Текст книги "Полевой цейс. Знамя девятого полка"

7

Однако ни Веру Холодную, ни Мозжухина нам в тот раз так и не показали. Шёл уже многократно порванный патриотический, вероятно, псевдодокументальный фильм «Дыхание антихриста, или Каинов дым», об удушливых газах.

Мы уже знали, что впервые газы эти были применены немцами на русском фронте пятнадцатого апреля 1915 года под местечком Ней-Шидловец, обошлись России во многие тысячи жизней и через лёгкие дядя Кости коснулись и нашей семьи.

Догорающая на западе большая война под стрекозиное стрекотанье киноаппарата ещё шла по притихшему залу. Даже в кино была она совсем не похожа на ту бестолковую и шумную «оперетту» с короткими перебежками, стрельбой с колена и броневиками в бычьих упряжках, от которой уже мутило многих способных на раздумье людей и упорно отлёживался в дачном гамаке подпоручик пехотного полка Константин Трубников, мой дядя.

Эта большая, но будничная война по плечи зарылась в землю. Жила она в тяжёлых, залитых бетоном и накрытых накатами брёвен блиндажах, откуда её не могли вымести никакие шрапнели; только на молодецкий штык не надеялась, развёрнутых знамён с собой не таскала, а разрывы её тяжёлых бризантных «чемоданов» напоминали извержение Везувия. Обо всём этом мы уже достаточно наслушались от дяди Кости. Но триумф душегубной немецкой химии киношники показали даже ярче, чем в его рассказах. Люди в глазастых резиновых масках, делавших их похожими на каких-то зловещих двуногих муравьёв с плоскими баллонами за плечами, методично окуривали белым дымом кусты и траву. Дым медлительно и неуклонно наступал на русские окопы – и пули, и штык, и осколки гранат были бессильны его остановить. Он мутным молозивом затекал в ходы сообщений, лез в смотровые щели блиндажей, валом перекатывался через брустверы окопов. Наши солдатики с проклятиями рвали на горле вороты гимнастёрок и, как в омут, падали в белый дым.

Положим, дядя рассказывал, что если вовремя помочиться и зажать мокрым носовым платком или бинтами рот и нос, то хлор вовсе не так и смертелен. Однако сейчас я верил только киноленте, и по спине у меня бежали холодные и колкие мурашки.

Уваров и Серафима тоже притихли, хотя и продолжали, пользуясь темнотой, держаться за руки. Но под конец третьей части ветер на экране переменился, и газовая завеса, ломая сюжет «Каинова дыма», но восстанавливая справедливость, ещё более густым и зловещим валом пошла вспять на аккуратно разграфлённые колючей проволокой немецкие окопы. Теперь уже не наши, самарские и саратовские парни, а баварцы и пруссаки рвали вороты мундиров и кучно ложились на отравленную землю. По залу пошёл удовлетворённый ропот. В темноте облегчённо завздыхали.

– Это что же, господа, получается? Выходит, зачинщику если не первая, то во всяком случае вторая-то палка по заднице наверняка?! – восхищённо спросил кто-то за нашими плечами, и Уваров, по-рыцарски оберегая девичий слух Серафимы, громко и возмущённо зашикал на досужего комментатора. Но другой басовитый, самоуверенный голос, не обращая внимания на его призыв к порядку, ответил первому презрительно и спокойно:

– Ну, хлор – это детство, а вот люизит или, скажем, горчичный газ, он же иприт, – это бы да! Как вы, поручик, считаете? Такой бы горчичничек да на шею красным?

Когда в антракте зажёгся свет, я оглянулся на заднюю ложу, полную офицеров. Антрацитово-чёрные глаза штабс-капитана Менькова над головами зрителей смотрели на пустой белый экран, и в них, прищуренных и совсем не славянских, ещё тлело выражение какой-то жутковатой мечтательности. Не знаю почему, но слова о люизите и горчичном газе я совершенно твёрдо приписал ему.

