

Но Рогуля была хитра. Потом оказалось, что она следовала за обозом издали, и я не видал ее только потому, что в Лесном очень плохое уличное освещение. Когда же мы выехали на Сампсониевский проспект и начались газовые фонари, я явственно увидал ее идущую за нами на почтительном расстоянии.

«Какова нахалка!» – подумал я, весь вспыхнув, и сгоряча хотел последовать совету старика Полкана – дать ей трепку, даже бросился к ней, но на половине дороги одумался и остановился. Нет, никогда еще я не поднимал лапы на псицу, никогда еще мои зубы не трогали псичьей шкуры! Я вернулся к пожарному обозу.

Через несколько времени, вспомня, как Рогуля зализывала мои раны на шее, я уж жалел ее.

«Бедная, несчастная псица! – рассуждал я. – Ведь это ужасный голод заставляет быть ее нахальной, иначе не покинула бы она свой угол. Ну что ж, пускай идет на наш пожарный двор, пускай поест хорошенько раз-другой, а потом можно и прогнать ее. Будут гнать пожарные, так я и сам помогу им в этом деле. Совсем жить на пожарном дворе ее допускать не надо, а теперь пусть поест, пусть отдохнет даже. Отдохнет, а потом и уходи, довольно».

Рассуждая таким манером, я даже махнул хвостом Рогуле. Уже начало светать, фонарщики гасили фонари, а потому она заметила мои жесты и приблизилась к обозу, но ко мне все-таки не подходила. Только когда мы стали въезжать на Сампсониевский мост, подошла она ко мне и сказала:

– Я ведь только поесть иду к вам, мосье Полкан, а поем хорошенько, так и уйду. Пожалуйста, не гоните меня теперь, – прибавила она.

XX

Мы въезжали на двор, и Рогуля входила вместе с нами.

– Как здесь прекрасно! – проговорила она. – Давно, давно уж, с самого раннего детства, не была я на городских дворах. Вот точь-в-точь такой двор был на Фурштатской улице, где я родилась. Это что у вас? Сеновалы? – спрашивала она меня. – На сеновале я и родилась на Фурштатской. Ах, как приятно лежать на сене! Это восторг что! А где же у вас кухня, мосье Полкан?

Я молчал. Я даже сторонился от нее, чтобы не показать пожарным, что это я ее привел на двор. А она, остановясь против окон кухни с открытой форткой, подняла голову, нюхала воздух, шевеля ноздрями, и говорила:

– Как хорошо пахнет! Вот где, должно быть, кухня-то. Пожарные, распрягая лошадей, тотчас же ее заметили. – А эта откуда взялась собака? – проговорил Степанов, коротенький, но широкоплечий пожарный. – Черная какая-то.

– А это, должно быть, наш Личарда женку себе привел, – отвечал Вахроменко.

– Тоща уж больно… Вишь, как у нее животы-то подвело! – улыбнулся Денисов и прибавил: – Нет, это так, забежала какая-то шляющаяся. Гнать ее надо. Чего тут псарню разводить!

Рогуля, должно быть, услышала эти слова и скрылась куда-то. Я отправился в конюшню и лег там в свободное стойло. Бессонная ночь, проведенная на пожаре, дала себя знать. Я был страшно уставши, глаза слипались, и вскоре я уснул под хруст лошадей, жевавших сено.

Когда я проснулся, Рогуля лежала около меня на соломе и грызла кость. Это уж было нахально. Я несказанно удивился ее присутствию. Ну, будь она на дворе, а то ведь влезла в конюшню, так сказать, в мою спальню, указанную мне пожарными. Я поднялся на ноги, потянулся, сделав спину дугой, и зевнул во всю ширину рта. Скосив на нее глаза, я только что хотел разъяснить всю неуместность ее поведения, как вдруг она на меня заворчала. Меня взорвало.

– Это что такое! – воскликнул я. – Вы пришли ко мне в стойло, никого не спросясь, да еще ворчите на меня! Вот это мило!

– Пардон, мосье Полкан, но у ведь у меня кость, – спохватилась Рогуля.

