Текст книги "Светлейший Князь Потёмкин и Екатерина Великая в любви, супружестве, государственной деятельности"

В кратчайшие сроки были приведены к присяге все армейские части в столице. Свидетелем и участником сего действия посчастливилось быть и Державину. Вот что рассказал он в своих записках, как обычно говоря о себе в третьем лице: «Всё сие Державина, как молодого человека, весьма удивляло, и он потихоньку шёл по следам полка, а пришёл во дворец, сыскал свою роту и стал по ранжиру в назначенное ему место. Тотчас увидел митрополита Новгородского и первенствующего члена св. Синода (Гавриила) со святым крестом в руках, который он всякому рядовому подносил для целования, и сие была присяга в верности службы Императрице, которая уже во дворец приехала, будучи препровождена Измайловским полком, ибо из Петергофа привезена в оный была на одноколке графом Алексеем Григорьевичем Орловым, как опосля о том сказывали. День был самый ясный, и, побыв в сём дворце часу до третьего или четвёртого пополудни, приведены пред… деревянный дворец и поставлены от моста вдоль по Мойке».

А между тем, события развивались стремительно. После присяги войск столичного гарнизона, присягнул Кронштадтский гарнизон, где по мысли соратников Екатерины, мог ещё свергнутый Император найти убежище. Кстати, он сделал такую попытку, но было уже поздно. Кронштадт его не принял… Когда несколько судёнышек с жалкой свитой Петра Фёдоровича подошли к крепости, им причалить не позволили и под угрозой открытия огня приказали удалиться, что те и сделали покорно.

Остался один небольшой оплот – Петергоф, куда вернулся Пётр Фёдорович, ещё будто бы Император, но уже и не Император, со своими голштинскими войсками. Гвардия двинулась на этот последний оплот во всеоружии. Державин повествует, что уже поздно вечером, часу в десятом «тронулись в поход, обыкновенным церемониальным маршем, повзводно, при барабанном бое, по петергофской дороге в Петергоф. Императрица сама предводительствовала, в гвардейском Преображенском мундире, на белом коне, держа в правой руке обнажённую шпагу. Княгиня Дашкова также была в гвардейском мундире. Таким образом, маршировали всю ночь. На некотором урочище, не доходя до Стрельной, в полночь имели отдых. Потом двинулись паки в поход».

А Пётр III даже ни о чём не подозревал. Утром он побывал на военных занятиях в своих голштинских войсках, затем, ближе к полудню, отправился на прогулку. Во время прогулки к карете подбежал крестьянин одного из ближайших сёл и сообщил генерал-адъютанту Петра Андрею Васильевичу Гудовичу (впоследствии известный екатерининский генерал) о том, что в столице переворот, и Императрицей провозглашена Екатерина II. Все попытки предпринять какие-либо контрмеры безнадёжно запоздали. Единственная надежда спастись в Кронштадте тоже провалилась.

В уже не раз цитируемых Записках Императрицы Екатерины II, где она, повествуя о событиях переворота, ведёт речь от третьего лица, то есть рассматривая события как бы со стороны, говорится, что когда все деяния, касающиеся провозглашения Императрицы и приведения к присяге Ей войск и государственных учреждений были завершены, «оставили Великого Князя (Павла. – Н. Ш.) и несколько отрядов под ведением Сената для охраны города, а Императрица в гвардейском мундире (она объявила себя полковником гвардии) верхом, во главе полков выступила из города».

Об этом эпизоде весьма красочно и поведал А. Брикнер в «Истории Екатерины II».

«Шли всю ночь и под утро прибыли к небольшому монастырю, в двух верстах от Петергофа, куда князь Александр Михайлович Голицын, вице-канцлер (не путать с генерал-фельдмаршалом. – Н. Ш.), доставил Императрице письмо от бывшего Императора, а немного погодя генерал Измайлов (Михаил Львович, генерал-майор. – Н. Ш.) явился с таким же поручением. …В первом из них он (бывший император. —Н. Ш.) просил, чтобы ему позволили вернуться в Голштинию со своей любовницей (Елизаветой Воронцовой. – Н. Ш.) и фаворитами, а во втором – он предлагал отказаться от Империи, прося лишь о (сохранении ему) жизни».