…Ночное небо после духоты кинозала показалось мне совершенно живым и дышащим всеми звёздными порами. Где-то за мохнатой грядой Правобережья ещё затяжно дотлевала вечерняя заря, и от неё, как от незалитого кострища, наносило жаром, а из близкой степи тревожно и сухо пахло кизячным дымком и полынью.

– Ну и будет нам всего-навсего выговор от Ксаночки, – беспечно сказала Серафима уже возле калитки дедова дома, – лучше пошли на дачу, Дымок. Петя, проводите?

Уваров отозвался с напускной важностью:

– Неужели одних пущу? – И мы, так и не постучавшись, зашагали обратно, прочь от душных комнат, пропахших шалфеем и масляной краской.

Степь, начавшаяся сразу за домами окраины, приняла нас как своих, дремотно и ласково. Даже шагов не было слышно, так бархатиста от пыли и мягка была дорога.

– Люизит… – вдруг шёпотом сказала Серафима, и я сразу понял, что именно это нерусское слово, как отравленная колючка, занозило не только мою память. – Люизит… И вы, Петя, всё-таки пойдёте к нему в адъютанты?

– Пожалуй, всё-таки… пойду, – угрюмо ответил Уваров и глубоко вздохнул. – У нас здесь совсем нет людей с размахом. А он фронтовик, георгиевский кавалер и вообще… лейб-улан.

– Прежде всего он палач, ваш Меньков! – неожиданно сердито вскрикнула Серафима. – Вы видели, как он быков истязал? Заплечных дел мастер!

– Ну, ле геур ком а ле геур, Симочка! – виновато засмеялся Уваров, видимо, уже принимая на свою добровольческую совесть и все недочёты, и странности старших командиров.

Но Серафима вдруг сорвала свой локоток с его предупредительно согнутой руки и ушла вперёд. И почти целую версту они прошагали молча. Только уже возле самого сада, надвинувшегося на нас из темноты шелестящим душистым валом яблонь, тётка отчуждённо сказала:

– Будьте логичны, Уваров. «Белый рыцарь», «перестрадать с народом», алый венчик из роз и всё прочее – и вдруг этот… русский штабс-капитан, мечтающий о люизите для русских…

Она зябко передёрнула плечиками и, не прощаясь, стала искать на ощупь щеколду садовой калитки.

А Уваров сказал обиженно и горько:

– Венчик, положим, из белых, а не из алых роз. Вы уж, Серафима Петровна, даже цвета путать начинаете.

Но Серафима пренебрежительно и гордо промолчала.

Всё-таки сумрачный дядя Костя, предпочитавший старенький дачный гамак всем соблазнам головокружительной карьеры в армии Самарской учредилки, не зря был её зятем.

…И опять покатились одинаковые, круглые, как созревающая анисовка, дни дачного июня под степным небом.

Тётя Ксана в сверкающем, как солнце, медном тазу варила вишнёвое варенье, мы с дядей Костей перенесли свои чиненные-перечиненные вентеря из вконец обмелевшего Сазанлея в Линёвку, перетаскав у тёток все суровые нитки на починку этих прадедовских рыболовных снастей. Всё шло по давно заведённому распорядку жизни небогатых и беспечных дачников.

Но по ночам в Балашине постреливали, и ходить в город нам с Серафимой было категорически запрещено. Глухо ползли слухи о продолжающемся наступлении белых на юг, к Саратову, а в Уральске, объявившем себя автономным, зашевелились казаки. Но только раз наше тихое омутное житьё на дачке, заброшенной в полынную степь, было нарушено отголоском будто бы не коснувшейся нас гражданской войны в Заволжье.

С полотенцами на мокрых шеях мы с младшей тёткой возвращались с Линёвки: я – вырвавшись вперёд, Серафима – приотстав и вытряхивая песок и гальку из туфлей. Навстречу нам парами молчаливо и чинно шли приютские ребятишки. Голенастые, худенькие, в одинаковых жёлтых кофточках и белых передниках, издали приютские напоминали гусят.