– А кость-то чья? Ведь кость-то моя. Она мне должна бы попасть.

– Ну, простите, простите! Ведь и вы на меня заворчали бы, если бы были с костью. Уж это такая наша собачья натура. А сколько здесь костей зарыто в сене на сеновале! – воскликнула она.

– Как, вы уж и на сеновал успели сбегать? – удивленно спросил я.

– Везде перебывала. И пожарные ваши ничего… Один даже баранку мне кинул. Он после чаю из казармы выходил, а я сидела на лестнице.

– И в казарму уж проникала! Это удивительно.

– А чего же зевать-то! Послушайте, откуда это взялись кости на сеновале? – наивно спросила она.

– Да мои же! Я их зарыл.

– Это делает вам честь. Какой вы прекрасный хозяин!

– Вы, пожалуйста, Рогуля Васильевна, оставьте мои кости на сеновале, а то уж я на вас заворчу, да, может быть, и больше того… – строго сказал я ей.

– Это на даму-то? Как это деликатно!

– Бывают случаи, что и на даму, если эта дама…

Я не договорил и просил ее выйти из конюшни вон, так как она пожарному двору не принадлежит и ей здесь не место.

– А вы думаете, меня пожарные выгонят? Не выгонят, – сказала она. – Я уж и со щенком здешним познакомилась… Какой милый ребенок! Я понянчила его немного, полизала – и кашевар оказался очень доволен! Кушанье еще только варится к обеду, а потому в благодарность он мне кинул только корку хлеба.

– И со щенком, и с кашеваром успела уж познакомиться. Ну баба! – воскликнул я.

– Да ведь и вы так же знакомились. Мне щенок-то сказывал, – отвечала она. – Только вы его укусили, а я полизала.

– Вовсе я его не кусал, а только опрокинул на спину, кверху ногами.

– Укусили. Я видела у него даже ранку на боку и зализала ее.

– Ну, может быть, как-нибудь нечаянно. Щенков я никогда не грызу. Очень уж он вывел меня из терпения. Я ел, а он вздумал играть моим хвостом и ушами.

– Он и моим хвостом играл. Ребенок ведь.

– Вы женщина, а я мужчина. Однако прошу, Рогуля Васильевна, уйти из конюшни, – повторил я свое требование. – Я сам ухожу.

– Вместе с вами пойдемте, – согласилась она. – Только вы кость мою не троньте. Я после обеда буду забавляться ею, – прибавила она и стала зарывать кость в солому.

«Совсем водворяется в нашем дворе», – подумал я.

Мы вышли на двор. Я стал обнюхивать уголки крылец, тумбы, а она побежала на галерею, где вход в кухню. Через несколько времени она вернулась и что-то жевала.

– Ах, какой прелесный этот кот кашевара! – проговорила она.

– Уж и с котом познакомилась! – тряхнул я ушами.

– Да как же… Вот я сейчас с ним разговаривала. И какой неробкий! Я стою, а он сидит, поджавши лапки, на подоконнике – и хоть бы что! Знаете, он даже не прочь, чтобы я совсем осталась здесь.

– Да что кот значит! Кот ничего не значит! И паршивый, ободранный кот! – рассердился я.

– Ну, не скажите. Он все-таки любимец кашевара и играет здесь роль. Ведь вот вас-то из-за него с галереи выгнали, а мне кашевар сейчас кусочек мясца кинул… Кажется, сейчас пожарные будут обедать, а после обеда и нам дадут поесть, – прибавила она.

– Послушайте… После обеда вы все-таки намерены уйти с нашего двора? – спросил я.

– Зачем же непременно после обеда, – проговорила Рогуля. – Я пообедаю, отдохну, потом поужинаю, а в ночь и отправлюсь. Ведь не гонят.

Вскоре зазвонили к обеду. Пожарные направились в застольную. Рогуля виляла им хвостом и делала масленые глаза. Пожарный Вахроменко, проходя мимо нее, опять сказал:

– Личардина женка.