Свергнутый Император не осмелился оказать сопротивление и заслужил весьма унизительную оценку от своего кумира Фридриха II, сказавшего, что «Пётр оставил престол совершенно так, как уходит послушный ребёнок, когда его посылают спать».

А ведь силы у него были. В “Записках” мы читаем: «Между тем у него было при себе полторы тысячи вооружённых людей голштинского войска, более сотни пушек и несколько русских отрядов».

Заметим для сравнения, что во время Полтавской битвы у русских было 139 орудий. Но Пётр III был чужим в России, что прекрасно сознавало его окружение. Недаром генерал Измайлов, как сообщается в «Записках», «придя к Императрице, бросился к Её ногам и сказал ей: «Считаете ли вы меня честным человеком?» Она сказала: «Да». «Ну, – возразил он, – считайте, что я ваш; я хочу, если вы мне доверяете, избавить моё Отечество от кровопролития; есть удовольствие быть с умными людьми, я даю вам слово, если вы меня пошлёте, то я один доставлю сюда Петра III. Это он и выполнил».

Пётр III подписал акт об отречении от престола и был отправлен с Елизаветой Воронцовой сначала в Петергоф, а затем в Ропшу.

О том, что случилось в Ропше, существует множество версий без указаний на какие-то конкретные источники.

Сама Императрица Екатерина II в письме Станиславу Августу Понятовскому, датированном 2 августа 1762 года, писала: «…Я послала под начальством Алексея Орлова, в сопровождении четырёх офицеров и отряда смирных и избранных людей, низложенного императора за 25 вёрст от Петергофа в местечко, называемое Ропша, очень уединённое и очень приятное, на то время, пока готовили хорошие и приличные комнаты в Шлиссельбурге».

Здесь необходимо заметить, что Петра собирались отправить туда, куда он намеревался засадить Екатерину с сыном Павлом, причём их хотели посадить не в покои, а в темницу, подобную той, в коей содержался Иоанн Антонович. Вот уж поистине: не рой яму другому – сам попадёшь.

Далее Императрица Екатерина II писала в письме: «Но Господь Бог расположил иначе. Страх вызвал у него (Петра) понос, который продолжался три дня и прошёл на четвёртый; он чрезмерно напился в этот день, так как имел всё, что хотел, кроме свободы. Его схватил приступ геморроидальных колик вместе с приливами крови к мозгу; он был два дня в этом состоянии, за которым последовала страшная слабость, и, несмотря на усиленную помощь докторов, он испустил дух, потребовав [перед тем] лютеранского священника. Я опасалась, не отравили ли его офицеры. Я велела его вскрыть; но вполне удостоверено, что не нашли ни малейшего следа [отравы]».

Вот заявление Императрицы Екатерины II. Но почему-то оно многими ставится под сомнение. Обратим внимание на начало этого заявления: «Но Господь Бог расположил иначе». Каждый здравомыслящий человек, а именно к таковым все без исключения относят Екатерину Великую, может прибегнуть к подобным словам, лишь сознавая полную ответственность перед Богом за то, что собирается сказать далее, опираясь на подобное, словно подтверждающее истину, заявление.

Можно спорить о степени веры Екатерины, хотя спор этот бессмыслен, ибо только Бог и сам человек могут знать об истинности веры этого человека. Но никто не имеет достаточно фактов, чтобы обвинить Екатерину II в безверии. Между тем, думаю, каждому ясно, что ложь с подобной, вышеприведённой и выделенной фразы люди в здравом рассудке не начинают.

Почему то сообщение о, якобы, естественной смерти самой Екатерины Великой теми же историками, которые усомнились в естественной смерти Петра III, не берётся под сомнение, как и, якобы, естественная смерть Г. А. Потёмкина, как и, якобы, естественная смерть А. В. Суворова, как не берётся под сомнение то, что Николай Первый либо умер от «Евпатории (издёвка) в лёгких», намёк на сдачу Евпатории, повлиявшую на состояние здоровья, либо от самоотравление, что никак невозможно, по той причине, что Государь был православно верующим.

