Текст книги "Полевой цейс. Знамя девятого полка"

4

Спустившись на веранду, я застал одну из редких размолвок в семье дяди Кости и тёти Ксаны.

Константин Михайлович отмалчивался, уткнув глаза в одну из тех неинтересных книг с таблицами цифр и чертежами на каждом листе, которые он читал вперемежку со стихами. Гамак под ним тонко и зло поскрипывал. А тётя Ксана с блестящими от слёз глазами укоряла мужа в чём-то совсем несуразном, чуть ли не в преднамеренном самоубийстве. Серафима стояла с ней рядом, привалясь худеньким плечом к столбику веранды, и невозмутимо наматывала на палец кончик толстой косы.

По её негодующим большим серым глазам было ясно, что она в этой семейной распре целиком на стороне старшей сестры.

– Ты эгоист, фрондёр и, прости меня, мальчишка! Ты… вечный юнкер, а не фронтовой офицер, за которого себя выдаёшь! – причитала старшая тётка, и её расширившиеся зрачки стали никак не меньше круглых пуговиц на самых высоких «румынках».

– Уж если вечный, так гимназист, что ли, или вольнопер, так хоть будет правдоподобнее… – едко отшучивался дядя Костя и делал ногтем какие-то пометки на пожелтевших полях книги, а Ксана распалялась всё больше.

– Молчи, Константин. Это просто чистейшее идиотство, армейский кретинизм! Зачем тебе было дразнить купчишку? Вот он донесёт о твоих намёках в контрразведку, и тебе покажут врачебную комиссию фронта!

– Эк! Что они мне сделают?

– Повесят как дезертира!

На минуту дядя стал задумчиво-серьёзен и сказал знающе, пыхнув клубом синего дыма, как выстрелил:

– Вешают шпионов. Дезертиров расстреливают. Жене армейского подпоручика это не мешает знать в наше время. А до контрразведки ровно двести двадцать четыре версты. Она в Самаре. Здесь эти господа, да и сам пристав Широков, пожалуй, не успеют ею обзавестись. Здесь у них ещё каменный век и… вскипяти, пожалуйста, кофе. Оно успокаивает. – Дядя пыхнул ещё одним синим клубом и вдруг сказал так зло, что тётка сразу замолкла: – Проклятый толстосум! Ничему не научился. Да за двенадцать мешков второй голубой можно оклеить керенками всю дачу. Десять дач! Сто! И чтобы мне да за его доходы идти людей убивать?! Отставить такой камуфляж.

Он упруго, как из седла, выпрыгнул из гамачной сетки и, словно сразу разрядясь от пароксизма своей нервической ярости, сказал вполголоса и совсем мирно:

– Димка, пошли на Сазанлей, вентеря посмотрим. Ох, лещи сегодня плескались!

Жили мы в то лето, если брать довоенные дачные нормы, достаточно скудно.

5

А дядин полевой «цейс» продолжал показывать мне из окна мезонина свои маленькие оптические чудеса.

Они ехали верхами, вдвоём, и у одного было загорелое каменное лицо драматического злодея. Я различил это ещё за версту, всё-таки хитроумная оптика Карла Цейса из Иены давала восьмикратное увеличение. Зато во втором я так же без труда узнал Петра Уварова, саратовского реалиста, сына известного у нас в губернии присяжного поверенного. Он с весны гостил в Балашине у замужней сестры. На рукавах у обоих были широкие белые повязки, как и у Паисия Липнягова.

Туполицый и загорелый солдат держал поперёк седла короткий кавалерийский карабин, а Уваров сначала показался мне безоружным, но, присмотревшись, я различил на его поясе спереди тупоносую кобуру полицейского «бульдога».

Мы, мальчишки времён Вердена и Перемышля, боёв во Фландрии и под Варшавой, знали тогда все марки и типы огнестрельного оружия едва ли не лучше любого унтер-офицера срочной службы.