О, как мне хотелось в это время дать трепку Рогуле, чтобы показать, что она вовсе не женка мне! Но я никогда не поднимал лапу на женщину и сдержал себя.

Я не пошел на галерею, а Рогуля проникла туда и, вернувшись оттуда, облизывала морду и нос.

– Как щенка-то кашевар кормит! Прелесть. Какие жирные щи! И с говядиной! Сейчас он мне предложил остатки после себя, – хвасталась она. – Жаль только, что мало. Ну, да ведь вот вам сейчас в конюшню принесут еды, так я могу и от вас попользоваться. Надеюсь, позволите?

– Пожалуйста. С удовольствием поделюсь с вами половиной, – дал я ответ.

– Ну, мерси. А щенок мне рассказал все, – продолжала она. – Рассказал, что вас не пускают на галерею и пожарные носят вам обед в конюшню. Это вам в наказание за щенка, – прибавила она.

– Мое дело… – пробормотал я сердито.

Показался Денисов с шайкой. Он нес мне еды.

– Личарда! – крикнул он и показал мне шайку.

Я бросился за ним. Там, в конюшне, принялся я есть, но только стал вылавливать куски мяса, как пришла Рогуля и сунула морду в чашку. Я зарычал на нее, а она схватила меня за ухо и больно укусила.

– Послушайте… – начал я в недоумении.

Она рванула меня за ухо еще раз. Что мне оставалось делать? Будь это мужчина, я дал бы сдачи, но на женщину я не мог броситься.

– Неблагодарная… – пробормотал я только и отошел от шайки. – Возьми, ешь первая… Уступаю женщине.

Но она не слушала меня и жрала из шайки, звонко всхлебывая, а когда кончила, отошла от шайки, облизываясь, и я подошел к шайке – шайка была пуста.

XXI

– Однако уж это, Рогуля Васильевна, совсем бесцеремонно с вашей стороны, – с горечью в голосе сказал я Рогуле, отходя от пустой чашки. – Кажется, хорошо уж предоставил я вам попользоваться, отдал полчашки еды, пустил вас первую есть, а вы все без остатка съели.

Она стояла и облизывалась.

– Виновата… Простите, мосье Полкан… Но я так была наголодавшись, что и не заметила, как все съела, – ответила она. – Ну, да вам еще дадут. Здесь еды много. Здесь одними мелкими подачками можно быть сыту.

Я не плодил разговора, но мне было крайне обидно. В самом деле, я принял в Рогуле самое живое, теплое участие, маклачил ей на пожаре корки у пожарных солдат, не препятствовал ей войти на двор, а она что со мной сделала! Оставила без обеда.

Есть мне хотелось очень. Я отправился искать еды неофициальной. Пришлось шарить по ведрам с отбросами. Пробравшись по лестнице к дверям кухни брандмейстера, я увидал ведро. Из него торчали капустные листья, кочерыжки, под этим были рыбьи кишки и яичная скорлупа, но такого, что годилось бы для еды собаке, я ничего не нашел. В ведре помощника брандмейстера – то же самое, и только у вахтера нашел я две пригорелые корки пирога, которые сейчас же и съел.

Вернувшись в конюшню, я увидал Рогулю, нежившуюся в стойле на соломе. Она лежала на боку, щурила глаза и при входе моем раза три ударила хвостом по соломе.

– Нашли что-нибудь, чтобы заморить червячка? – спросила она.

– Я прошу вас со мной не разговаривать, – строго сказал я и тоже улегся.

– Полно вам, мосье Полкан… Не сердитесь… Ведь я пробуду у вас всего каких-нибудь два-три дня… – продолжала она.

– Как два-три дня! – воскликнул я. – Ведь вы давеча мне сказали, что сегодня после ужина уйдете.

– Да, я сказала. Но, судите сами, куда я ночью пойду? И наконец, я хочу немножко поправиться, хочу чуточку нагулять тела. Я еще молода, мосье Полкан, и могу нравиться, если я буду сыта и шерсть моя станет гладкой. Вы посмотрите, какой у меня хвост!