А вот Петра III умертвили и всё тут. Откуда же эти данные? Ведь его охраняли всего несколько человек, которые одни имели возможность знать о происшедшем. Впрочем, о том, что произошло в Ропше, и каковы были последние часы свергнутого с престола Петра Фёдоровича, знает только Всемогущий Бог. И какой ещё могла быть судьба этого человека, вызванного в Россию и облагодетельствованного Императрицей Елизаветой Петровной, катавшегося как сыр в масле, но при этом пьянствовавшего беспробудно, сколь душе угодно. Что заслужил человек, не знавший ни в чём отказа, сирота, имевший возможность при ином, неповреждённом нраве и характере, обрести в Елизавете Петровне вторую мать, но в «благодарность» едва не пустившийся в пляс при кончине своей благодетельницы!?

О более чем непристойном поведении Петра у гроба усопшей Императрицы Елизаветы Петровны свидетельствуют все дошедшие до нас источники. Разночтений нет – он не скрывал торжества по поводу смерти благодетельницы и уже только за это достоин Божьей кары. Смерть же его была крайне невыгодна Екатерине II, хотя многие историки обвиняют её в том, что она, якобы, дала тайное указание умертвить его, хотя и не имеют на то никаких документальных подтверждений, кроме своей болезненной интуиции.

А вот животный страх перед своим будущим вполне мог свести в могилу слабого здоровьем Петра. Высокомерные и своенравные деспоты, чему подтверждением немало примеров, низвергаясь с высоты, становятся трусливыми до отчаяния и жалкими. Так Пётр III, пытаясь поймать и облобызать руку Панина, который привёз повеление Императрицы, показал, что мужества в нём не было ни грамма.

«Я считаю, – писал Панин, – несчастием всей моей жизни, что принуждён был видеть его (Петра III) тогда; я нашёл его утопающим в слезах».

Много труда стоило Панину, чтобы не дать бывшему Императору поцеловать ему руку. Таково низвержение гордыни. Преподобный Ефрем Сирин недаром писал: «Гордость подобна высокому, согнившему дереву, у которого ломки все сучья; и если кто взойдёт на него, тотчас обрушится с высоты». «Гордость и дерзость лишают здравого разума человека», – учил святитель Иоанн Златоуст.

Но вернёмся к рассказу о перевороте, приведённому Державиным:

«Поутру очень рано стали подходить к Петергофу, где через весь зверинец, по косогору, увидели по разным местам расставленные заряженные пушки с зажжёнными фитилями, как сказывали после, прикрыты были некоторыми армейскими полками и голштинскими батальонами; то все отдались Государыне в плен, не сделав нигде ни единого выстрела».

Отстаивать бывшего Императора оказалось некому – преданные ему голштинские войска представляли сброд, совершенно неспособный противостоять Русской гвардии.

Императрица Екатерина Вторая, вспоминая в письме к Станиславу Августу Понятовскому о тех днях, рассказала: «Потребовалась бы целая книга, чтобы описать поведение каждого из начальствующих лиц. Орловы блистали своим искусством управлять умами, осторожною смелостью в больших и мелких подробностях, присутствием духа и авторитетом, который это поведение им доставило. У них много здравого смысла, благородного мужества. Они патриоты до энтузиазма и очень честные люди, страстно привязанные к моей особе и друзья, какими никогда ещё не были никакие братья; их пятеро, но только трое были здесь. Капитан Пассек отличился стойкостью, которую он проявил, оставаясь 12 часов под арестом, тогда как солдаты отворяли ему окна и двери, дабы не вызвать тревоги до моего прибытия в полк, и в ежеминутном ожидании, что его повезут на допрос в Ораниенбаум: приказ о том пришёл уже после меня…».

И в конце письма Императрица особо отметила: «Знайте, что всё проистекло из ненависти к иностранцам; что Пётр III сам слывёт за такого».

