Текст книги "Полевой цейс. Знамя девятого полка"

Но комиссар сказал огорчённо:

– Нет, это типичная интеллигентская путаница. И солдат вовсе не чудак, товарищ Арефьев. Вот в Саратове на днях мы задержали точно такую же, примерно её лет, особу с томиком стихов Лермонтова, а в томике оказались шифрованные сведения, не имеющие никакого отношения к классической поэзии. Вот вам и башенные часы, и невинные, попадающие в них воробушки… Ну, а конкретно, что же нам с вами прикажете делать, теоретик башенных часов?

– Да прогнать домой, и всё, – буркнул полосатый толстяк с ногой-коконом. – Пусть ейная матерь за косы её оттаскает за этого… воробья. Делов вагон.

Развеселившиеся матросы грохнули хохотом, и комиссар засмеялся тоже, а Сорока сказала умоляюще:

– Нет, кроме шуток, товарищ комиссар, вы же видите…

– И кроме того, ведь я у вас остаюсь, а это моя свояченица, – рассудительно начал было дядя Костя, но комиссар прервал его с чуть-чуть иронической усмешкой:

– И, следовательно, вы ручаетесь за неё головой? А за вас кто поручится? Нет, логика в таком постулате хромает. Голов у каждого человека всего лишь одна. Особенно сейчас. А тут всё-таки не гулянье в саратовских «Липках», а подавление контрреволюционного мятежа.

Он комически глубоко вздохнул, но сказал уже без тени усмешки:

– Ладно. Возьму на свою совесть. С женщинами мы, как правило, не воюем, если даже они отдают предпочтение нашим политическим противникам. Вы свободны, гражданка. Идите домой. К маме.

– Пошли, Димка! – весёлым шёпотом сказала Сорока, подходя ко мне между зубоскалящими матросами, которые теперь все подряд казались мне великодушными, красивыми и добрыми. – Посидим во дворе у стенки, пока Котю отпустят.

– А его никто и не держит. Он просто товарища Захаркина ждёт, – сказал я уверенно и гордо, хотя в душе только ещё начинал догадываться, зачем дяде Косте понадобился уездный военком.

…Мы сидели на корточках под нагретой солнцем стеной, и над нами с подоконника уткнулся в улицу стальной палец пулемётного надульника.

Монотонный голос за окном над нашими головами читал, не задерживаясь на запятых:

– «Параграф восьмой утыкание или заклинение патрона в приёмнике двоеточие при стрельбе замок не отходит в крайнее заднее положение почему боевая личинка не спускается с планок короба».

Голос прервался, не хватило воздуха, и чтец спросил уже разговорно:

– Селивестров, спишь? Чтоб тебя… в ту самую боевую личинку, в царствующий дом, в бригаду подводных лодок Балтморя и в рыжую тень адмирала Эссена… «Параграф девятый соскальзывание гильзы на нижнюю защёлку»… Обратно спишь?

Приподнявшись с корточек, я увидел потёртую книжонку, развёрнутую на пулемётном коробе, и листавшую её большую руку с наколотым синим якорем. Читал человек хоть и без запятых, но бегло, и я его заслушался, сразу поняв, что речь шла о выставленном на подоконнике пулемёте, том самом работящем и верном «максиме», возле которого «сломал всю германку» дядя Костя и которому теперь было суждено очищать Заволжье от банд мятежников, от Широковых и Меньковых.

Но приглушённо зацокали по кирпичной мостовой конские подковы, и пулемётчик над нами перестал читать наставление о задержках своей смертоносной машины.

– Братва, Орёл вернулся! Живой, здоровый. Сейчас, поди, речугу оторвёт, – довольно сказал он столпившимся у окна матросам, и первое, что больше всего меня поразило в его обветренном грубом голосе, было выражение какой-то скуповатой ласковости. Так говорить можно было только о ком-то очень близком и уважаемом.

На всадниках, спешившихся у коновязей, сплошь были широченные ярко-красные галифе и лохматые чёрные папахи, пристёгнутые ремешком под подбородком, чтобы на галопе их не срывало ветром.