И она опять ударила по соломе несколько раз хвостом, томно прищурив глаза.

Я отвернулся от нее и сказал:

– А только уж сегодня вечером, во время ужина, я вас не подпущу к своей шайке, сколько я ни деликатен.

– И не надо, не надо, я сама не подойду. Я надеюсь за день-то хорошо познакомиться с кашеваром и буду лучше вас еще сыта из чашки щенка. Ну, полно вам, ну, не сердитесь…

Она поднялась на ноги и подошла ко мне. Я зарычал и поднял шерсть на спине щетиной. Она не испугалась и продолжала:

– Не рычите. Давайте я вам полижу ваши ранки на затылке.

И прежде чем я успел что-нибудь сказать, Рогуля лизала уже мне затылок.

Я все еще продолжал рычать, хотя зализывание ее было мне приятно. Рычал и думал: «О, псицы, псицы! До чего вы лукавы, коварны и вкрадчивы!»

А она, слушая мое постепенно утихающее рычание, говорила:

– Не боюсь я вас, не боюсь… Не боюсь вашего рычания. Вы хоть и рычите на меня, но вы пес добрый.

Она долго зализывала мне затылок. Я умолк и, сам не знаю как, заснул.

Когда проснулся, я увидал вошедшего в конюшню Денисова, который гнал Рогулю, замахиваясь на нее недоуздком:

– Вон отсюда! Вот еще какая конюшенная гостья явилась! Ах ты, ледащая! В конюшне на соломе поселилась!

Рогуля выбежала из конюшни. Я погнался за ней и залаял, чтобы показать Денисову, что я вовсе не сочувствую пришлой собаке. Денисов выскочил на двор, схватил метлу и принялся ею размахивать, выгоняя Рогулю со двора. Рогуля исчезла за воротами.

«Наконец-то добрый человек надумался прогнать ее!» – радостно подумал я, стал вилять перед Денисовым хвостом и, припрыгивая, два раза уперся передними лапами ему в бок.

– Добрый пес! Добрый пес! Ты-то останешься. Тебя-то мы гнать не будем, – сказал он мне, трепля меня черствой ладонью по голове.

По двору шла кошка вахтера. Она, увидав меня, тотчас же изобразила из себя дугу, ощетинившись и выпрямившись на ногах, но я сделал вид, что не обращаю на нее внимания. Денисов опять потрепал меня и проговорил:

– И что это наше начальство выдумало, что ты на кошек бросаешься. Какая на тебя, брат Личарда, напраслина! Ведь вот кошка, а ты ни-ни…

Я еще раз подпрыгнул к Денисову и старался лизнуть его в щеку, но не мог.

Рогули целый день не было видно, и я уж торжествовал, сходил на сеновал, принес оттуда кость и часа полтора тешился ею, пока не зазвонили тревогу и не выкинули на каланче сигналов о пожаре. Команда наша поехала на пожар, я побежал за ней, но по дороге нас остановили. Был отказ. А когда мы вернулись на двор, я увидал Рогулю. Она выходила с галереи, где была кухня команды, и облизывалась. Увидав Денисова, который отпрягал лошадей, она тотчас же скрылась обратно на галерею. Я тотчас бросился за ней. Она стояла у дверей кухни, около щенка и поспешно говорила:

– Пожалуйста, пожалуйста, не ходите сюда! Иначе я завизжу, выскочит кашевар, и вам достанется шваброй.

Я, однако, не послушался ее и стал ходить гоголем по галерее, задеря кверху хвост и нюхая направо и налево все выдающиеся углы.

– Я вас всепокорно прошу удалиться! Это мой апартамент! Видите, я нянчу щенка… – повторила она.

В чашке щенка была какая-то еда. Я был голоден, подскочил к чашке и принялся есть.

Рогуля тотчас же опрокинула мордой щенка. Он упал навзничь и завизжал, завизжала и она ему в подмогу. Выбежал из кухни кашевар и закричал:

– Вон отсюда, черти паршивые!