Несправедливо говорить обобщённо, будто все русские люди вожделённо, с подобострастием воспринимали и воспринимают всё заграничное, бездумно следуя моде и в манерах, и в одежде, и в пище. Так поступают лишь те, у кого низменные интересы преобладают над помыслами духовными, кто имеет холуйские душонки, лишённые Духа Святого. Такие млеют перед псевдокультурой запада – верхом бездарности, перед убийственным для души подобием музыки, перед непристойными одеждами, чаще выпячивающими изъяны фигуры, нежели достоинства, перед вредными для здоровья и непривычными для организма «марсами», «сникерсами», «гамбургерами», «чизбургерами», «пиццами» – этими стоптанными подошвами с насыпанными на них канцерогенными отбросами испорченных продуктов.

Выдающийся мыслитель Русского зарубежья Иван Лукьянович Солоневич провёл такое сравнение, касающееся XVII–XVIII веков, но, думаю, во многом актуальное и позднее: «На западе больше уделяли внимание постройке мостовых. Московская Русь больше строила бань. На Западе увлекались красивыми камзолами и туфлями с затейливыми пряжками, русские же стремились к тому, чтобы под простыми кафтанами у них было чистое тело… На Руси ни в Царских палатах, ни в Боярской Думе, ни в боярских и дворянских домах на стол не ставили блюдец для давления вшей. На западе это было заведено. Модно разодетые западные вельможи и дамы могли прилюдно отправлять свои естественные надобности в коридорах роскошного Версальского дворца. А на Руси такого никогда не было».

Русь заразилась западничеством со времён Петра I, а как признал европейский историк Арнольд Тойнби: «Западный мир, куда прибыл Пётр I, был уже безрелигиозный мир». Западничество вовсе не объединяло, а разъединяло Русских людей. Обезьянничали на западный лад, да и теперь обезьянничают лишь худшие представители Русского народа, но создаётся впечатление всеобщего западничества именно потому, что они, эти худшие представители, всегда на виду, благодаря своей западнической невоспитанности, невоздержанности, хамству и наглости даже в мелочах.

Задумайтесь, какие эмоции вызывает у вас вваливающаяся в помещение, или в вагон, или громко топающая по коридору, скажем, дома отдыха, галдящая ватага. Говорят в полный голос, даже орут, перебивая друг друга, презирая чувства и нравы окружающих людей. Как правило, это «зарубежные гости», «просвещённые европейцы». Правда и среди наших, с позволения сказать, соотечественников появляются такие, но их все-таки мало и их можно отнести к ново-, а точнее, псевдорусским.

Эта наглая иноземщина никогда не пользовалась любовью в России, и потому Император Пётр III, который в глазах народа стал ярким представителем этой бесноватой категории, не мог удержаться на троне и противостоять Екатерине Алексеевне, показавшей себя к тому времени русской по делам.

Между тем, в столице было не всё гладко. А. Г. Брикнер так оценил обстановку: «Государственный переворот отчасти имел характер военного бунта. При той важной роли, которую играли в нём гвардейцы, нельзя было ожидать, чтобы дело обошлось без насилия. Оказалось, что новое правительство не без труда сдерживало в солдатах порывы страсти и ненависти к иностранцам. Позье рассказывает, что утром 29 июня он видел в Петербурге двух англичан, которых преследовали солдаты с обнажёнными саблями, и что он спас их тем, что спрятал в своём доме. «Я сам слышал, – пишет Позье, – как солдаты говорили между собой, что всех иноземцев надо перерезать».

Недаром Екатерина, как только началось действие, просила своего дядю принца Георга, оставаться дома, опасаясь за него. К нему явились несколько человек солдат, которые оскорбили его и разграбили его дом. Рассказывая об этом, Позье замечает: «Ни один иностранец несмел показаться на улице, и, если бы я не был знаком с большей частью офицеров, я бы не рискнул выйти на улицу».