Такие папахи в Балашине звали «шарабановками» или «бондарками» по имени командира красного эскадрона вахмистра Шарабанова, великого придумщика и щёголя, родом из местных бондарей. Эскадрон его ещё весной был сформирован из крестьянской бедноты уезда и ушёл на фронт против белых уральских казаков, а, видно, эта группа конных разведчиков была придана матросскому десанту.

Густо пахнуло конским потом, продегтяренной ремённой сбруей, пылью, пороховым нагаром, кавчастью. Конники, весело и громко переговариваясь, шли мимо нас к подъезду, и мне вдруг почудилось, что пахнет от них вовсе не всем этим казарменным и кавалерийским, а просто степью, кизячным дымком, вянущим сеном и полынью.

Пожалуй, всё-таки не кулацкие гармонисты из Селитьбы и Криволучья, под семечки топтавшие Дамбу, а эти, вечные батраки, таскали и возчики, теперь так вызывающе ярко обмундированные революцией по шарабановским самодельным эскизам, уже были полными хозяевами нашей заволжской равнины.

Белозубые, чубатые, бряцая шпорами и ножнами казачьих шашек, шли они мимо нас с Серафимой, и сердце моё опять заныло от лютой зависти и грусти. Ведь надо же так неподражаемо одеться! Куда там лейбуланской фуражке самого штабс-палача Менькова!..

Даже то, что под чёрными зимними папахами конникам было нестерпимо жарко и они всё время стирали с лица пот, не казалось мне обременительным. Сама обдутая суховеями ковыльная степь с её бесконечными зыбкими миражами, с тёмно-сизыми, почти чёрными, как шарабановские папахи, купами осокорей над прудами, с блестящими лезвиями речек хлынула на мальцевский двор, чтобы заодно с чёрно-синей краплёной золотом морской пехотой и зелёными ротами армейцев очистить уезд от белых.

Но самыми удивительными и парадными были лампасы шарабановских кавалеристов – из золотой парчи. Они сияли, как раскроенный на полосы церковный иконостас.

Много потом повидал я в жизни всяких военных форм, но даже клетчатые юбочки шотландской пехоты и треуголки с плюмажем французских морских офицеров не потрясли меня так, как эта наивно кричащая яркость красно-золотых штанов принаряженной революцией вчерашней заволжской голытьбы из красного эскадрона бондаря Шарабанова…

Один синеглазый и загорелый конник с молодыми пшеничными усиками и звучащими, как литавры, шпорами, проходя мимо нас, подмигнул Сороке и сказал счастливо, обращаясь ко всем и ни к кому:

– Ух, и рубанули гадов! В степи черно стало от падали. Орёл, он лёгкий на руку, сразу навёл.

Весёлый конник одним движением тронул усы, поправил папаху с огромной красной звездой и бряцающе пошёл дальше. А в яркой кучке его спутников, сразу бросаясь в глаза скромной полевой гимнастёркой и фуражкой с обычной звёздочкой, шёл высокий молодой блондин в портупейных ремнях и точно такой же, как у дяди Кости, полевой трофейный «цейс» на ремешке висел у него на груди.

– Ладно, не хвали хоть в глаза, страшно много шума от тебя, Поликарпов, – ответил он нарядному кавалеристу негромко и насмешливо. – Поэтому и все собаки на тебя лают.

Конники грохотно засмеялись, а человек в защитном остался серьёзен.

Поднявшись от стены, я во все глаза смотрел на этого скромно-весёлого кавалериста, несомненно, старшего по чину во всей шумной ватаге шарабановских разведчиков: откуда он только взялся, лишь светлыми глазами да ростом и отличавшийся от кого-то, мне очень знакомого?

В звоне больших шпор, тяжёлом топоте пыльных сапог и в бряцании изогнутых шашек конники прошли рядом, и я увидел на руке их командира точно такие же зарешеченные офицерские часы со светящимся циферблатом, какие носил дядя Костя. Да и в походке у них было что-то, несомненно, общее. Человек и в размашисто шагавшей толпе шёл как в строю, подтянуто и прямо.