Я выскочил из галереи на двор. Выскочила за мной и Рогуля. Вслед за ней полетел опорок кашевара. Он стоял на крыльце и кричал:

– Вот развели псарню! Отбою от собак нет! Две собаки! Щенку покою не дают. У кота говядину отнимают.

Я торжествовал. Кашевар выгнал и Рогулю. Стало быть, Рогуля врала, что подружилась с кашеваром. Кашевар спустился с крыльца поднять свой опорок, а я кричал Рогуле:

– Ага, и тебе досталось! Очень рад, очень рад, милая!

Денисов опять схватил метлу и выгнал со двора Рогулю.

XXII

Рогуля была выгнана со двора вторично, но я был вполне уверен, что она явится опять на двор. Так и случилось. Пока было светло, она не показывалась. Не показывалась и вечером, пока по двору бродили пожарные. В начале десятого часа вечера Денисов принес мне в конюшню шайку с ужином, а ее тоже не было. Я с наслаждением сунул в шайку морду и поел до отвалу, хотя всего съесть и не мог. Оставляя в шайке остатки, я подумал, что сама судьба заботится о Рогуле, и вышел за ворота на улицу посмотреть, нет ли ее там. Фонари газовые светили хорошо, прохожих было мало, и я видел улицу на изрядное пространство, но и на улице Рогули не было.

Я отправился спать в конюшню, вырыл из соломы в стойле зарытую туда кость и только принялся ею тешиться, как вдруг услышал шорох и почувствовал, что пахнет собакой. В неплотно притворенную дверь конюшни, всегда так оставляемую на ночь для воздуха, смотрела Рогуля.

– Не спите еще? – спросила она.

Я промолчал и грыз кость.

– Пожарных здесь нет? – задала она второй вопрос.

– Двое есть и сейчас вам зададут трепку, – пробормотал я.

– Врете. Я по запаху слышу, что никого нет. Мне только переночевать. А то я сыта. Я отлично наелась по помойным ямам. Попадались очень лакомые кусочки.

И она, озираясь, вошла в конюшню.

– Идите, идите, Рогуля, вон. Не пущу я вас здесь ночевать, – сказал я.

– Это что значит? – фыркнула она. – Ведь вы и сам такой же пришлый, как я. Какое вы имеете право? Ведь давешний опорок сапога, который швырнул кашевар, в вас предназначался и только по ошибке попал в меня. Нет, я не пойду отсюда, – твердо произнесла она и стала ходить по всей конюшне, нюхая у лошадей хвосты.

– А если опорок в меня предназначался, а вы такая приятельница с кашеваром, как вы говорили, то отчего вам не идти ночевать к кашевару? Там на галерее отлично.

– На галерее жестко. Там всего только рогожа одна разостлана перед кухонною дверью. Щенок спит в кухне.

– Ах, какая вы неженка! А как же вы раньше-то спали? Поди, и рогожи не было. Не укладывайтесь, не укладывайтесь в конюшне! – возвысил я голос, видя, что она вошла в мое стойло.

Но она не слушалась и, увидав шайку с остатками еды, проговорила:

– Ах, и поужинать еще есть кой-чем? Поедим.

– Есть ешьте, но ночевать идите куда-нибудь в другое место, – снисходительно сказал я. – Мало ли есть мест здесь на дворе! Идите на сеновал. Там так же мягко.

Рогуля ничего не отвечала и уплетала за обе щеки остатки ужина.

– Идите, Рогуля Васильевна, на сеновал, – повторил я, заметив, что она кончила уже есть и облизывает шайку.

– Мне и здесь хорошо, – отвечала она.

– Но я вам прямо советую поберечь вашу шкуру, иначе Денисов и Вахроменко, когда придут в конюшню и увидят вас…

– Ночью они меня не заметят, я спрячусь вон там, в уголок стойла, а когда рассветет, я уж к тому времени успею выспаться и уйду отсюда, – твердо отвечала Рогуля и стала невдалеке от меня свертываться калачиком.

– Тьфу ты, нахальная баба! – плюнул я и отвернулся.