Понуро опустив головы, не вздёрнутые поводьями, свободно брошенными на луки высоких сёдел, несли своих седоков к нашей даче две лошади – низкорослый, лохмоногий и горбоносый «калмык» и огромный, устрашающей худобы конище, верно, из армейских выбраковок. И на них, лениво переговариваясь, ехала шагом сама вооружённая заволжская контрреволюция. Поначалу это показалось мне даже смешным – Петька Уваров, читавший с эстрады на школьных вечерах Мережковского и Бальмонта и даривший гимназисткам в саду Сервие и саратовских «Липках» букеты ландышей и фиалок, и вдруг – учредиловец, белый доброволец, заволжский шуан. Было это тем более забавно, что форменные брюки великовозрастного реалиста вздёрнулись на коленях и над цветными носками были видны белые кальсоны.

«И конь, ни дать ни взять, как Росинант», – насмешливо подумал я и, дождавшись, когда всадники, пригибаясь, проедут в калитку, спустился вниз. На веранде, сидя в гамаке, читали вместе одну книгу дядя с тёткой и, напевая «Бал господен», что-то кроила на столе Серафима. Пёс Хам, добродушный и мирный пойнтер, развалясь в тени, с костяным стуком колотил хвостом по полу возле её стройных и загорелых ног.

Но вот Хам, верно, услышав конский топот, вскочил, напрягся и оглушительно звонко залаял, бросаясь к стеклянной двери. Серафима прикрикнула на него, но бедняга совсем одичал в нашем тихом малолюдье и уже крутился у ног лошадей, подпрыгивая и норовя куснуть их за добрые отвислые губы.

Загорелый кавалерист, как-то необычно ловко пригнувшись с седла, ткнул пса стволом карабина в пах, и Хам, завизжав, кинулся под крыльцо – вообще-то он был трусоват, но задирист и по молодости глуп.

Уваров, виновато улыбнувшись в сторону веранды, сказал укоризненно своему суровому спутнику:

– Нашёл с кем связаться. Это ж пойнтер – некусачая порода.

– Петя, какими судьбами?! – вдруг разряжая атмосферу готового вспыхнуть конфликта, раздался обрадованный голос Серафимы, и я увидел, как смутилась, захлопывая книгу, Ксана Петровна, видимо, шокированная весёлой невоспитанностью сестры. Ну разве же можно было девушке первой обращаться так экзальтированно к незнакомому, а если и знакомому одной ей, то не представленному всему обществу молодому человеку?

«Хоть бы офицер был, а то… Уваров», – подумал я, разочарованно разглядывая «жёлтую яичницу», как звали у нас в Первой министерской всех без исключения воспитанников реальных училищ.

А Серафима и Уваров уже стояли рядом, и я совсем не узнавал нашей, всегда уравновешенной, молчаливой и даже чуточку флегматичной, на первый взгляд, Сороки, такое испуганно-сияющее было у неё лицо. Как же, «жёлтая яичница» в гости пожаловала. Подумаешь, кавалер! Лично меня больше всего занимали привязанные к штакетнику лошади, и я уже был готов извлечь для себя все выгоды из тёткиного знакомства.

Ведь даже второй всадник с лицом воинственного истукана смотрел на мою младшую тётку с восхищённой улыбкой – и то сказать, девушка была очень хороша, даже я, шпингалет, догадывался, что таких ресниц, мохнатых, стрельчатых и загнутых кверху, и такой тяжёлой косы цвета спелого каштана не было ни у кого из девчонок во всём квартале между Московской и Часовенной.

А Серафима и Петька Уваров продолжали какой-то давно начатый, видно, сразу завихривший их разговор, и я не знал, как теперь свести его на коней и сёдла.

– Ну вот я и доказал! – взволнованно говорил Уваров, стоя перед Сорокой особенно прямо и почтительно, руки по швам, и мне уж было ясно, что эта строгая стойка перенята им у кого-то из знакомых офицеров. – Доказал, Симочка! Не спорьте. Себе? Вам? Ещё не знаю. Помните, у Блока? «И я сказал: «Смотри, царевна, – ты будешь плакать обо мне…» Помните?

Тон его был совсем не предназначен для свидетелей, но Серафима, раскрасневшаяся, счастливая, с головой выдающая себя, не возражала – она, несомненно, помнила всё.