«Да ведь он же из бывших кадровых! Выправку-то не спрячешь», – мелькнуло у меня в голове, и я схватил за руку Серафиму и потянул её в подъезд вслед за конниками.

А человек с «цейсом» на шее, на секунду задержавшись возле крайнего окна, из которого торчал ствол пулемёта, весело спросил:

– Комиссар ещё не уехал?

– Никак нет, товарищ Захаркин! – браво отозвался матрос, только что читавший потрёпанную книжицу, и в голосе его опять звякнуло что-то очень радушное и совсем не строевое.

Сразу забыв об упирающейся Сороке, я кинулся вслед за уездным военкомом. Так вот он какой, этот легендарный П. Захаркин, чьё имя с первого дня восстания отождествлялось в моём уме с самой Советской властью.

А Захаркин, шагая через ноги спящих на полу в коридоре матросов, вошёл в залу и ещё в дверях сказал поражённо и весело:

– Вот это неожиданный вольт! Ну здравствуй, тугодум. А ведь именно ты мне и нужен.

Я не сразу и отгадал, к кому относится это насмешливое приветствие. Но уже минутой позже я всё понял: первое, что военком Захаркин увидел от двери, был мой дядюшка, сидящий на корточках у стены в вечной позе всех задержанных и терпеливо ждущих решения своей участи. Значит «тугодум» относился только к нему.

Пользуясь всеми преимуществами малолетства и спотыкаясь о матросские ноги, я забежал сбоку военкома, и мне стало хорошо видно его лицо – чисто выбритое, насмешливое и чуть-чуть укоризненное.

– Всё-таки не догулял отпуска? Решился? – улыбаясь, спрашивал Захаркин, подходя к поднимающемуся с корточек дяде Косте. – А я ведь тебя не раз вспоминал – «кольта»-то совсем народ не знает. «Максим» – пожалуйста, а «кольт» – нет. А в Саратове на Константиновской, как назло, одни «кольты» да «гочкисы» остались.

Они пожали друг другу руки, и дядя, глубоко, подавленно вздохнув, сказал хмуро:

– Да что там… говорить…. Пришёл вот… на новую службу наниматься. Гамак, понимаешь, осточертел.

Матросы вокруг них стояли плотной стенкой и сочувственно улыбались – так очевидно было всем, что балашинский военком, по внеслужебным позывным просто Орёл, встретил старого знакомого и сослуживца.

А Захаркин, придерживая дядю Костю за пояс, словно боясь, что тот уйдёт, говорил протяжно, улыбаясь:

– Ну, артиллерийскую охотку я сегодня сбил, считай, за весь год. Разведка донесла, что с первой шрапнели их накрыл. Всё-таки фронт – не военкоматское делопроизводство. Поработали весело. Ты не видел?

– Известно, хоть и по площадям садите, а артиллерия – дело научное, – солидно поддержал кто-то из моряков. Вперемежку с кавалеристами в золотых лампасах они всё плотнее сбивались вокруг своего командира.

Но Захаркин, не отпуская дядиного ремня, вдруг сказал озабоченно:

– Вы извините, орлы. Поговорить надо. Однополчанина встретил. Ещё по Юго-Западному.

– Так мы разве что… Пошли, ребята, – тут же охотно отозвались грубые голоса из матросской толпы.

– Однополчанин – святое дело, – серьёзно поддержал кто-то из конников, и разговоры вокруг затихли.

Я смотрел на добродушно-улыбчивые лица матросов, снова усаживающихся вдоль стены, уткнув винтовки в колени, и опять радовался за дядю Костю.

Было очень похоже, что в этой массе вооружённых людей привыкли доверять друг другу, и если один радовался встрече с однополчанином, то и все остальные верили, что его «полчок» – человек достойный.

А Захаркин, кивком отозвав дядю Костю в сторону, уже сидел с ногами на подоконнике, видно, тоже ещё пьяный победой и тем, что он сбил свою давнюю охотку кадрового артиллериста, накрывшего противника первой шрапнелью.

