Текст книги "Записки о революции"

Короткий конец этой длинной истории был таков. Пройдя несколько сажен, у Казанского собора morituri[181]181
  обреченные на смерть (лат.)


[Закрыть] встретили патруль Военно-революционного комитета. Патруль, естественно, не мог не заинтересоваться этой процессией. Начальник заявил, что дальше он ее не пропустит. Тогда гласные вернулись в думу.

Вернувшись в думу, они нашли там меньшевиков, эсеров, бундовцев, фронтовых меньшевиков и прочих «чистых», ушедших с советского съезда. Эта встреча друзей обещала вознаградить обе стороны за… некоторые неудачи этого дня. Открыли совместное заседание.

Поставили вопрос ни больше ни меньше как об образовании нового Временного правительства. Записалась масса ораторов. Но правительства образовать пока что не удалось. Решили до поры до времени ограничиться воззванием. Однако воззвание это довольно содержательно…

«Власти насильников не признавать… Всероссийский Комитет спасения родины и революции возьмет на себя инициативу воссоздания Временного правительства, которое, опираясь на силы демократии, доведет страну до Учредительного собрания».

«Комитет спасения» был образован на месте упомянутого «Комитета общественной безопасности». Но, как видим, его задачи и функции были уже не технические, а высокополитические. «Комитет спасения», по существу дела, объявил себя источником и, стало быть, временным носителем власти.

Вы, конечно, понимаете значение этого акта в данной обстановке… Что же касается состава этого источника спасения, то вы его уже знаете: прежде всего в него вошли представители думы, твердо решившие умереть, но потом здраво рассудившие, что лучше жить для отечества, чем умереть за него. Затем это были партии и группки, покинувшие советский съезд. Из них я не упомянул только про две могущественные организации – партию энесов (трудовиков) и плехановское «Единство».

Но пока развертывалась на Невском проспекте эта важная и интересная страница в нашей истории, старое Временное правительство все еще томилось в тихой полутемной комнате Зимнего дворца. Со своей стороны оно совсем не решило умереть. Напротив, оно надеялось на помощь и на сохранение своих жизней и своих постов. Но все же оно томилось мучительно.

Казаки ушли из дворца. Охраны стало меньше… Сообщили по телефону, что из думы во дворец идут гласные и другие, человек 300. Предупредили юнкеров, чтобы в них не стреляли: два фонаря…

Пальчинский докладывал: толпа напирала несколько раз, но после выстрелов юнкеров отступала. Стреляли-де в воздух… Но трескотня ружей и баханье пушек становились все чаще… Вдруг шум и выстрелы в самом дворце: ворвалось 30–40 вооруженных людей, но уже обезоружены и арестованы.

– Большие трусы, – сообщает Пальчинский и уверяет, что дворец продержится до утра.

Снова шум, крики, топот и – один за другим два взрыва. Министры вскочили с мест. Бомбы! Во дворец забрались несколько матросов и бросили две бомбы с галерейки, идущей вдоль «темного коридора», в верхней его части. Бомбы упали на пол, близ входа в комнаты Николая II и легко ранили двух юнкеров. Доктор Кишкин подал им медицинскую помощь. Матросы арестованы. Но как они могли проникнуть? То 40 человек ворвалось силой, то несколько матросов проникло тайно. Видно, Пальчинский со своим гарнизоном были не слишком на высоте.

Доложили: женский ударный батальон ушел домой. Захотел и ушел, как казаки. Видимо, осаждающая армия пропускала вражеские отряды, как решето воду. Никакой осады все еще не было.

Но перестрелка начинала принимать характер основательного сражения. Невероятно, чтобы стреляли только в воздух и чтобы не было жертв. Кровопролитие в тех или иных размерах, несомненно, происходило. Почему, зачем? Потому, что Военно-революционный комитет не догадался раньше арестовать правительство и даже отпускал арестованных. Затем, чтобы министры, сбежавшие с поста, еще могли утешаться мыслью, что они не сбежали.

Доложили: юнкера такого-то училища ушли. Ушли так ушли. Правительство их не удерживало, но давало в город бюллетени по телефону: отбиваемся, не сдаемся, нападение отбито в таком-то часу, ждем подкреплений… Вот какие у нас были правители!

Снова шум в коридорах. Ворвалось человек 100 «большевиков». Охрана приняла их за депутацию из думы. Вражья сотня дала себя без труда обезоружить… Доложили: юнкера такой-то школы ушли. Нельзя не отметить: стороны настроены фанатически и дерутся как львы.

Опять ворвалась толпа и обезоружена; опять ушла какая-то часть из охраны. Сколько же осталось? Кого же теперь больше во дворце – защитников или пленных? Не все ли равно! Министры равнодушны. Но за стенами стреляют по-прежнему… Был второй час.

Опять шум внизу. Он растет – ближе и ближе. Он уже в «темном коридоре» и подкатывается, нарастая, к самым дверям. Очевидно, дворец «штурмовали» и «взяли» его… К министрам влетает юнкер и, вытянувшись, рапортует:

– Готовы защищаться до последнего человека. Как прикажет Временное правительство?

– Не надо, бесцельно. Сдаемся… Не надо крови!.. Весь дворец уже занят?

– Занят. Все сдались. Охраняется только это помещение.

– Скажите, что мы не хотим кровопролития и сдаемся. Мы уступаем силе…

– Идите, идите скорей! Мы не хотим крови!..

Вы скажете: теперь министры начали кое-что понимать и пришли к разумному решению. Наоборот, для разумного решения было уже поздно, а министры, окончательно утратив всякое понимание, не видели, как отвратительно и смешно их лицемерие.

Юнкер за дверью доложил решение министров победоносным повстанческим войскам, которые шумели нестерпимо, но не шли дальше: ни шагу против воли этих серьезных юнкеров. Шум сразу принял иной характер.

– Сядем за стол, – сказали министры и сели, чтобы походить на занятых государственных людей.

Двери распахнулись. Комната сразу наполнилась вооруженными людьми во главе с самим Антоновым. Но тут ловко подскочил Пальчинский:

– Господа, мы только что сговорились с вашими по телефону. Подождите, вы не в курсе дела!..

Главари отряда чуть было не смутились, но сейчас же оправились.

– Объявляю вам, членам Временного правительства, что вы арестованы! – закричал Антонов. – Я член Военно-революционного комитета…

– Члены Временного правительства подчиняются насилию и сдаются, чтобы избежать кровопролития, – сказал Коновалов.

– Кровопролития! А сами сколько крови пролили, – раздался возглас, сочувственно подхваченный толпой. – Сколько полегло наших!

– Это неправда! – крикнул возмущенный Кишкин. – Мы никого не расстреливали. Наша охрана только отстреливалась, когда на нее нападали!

Кишкин это крикнул, Малянтович сочувственно описал. Может быть, найдутся и еще столь же остроумные люди. Я вижу, что необходимо пояснить: правительство именно учинило кровопролитие – одним тем фактом, что организовало свою охрану, свою защиту, оборону; обязательная задача и функция обороны всегда в том и состоят, чтобы «отстреливаться от нападающих» или – в более общей форме – отражать нападение; охрана, не выполняющая этих функций, по самой идее не есть охрана, организуемая для обороны; при развертывании боевых действий кровопролитие есть совершенно неизбежный результат правильного функционирования охраны, организованной для обороны; в случае нежелательности кровопролития надлежит либо не организовать охраны и обороны, либо упразднить охрану, отменить оборону (приказать сдаться) до начала или при самом начале боевых действий… То есть в данном случае надлежало утром поступить так, как министры поступили уже после «взятия приступом» Зимнего дворца.

Если же при этом были жертвы, то в них повинны наши жалкие министры, так же как организаторы восстания. Смольный виновен в том, что не избежал кровопролития, несмотря на полную к тому возможность. Однако его оправдание было в идее, от которой он, по существу дела, не мог отказаться. Но что могли бы сказать в оправдание своей преступной бессмыслицы государственные люди последней коалиции? Они предпочитают не признавать самого факта учиненного ими кровопролития. Но это только прибавляет им либо трусости, либо глупости… Людовик XVI 10 августа поставил себе в Тюильри сильную охрану из швейцарцев, приказал ей защищаться и устроил кровопролитие. Он хорошо знал, что он защищал монархию и свой собственный трон, идею, интересы и личность. Его преступление имеет определенный смысл, исторический и логический. А эти наши мудрые правители и либерально-гуманные интеллигенты? Чего хотели они?..

Настроение ворвавшейся толпы, с ног до головы вооруженной, было очень повышенное, мстительное, злобное, рискованное. Антонов унимал особенно расходившихся матросов и солдат, но не имел достаточно авторитета. Начали составлять протокол. А министры агитировали завоевателей. Особенно кипятился Кузьма Гвоздев, убеждая направо и налево, что он свой брат – рабочий. Настроение то повышалось, то остывало. Сильно подействовало сообщение, что Керенского нет налицо. Раздались крики, что необходимо остальных переколоть, чтобы не убежали вслед за Керенским.

После довольно долгой процедуры опросов, записей, перекличек двинулись арестантской колонной к выходу. Путь лежал в Петропавловскую крепость. В темноте, в третьем часу ночи, среди густой возбужденной толпы двигалась колонна по Миллионной и Троицкому мосту. Не один раз жизнь бывших министров была на волоске. Но обошлось без самосуда.

За восемь месяцев революции Петропавловка принимала в своих стенах третий вид арестантов: сначала царские сановники, потом большевики, теперь друзья Керенского, «избранники» меньшевистско-эсеровской демократии… Что-то еще предстоит видеть этим невозмутимым стенам?..

В Большом зале Смольного огромное собрание стало явно разлагаться от беспорядка, тесноты, усталости и напряжения. По поводу резолюции, внесенной Троцким, выступали ораторы оставшихся фракций. И левые эсеры, и новожизненцы категорически осуждали поведение правых групп, но высказывались против резкой резолюции… Затем снова появились «внеочередные ораторы». Но собрание взмолилось. Был объявлен перерыв.

Тем временем наша фракция в огромном напряжении и нервности обсуждала положение дел. Расположившись в беспорядке у самого входа, частью стоя, частью сидя на каких-то садовых скамьях, человек 30 ожесточенно спорили. Впрочем, говорили немногие. Я решительно нападал, кипятясь и не сдерживаясь в выражениях. Мартов, отдавши дань аффекту в пленарном заседании, оборонялся более спокойно и терпеливо. Казалось, он совсем не чувствовал твердой почвы под ногами. Но вместе с тем он сознавал, что вся совокупность обстоятельств непреложно заставляет его разорвать со съездом и пойти за Даном – хотя бы полдороги…

Вошел Авилов с поручением от новожизненцев войти с нами в контакт. Он очень корректно и толково изложил позицию свой фракции: политически они стоят на одной с нами платформе, но тактически они считают разрыв со съездом совершенно ошибочным и недопустимым; новожизненцы остаются на съезде, чтобы в среде демократии бороться за свои принципы… Авилову сказали, что мы еще обсуждаем дело и скоро сообщим ему о результатах.

Я боролся честно и сделал все, что мог. Насколько помню, за всю революцию я не отстаивал своей позиции с таким убеждением и с такой горячностью. И казалось, на моей стороне не только логика, политический смысл и революционно-классовая элементарная истина; на моей стороне были и формально-технические соображения: ведь вопрос, поставленный Мартовым, все еще не обсуждался на съезде и за ответ съезда мы пока принимаем только речь Троцкого. Уход со съезда сейчас был бы не только преступным вообще, но и недобросовестным, несерьезным в частности.

Увы! В Мартове явно побеждала меньшевистская нерешительность. Еще бы! Ведь разрыв с буржуазно-соглашательскими элементами и прикрепление к Смольному обязывали к самой решительной борьбе в определенном лагере. Ни для какой нейтральности, ни для какой пассивности тут не оставалось места. Это пугало. Это было совсем несвойственно нам… Мартов, подобно Дану, но не вместе с Даном «изолировал» большевиков. Дан при этом имел точку опоры, неприемлемую для Мартова, а Мартов не имел никакой точки опоры. Но… остаться в Смольном, с одними большевиками – нет, это не под силу нам.

Фракция разделилась. Примерно четырнадцатью голосами против двенадцати победил Мартов… Я чувствовал себя потерпевшим такой крах, такое бедствие, какого еще не испытывал в революции. Я вернулся в Большой зал в состоянии полного одеревенения.

Там только что кончился перерыв, и заседание возобновилось. Но депутаты не отдохнули. Беспорядок был все тот же. Люди стояли и с вытянутыми шеями прислушивались к заявлению председателя Каменева, который выговаривал с особым весом:

– Мы получили сейчас следующую телефонограмму. Зимний дворец взят войсками Военно-революционного комитета. В нем арестовано все Временное правительство, кроме Керенского, который бежал… и т. д.

Каменев перечисляет всех арестованных министров. При упоминании об аресте Терещенко, названного в конце, раздались бурные аплодисменты. Широкие массы успели, видно, особо оценить деятельность этого господина и одарить его своими особыми симпатиями.

Кто-то из левых эсеров выступает с заявлением о недопустимости ареста министров-социалистов. Ему сейчас же отвечает Троцкий. Во-первых, сейчас не до таких пустяков; во-вторых, нечего церемониться с этими господами, которые держали в тюрьмах сотни рабочих и большевиков. То и другое было, в сущности, правда. Гораздо важнее был политический мотив, которого не коснулся Троцкий: переворот не был доведен до конца и каждый министр, оставленный на свободе, представлял собою законную власть, мог явиться – в данной обстановке – источником гражданской войны… Но все же заявление, то есть главным образом тон Троцкого, произвело (даже в наличном Смольном) далеко не на всех хорошее впечатление. Этот новый правитель в первый же день по « пустякам» показывает зубки. Из него будет прок.

Опять «внеочередное заявление» – все положительного, приятного характера. Царскосельский гарнизон «стойко защищает подступы к столице». Самокатчики, вызванные против Смольного, отказались служить буржуазии… Известный прапорщик Крыленко сообщает: армии Северного фронта образовали военно-революционный комитет; его признал командующий фронтом Черемисов; северные армии не пойдут против Петрограда: правительственный комиссар Войтинский сложил свои полномочия.

Все эти известия очень укрепляют настроение. Масса чуть-чуть начинает входить во вкус переворота, а не только поддакивать вождям, теоретически им доверяя, но практически не входя в круг их идей и действий. Начинают чувствовать, что дело идет гладко и благополучно, что обещанные справа ужасы как будто оказываются не столь страшными и что вожди могут оказаться правы и во всем остальном. Может быть, и впрямь будет и мир, и хлеб, и земля… При оглушительных рукоплесканиях посылается приветствие военно-революционному комитету Северного фронта.

Тут с «внеочередным заявлением» на трибуне появляется наш Капелинский. На долю этого левого члена фракции почему-то выпала тяжелая обязанность – объявить об уходе меньшевиков-интернационалистов. Мартов сам не явился мотивировать этот акт… Стоя в конце зала, я почти не слышал слов Капелинского. Но, собственно, что было ему сказать. С большой натяжкой он заявляет: так как предложение нашей фракции вступить в переговоры со всеми социалистическими партиями о создании демократической власти не встретило сочувствия съезда, то мы покидаем его…

На собрание после всего происшедшего это, разумеется, не производит ни малейшего впечатления. А тут, как на грех, друг Мартова Лапинский от фракции Польской социалистической партии заявляет: эта фракция остается на съезде и будет работать с ним.

Но дело было еще хуже. Председатель Каменев откликнулся на заявление группы Мартова. Он сказал: съезд постановил единогласно обсудить в первую очередь именно тот вопрос, который так настойчиво выдвигают меньшевики-интернационалисты; но это единогласное решение пока не выполнено потому, что съезд непрерывно занимается внеочередными заявлениями; если мартовцы уходят до обсуждения этого вопроса, то, стало быть, их мотивы неискренни и их уход был заранее предрешен.

Все это окончательно и справедливо топило нашу фракцию в глазах съезда. Каменев-де довершил наше унижение своей корректностью: он предложил снять резкую резолюцию Троцкого против эсеров и меньшевиков.

Итак, дело было сделано. Мы ушли, неизвестно куда и зачем, разорвав с Советом, смешав себя с элементами контрреволюции, дискредитировав и унизив себя в глазах масс, подорвав все будущее своей организации и своих принципов. Этого мало: мы ушли, совершенно развязав руки большевикам, сделав их полными господами всего положения, уступив им целиком всю арену революции.

Борьба на съезде за единый демократический фронт могла иметь успех. Для большевиков, как таковых, для Ленина и Троцкого она была более одиозна, чем всевозможные «комитеты спасения» и новый корниловский поход Керенского на Петербург. Исход «чистых» освободил большевиков от этой опасности. Уходя со съезда, оставляя большевиков с одними левыми эсеровскими ребятами и слабой группкой новожизненцев, мы своими руками отдали большевикам монополию над Советом, над массами, над революцией. По собственной неразумной воле мы обеспечили победу всей линии Ленина, о которой речь будет впереди.

Я лично в революции совершал немало промахов и ошибок. Но самым большим и несмываемым преступлением я числю за собой тот факт, что я немедленно после вотума нашей фракции об уходе не порвал с группой Мартова и не остался на съезде… Я скоро исправил свою личную ошибку. Да и вообще положение дел скоро изменилось. Но до сих пор я не перестаю каяться в этом моем преступлении 25 октября.

Снова внеочередные ораторы. Помню чернобородого матроса с «Авроры», имевшего огромный успех. Он сообщил, что «Аврора» стреляла холостыми… Откуда же был осколок снаряда, принесенный Пальчинским и опознанный Вердеревским как снаряд с «Авроры»? Кто тут был прав – мне неизвестно.

К концу заседания, несмотря на полное разложение, настроение заметно поднялось. Луначарский оглашает воззвание съезда к рабочим, солдатам и крестьянам. Его прерывают дружными рукоплесканиями. Но это, собственно, не воззвание. Это величайшей важности официальный акт, оформляющий политическую сущность переворота. Очевидно, авторы совсем не оценили его истинного значения. Ибо другого акта, в сущности, не было. А о содержании его, право, следовало оповестить не только рабочих, солдат и крестьян, но и буржуазию, и помещиков, и друзей, и врагов, и все население.

Без всякого политического доклада, без обсуждения и голосования съезд объявил в воззвании: «…опираясь на волю громадного большинства рабочих, солдат и крестьян, опираясь на совершенное в Петрограде победоносное восстание рабочих и гарнизона, съезд берет власть в свои руки. Временное правительство низложено. Полномочия соглашательского ЦИК окончились… Съезд постановляет: вся власть на местах переходит Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, которые и должны обеспечить подлинный революционный порядок».

Затем воззвание излагает известную нам программу новой власти. Что же касается действующей армии и дел войны впредь до заключения мира, то воззвание, в сущности, повторяет здесь положение первого революционного манифеста 14 марта: «Революционная армия сумеет защитить революцию от всяких посягательств империализма, пока новое правительство не добьется заключения демократического мира…»

Так политически был завершен и оформлен октябрьский переворот. Воззвание было принято всеми голосами против двух при 12 воздержавшихся. Заседание было закрыто в шестом часу утра.

Делегаты густой толпой валили из Смольного после трудов, впечатлений и событий всемирно-исторического дня. Свидетели, участники, творцы этих событий густой толпой валили мимо пушки и пулеметов, стоящих у колыбели «мировой социалистической революции». Но прислуги около них не было заметно. Охрана Смольного уже вкушала отдых: дисциплины не было. Но не было и нужды в охране. Ни у кого не было ни сил, ни импульсов для нападения…

Над Петербургом уже занималось холодное осеннее утро.

6. 26 октября

Пробуждение столицы. – Слухи. – Заговор или восстание народа? – Разгром печати. – В штабе контрпереворота. – Что делать? – Первые дебюты новой власти. – Бойкот. – Все средства позволены. – Две РСДРП. – В Военно-революционном комитете. – Второй корниловский поход на Петербург. – Силы Военно-революционного комитета. – Корнилов уехал из тюрьмы. – Среди новых правителей. – Совет Народных Комиссаров. – «Кабинет» Ленина. – В старом ЦИК. – Похищение денежных сумм. – