Текст книги "Быть хирургом. Записки старого врача"

Не помню, этот ли самый или другой демократ однажды на мое замечание о том, что крестьяне, как соседи помещиков, все-таки предпочтут лучше иметь дело с нами, чем с чиновниками, также весьма наивно объявил мне: «В таком случае для правительства полезнее было бы отдать помещичьи земли нам, а помещиков сделать чиновниками». Это почти так и случилось в западной окраине; имения конфисковывались, помещики административно высылались, а чиновники и начальники края наделялись.

Когда эмансипация крестьян повлекла за собою учреждение земств и новых судов, то правительство обратилось, за неимением надежного старого, к новому поколению и также не могло быть разборчивым; поэтому и в земскую, и в судебные области не могли не проникнуть современные демагогические стремления, хотя проявления их и не могли быть так бесшабашны и грубы, как в мировых учреждениях западных окраин после польского мятежа.

Между тем самодержавная власть не могла же в новых учреждениях создать себе оппозицию, потому она и старалась, сколько можно, ограничить их действия своею администрациею.

И вот являются, с одной стороны, соответствующие современным требованиям преобразования государственной машины, потребовавшие, в свою очередь, и введения в действие новых понятий, новых мировоззрений и новых сил, а с другой стороны, понадобились прежние, задерживающие новый механизм, приборы.

Но и в этот старинный регулятор нашей государственной машины, в администрацию, веяния времени внесли-таки новые элементы, а с тем вместе и недовольство, притворство и ненормальное положение.

Всякому здравомыслящему ясно, что в государстве, выступившем на новый путь, неустроенная смесь новых учреждений с старыми, отжившими, – самое вредное и опасное дело. Всякий здравомыслящий видит, конечно, и чрезвычайную трудность регулировать тотчас и точно отношения нового к старому по мере каждого нововведения. Зная это, надо готовиться на встречу с препятствиями и, встретив их, не терять головы, не выходить из себя, не увлекаться в выборе средств для борьбы с препятствиями. Без сомнения, каждый русский, любящий свое отечество, не пожелает ослабления государственной мощи и власти; это было бы равносильно желанию видеть Россию распавшуюся на части; но все средства для усиления этой власти всегда двусмысленны; энергетические на вид, на деле могут произвести эффект, противоположный ожидаемому.

Я полагаю, что главное средство для усиления власти состоит в том, чтобы не сходить ни разу в сторону с предначертанного однажды пути; другими словами, знать хорошо и верно, чего хочешь. И хочется, и колется – это беда для власти. […]

7 марта

Когда мне было лет 17, я вел дневник, потом куда-то завалившийся; от него осталось только несколько листов, я помню, что записал в нем однажды приблизительно следующее: «Сегодня я гулял с Петром Григорьевичем (Редкиным – это было в Дерпте); мимо нас проскакала карета и забрызгала нас грязью. Петр Григорьевич как-то осерчал и с досады сказал: „Ненавижу до смерти видеть кого-нибудь едущим в карете, когда я иду пешком“. А я, помолчав немного, ни с того ни с сего говорю ему: „А знаешь ли: вчера в темноте я попал в грязь около Дома[169]169
  Dom, Domberg – Собор, Соборная гора, где в Дерпте помещался анатомический институт и клиника.


[Закрыть] (в глухой улице); вдруг слышу, скачет во весь опор, прямо на меня, с песнями, извозчик, везет пьяных и сам, видно, пьяный; ну, думаю, как бы не задавил. Не успел я собраться с мыслями, а он уже наскакал и тотчас же круто повернул от меня; значит, в человеческом сердце есть врожденная доброта; зачем извозчику, да еще хмельному, было сворачивать, а не скакать прямо на меня? Никто бы и не пикнул, и я остался бы лежать в грязи“.

„Это, брат, не врожденная доброта, – заметил Петр Григорьевич, – а страх, timor Domini[170]170
  Страх Божий (лат.).


[Закрыть], только не Божий, а государев“».

Почему этот пассаж из моего старого дневника приходит мне теперь, через 53 года, на память? A propos des bottes?[171]171
  Ни к селу ни к городу (фр.).


[Закрыть] Почему еще и тогда этот незначащий разговор наш, двух молодых людей, сделал на меня такое впечатление, что я внес его в мой дневник? Мало этого: этот незначащий разговор приходил мне в голову каждый раз, когда я думал, говорил или читал о современных доктринах или социальных утопиях.

Это, может быть, глупо и не стоило бы теперь вносить в мою автобиографию. Но ведь я пишу ее не для печати, а для себя, решившись не скрывать от себя и того, что сам нахожу schwach[172]172
  Слабым (нем.).


[Закрыть]. Не хочу же я казаться самому себе умнее? Дело в том, что у меня, по странной ассоциации идей, давнишний, гроша не стоящий разговор сделался каким-то наглядным выражением последствий или действий на человеческую природу двух прав: естественного и государственного (или вообще юридического права). Одно выразилось, конечно, в одном моем представлении, только основанном на словах Петра Григорьевича, – чувством ненависти, другое – чувством страха. С тех пор мне всегда казалось, что знаменитое droit de l’homme[173]173
  Право человека (фр.).


[Закрыть] возбуждает, и на самом деле, только ненависть, а юридическое право – боязнь. Странно, ненаучно и потому, может быть, нелепо. Но так мне кажется. Кто знает это пресловутое droit de l’homme? На каких скрижалях и кем оно начертано? Сам человек приписывает себе, то есть изобретает для себя права, и, значит, все зависит от того, как он на себя посмотрит снизу, сверху, сбоку, и потом как еще все эти сторонние воззрения соединит и как их комментирует. Даже самое главное, право прав, право на жизнь и смерть, и то он может и присваивать себе, и отвергать у себя. Но, присвоив себе то или другое право, чувство ненависти и неприязни для него делается неизбежным, как скоро этим правом он почему-нибудь не в состоянии будет пользоваться. Так, это право прав, право на жизнь, есть не более как комментарий, наш собственный комментарий факта: мы живем, ergo, имеем право жить.

Но не миражно ли это право, когда самый факт, на котором оно основано, может каждую минуту прекратиться и кончиться? Хорошо право, которое ежеминутно может быть отнято у каждого из нас? И жизнь делается всего скорее ненавистною, когда она рассматривается как наше право. Не ближе ли к правде, не нормальнее ли та жизнь, которою мы пользуемся вовсе не по праву, и не как правом, а попросту, без затей. Живем, потому что живем, и так надо быть, таково наше предопределение, как следствие причины причин. Вольно нам подводить это под категорию прав!

Но если на жизнь нет права, а есть только сама жизнь, как роковой факт, то что же наше право на смерть? Да это право сильного. Воля, как намерение, осуществленное в действии, – продукт жизни, сильнее жизни, и потому может ее прекратить на каждом шагу. Таких прав немало на свете! И человек, с его милою логикою, не задумался назвать и проявление силы правом. Да не потому ли, что каждый мыслитель, толкуя о праве, невольно сознавал суть права в силе?

А правда? А справедливость? А нравственный закон?

Да, на аналитических весах мыслителя эти противовесы сильно опускают одну чашку, но стоит только силе слегка прикоснуться к другой, и весы покажут другое.

Что же знают все другие статьи пресловутого droit de l’homme? Если уже права на жизнь никто нам не давал и мы пользуемся ею Dei gratia[174]174
  С Божьей помощью (лат.).


[Закрыть], то что такое право на равенство, свободу, братство? Не чистые ли миражи эти права? Они возбуждают только ненависть, потому что недостижимы, за ними гоняются, а их нет.

Право можем мы себе творить и утверждать только на то, что можем себе дать, и, собственно, по-Божьи, что можем дать не насильно. Право собственности и право личности, наследственности, – все они искусственны, созданы человеком, но именно потому они и есть права; их можно было дать и признано было за лучшее для человеческого общества их дать ему.

И, дав эти права, было естественно и справедливо требовать, чтобы их никто не нарушал. Нарушитель должен был страшиться. И вот искусственные права, возбуждающие чувства опасения и страха, оказались благодетельнее тех естественных прав, недостигаемость которых порождает ненависть и злобу. Кто, в самом деле, может нам дать свободу, равенство и братство, когда их нет таких, какими они представляются гоняющимся за ними? Странное недоразумение, искони присущее человеческому обществу! Библейское столпотворение – верный символический образ этого рокового недоразумения. Мы, окруженные безысходным, но благодетельным миражем жизни, не можем понять, как наша мысль и наша воля могут быть несвободными, когда мы чувствуем так живо свободу нашей мысли и нашей воли. И, обольщенные этим ощущением, стремимся к полной свободе действий, и зная, и не зная, что ее никогда не достигнем.