– Это было чертовски интересно! Мы не ели два дня, лежали в степи и поднялись по белой ракете. Понимаете, белой, видной даже днём. У нас был замечательный ротный, из кадровых, с двумя Георгиями…

– Петя, Петя, вы всегда были непрактичным и увлекающимся. Помните, под Новый год? А ваше купанье в проруби? Но это же страшно опасно и глупо – вас убьют, и я действительно… буду плакать, – ласково, но уже тревожно пела Серафима, а Уваров смотрел на неё преданно и счастливо улыбаясь.

Я же мотал всё на свой условный ус – так вот где она, эта сероглазая тихоня, была под Новый год!.. Боже, когда же мне будет хоть семнадцать? Но лошади, лошади! Неужели я так и не покатаюсь сегодня в высоком казачьем седле?

– Я ведь никогда не думал, что война – это так интересно!.. – восторженно говорил ещё недалеко ушедший от меня реалистик Петя Уваров. – Ка-ак мы ворвались в городишко, как наш ротный…

– Позвольте, юноша, это война-то интересно? Где вы это вычитали? В каких книгах? И где вы видели войну? Под Балашином? – насмешливо спросил вдруг с веранды дядя Костя, и его иронический голос сразу стёр улыбку с лица Уварова и поставил что-то на своё место. Даже каменнолицый солдат глянул на дядю с суровым одобрением.

– Какой там антирес? Просто нужда, крайней нет. Ну, приказ: комиссаров сничтожать надо. Продали Россею, – словно бы поддерживая дядю Костю, буркнул он и вдруг чётко закинул карабин за плечи. – Ты вот что, Уваров, раз уж у тебя здесь знакомство, осмотри сад. А я спущусь к реке. Да только зря мы время ведём. Он нас ждать не станет. Поди, на Дымную пристань подался.

– Так вы кого, господа, ищете? – деловито справился дядя Костя, и спутник Уварова неохотно сказал:

– Да тут один захаркинский холуй шалается. Только зря мы, говорю, коней гоняем. Не дурнее нас он, Захаркин. Кого ни попадя не пошлёт.

Уваров нетерпеливо и, как мне показалось, обрадованно кивнул:

– Хорошо, хорошо. Я осмотрю сад. Симочка, вы составите мне компанию? В качестве проводника?

Но тут в конце концов возмутилась Ксана и, всплеснув голыми по самые плечи руками, прикрикнула на бесстрашного разведчика со своим всегдашним педагогическим апломбом бывалой классной дамы:

– Где вы только воспитывались, молодой человек? Приглашать девушку в такую рискованную прогулку! Серафима, не смей!

– Да какой же это риск, Ксаночка? В саду определённо же никого нет. А нам надо… доспорить. У нас давние разногласия, – лукаво засмеялась было Серафима, но тут же покраснела до самых ключиц. – Мы же очень старые знакомые.

И опять решающее слово оказалось за дядей Костей, единственным нашим мужчиной, знающим войну не по обзорам полковника Шумского в «Ниве».

– Оп-перетта. Кор-де-балет, – сказал он презрительно и через перила потянулся рукой к ученическому поясу Уварова. – Ну-ка, юноша, покажите вашу пушку. Не бойтесь, я к Захаркиным лазутчикам отношения не имею.

Уваров доверчиво вынул свой «бульдог» из кобуры и на ладони показал его дяде. Из барабана торчали тусклые свинцовые носики четырёх патронов, пятое гнездо было пустым. Дядя сказал всё с тем же весёлым презрением:

– Кинематографическое оружие. Такая война действительно интересна… до встречи с противником. По-моему, бесстрашный воин, вас надо поставить носом в угол, а может быть, даже и… – дядя слегка похлопал себя сзади по пузырю офицерского галифе, но заключил уже серьёзно: – Вам известно, что эта… бутафория за десять шагов не пробивает и трухлявой доски в дюйм толщиной? Неизвестно? Тогда получите назад деньги с вашего 2-го реального.

Но Уваров, не обижаясь на эти едкие слова, опустил свой кургузый револьвер в потёртый кожаный чехол, сразу оттянувший ему ремень с медной пряжкой с четырьмя тиснёными на ней буквами «С2РУ».