Но речь они повели совсем не о час назад кончившемся артналёте.

– Вот так-то, Костя, закури саратовскую и… продолжим наш разговор о деле, раз уж ты всё понял… – уже только для своего старого сослуживца по Юго-Западному вполголоса заговорил уездный военком, обрывая акцизную наклейку с длинной пачки папирос, украшенной портретом артиста Варламова и называвшейся тоже «Дядя Костя».

Рука Константина Михайловича, когда он брал папиросу, заметно дрожала, но я-то знал, отчего она дрожит – вот теперь-то его судьба всерьёз и решалась.

– Отпустил я тогда тебя, Константин, из комиссариата и, признаться, задумался, – уже совсем тихо и доверительно говорил Захаркин, – не лучше ли было тебя задержать… для сохранности. Ведь картина-то была ясна – со дня на день восстанут эти… эсеровские последыши. Что ж человека в соблазн вводить?

– А разговор ночью в Шепетовке помнишь? – строго спросил дядя Костя. – Ведь я же ясно тогда сказал: с кем, ещё не знаю, но с Корниловыми, с Крымовыми не пойду.

И так же сурово и невесело ответил ему Захаркин:

– Эк, хватил – Шепетовка, это декабрь семнадцатого, а тут Волга, восемнадцатый год, июнь месяц. Погоны, они, брат, тянут.

– А погоны я одному дураку отдал. Из тех, кого ты первой шрапнелью накрыл.

Военком вдруг суховато, коротко, одним горлом рассмеялся.

– Положим, вру. В душе я и тогда не верил, что ты к ним пойдёшь: с чего бы тебя, сына ветеринара, выученного на медные деньги, туда понесло?

Он потрепал дядю Костю по худой коленке и пружинно поднялся с подоконника.

– Ну, как ни хворала, а померла. Пришёл-таки Костя Трубников туда, куда ему на роду написано идти, то есть в Красную Армию.

Дядя Костя тоже засмеялся, так же коротко, только чуть-чуть растерянно.

– Кой чёрт пришёл, под винтовкой, Петро Филиппович, привели. Сгоряча чуть налево не пустили.

Он щелчком стряхнул пепел с зелёной острой коленки и недоумённо повёл головой – а ведь и на самом деле чуть не пустили. И спрашивать бы не с кого. Война. Не застаивайся.

Я теперь уже вполне легально держался возле дяди, который минуту назад, коротко ткнув в меня пальцем, сказал Захаркину:

– Племянник. За меня беспокоится. Рыбу не с кем ловить будет.

Захаркин ответил ему в тон (они, конечно, уже хорошо понимали друг друга):

– Ясно. Защитник. Правильно делает.

Но самым странным было то, что этот весёлый и компанейский человек, звавшийся грозным званием военного комиссара, казался мне вовсе не ровесником и бывшим «полчком» моего угрюмого дядьки, а человеком на много лет его старше и мудрее. А Захаркин, словно подтверждая это, добродушно посмеивался и всё так же сочувственно гладил дядю Костю по острой коленке.

– Неужели чуть налево на пустили? Ну что же, это в духе времени, а тебе урок, Константин. Тугодумов, как и ленивых лошадей, на крутых поворотах всегда бьют. А в наше строгое время особенно… Однако, комиссар, знакомься, – Захаркин, вдруг оборвав себя, повернулся к курчавому человеку в пенсне, писавшему что-то на полевой сумке, примостив её на колене.

– Есть, комиссар, знакомься! – ещё продолжая писать и, верно, в шутку подражая своим матросам, откликнулся курчавый человек, бросил сумку на стол и подошёл к нам. Был он сейчас очень собранный и корректный, как бы говорящий всем своим посторонним видом: «Ну, ну, потолкуйте, вчерашние прапорщики. Ваше право. Я ж понимаю. Время сложное».

– Трубников Константин Михайлович. Мировой товарищ. Прозвище в полку «пулемётный бог». Свою фамилию пулями на щите выписал, понимаешь, комиссар? (При этих словах Захаркина, произнесённых отчётливо и громко, среди матросов кто-то почтительно, восхищённо и сложно выругался.) Кстати, мой однополчанин и сосед по блиндажу в течение полутора лет. Для нас находка, – всё ещё не гася улыбки, говорил Захаркин и всё подталкивал дядю Костю под локоть к курчавому. – Знакомься и ты, Константин. Комиссар экспедиционного сводного отряда Модест Григорьевич Иванов.

– Да мы уже знакомы. Де-факто, как говорится, – улыбнулся комиссар, и его глаза за стёклышками пенсне стали опять весёлыми… – Товарища Трубникова по ошибке, да по логике событий…

– Знаю. Чуть налево не отправили, – невозмутимо подсказал Захаркин. – Так вот, Модест, я за него ручаюсь. Хотя он и тугодум. Возьмём его в начальники пулемётной команды? Ты, как комиссар отряда, возражать не будешь?

– А почему мне возражать, раз ты, командир, ручаешься? Если Трубников уйдёт к белым, мы расстреляем тебя перед фронтом как заложника. И всё! – засмеялся комиссар отряда, и, странное дело, его страшноватая шутка вовсе не показалась нам грубой: просто это был стиль времени – прямой и острый, как трёхгранный штык русской винтовки.

– С народом ты сам поговоришь? Должность-то командная, – уже деловито напомнил Захаркин.

Они смотрели друг на друга, понимающе улыбаясь.

И было ясно, что в случае чего меньковы поставят их рядом у одной стенки или вздёрнут на одних воротах, – и они это заранее знают.

– Могу и сам, – тут же согласился Модест Григорьевич, но, всё-таки, уступил свои особые права строевику: – Только, пожалуй, у тебя лучше получится, раз товарищ – твой однополчанин. Давай ты.

– Ну, я так я, – так же просто согласился Захаркин, и я, сидя на подоконнике, незаметно тронул локтем дядину коленку.

– А ну, в ружьё, построиться во дворе! – спрыгнув с подоконника, не так и громко крикнул Захаркин, но весь зал сразу пришёл в движение. Какой-то своеобразный, но строгий порядок в сводном отряде, несомненно, был, и команду старшего здесь принимали чётко. Матросы, на ходу расталкивая спящих, бежали к дверям, поправляя подсумки и держа винчестеры и арисаки штыками кверху, чтобы не запороть кого в тесноте. Пробряцала шпорами и красно-золотая полусотня конной разведки. Через две минуты в зале стало пусто, только толклась пыль в полосах падающих с улицы солнечных лучей.

– А строевая подготовка у тебя, по-видимому, не партизанская, – довольно сказал дядя Костя Захаркину, и тот ласково и гордо засмеялся:

– Ну так что ж ты хочешь? Старослужащие. Из морячков очень добрый кулачок получился. Мы сейчас по степи их до самого Николаевска шарахнем. Однако, пошли представляться.

Мы пошли к дверям опустевшего зала – дядя и Захаркин впереди, комиссар Модест Григорьевич за ними, а я – замыкающим, негодуя на чёрт-те куда запропастившуюся Сороку. Ведь самого интересного-то и не увидит!

Сороку я нашёл у коновязей. Она кормила неизвестно откуда добытой краюшкой ржаного хлеба большеглазую гнедую кобылку и строго посматривала на бежавших мимо неё и солоно зубоскалящих кавалеристов: по-видимому, после дезертирства Уварова и её собственного «оправдания» комиссаром Модестом Григорьевичем, всё, связанное с войной и армией, тётку опять не интересовало.

– В кар-ре становись! Р-равняйсь! Ир-рна! – уже из глубины двора наплывал построжавший голос Захаркина.

Сразу сообразив, что за широкими спинами матросов мне ничего не будет видно, я устремился к пожарной лестнице и через минуту уже сидел на её двадцатой ступеньке на уровне раскрытых окон второго этажа.