Как они в этой, пока ещё тихой, заволжской междоусобице зажились на соседних дачах наробраза и кто их кормил – мне и до сих пор неясно. Может быть, обслуга детдома после «отмены» уездного наробраза белой властью сама стихийно взяла на себя заботы о приютском населении, а заодно и сама кормилась возле своих питомцев, пока кулацкий мятеж бушевал вокруг нас.

Но приютских ребятишек кто-то кормил, обстирывал и одевал, и вот они, бледненькие, с длинными худыми шейками, и одинаковые, как гуси, идут нам навстречу со своей воспитательницей, такой же худенькой и большеглазой. Приютские тоже купались по утрам в Линёвке. Мы уже почти разминулись, когда одна маленькая, лет восьми, девочка с крысиными хвостиками косичек и васильковыми глазками, поравнявшись с Серафимой, громко сказала:

– Ты… белая шлюха! – И столько совсем не детского значения было в этих сердитых словах, что Сорока, никогда не бывшая особенно кисейной, словно оступясь в ямку, жалобно ахнула и подняла ладони к вспыхнувшим щекам.

Я, услышав эти очень недетские, жестокие слова, сразу вернулся к Серафиме. Но что я мог сделать с этой крошкой, так несправедливо тяжело обидевшей мою тётку? Не драться же было мне, лобану-гимназисту, с восьмилетней пичугой? А Серафима стояла оглушённая, всё ещё держа ладони у щёк, теперь мертвенно побледневших. Я её такой растерянной ещё никогда не видел.

– Что она сказала? – встревоженно спросила воспитательница, почти одних лет с Серафимой девушка в опрятном ситцевом платьице и белой лазаретной косынке сестры милосердия.

– Да ничего. Так, – убито шепнула тётка и отшагнула в сторону, давая дорогу отставшим приютским ребятишкам, сразу столпившимся возле своей воспитательницы.

– Нет, я сказала: «Ты белая шлюха», – упрямо повторила девочка, и глазёнки её блеснули, как у готового кинуться на любого обидчика затравленного зверька. – А потому и сказала, что к ней беляки ездят.

– Да как ты смеешь, Архипова? Вот дрянь! – страдающе вскрикнула воспитательница, конечно, прекрасно поняв, что может получиться, если кто из белых офицеров в городке узнает о таких дерзких словах её воспитанницы. Она уже, впрочем, не особенно уверенно, занесла ладонь над розовой мордашкой грубиянки, но у Серафимы ещё хватило духа задержать её руку – и пощёчина так и не раздалась.

– Оставьте, товарищ Пескарёва. Это ж всё-таки ребёнок. Какой с неё спрос? – строго сказала тётка, знавшая фамилии всех соседей по дачам. И всё-таки недобро усмехнулась: – По-моему, бить следует совсем не эту девочку. Она говорит то, что слышит от взрослых.

– Неужели вы думаете, что я учу детей таким словам? – растерянно и возмущённо вскинулась было воспитательница, но Серафима только брезгливо и устало вздохнула.

– Ах, ничего я не думаю!.. При чём вы? Пошли, Димка.

Приютские ребятишки уже молчаливой цепочкой спускались с пригорка в линёвскую пойму, где в талах и золотистых песчаных отмелях плескалась наша весёлая речка, когда тётка сказала мне и просительно, и строго:

– Смотри, дома ни слова, – и опять неуверенно подняла руку к лицу, словно оно ещё горело от самой оскорбительной пощёчины. – Боже мой! Что же вокруг нас клокочет? Сколько ненависти! И за что? Какое время!.. – Но внезапно её лицо опять исказилось откровенным испугом, и она страдальчески шёпотом спросила: – Ну зачем он опять явился?

Я глянул по направлению её смятенного взгляда, туда, где был этот непонятный «он», и ахнул – у садовой калитки стоял всё такой же неимоверно худой и мослатый Росинант Петра Уварова, не приезжавшего к нам с того самого дня, как мы втроём смотрели «Дыхание антихриста» в балашинском иллюзионе «Прогресс».