А вот, что вспоминал Гавриил Романович Державин: «День (30 июня) был самый красный, жаркий; кабаки, погреба и трактиры для солдат растворены: пошёл пир на весь мир; солдаты и солдатки, в неистовом восторге и радости носили ушатами вино, водку, пиво, мёд, шампанское и всякие другие дорогие вина, и лили всё вместе, без всякого разбору, в кадки и бочёнки, что у кого случилось. В полночь на другой день с пьянства Измайловский полк, обуяв от гордости и мечтательного своего превозношения, что Императрица в него приехала и прежде других им препровождаема была в Зимний дворец, собравшись без сведения командующих, приступив к дворцу, требовал, чтоб Императрица к нему вышла и уверила его персонально, что она здорова; ибо солдаты говорили, что дошёл до них слух, что она увезена хитростью прусским королём, которого имя всему российскому народу было ненавистно.

Их уверяли дежурные придворные, Иван Иванович Шувалов и подполковник их граф Разумовский, а также и господа Орловы, что Государыня почивает и, слава Богу, в вожделённом здравии; но они не верили и непременно желали, чтоб она им показалась. Государыня принуждена встать, одеться в гвардейский мундир и проводить их до полка. Поутру издан был манифест, в котором, хотя с одной стороны похвалено было их усердие, но с другой напоминалась им воинская дисциплина и чтоб не верили они разсеиваемым злонамеренными людьми мятежничьим слухам, которыми хотят возмутить их и общее спокойствие; в противном случае впредь за непослушание они своим начальникам и всякую подобную дерзость наказаны будут по законам.

За всем тем с того самого дня приумножены пикеты, которые во многом числе с заряженными пушками и с зажжёнными фитилями по всем мостам, площадям и перекрёсткам расставлены были.

В таковом военном положении находился Петербург, а особливо вокруг дворца, в котором Государыня пребывание своё имела дней восемь, то есть по самую кончину императора».

Россия, веками не знавшая пьянства, Россия, веками обращённая к Богу и помнившая о Боге как Высшем Судие, Россия, в которой ещё при Алексее Михайловиче за пьянство и курение можно было лишиться головы, вдруг сразу усилиями Петра I и его преемников была приобщена к безбожным увлечениям – курению и пьянству – и заметно отодвинута от заповедей Божьих. Такая Россия действительно становилась страшной, ибо страшно любое сообщество людей, лишённое Страха Божьего и приобщённое к алкоголю. Страх перед властью остаётся страхом временным, поскольку любая власть, кроме Божьей Власти, не вечна и не прочна.

Спасало положение лишь то, что к середине XVIII века слугам тёмных сил удалось отвратить от Бога далеко не всю Россию, а лишь (правда, в степени значительной) столичное общество. Но это было опасно, поскольку любая власть в России, лишённой ещё Алексеем Михайловичем Земско-Поместной Соборности, зарождалась и погибала именно в столице, где в XVIII веке могла оказаться и подчас оказывалась (“бироновщина”) в руках проходимцев. Не случайна и ненависть к иностранцам, ибо во все наиболее трудные периоды жизни России к власти в стране прорывались именно иностранцы.

Кстати, вот вам и ответ, почему иные язычнорусские «историки», комментаторы СМИ и, как их метко называет Михаил Задорнов, журнашлюшки, очень не любят Русского Православного Самодержца Иоанна IV Грозного. Этот ответ содержится в характеристике, которую дал Иоанну Грозному Иосиф Виссарионович Сталин. Инструктируя режиссёра фильма «Иван Грозный» Эйзенштейна и исполнителя роли Царя актёра Черкасова, Сталин сказал: «Царь Иван был великий и мудрый правитель. Мудрость Ивана Грозного состояла в том, что он стоял на национальной точке зрения и иностранцев в нашу страну не пускал, ограждая страну от иностранного влияния… Петруха открыл ворота в Европу и напустил слишком много иностранцев». (Цит. по: В. Кобрин. Иван Грозный. М., 1989, с.8).

Недаром, в последнюю смуту ельцинизма (будем надеяться, что она действительно последняя), столько раз на все лады цитировали слова А. С. Пушкина о бунте, причём приводя с животным страхом только первое предложение из этой сильнейшей цитаты: «Не приведи Бог видеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас всевозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердные, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка».

Второе предложение не приводили в виду явного намёка на «бунтарей-реформаторов» эпохи ельцинизма.