Это-то стремление мы и назвали правом, а дав название, стремимся еще неукротимее.

Если мы произошли от обезьян, то от них мы и получили стадное свойство стремиться сообща к свободе действий.

Но у нас, в прибавок к этому чисто животному свойству, выработалось еще, уже не знаю почему: от естественного подбора или чего другого, резко отличающее нас от животных свойств индивидуальности.

Ни у одного животного эта особенность так не развита, к нашему счастью или несчастью, как у нас. Вот эти два свойства – стадность и индивидуальность – и борются между собою в человеческих обществах. И общества, и государства учреждаются на основании междоусобной борьбы стадных и индивидуальных свойств людей. В стаде неудержимое стремление действовать сообща; человеческая особь неудержимо стремится действовать лично, особняком, по мере своих сил и способностей, или, как принято писать в деловых бумагах, по крайнему своему разумению. Борьба борьбою, а во время ее стадные свойства сообщаются индивидуальным, индивидуальные – стадным.

Стадное свойство требует равенства и братства; индивидуальное хочет свободы и враг равенства. При полном равенстве особь теряет свой raison d’кtre. Что делать бедному человечеству в этой междоусобице его самых закадычных стремлений и свойств? Оно изобретает разные средства, чтобы кое-как выйти, не погибнуть в борьбе. Я полагаю, что стадные свойства изобрели, на первых порах, те среднеазиатские ханства, которые потом прогуливались по целому свету; горные ханства и бейства такого же, верно, происхождения, только другая местность не позволяла им сливаться в огромные стада. Когда из этих громадных стад образовались громадные государства, то интересы государственных властей не могли быть одними и теми же с их подданными; государственная власть стремилась неминуемо к индивидуальности и развивала ее все более и более вблизи себя; подданные должны были, напротив, стремиться к удержанию стадных свойств, находя в них свою главную силу и крепость. Не могли не существовать [и] общие интересы между властью и народом.

Борьба за существование, во-первых, велась сообща; пастырь направлял стада на тучные пажити силою своих индивидуальных свойств, поселял доверие к себе в пасомом стаде, а доверие это делало его и верховным судьею, и избранником, и распорядителем судеб. Но как скоро индивидуальные свойства в обществе начинали развиваться и брать верх над стадными, то и общественные интересы, разобщаясь, стали спутываться в клубок, разматывать который делалось не по силам ни стаду, ни пастырю. Очевидно, при таких условиях сделалось необходимо выделиться известной части общества и заняться осторожным разматыванием клубка. Какова могла быть эта выделившаяся часть, более или менее индивидуализированная, зависело от разных исторических условий развития целого общества.

Но какова бы она ни была и каким бы путем она ни выделилась от остального общества (выбором ли или насилием), интересы ее, тотчас же по выделении, не могли оставаться одними и теми же с общественными. Правительственная власть, какова бы ни была форма правления, заключает в себе всегда начало антагонизма с обществом. Не один самовластный монарх, а всякая государственная власть, держащая кормило правления, говорит, если не вслух, то про себя: государство – это я; если же и не говорит, то всегда хотела бы это сказать. В самом деле, ведь государство не есть одна территория с прозябающим на ней народонаселением, прикрепленным к земле.

Государство – отвлеченное понятие, самая характерная, то есть общая всем фактическим государствам, черта которого есть правление, и власть, заведующая его механизмом, весьма естественно видит в себе квинтэссенцию управляемого ею государства.

Образ правления – это указатель и мерило отношений индивидуализма к стадности общества. Чем более стадных свойств в обществе, тем и индивидуальнее, одноличнее его правительство и тем менее антагонизм общества к правительству. А когда стадные свойства общества доведены культурою до минимума, то начинается, как видно, поворот и в индивидуализированном донельзя обществе рождается, как видно, потребность возврата к стадности.

Мне кажется, мы живем именно в такое время; разве не целая бездна отделяет наше понятие об особи и личности от понятия современных утопистов о будущем их государстве! Зоологическая особь, представляющая еще научную загадку, делается еще загадочнее, когда она является в виде человеческой личности. Из массы этих личностей не найдется и двух одинаковых. Один и тот же основной тип организации и миллиарды оттенков, и каждая личная особь свой особенный, сам в себе заключенный мирок! Все в нем своеобразно. В каждом из этих мирков есть свой Бог, которого попы, к сожалению, игнорируют, навязывая всем миркам своего. Есть и свое мировоззрение и свои интересы.