Улеглась, однако, Рогуля нескоро. Не прошло и двух минут, как она опять вскочила и стала разгребать лапой солому, потом начала кружиться и снова легла с тяжелым вздохом.

– Завтра уйдете? – спросил я ее.

– Утро вечера мудренее, – отвечала она уклончиво и спросила: – А где бы здесь попить? Поела я кусочков сала от ветчины в помойных ямах, так очень пить хочется.

– В конюшне, должно быть, есть ведра с водой. Поищите.

Она вскочила и ходила по конюшне. Вскоре я услышал ее лакание. Пила она долго и вернулась в стойло, махая мордой и брызгая на меня.

– Здесь кость была. Вы ее не видали? – спросила она, шаря мордой в соломе.

Я не вытерпел и зарычал.

– Как это мило! На даму-то! – проговорила Рогуля. – А я еще вам затылок зализывала.

Я продолжал рычать.

Она укладывалась в третий раз.

Я умолк и начал думать, как бы мне поскорей избавиться от Рогули. Мне мелькнула мысль предложить ей место. Сегодня, когда я выходил за ворота, я встретился с Мойсой, ледащим ублюдком, о котором я уже упоминал и который жил на дворе через улицу. Мы разговорились, и он рассказал мне, что раньше он жил на Финляндской железной дороге, где дворник, при котором он теперь находится, имел какое-то место при вокзале, и что там жилось ему сытнее. Он с восторгом упоминал о кусках булки, колбасы и даже жареной говядины, которые ему кидали из окон отъезжавшие пассажиры, когда он, в сообществе других собак, бродил около вагонов. Вот на это-то место я и решил указать Рогуле.

– Не спите? – спросил я ее.

– Нет. Блохи кусают.

Она вскочила и начала чесаться задней ногой.

– Если вы будете умницей, Рогуля Васильевна, и завтра уйдете от нас, то я вам укажу место, где вы можете устроиться и жить сытно, – проговорил я.

– Ах, пожалуйста, укажите! – воскликнула она, перестав чесаться. – Где это?

– Дайте прежде слово, что уйдете завтра.

– Хорошо, хорошо.

Я рассказал ей о месте.

– Мерси. Я сбегаю завтра и посмотрю, – проговорила она и снова стала укладываться, разровняв лапой солому и вертясь на месте.

Минут через пять она храпела.

Заснул и я.

XXIII

Я почувствовал легкий удар в бок и проснулся. Оказалось, что это Рогуля перепрыгнула через меня и задела меня ногой. Было еще темно, но в близлежащей церкви звонили уже к службе.

– До свидания, – сказала она мне. – Я ухожу. А то и в самом деле придут ваши Денисовы и Вахроменки и начнут гнать меня.

– Совсем уходите? Вот это похвально с вашей стороны, Рогуля… – пробормотал я, зевая.

– Если бы я уходила совсем, то не сказала бы вам «до свидания».

– Но ведь вы обещались? И наконец, я вам рекомендовал место на Финляндской железной дороге.

– Прежде всего, надо узнать, какое это место и не занято ли оно.

– Как возможно этому месту быть занятым! Это место для пришлых собак, и говорят, на Финляндской дороге их живет целая стая. Вы сходите, Рогуля.

– Схожу, схожу. Но дайте мне прежде здесь-то немножко поотъесться. А на железной дороге место не уйдет, тем более, как вы сами рассказываете, что то место для пришлых собак, – проговорила она и выскочила из конюшни.

Я увидел, что Рогуля одна на железную дорогу не пойдет, а если пойдет, то не скоро, а потому решился сам свести ее на дорогу. Спать мне больше уж не хотелось. Я встал, отряхнулся, потянулся и вышел на двор. В освещенные окна казармы я видел, что наши пожарные пьют чай. Я выбежал за ворота. Трое мастеровых шли тоже чаепийствовать в трактир, и один из них нес в опущенной руке связку баранок, а Рогуля бежала за ними и нюхала эти баранки. Я окликал ее. Она остановилась.