Весь экспедиционный сводный отряд Захаркина, построенный ровным квадратом, был отсюда хорошо виден. В конце концов, «принимать» в пулемётные боги должны были не кого-нибудь, а моего дядю, и не мог же я оказаться в стороне от такого немаловажного события нашей семейной хроники.

Люди стояли правильным четырёхугольником, лицами вовнутрь – литая стенка моряков с одинаковыми белыми ножами арисаковских лезвий у правого плеча, словно разделённые язычками холодного пламени, стенкой покороче – красноштанные чубатые шарабановцы с левой рукой на шашке и карабинами за плечами. И сломанная прямым углом, ощетинившаяся штыками пыльно-зелёная масса пехоты. Ровная линия вздёрнутых подбородков над стиснутым в руках оружием, каменея, уходила в глубину затихшего двора, огромного и пустого, как площадь.

Захаркин, комиссар отряда и дядя Костя, о чём-то быстро переговариваясь, уже входили внутрь замершего квадрата каре, и я услышал только, как Модест Григорьевич азартно сказал Захаркину:

– Если это так, то, честное слово, не пожалеешь. Это же крепче всяких слов. Наглядно, главное. И не кот в мешке.

Его непокрытая голова с вороньим гнездом курчавой шевелюры и узенькое пенсне на фоне подтянувшихся перед строем Захаркина и дяди Кости были такими безнадёжно штатскими, что я даже удивился: «Ну чего он лезет со своими советами?» Но Захаркин вдруг энергично тряхнул дядин локоть и довольно сказал:

– А ведь прав человек. Лучше не придумаешь.

Дядя Костя согласно кивнул:

– Смотрите, вам виднее. Однако…

Но, прерывая его, Захаркин поднял руку.

– Вольно! С мест не сходить, – опять не так громко и без особого строевого шика сказал он, и строй чуть-чуть закачался, разминаясь, словно в нём отошла и расправилась какая-то тугая пружина.

Захаркин шагнул на середину квадрата и заговорил негромко и рассудительно.

– Один деловой вопрос, орлы. Речь идёт о доверии. Многие из вас служили в армии, ну и во флоте тоже, и вы, пожалуй, меня поддержите. Вот это Константин Трубников, подпоручик царской службы, мой однополчанин и давний приятель. – Он взял дядю Костю под худой локоть и чуть склонил голову, словно представляя своего сослуживца отряду.

Тысячи глаз в упор разглядывали худое лицо дяди, а размеренный голос Захаркина продолжал звучать спокойно и негромко:

– В нашем полку его звали «пулемётным богом». А почему – пусть он вам сам расскажет. Сейчас товарищ Трубников находится в отпуске по ранению, но изъявил желание идти добровольцем к нам, то есть в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию. Мы с комиссаром намерены поставить Трубникова начальником пулемётной команды. Давайте обсудим, согласен ли отряд с нашей рекомендацией? Высказывайтесь, орлы.

По рядам ветерком прошёл шепоток, и всё стихло.

– Что ж, однополчанин – дело серьёзное. Раз вы, товарищ командир, знаете их… то есть товарища… – рассудительно заговорил стоявший на первом фланге пехотной роты усатый человек в шапочке пирожком, но его прервал весёлый голос из матросских отрядов:

– Это ясно! А вот как понимать слово «пулемётный бог»?

Захаркин невозмутимо кивнул, но лицо его сразу посветлело, хотя сказал он нарочито небрежно:

– А это так понимать, что пулемёт в его руках безотказен и бьёт в любое яблочко. Между прочим, он свою фамилию пулями на щите раз на спор выписал.

По рядам сразу прошло весёлое оживление, люди в строю зашевелились, вытягивая шеи через плечи передних, стараясь получше разглядеть такого «классного» стрелка.

– У меня вопрос, – солидно сказал, выдвигаясь из зелёного ряда пехоты, ничем не отличный от других немолодой красногвардеец, и Захаркин ему весело, как старому знакомому, кивнул:

– Задавай, Егор.