И чем более развивается эта личная особь, чем более теряет она стадные свойства, тем более разбивается крупное стадо на мелкие группы, сплоченные одинаковыми или сходными интересами, потребностями и стремлениями.

Но все имеет границы, и размельчению наступает конец. Когда путаница интересов делает борьбу за существование губительною, государственная власть, если она успела хорошо организоваться в период индивидуализации еще стадного общества, полагает конец этой междоусобицы индивидуальных интересов искусною группировкою, умением сближения и соединения мелких групп в крупные, становясь на сторону то большинства, то более влиятельного, более сильного и крепкого духом меньшинства. Но когда большинство образовалось без пособия власти (силою вещей и обстоятельств), когда оно к тому же достаточно индивидуально, т. е. интеллигентно и самостоятельно, то оно стремится само властвовать.

Мелкие группы особей сливаются в большинство только борьбою за существование, видя в ней своим противником более индивидуализированное меньшинство. Выходит нечто странное и зловещее. Это – наше время. Группы людей, пока еще меньшинство, обязанные своим происхождением развитию индивидуальности, восстают против нее и всеми силами индивидуализма стараются образовать новое стадное государство.

Что такое, в самом деле, современное движение утопистов, как не вызов на борьбу с человеческою индивидуальностью? Крайности сходятся. И культурному обществу, в апогее его развития, предстоит перспектива усовершенствования стадного состояния. Разве это не так? Стремление к полной свободе, самое индивидуальное из всех стремлений, должно уступить место в будущем государстве утопистов вынужденному действию для общего блага.

Вся забота власти должна будет сосредоточиться на борьбе с индивидуальностью. Нормальный антагонизм общества и государства, искусственно раздуваемый в настоящее время агентами утопий, потом должен прекратиться. И общество, и государство должны сделаться сообща стадными, лишенными индивидуальности. На место юридического гражданского права, продукта человеческой индивидуальности, должно выступить естественное стадное право равенства и братства. Ни личная, индивидуальная свобода, ни права личной собственности и наследия не должны препятствовать общему благоденствию, определенному стадными законами. Индивидуальный талант должен употребиться на общее благо; ни гений, ни дарование не должны быть личною собственностью. Нивелировка, разумеется, должна начаться не с этого, а с более существенного – с кармана.

Применяя все сказанное к себе, к нам, к нашему государству, я не могу от себя скрыть, что замечаю в нем еще много стадного. Индивидуализм развит у нас относительно в миниатюре. И это, конечно, на руку современным нивелировщикам. Еще более заманчив для них наш недостаток буржуазии и вообще муниципального западного элемента и избыток аграрного стадного. Немудрено, что наша государственная власть, перенесшая в царствование Александра II точку опоры в будущем и на это аграрное сословие, встретилась тотчас же на этой почве с современными утопистами.

Достопамятное царствование Александра II, ознаменованное целым рядом великих предприятий, конечно, не могло в двадцать лет, считая с 1861 года, каждое из них довести до конца; но существенный недостаток, существенно вредивший благим начинаниям царя, было колебание и переходы одной системы правления к другой в самое переходное время национальной жизни. Нивелировщики не преминули пользоваться этими недостатками и всегдашнее следствие колебаний – недовольство – раздувать в свою пользу; а правительство, занятое переходами и постоянными колебаниями, не успевало способствовать индивидуализированию стадного общества и группировать мелкие индивидуализированные группы в более крупные. А в этом именно и лежит оплот против напора современных утопий.

Если приведенное мною воззрение на историю развития общества справедливо, то задача нашего правительства в настоящее время должна состоять в том, чтобы способствовать всеми силами развитию индивидуализма, еще угнетенного стадными свойствами. Как эти свойства общества ни пригодны и ни выгодны для разных государственных целей в первобытном или начальном состоянии культурного государства, но потом, в периоды дальнейшего развития, они делаются обоюдоострым орудием и могут оказаться настолько же за, насколько и против него.