8

Уваров, понурясь, сидел на перилах веранды, уныло поматывая надетой на руку нагайкой, весь какой-то вылинявший и отрешённый от мира. Дядя Костя ковырялся ножичком в тёткиных ручных часах и насмешливо посапывал. Видимо, пока мы купались, они уже успели наговориться.

– А, это вы? Здравствуйте, Уваров, – сдержанно сказала Серафима и, не останавливаясь, прошла в комнату. Лицо её было презрительно и бледно.

– И каждый нормальный человек вам то же скажет, – не отрываясь от часиков и, видно, уже заканчивая какой-то неприятный разговор, вздохнул дядя Костя. – Только погреб. В крайнем случае, шалаш на бахче… И чего таскать с собой этого одра?

– Это не одёр, а строевой конь, – обиженно поправил Уваров и спрыгнул со скрипучих перильцев. – Но… в принципе, вы правы. Серафима Петровна, я приехал к вам… сообщить… то есть сказать…

– Что вы стали оруженосцем господина Менькова? Поздравляю вас, но лучше бы вы избрали для своих сообщений другое место, – возмущённо затараторила тётка, опять появляясь в дверях, покрасневшая и неожиданно разгневанная.

– Ну зачем же так сразу и в кровь? – примирительно заворчал дядя, лишь искоса глянув на негодующее лицо свояченицы, и весело крикнул в сад:

– Ксаночка, нас будут сегодня кормить или как?

– Потерпи ещё пять минут. Вареники же не картошка, – от саманной печурки из глубины сада откликнулась старшая тётка, и Константин Михайлович кивнул Уварову в сторону двери, за которой опять, сердито фыркнув, скрылась Серафима.

– Идите и расскажите всё. Вас поймут.

Странное дело, он определённо сочувствовал Петьке Уварову, и для меня это было совсем неожиданным.

Уваров на цыпочках подошёл к двери, постучал в неё согнутым пальцем и, так и не дождавшись разрешения, тихонько приоткрыл дверь. Я тут же проскользнул за ним следом – всё-таки Серафима была мне родной тёткой.

Серафима в поисках неизвестно чего рылась в ящике стола, перебрасывая там мотки цветного шёлка и какие-то бумажки. Уваров стоял перед ней потупившийся и красный. И даже его обведённые трёхцветным «вольнопёрским» кантом погоны обвисли, как мокрые крылышки. И только тут я понял одну из причин тёткиного возмущения и гнева. Оказывается, служба в ординарцах у штабс-капитана Менькова имела свои сомнительные преимущества. Поперёк погон Уварова был нашит широкий фельдфебельский галун. Но, полученный всего за три-четыре дня службы, он почему-то не показался таким вожделенным, как неделю назад на усыпанной шелухой семечек балашинской Дамбе. Я просто уже не верил в серьёзность производства вчерашнего восьмиклассника – Петьки Уварова, когда далеко не каждый солдат мог выслужить такую «лычку» и после года учебной команды. Эдак и мы на Гимназической в Саратове, играя в войну, награждали друг друга любыми бумажными орденами и погонами, вплоть до полковничьих.

Уж в производствах и боевых наградах в нашем квартале знали толк примерно со второго года германской кампании. А сейчас только жалкость и подавленность всего внешнего облика Уварова и показались мне настоящими.

– Серафима Петровна, вы намерены меня выслушать? – скорбно спросил он, уже разжалованный в моих глазах герой, но Серафима наконец нашла то, что искала в столе, перерыв весь ящик. Это был длинный розовый, очень изящный на вид конверт. Удивительное дело, как долго они ещё удерживались в нашем уже обнищавшем быту, все эти мелкие осколки прежнего уюта.

Серафима положила конверт на стол перед Уваровым и строго сказала:

– Вот здесь вы прочтёте всё. Поддерживать с вами дальнейшие отношения я не могу. Мы по-разному понимаем мир. И… постарайтесь на меня, Петя, не обижаться.

Но лицо Серафимы предательски дрогнуло, и последние слова она сказала горьким шёпотом. Всё-таки они дружили с шестого класса. И опять трудное время, заставшее всех нас на грани детства и юности, тихо вошло в дачную комнатку с тюлевыми гардинами на окнах и, неизвестно как, но я его почувствовал обострённой интуицией ребёнка из семьи, где дружно ненавидели пристава Широкова и всё-таки верили в братство, равенство и свободу всех людей, а не в кнутобойные традиции штабс-капитана Менькова.

Пётр дрогнувшими пальцами взял розовый конвертик и продолжал, понурясь, стоять у столика. Но Серафима его не гнала и сама была подавлена не меньше, и всё это было уже похоже на какой-то грустный и берущий за сердце театральный акт, на одну из последних сцен «Бесприданницы», которую я видел на зимних каникулах в Саратовском театре с участием самого Ивана Артемьевича Слонова.

Вот так они и стояли молча, над ещё не вскрытым конвертом, восемнадцатилетние люди своего времени, уже разделённые его резкой и всё ломающей гранью.

Нарушая их печальное оцепенение, дядя Костя на веранде щёлкнул крышкой не поддающихся ремонту часов и запел вполголоса:

 
И не знать, что от счастья и славы
Безнадёжно черствеют сердца…
 

Потом сказал меланхолически-деловито:

– Ясно: маятник сломан. И медицина бессильна.

– Симочка, дорогой мой друг!.. – всё ещё не вскрывая конверта, встрепенувшись, отчаянно выдохнул Уваров. – Ведь это же горькое недоразумение. А вы даже не хотите меня выслушать. Дело в том, что я дезертировал. Мне не по пути с ними. Я оставил Менькову записку и… угнал коня.

На лице Серафимы что-то ожило, засветилось, словно уголёк под золой вспыхнул, но она сказала всё так же строго:

– Тогда… дайте сюда конверт, дрянной мальчишка, рыцарь печального образа! – и уж совсем неожиданно, как маленькая девочка, тихо заплакала, всхлипывая и шмыгая носом.

Слёзы, меленькие и быстрые, так и посыпались из её зажмуренных глаз.

– Ах, Петя, Петя, что же вы со мной делаете? Мало у меня забот без вас? – сказала она жалобно. – Если бы вы только знали, сколько гадостей мне пришлось выслушать из-за нашего знакомства!

Но тут не выдержало и моё сердце.

– Не ври, пожалуйста! – возмущённо сказал я. – Всего-то одна маленькая дура с косичками.

– А, ты здесь? Брысь отсюда! – с напускной строгостью топнула на меня ногой тётка, но я и не подумал подчиниться, да и в её глазах не было настоящего гнева. Сейчас тётку занимало совсем другое.

– Так куда вы теперь, Петя? – спросила она уже примирённее.

– В степь. Только! – повеселевшим голосом ответил Уваров и опять стал похож на себя прежнего, когда читал со сцены стихи о бунте голодных людей против бога. – На Кобзарёвские хутора. Там у меня знакомый управляющий. Спрячет. Кстати, у вас есть ножницы?

Он сунул мне в руку вынутые Серафимой из стола ножницы, наклонил своё золотогалунное плечо ко мне и сказал решительно:

– Режь, Димка. Хватит. Поносил.

Я сразу понял главное: человек совсем, как те гордые и нищие бродяги из «Сакья-Муни», окончательно восстал против своего вчерашнего кумира.

Осторожно срезав суконную лямку под погоном, я сорвал его с плеча и протянул Уварову.

– Выбрось, – сказал он кратко. – Режь второй.

Странно, почему эти самые суконные прямоугольнички, так недавно казавшиеся мне почётными и романтическими, как рыцарские наплечники, вдруг потеряли в моих глазах всякую цену? Неужели от того бешеного рывка руки Менькова к револьверной кобуре, когда солдаты не захотели толкать его броневик? Или от его же палаческих ударов по бычьим спинам? А может быть, просто оттого, что дядя Костя так легко отдал свои золотые с двумя звёздочками погоны рыжему Паисию?