– Но я же совсем не намерен во что бы то ни стало убивать людей, – ясными глазами глядя на Константина Михайловича, сказал он. – Я считаю, что в этой смуте мы, то есть интеллигентная молодёжь, должны перенести всё со своим народом и прикрыть его грудью. Вот так.

Дядя вдруг болезненно поморщился, как от очень фальшивой ноты в оркестре, который он до сих пор всё-таки ещё слушал.

– Это, простите, из какой партийной программы? Социалистов-революционеров господина Чернова?

Уваров пожал плечами.

– Не знаю. Но так мне подсказывает совесть.

Дядя с шумом вздохнул.

– И тут совесть. И кроме всего, узкая у вас грудь, юноша. Вы уверены, что народ в ней нуждается? Он уж как-нибудь сам. И… забросьте вы его поскорее в Волгу, этот монтекристо. Ох, и даст же вам жару Пётр Захаркин! – вдруг добродушно и даже весело определил дядя Костя и успокаивающе кивнул жене: – Не бойся, друг мой. Это же чистейшей воды оперетта. Да пусть они походят по саду. Вон ещё Димку пусть возьмут. Он тоже любит в казаки-разбойники играть. Любишь, Димка?

Нет, больше всего на свете я любил моего бывалого фронтовика – дядю, и сквозь все его насмешки чувствовал какую-то горькую и большую правду его совсем невесёлых слов. Но я, конечно, не сказал ему ничего. Что же это за любовь, о которой можно говорить на всех перекрёстках?

Дядя же так добродушно посмеивался, что Ксения Петровна вдруг успокоилась, и мы втроём пошли в сад.

Но меня всё ещё продолжала занимать лошадь Уварова, и не так сама лошадь, как высокое казачье седло, в котором я ещё за свой короткий век и раза не сиживал. Я всё время пытался свести разговор на лошадей и сёдла, а Уваров и тётка от меня отмахивались и были похожи на лунатиков.

Так мы и шли в ряд между побелёнными стволами яблонь, за которыми не могла спрятаться даже кошка, и яблони просматривались до самого забора над Сазанлеем. Конечно, никаких захаркинских разведчиков между ними быть не могло.

И о чём же они говорили, взрослые восемнадцатилетние люди?! Мне тогда их путаный разговор показался просто бредовым.

– «В белом венчике из роз впереди – Иисус Христос», – напевно скандировал Уваров, и его синие глаза смотрели на белые стволы вокруг вдохновенно и незряче. – Знаете, Симочка, весь Петроград с ума сходит от этой новой поэмы Блока, а я только сейчас понял, что она ни о какой не о солдатне из красных, а о нас, о белой гвардии. «Винтовок чёрные ремни, кругом огни, огни, огни…» Когда мы лежали в степи и горели десятки костров…

Всё-таки я фыркнул, лишь с опозданием сопоставив слово «гвардия» (значит, богатырский рост, гусарский ментик или драгунский кивер, шпоры, палаш на ролике) и… уваровские вылезающие из цветных носков кальсоны. Сравнить только! Но жонглёрская переброска непонятными и яркими словами между моими спутниками продолжалась.

– Уваров, Уваров, это же лубок, тут же совсем нет блоковских интонаций! – на секунду строжая, морщилась Серафима, а через минуту Уваров, прямо из Блока возвратясь на нашу грешную дачную землю, уже заинтересованно и деловито спрашивал:

– А кто этот мрачноглазый? Ведь он же офицер? Это же видно сразу. А эта строгая дама и есть…

Серафима, сразу став проще и понятнее мне, теперь тоже не говорила загадками:

– Дама – моя сестра. Неужели вы не заметили сходства? А это её муж. Офицер, подпоручик. Он отпущен по ранению.

На румяном и доверчивом лице Уварова появилось выражение деловитого интереса.

– Офицер? Пехотинец, кавалерист?

– Право, не знаю. Кажется, пулемётчик.

Уваров сразу остановился и растерянно взял тётку за руку.

– Да что вы говорите? Обязательно надо доложить Менькову. У нас же совсем нет пулемётчиков.