Пусть современная утопия, если она осуществима, осуществится на месте своего источника. Там началась уже, пока умственная, борьба труда с капиталом. Надо надеяться, что, и перейдя на практическую почву, эта борьба будет все-таки более осмысленная, чем у нас. Индивидуализм на Западе успел развиться и подавить стадные свойства народов гораздо более, чем у нас. Бисмарк говорит даже, что каждый немец хочет иметь непременно своего короля. Бог у каждого уже другой. Индивидуализм давно уже раздробил общество на мелкие группы, соединяющиеся теперь насущными потребностями существования.

Многое индивидуальное пережито, передумано и перечувствовано. У нас иная почва. И если заговору, пропаганде и крамоле удалось бы своими миражами увлечь неиндивидуализированные массы, то опасность была бы другого рода. Увлечения и другого пошиба, наши собственные, доморощенные, мне кажутся небезвредными в настоящее время. Любовь к отечеству, к русскому народу и к славянскому племени вообще, как эти чувства ни высоки, не должны туманить наш здравый смысл. Нам не миновать процесса общечеловеческого развития.

Откуда бы такая благодать, да еще и благодать ли? Но всего хуже противодействовать тому, что уже сделано на пути этого развития, хотя бы и ложном с точки зрения нашей национальной утопии. Ведь это значит бежать с одной, уже избранной дороги, не имея ни сил, ни средств, ни знаний перейти на другую, более надежную. Какая такая эта другая дорога, кто ее укажет и куда она поведет, когда оставшиеся ее следы указывают более на стадные свойства по ней шедших?

Развитие индивидуальной личности и всех присущих ей свойств – вот, по моему мнению, талисман наш против недугов века, клонящегося к закату. Средств к этому развитию немало, была бы добрая и твердая воля.

Громада – велик человек! Горланит теперь на мирских сходках стадное свойство крестьян. Пусть каждый из них скажет про самого себя просто: я – человек и знаю мои права и мои обязанности.

Мирское горлодерство, огульная косность и огульно-стадная сила инерции и сопротивления были единственными средствами у темных масс против произвола и насилия. И пока эти стадные свойства масс будут обременять стремление к прогрессивной индивидуализации, они останутся приманками для всех желающих ловить рыбу в мутной воде. А между тем после эмансипации масс целые двадцать лет ничего не сделано существенного для индивидуализации. Все – и благомыслящие прогрессисты, и влиятельные администраторы, и западники, и славянофилы, и наша молодежь – как будто помешались на каком-то обожании стихийных сил. Все как будто забыли, что на этом коньке ездят и современные утописты. Пусть бы утопии их находили себе на Западе оценку и поддержку; там национальная культура, может быть, и выработает для себя что-нибудь дельное из миража. Но нам, с нашею Азиею на плечах, проводить, хотя бы и с самыми благими намерениями, нечто сходное и как будто бы сочувственное западным современным утопиям, по малой мере, странно. Что поделаешь с стихийными силами племен в стране обширной, малолюдной, на восток азиатской и кочевой, немало еще и везде пропитанной азиатским элементом? Как управлять и организовать управление, если стадные свойства будут находить поддержку со стороны правительства и культурного общества? Возможно ли, не способствуя нисколько развитию индивидуализма, а, напротив, устраняя его, утверждать, что племенные стадные свойства вдруг или незаметно перейдут в какую-то интеллигентную ассоциацию? Не утопия ли это также своего рода?

Зло, достигшее крайних пределов, отрезвляет умы. Хуже этого ничего не может быть – есть такое убеждение, которое и фаталиста проймет. Мы дошли до этого. Нашей гражданственности на пути прогресса нанесен жестокий удар тем, что порядок, один из главных атрибутов гражданственности, потрясен до основания насильственною смертью главы государства как главнейшего представителя порядка. Не может быть, чтобы не было глубокой органической причины зла внутри самого государства, привлекавшей к себе и зло извне. Великое и мощное извне государство, сильная власть, могущественная, по данным ей правам, администрация и самые крутые ее меры – ничто не помогало. Д-р Санградо сказал бы, пожалуй, на это: «Не помогало потому, что пускали кровь, да мало; следовало бы пускать не останавливаясь». Такие Санградо[175]175
  Санградо – персонаж из романа Р. А. Лесажа «Жиль Блаз», невежественный доктор, применявший обильное кровопускание при любых болезнях, чья врачебная практика уносила больше жизней, чем повальная эпидемия.