– Ты знаешь, Петро Филиппыч, как народ тебе верит, – с какими-то совсем не строевыми, скорее крестьянскими интонациями заговорил немолодой красногвардеец. – И это самое, царский – не царский он поручик, нам дела не решает, раз твой однополчанин и ты за него перед строем гарантируешь. Но чтобы пулями хвамилию написать, это знаешь… – Красногвардеец покрутил худой загорелой шеей и вдруг спросил заинтересованно: – А как бы посмотреть на такое чудесо?

– Ну, это уж вы с ним сами толкуйте, – будто бы безразлично, только с едва заметной хитринкой усмехнулся Захаркин, а комиссар отряда сказал негромко, но так, чтобы слышали все:

– Товарищ Трубников, ответьте людям по существу вопроса, – и легонько, ободряюще подтолкнул дядю Костю под локоть к строю.

– А что, собственно, отвечать, раз люди сомневаются? – хмуро пожал плечами дядя Костя. – Давайте пулемёт, покажу.

– Как, товарищ комиссар, попробуем? – будто бы только сейчас решаясь, спросил Захаркин.

– Я не возражаю. Распустите людей и давайте постреляем, – всё так же посторонне ответил комиссар и вдруг опять крепко потёр ладонь о ладонь.

Строй после команды Захаркина рассыпался сразу, будто из него с маху выдернули какой-то скрепляющий людей стержень, и моряки, пехотинцы, конники, перемешавшись, сгрудились возле дяди Кости, возбуждённо споря и каждый стараясь говорить громче.

Сидеть на высоте второго этажа уже не имело смысла и, соскочив на землю, я стал пробираться в самую гущу их весёлой и шумной толпы.

Пока два матроса бегом волокли через двор тарахтящий колёсами по камням «максим», дядя, всё так же хмуро посмеиваясь, отмалчивался, а потом строго спросил одного из матросов, того самого, который читал развёрнутую на пулемётном коробе книжонку «Наставления»:

– У него средняя точка по скольким пробоинам определена?

– По четырём и по восьми, товарищ командир, – чётко и строго ответил моряк и скупо усмехнулся. – Машинка правильная.

Служебные отношения уже вступали между этими двумя людьми в полную силу, и вокруг них сразу стало тихо.

– Ну-с, и куда прикажете стрелять? – так же суховато спросил дядя Костя одновременно у комиссара и Захаркина.

– По-моему, вон брандмауэр подойдёт, – быстро подсказал Модест Григорьевич, как видно уже заранее присмотревший всё, и народ вокруг дяди Кости опять сдержанно зашумел, одобряя хороший глаз своего комиссара.

– Точно. Мур подойдёт. На штукатурке хорошо видать.

Дядя Костя, присев на корточки перед «максимом», попробовал, легко ли ходит вертлюг, и опять деловито спросил матроса-пулемётчика:

– Возвратная пружина не ослабла? Пластинчатая как?

И опять чётко ответил ему доброволец-пулемётчик из корабельных комендоров, что было видно по двум скрещённым пушкам, вышитым у него на рукаве фланельки:

– Пружины исправны, товарищ командир. Вот патрон – нет-нет перекашивает. Лента не машинной набивки.

Дядя Костя, посвистывая, подвигал стволом вверх и вниз и, видно, остался доволен – пулемёт был хорошо досмотрен, и дядя даже чуть-чуть подобрел лицом, продёргивая в приёмник эту, не машинной набивки, ленту. Он уже погружался в родную стихию, и так споры и собранны стали теперь все его движения, что я не узнавал своего дядьку, все последние дни ходившего, запинаясь нога за ногу, словно не доспав.

Он ли это отлежал две полных недели в поскрипывающем дачном гамаке?

Оглянувшись на дышащих ему в затылок матросов и конников, дядя Костя сказал суховато и строго:

– Итак, попрошу не лезть под руку. Тут не фокусы показывают, а работу. Отойдите хоть шага на три, – и, уже ложась за пулемёт, вполголоса пожаловался присевшему с ним рядом на корточки Захаркину: – Боюсь, руки несколько отвыкли. Ну-ка, матрос, цинк чуть поближе, чтобы лента не провисала. Посмотрим, что у вас за машина.

Коротким точным рывком он дважды продёрнул рукоятку на себя, изготавливая пулемёт к автоматической стрельбе, и, стиснув обеими руками затыльники, навёл ствол «максима» в дальний угол двора, на обвитый диким виноградом брандмауэр.

«Максим» ударил грохотно и протяжно, как горная лавина, и уши сразу заложило звоном, а тёмную виноградную листву на стене срезало ровнёхонько, словно ножом. Стена сразу оголилась, и пыль сбитой штукатурки повисла над ней прозрачным дымком.

Люди заворожённо молчали. Вечные труженики сами, только ради горькой нужды взявшие в руки оружие, они умели по заслугам оценить любой квалифицированный труд, в том числе и ратный.

Комиссар, близоруко щурясь, протирал платком пенсне и улыбался. Наглядная агитация за нового сослуживца действительно была доходчивее всяких слов.

– Итак, экран подготовлен, – уже весело сказал дядя Костя и кивнул своему «второму номеру». – Смотри за лентой, матрос. Поехали.

Пулемёт задёргался и зарокотал оглушающе и длительно, на одной грозной ноте. Лента, подпрыгивая, бежала через руку матроса в заглатывающий её приёмник и казалась живой и озлобленной.

Дядя Костя, прикусив нижнюю губу, вёл и вёл подрагивающим стволом, рисуя им вдоль стены свою длинную фамилию, и, несмотря на яркое солнце, было видно рвущееся из надульника жёлтое яростное пламя, а над брандмауэром всё гуще курился белый дымок раскрошенной пулями штукатурки. Потом грохот сразу оборвался, и только протяжным звоном ещё долго заволакивало уши.

– Всё. Читайте, орлы, – пересохшим горлом сказал дядя Костя и всё-таки не выдержал, лихо подмигнул Захаркину и комиссару и счастливо усмехнулся: – Зря за руки беспокоился, ещё не отвыкли.

Матросы, конники, пехотинцы, весело галдя, бежали к брандмауэру разглядывать дядину роспись вблизи, а Захаркин, подняв к глазам точно такой же полевой «цейс», как и тот, в который мы утром наблюдали за чёткой работой его пушек, громко прочёл: «К. Трубников», – ровно, как по трафарету, выбитое пулями по штукатурке кирпичной стены.

– Товарищ командир, а вы можете такому точному делу, скажем, обучить? – вдруг мечтательно спросил молоденький красногвардеец, становясь перед новым начальником пулемётной команды навытяжку. Стоял он по всей солдатской форме, сомкнув сбитые каблуки и вытянув руки по швам своих выгоревших хлопчатобумажных шаровар.

Дядя Костя усмехнулся широко и добродушно. Всё-таки он очень любил во всём, связанном со службой, прежде всего дисциплину.

– Дорогой мой, – неожиданно ласково, но и чуть-чуть иронически сказал он юноше-добровольцу, смотревшему на него преданно и готовно, – медведей на велосипедах ездить обучают, слонов до десяти считать, а вы всё-таки разумный человек, при желании всему научитесь. Надо только твёрдо знать, за что воюешь. Ну и… тренировать руки.

Разглядывая удивительную надпись на брандмауэре, уважительно гомонили бойцы сводного отряда.

– Всё. Принимай должность, Константин. Народ согласен, – громко, за всех сказал Захаркин и, всё-таки не выдержав начальственного тона, ласково потрепал дядю Костю по плечу с ещё не споротой петелькой от офицерского погона.

Дядя поискал глазами в толпе меня и, когда я, поймав его взгляд, протиснулся к нему вплотную, сказал совершенно серьёзно:

– Вот видишь, Димка, австрийский обер был прав – острое зрение теперь важнее всего. А «цейс» оставь себе на память о том, как твой дядька всё-таки понял, где его место.

Деревня Лукино, под Красноярском. 1965 г.