Только много позже я понял, что именно в те смутные и жаркие дни короткого волжского лихолетья усиленно и скрытно отрабатывало во мне всё саратовское прошлое – и разбитая усатым городовым ледянка на Гимназической, и красные банты на студенческих тужурках, и пристав Широков с его академическим пенсне, и пьянящие, ликующие выкрики «Марсельезы».

В мощном проявителе всех этих отрывочных, но сильных впечатлений добровольческий, самозваный погон Петьки Уварова стал всего суконным лоскутком, и моя мальчишечья душа перестала ему поклоняться.

– Итак, уходим в подполье? На Кобзарёвские хутора? – весело спросил дядя Костя, неожиданно встав в дверях. С веранды он, конечно, слышал весь разговор Уварова с Серафимой и вот пришёл сказать своё насмешливое и веское слово.

– Вот вам предметный урок на тему: как можно ошибиться при столь поспешном выборе политических идеалов. Сейчас это сложная вещь, – покачиваясь с носков на пятки своих стоптанных шлёпанцев, уже без улыбки продолжал дядя Костя. – Но Рубикон перейдён. Поезжайте на хутора и отсиживайтесь от всего этого… кордебалета с мадам Курносой за чужие грехи. И думайте на досуге, что с вами произошло.

Но Пётр ответил дяде Косте яростно и мрачно:

– А что думать, Константин Михайлович? Я в прошлую ночь всё обдумал. Если бы вы видели его лицо! Там, на пристани. Ну просто опричник. И пулю за пулей в затылок связанным. И эти всплески тел в чёрной воде. Ужас! Средневековье! Хуже инквизиции.

– Н-да, всё это, конечно, достаточно суровый вытрезвитель, – задумчиво и непонятно определил дядя Костя, видно успевший поговорить с Уваровым о многом, пока мы купались в Линёвке.

Пожалуй, общий язык они всё-таки нашли.

– Кстати, даже Наполеон Бонапарт расстреливал пленных, – звучал суховатый и чуть-чуть иронический дядин голос. – В египетской экспедиции. Но там это было вызвано суровой необходимостью – полный обоз своих раненых, холера, тиф, отсутствие продовольствия. Куда их было девать, пленных? Но садизмом там и не пахло. Война. А этот сукин сын… прости свояченица… биологически ненавидит тех, кто…

– Нет, вы о чём? – испуганно спросила Серафима, и дядя только угрюмо махнул рукой и насупился, а Пётр Уваров вдруг сказал сурово и прямо:

– О так называемых белых рыцарях, Симочка. Сегодня ночью Меньков на Самолётской пристани собственноручно застрелил шесть пленных красногвардейцев. Их ставили к открытому пролёту, и он из нагана, в затылок, р-раз – и человек летит в воду. Потом сказал, выбивая из барабана пустые гильзы: «В Саратов с рапортом к товарищу Захаркину поплыли…»

– Садист. Кровью за свой лейб-гвардейский околыш получить хочет. Нет, уж если выбирать… – дядя не договорил и деловито посоветовал Уварову: – Однако, вы, сэр, не засиживайтесь. На хутора, так на хутора. А то и вас с рапортом в Саратов пошлют. У них это просто.

Но из сада с дымящейся миской вишнёвых вареников уже спешила тётя Ксана. Узнав о том, что Пётр дезертировал от своего кровавого покровителя, тётка ахнула, засуетилась и, забыв о варениках, убежала в комнаты. Через минуту она вернулась с полотняной торбочкой, из которой торчали пара хвостов вяленой воблы и острые пёрышки зелёного лука.

Дядя Костя невозмутимо накладывал шумовкой в глубокую тарелку розовые вареники с вишней и деловито советовал Уварову, уже без фуражки сидящему за столом:

– Ешьте. Это минутное дело, а солдат должен быть сытым… даже когда он дезертир…

Угрюмые дядины глаза не улыбались, но я-то знал точно, что он жалеет беглого реалиста. Ведь что-то общее в их судьбах теперь, несомненно, было. Только Уваров ещё не научился себя охранять всякими хитрыми бумажками, вроде той от комиссии врачей Юго-Западного фронта. Над ними стояла Серафима и не отрываясь смотрела, как от энергичных движений челюстей на затылке Петра вздрагивает совсем мальчишеский хохолок. Она улыбалась мечтательно и жалобно.