[Закрыть] найдутся и между нами.

Маститый дядя покойного государя сказал известившему его истину, но такую, которую и каждый бы из нас мог сказать про себя: «А я полагаю, что если бы наш государь желал и искал одного самосохранения, а не сохранения всего, что он начал и уже сделал, то жизнь его была бы сохранена. Но наше самодержавие не восточный деспотизм, и император всероссийский не может так жить и ездить в своей столице, как китайский».

Итак, слова императора Вильгельма только в этом смысле и могут быть отнесены именно к одним государям.

Поэтому и взгляд на насильственную смерть Александра II как на принесенную им жертву искупления я считаю вполне справедливым. Предпринятые им преобразования были слишком радикальны в своем основании и слишком громадны, чтобы совершиться тихо, плавно и без всякого потрясения. Только тупой идиотизм и слепое пристрастие могли бы сомневаться в величии предприятий и дел покойного; только легкомыслие и излишний скептицизм могут сомневаться в том, что упорство в покушениях на его дорогую жизнь не имело никакой связи с его предприятиями и делами.

По моему мнению, одна из причин, повлиявших сильно на развитие преступной пропаганды и подпольной крамолы, было именно обширное поле, оставленное тотчас после эмансипации открытым для их деятельности; оно манило их постоянно, обнадеживая блестящим успехом; а когда эта иллюзия осуществлялась не так быстро и не так успешно, как бы этого хотелось пропагандистам, то явилась, вероятно, и мысль о цареубийстве как самом надежном средстве к возбуждению стихийных сил и стадных свойств предоставленного себе народа. И такое убеждение не могло не встретить поддержки извне.

И вот три дела кажутся мне самыми существенными в настоящем положении государства. Это организация народных масс, ослабление недовольства в обществе, раздутого мерами администрации, и поднятие международного вопроса о существующей безнаказанности участия эмигрантов в уголовных государственных преступлениях; земскому представительству следовало прежде всего заняться первым из этих трех дел, не терпящим отлагательства.

Проживая в крае, где нет еще земства, и окруженный крестьянами, я ежедневно убеждаюсь, как ничтожна еще организация этого огромного класса, как он безрассудно предоставлен своим стадным инстинктам и как мало заботится кто-нибудь о его просвещении и развитии индивидуализма; он проявляется между тем сам, но безобразно, в виде семейных разделов, споров и драк с перепоем. Всякая нелепость может найти легко веру в массе, руководимой инстинктами стяжания, борьбы за существование и поживы чужим добром.

При эмансипации все внимание деятелей было обращено на землю. Полагали, как видно, имея в виду, как образец, Францию, что стоит только обеспечить крестьянство мирскою землею, и все пойдет как по маслу; а забыли, что Россия не Франция и даже не прежняя Россия, в которой можно было на каждом шагу вести залежное общинное или отдельное хозяйство. Что земля теперь без капитала? У мужика, скажут, вместо капитала есть руки, ноги и, пожалуй, кое-какая голова на плечах. Да, это деньги, но такие, которые без желудка не достаются, а желудок, в свою очередь, требует также денег.

Мужику дали землю, и, конечно, не даром – это было бы вопиющим насилием над прежними землевладельцами; дав ее – благословили и сказали: ora et labora[176]176
  Молись и трудись (лат.).


[Закрыть]. Не плати мужик ни за землю, ни подушного, а только молись и трудись, то, может быть, и только может быть, он зажил бы припеваючи; ковырял бы кое-как свою пашню, кормил бы кое-как на общем выгоне скотину, по временам запускал бы ее и в соседнее поле, потравить его для себя, платил бы попам за разные требы, что и значило бы для счастливца трудиться и молиться.

Может быть, еще лучше, а может быть, и еще хуже шло бы дело в общинном хозяйстве – Бог его знает! Чтобы понять все его превосходства, надо быть или самому давнишним, исконным общинником, или же глубокомысленным философом. Не быв никогда ни тем, ни другим, я рассматриваю наше общинное хозяйство как временное, неизбежное pis aller[177]177
  Крайнее средство (фр.).


[Закрыть], которое нужно пока предоставить силам натуры, не замать.

Что же вышло через двадцать лет после эмансипации? То, что теперь всякий, знающий деревню не со вчерашнего дня и сам занимающийся полевым хозяйством, предсказал бы наверное.