Но народ ещё не хотел бунтовать, ибо после эпохи социализма даже перестройка не успела его довести до состояния отчаяния, которое может вызвать бунт. Поэтому-то и революции были: более маскарадная в августе 1991 года и менее маскарадная (согласно сценарию) в октябре 1993 года. Они коснулись лишь столицы, страна их видела только по телевизору. Недаром «вождей» не постигла участь Петра III. Они снова вернулись в доходные кресла, а один даже на время засел в губернаторское.

Военный бунт, вызванный необходимостью возведения на престол Екатерины II, тоже на счастье его устроителей, затронул только столицу, хотя традиционный движитель революций – водка – лилась в изобилии в июне 1762 года, как и в революциях 91 и 93 годов XX века. Но перевороту 1762 года не предшествовали годы социализма, которые уже вскоре после перестройки вспоминались с ностальгией. Перевороту 1762 года предшествовали ещё не изгладившиеся из памяти годы «бироновщины». Что касается елизаветинского времени, то ослабление гнёта иноземщины успело коснуться лишь столицы, да некоторых крупных городов. В глубинке она свирепствовала. Впрочем, бунт, разгоревшийся во всю ширь, плохо уже разбирает, кого пожирает своим ненасытным жерлом.

Пётр III, ненавидя русских, и не доверяя им нанял себе для охраны целое голштинское войско. Но наёмники, обожавшие Петра, когда он был в силе – Великим Князем и особенно Императором – посчитали нецелесообразным класть за него живот свой, когда тот оказался свергнутым, и подчинились силе, хотя и сами были не слабыми. Сто пушек, как никак! Да 1500 человек. Суворов с таким числом войск бил и разгонял целые армии противника. Правда, войско у Суворова было иное – русские рекруты, «регулярство», введённое ещё Иоанном Грозным в виде стрельцов.

Императрица Екатерина II достаточно хорошо поняла Русский характер, впитала в себя неукротимый дух Русского народа. Она не только поняла, она поступала на протяжении всего правления мудро и взвешенно, не отвергая и талантливых людей, хоть редко, но попадавшихся средь мусора, сыпавшегося с Запада, но в первую очередь и, прежде всего опираясь на природных русских, отыскивая в Российских глубинках такие таланты, которые и не снились уже достаточно прогнившему к тому времени Западу. Высокий моральный дух народа, населявшего просторы России, твердый уклад жизни Русской деревни стали залогом успехов политики Екатерины Второй, политики возрождения России после петровского чужебесия и бироновщины.

Императрица Екатерина Вторая вступила на престол с твёрдой верой в силу, крепость и недюжинные способности Русской нации. Россия развернула свои могучие плечи в период её тридцатичетырёхлетнего царствования, и Екатерина Алексеевна не погибла с сумасшедшим императором, а стала Великой с Великим Русским народом.

Для умиротворения гвардии и утишения столицы авторитета молодой Императрицы, по счастью, хватило, и с её воцарением завершилась эпоха дворцовых переворотов. Сама история требовала ухода в небытие временщиков и утверждения власти умной и прочной.

А. Г. Брикнер писал: «В минуту падения Петра III Екатерине не было иного выбора, как только взойти на престол или низойти в могилу, ибо известно, что она была обречена на жертву. Её хотели заточить пожизненно в крепость, где она, вероятно, погибла бы вскоре, если бы не согласилась взойти на престол…».

Теперь ей предстояло вести корабль по имени Россия средь подводных рифов дворцовых интриг и заговоров, сквозь штормовой океан международной политики, разбивая накатывающиеся волны войн и утишая ураганы, вести осмотрительно, мудро, но твёрдо и решительно, ибо только твёрдость и решительность, сочетаемые с выдержкой и разумом, могли стать залогом успеха.

Краткий апофеоз 34-летнего царствования Екатерины Великой содержится в словах, отставного екатерининского канцлера А. А. Безбородко, адресованных молодым дипломатам:

– В наше время ни одна пушка в Европе не смела пальнуть без ведома Матушки Государыни Екатерины.