«Да у вас, поди, и пулемётов-то нет, вояки из оперетты», – вдруг почему-то злорадно подумалось мне, хотя всего четверть часа назад я жгуче завидовал Уварову, вооружённому револьвером и верхоконному. Но уж очень едко и со знанием дела просмеял дядя Костя его полицейский «бульдог», который только и стоит выбросить в Волгу.

Однако тут женский практицизм восемнадцатилетней свояченицы оказал дяде Косте, предпочитавшему гамак всем мобилизациям, неоценимую услугу, – только я-то понял это много позже.

– Не смейте делать глупостей, Петя! – возмущённо прикрикнула моя младшая тётка. – Ни слова Менькову. Константин Михайлович тяжело болен. У него нервное потрясение и… галлюцинации. Кроме того, он отравлен газами. Слышите? Иначе я порву с вами дружбу!

– Ну, за вашу дружбу я готов на всё. Молчу. Подумаешь, Меньков, – прочувствованно сказал Уваров и, совсем как Валентин в «Фаусте», прижал руку к сердцу.

Дальше они опять стали самими собой, то есть гимназисткой и реалистиком, почти детьми, лишь играющими то в войну, то в возвышенные чувства.

– Но в кинематограф мы сегодня обязательно пойдём? – вдруг совсем по-заговорщески спросил Уваров и попутно поддержал Серафиму за локоть: поперёк дорожки лежал поливочный жёлоб от конного чигиря. – Ведь Вера Холодная сегодня и Мозжухин.

– Ой, Мозжухин? Идём, конечно! – сразу воспламенилась Серафима и так же сразу погасла: – Но меня же одну не пустят.

– Со мной пустят, – солидно вступился я, тоже кровно заинтригованный хонжонковской «Золотой серией», в картинах которой сама Вера Холодная снималась самым крупным планом. – И вообще, мы отпросимся ночевать к деду.

Уваров покровительственно и благодарно потрепал меня по плечу, и я понял, что место в седле его Росинанта в дальнейшем мне напрочно обеспечено.

Когда мы возвращались к даче, то ещё издали увидели уваровского спутника, сидевшего на крылечке веранды с толстенной самокруткой в зубах.

Дядя Костя сидел ступенькой выше, и лицо его было странно напрягшимся и непроницаемым. Речь шла о балашинском восстании, как пожар в степи, охватывавшем всё новые сёла до самого Иргиза.

– С оружьишком пока плоховато. Всё больше пики-самоковки да централки, – тягуче бубнил солдат и тяжёлой рукой разгонял вокруг своего каменного лица вонючий дым крепчайшего самосада. – Вот захватили под Рахмановкой броневичок с «гочкисом», а лент-то к нему всего один цинк. Но, слыхать, в Волинске громадный трофей наши взяли. Ждём, и нам подкинут.

Увидев нас и Уварова, угрюмолицый солдат поднялся со ступенек и лениво сказал неизвестно к чему:

– Н-да, значит так: солдат спит, а служба идёт. Знаю, сам раз ранетый был. Ну, а опосля комиссии вы, господин подпоручик, уж к нам в штаб понаведайтесь. Не требуйте общим делом. Офицеры у нас в большом количестве, а фронтовиков – не густо. И вообще, народ сырой, наш брат мужлан. Не все и на германской были. Командеров надо.

– Да, да, после комиссии обязательно, – что-то уж очень быстро согласился дядя Костя, и я ещё подумал, что о какой же это комиссии идёт речь, если до первого августа у дяди есть защитная бумажка медицинской комиссии всего Юго-Западного фронта?

Эх, зря дядя не подался в степь на киргизские кочевья. Правда, там уйма блох в кошарках и едят руками, но здесь неприятности могут получиться и покрупнее.

– Ну, поехали, баринок, – чуть-чуть пренебрежительно, но добродушно сказал Уварову его спутник и пошёл отвязывать коня.

Только тут Серафима спохватилась и представила Петра Уварова сестре и зятю. Услышав его фамилию, Ксана Петровна подобрела и пригласила реалиста бывать у них – ведь ещё в тринадцатом или четырнадцатом году его отец, отказавшись от гонорара, защищал на судебном процессе волинского учителя Македонцева, связанного с эсерами, и о его смелой защите, перепутавшей охранке все карты, тогда говорила вся читающая «Саратовский листок» и «Газету-копейку» губерния, а может быть, даже и вся Волга.

Получалось, что эта чудаковатая ветвь с полицейским «бульдогом» на поясе была от хорошего дерева.

– Нашёл же интересное – войну… – когда всадники уехали, с едкой печалью сказал вдруг дядя Костя, опять укладываясь в свой, становящийся почти дезертирским гамак. Он вдруг рассердился так, словно вся история Уварова оскорбляла его лично, и заворчал совсем по-стариковски:

– Ха, бульдог нацепил, в саду разведчиков ищет. Эх, прописать такому вояке хар-роший берёзовый компресс с солью! Вот тебе война, вот тебе бульдог! Куда ты, дурак, лезешь? «Прикрыть грудью…»

– Но ты обратил внимание, какие глаза у второго? – покосясь в мою сторону, вполголоса спросила старшая тётка. Она, верно, и не подозревала, что первым-то обратил внимание на эти мёртвые глаза каменного идола именно я.

– Глаза – зеркало души, сударыня, – насмешливо покривился дядя Костя и опять заскрипел гамаком, укладываясь поудобнее. – Слышала, что он про Самару рассказывал? Каждую ночь на такое полюбоваться, какие уж тут зеркала могут быть…

Он ласково полистал белую книжечку и вдруг прочёл с большим чувством:

 
А я встану – господь помоги! —
На покров этот зыбкий и ломкий.
Ты же письма мои береги,
Чтобы нас рассудили потомки…
 

Смутно чувствовалось, что в его устах эти великолепные, но женские стихи были обращены вовсе не к одному человеку и касались совсем не одной судьбы бегствующего от войны подпоручика Константина Трубникова. Дядя так и сказал через долгую паузу, отвечая своим мыслям:

– Вот то-то и да – ещё неизвестно, как они всё это рассудят, свободные граждане, – потомки. И ни на какую кассацию ведь не подашь от такого суда.

– Котенька, почитай мне вслух… – вдруг капризным тоном маленькой девочки протянула старшая тётка и потёрлась щекой о худое плечо мужа. – Тебе же и самому так полезно читать стихи. У тебя от них душа срастается.

Дядя Костя только невесело засмеялся. Но текущая жизнь была сильнее всяких стихов, и, увидев ироническую улыбку младшей сестры, Ксения Петровна сказала презрительно и едко:

– А вы, сударыня, не смейтесь. Сами хороши! Мы в ваши годы с вольноперами, хотя бы и из гимназистов, по саду гулять избегали. Да-с.

– Так с нами же Димка был! – с вызывающим укором огрызнулась Серафима и так же смело заключила: – Мы с Уваровым знакомы давно, но мне всего лишь нравится… его лоб мыслящего человека, если уж на то пошло…

– Медам, вы поцарапаетесь, не входите в раж, ибо тема эта стара, как открытие Америки, – предотвращая ссору в общем-то дружных сестёр, миролюбиво вступился дядя Костя. – Лучше слушайте:

 
И печальную повесть узнав,
Пусть они улыбнутся лукаво…
Мне любви и спокоя не дав,
Награди меня горькою славой.
 

– Эх, и пишет же женщина! – истово сказал он и долго ещё читал нам стихи из тоненькой белой книжки. Они источали какую-то непонятно сладкую отраву, и самым удивительным в них казалось то, что их тихая, но величавая музыка как бы отодвигала от нас куда-то далеко в сторону и рыжего Паисия, и угрюмолицего человека с карабином на луке седла, советовавшего дяде Косте понаведаться в белогвардейский штаб, где не хватало опытных офицеров-пулемётчиков.

…Словно непотухающий в памяти костёр на туманном мысу, до сих пор горит для меня это грозовое лето.

Тихо тёк мелеющий Сазанлей в пустынную – ни пароходов, ни барж, – перехваченную белогвардейским восстанием Волгу, тихо шли солнечные дни, и каждый был длиной – в год.