Где земля еще кое-как родит без особенной тщательной подготовки, где для скотины кое-что еще вырастает на выгонах и выкосах на стерне, где, сверх этого, имеются еще вблизи крестьянских хозяйств заработки (заводы, помещичьи хозяйства и железные дороги), там дело идет до поры до времени, то есть пока не стрясется какая-нибудь беда над полями: град, засуха, жучки или просто неурожай, Бог весть отчего. А приди такая беда, да к тому еще не случись пригодных заработков, так беда неминуема. Положим, эти естественные, неминуемые беды грозят всякому хозяйству, всякому предприятию и человеческой деятельности. Но в хорошо организованном хозяйстве, в котором, кроме почвы, личного труда, ума, принимают главное участие основной и оборотный капиталы, неудача одного года или двух лет вознаграждается избытком урожая других годов.

На этом основании и весь расчет. Иначе пришлось бы все бросить и капитал перенести туда, где ему лучше везет. Но где же что-нибудь подобное этой гарантии в крестьянском хозяйстве? Современное полевое хозяйство ничем не отличается, в сущности, от фабричного и кустарного промыслов. Пахотные поля – это фабрики без крыш под открытым небом; обработанная и подготовленная почва этих полей – огромный резервуар, с разными химическими составами, в котором совершается брожение посева. Наше крестьянское хозяйство, если оно подворное, представляет род кустарного промысла, а общинное ничем другим не может быть, как плохою фабрикою, без оборотного капитала, без предприимчивости, без дальновидного расчета.

Я, конечно, сам первый бы подал голос за освобождение с землею; это было conditio sine qua non[178]178
  Необходимое условие (лат.).


[Закрыть] в России для благополучного выхода из старого строя; но не надо было нам увлекаться нашим общим незнанием свободного полевого хозяйства; до 1860-х годов никто не имел о нем ясного, на опыте основанного, представления. Все мечтали: одни – злорадно, другие – ненавистно, третьи – радушно и наивно. А теперь, когда суть дела выступила мало-помалу наружу, все стали сетовать, обвинять и заподазривать друг друга, сентиментальничать и заигрывать с меньшею братией, ругать на чем свет стоит кулаков, кабатчиков, как будто все это не должно было быть силою вещей и как будто тут в самом деле кто-нибудь лично виноват! Неужели же можно обвинять кого-нибудь за то, что он недобродетелен, не настоящий христианин, эксплуатирует слишком искусно сподручную для его ума почву? Мне кажется, всех более виноваты увлечения высших и передовых деятелей.

Мне кажется, первым делом при эмансипации с землею должна была быть правильная организация только что вышедшего из крепостной зависимости сословия. На беду, одни на него смотрели с трепетом и нередко с ненавистью, другие – с какими-то розовыми надеждами принялись его кажолировать[179]179
  Ласкать (фр. cajoler).


[Закрыть]; и я сам, признаюсь, был из числа последних, хотя и знал про себя, что увлекаюсь. Такое было время – 1861 год. Нам, современникам Александра II, надо быть снисходительными и беспристрастными и к другим, и к себе. Эмансипированным дали тотчас же право на выборы (выборное право). Они могли тотчас же выбирать себе непосредственных своих начальников: администраторов, старост, старшин, и даже имели право на выборы своих судей.

Эмансипированным дали, до известной степени, самоуправление, тогда как и культурные классы общества не имели еще ни своих выборных судей, ни самоуправления. Для эмансипированных же тотчас придумали особенный, также выборный, институт мировых посредников, и на него-то возлагались все надежды организаторов крестьянства. И он-то именно и сделал полнейшее фиаско. Выборное начало также не пошло впрок.

Старосты, старшины, писаря, добросовестные и судьи оказываются вообще порядочною дрянью, обворовывают общество, берут взятки, пьянствуют зачастую. Это я вижу на опыте, слышу весьма часто и нередко читаю о том же в газетах. Неграмотность и незнание своих прав и обязанностей – общая черта со стороны старшин и старост.

Давнее наше крючкотворство, мошенничество, взяточничество – характерная черта большей части волостных писарей. Тунеядство, безразличное отношение к крестьянскому делу, с оттенком вымогательства, отличают многих коронных (невыборных) посредников, существующих еще у нас в Западном крае.