А Уваров, уже кончая вторую горку вареников, сказал смущённо:

– Представьте, я совсем забыл, что не ел со вчерашнего обеда. Ой, ну и времена!

…И вот мы идём вчетвером к спуску на Сазанлей по нашему затихшему в полуденном зное саду. Уваров с Серафимой впереди, а я, отстав шагов на пять, тащу на поводу упирающегося Росинанта, четвёртого нашего спутника, которому предстоит вынести на себе из чужой и недоброй компании саратовского реалиста Петьку Уварова.

Мы простились у самой воды, и Уваров поцеловал Серафиме руку, помедлил и, не отрывая от неё глаз, поцеловал другую, которую она тоже не отняла. Потом он с маху взбросил тело в седло, и Росинант покорно и не спеша пошёл в мелкую, затянутую зелёной ряской воду. А мы с тёткой ещё долго стояли на поросшем осокой берегу Сазанлея и смотрели ему вслед.

Над степью от жары и безветрия дрожало марево, поднимался мираж, и теперь Пётр скакал вовсе не к деревне Быковке, а какому-то далёкому несуществующему лесу над повисшим в воздухе и тоже призрачным озером. И только час спустя, вернувшись на дачу, я вспомнил, что так ни разу и не покатался на его «строевом одре». Но сожаления почему-то не было. Вероятно, в этот тревожный и жаркий день кончилось моё детство, и в сердце постучалась юность со всеми её горячими и властными запросами…

Когда мы, возвращаясь, подходили к даче, где-то совсем рядом призывно и насмешливо раздалось конское ржание, и Сорока испуганно ахнула и закусила губу.

У белого штакетника в ряд стояли три засёдланных коня, и их крупы светились от пота, как выкупанные. «Вольнопер» Уваров успел-таки убраться вовремя.

За столом на веранде сидел странно поважневший и изменившийся Паисий Сергеевич, уже в фуражке с офицерской кокардой и с дядиными новенькими погонами на плечах.

Дядя Костя, чётко ставя ноги, ходил по веранде, сердито попыхивая трубкой, а по напряжённому лицу тёти Ксаны было ясно, что рыжий Паисий приехал совсем не в гости.

– Я передам капитану, что ты заверил меня честным словом офицера… – строго говорил Паисий, однако избегая встречаться взглядом со своим бывшим одноклассником. И это несоответствие строгого тона и виновато отводимых в сторону глаз можно было прочесть только так: кончилась ваша старая дружба, господа подпоручики из недоучившихся студентов. Время вышло. Гражданская война, штабс-капитан Меньков и сбежавший от него в степь Петька Уваров развели их, как разводит полая вода на крутом изгибе русла две долго плывших рядом ветки одного дерева.

Но рыжий приехал не один. По лестнице, ведущей в мою мезонинную скворечню, раздались тяжёлые шаги подкованных солдатских сапог и ровное позванивание шпор. Только этого и недоставало на нашей вконец потерявшей покой даче.

Высокий и бравый фельдфебель с окладистой старообрядческой бородой и сверкающей из-под неё георгиевской медалью спустился на веранду, держа в руках полевой бинокль Карла Цейса из Иены.

Белая солдатчина вторгалась в наше тихое убежище, не щадя ни памятных сувениров, ни игрушек. Я сразу вспотел и сказал возмущённо: «Зачем вы его взяли?» – но фельдфебель даже не посмотрел в мою сторону. Ремешок бинокля безнадёжно крепко был обмотан вокруг его волосатой ручищи.

За ним, придерживая всей горстью драгунскую шашку, шёл солдат помоложе, и его лицо новобранца казалось окоченевшим от важности и строевого усердия.

– Никого не обнаружено, господин подпоручик, – гулко сказал бородач, кладя «цейс» на стол перед рыжим Паисием рядом с тарелкой недоеденных Уваровым вишнёвых вареников. – Однако нужная вещица попалась. Штатским людям она вроде и ни к чему в такое время.

– Вот никак не ожидал, Паисий Сергеич, что ты будешь производить у меня на квартире обыск. Быстро ты, брат… пошёл в гору, – горько сказал Константин Михайлович, видно, в запальчивости даже не жалея и бинокля.

Лицо Паисия покрылось неровным румянцем.

– Что поделаешь, Кир, служба. Творю волю пославшего, – примирительно, но только одной стороной рта усмехнулся Паисий и служебно построжал опять: – Дело в том, что этот военнослужащий имел допуск к штабным документам. Если он передаст их противнику…

– Сопляк он, а не военнослужащий! – вдруг с холодным бешенством в голосе бросил дядя и, отодвинув с пути встревоженно подавшуюся к нему тётку Ксану, рывком взял со стола бинокль. – И запрети своим людям мародёрствовать. В русской армии это никогда не поощрялось. Я привёз его с фронта вовсе не для этого дуботола.

– Да забирай ты его ради бога! – сокрушённо взмолился рыжий Паисий. – Просто фельд по наивности перестарался. Ну, а засим прошу прощения за беспокойство. Особенно у вас, Ксения Петровна. Отправляйтесь… граждане.

Топоча сапожищами и задевая за стулья ножнами шашек, солдаты пошли к коням. Паисий, помедлив, тоже поднялся, и под столом опять тоненько звякнули шпоры. Всегда любивший яркие декорации, он уже успел нацепить и их.

– А теперь не по службе, коллеги, – шёпотом сказал Паисий, дождавшись, когда солдаты сойдут с крыльца. – Мой тебе совет, Кир. Срочно смывайся. Как только Меньков узнает, что ты отказался служить у нас…

– То тебя пришлют за мной? – тоже вполголоса подсказал дядя Костя и презрительно усмехнулся. – Ну что же, если у вас в обычае расстреливать пленных, то почему бы и не шлёпнуть заодно бывшего однокашника? Будь хоть последователен, Паисий Сергеич…

– Кир, бог с тобой, опомнись! – испуганным шёпотом вскрикнул Паисий и прижал обе руки к нагрудным карманам. – Ты же знаешь, что я ему ничего не передам. Зачем же такой тон? Ну, я пошёл. Ещё раз прошу извинить, медам. Но, Кирушка, учти – узелок затягивается втугую. Не лезь на рожон.

Он искательно потряс дядин локоть, может быть, и не решаясь протянуть ему руку, не уверенный, что дядя Костя её примет, и, звеня шпорами, сбежал с крыльца.

– Нет, ты всё же напрасно с ним так… – задумчиво сказала тётя Ксана, когда всадники выехали за калитку. – Что-то от прежнего Паисия в нём всё же осталось.

Но дядя прервал её презрительно и едко:

– Ну, и тем хуже для него. Дурак и размазня. Он всегда был бесхарактерным. Вот и залез… в дрек по самые уши.

Дядя долго стоял у перил веранды, глядя в степь и забыв в зубах потухшую трубку, а потом, обычно аккуратный, выбил из неё золу прямо об перила и спросил, не оборачиваясь:

– Сорока, твой… чичисбей сказал тебе, как называется тот хутор? Большой Осокорь? Это на Иргизе, кажется?

Потом опять долго молчал, слушая, как в саду, мелко стуча, падают на сухую землю подъеденные червём молодые яблоки, и глубоко вздохнул.

– Эх! Дождя бы надо. А ты, Ксана, собери мне рюкзак. Ну их к чёрту, выродков! Надо уходить.

В тот вечер они долго не спали, и со своего верхотурья я хорошо слышал, что тётка плакала и в чём-то укоряла дядю Костю. А голос дяди гудел и бунжал, как большой шмель в жестяной банке. По-моему, он опять посмеивался над всеми её ночными страхами.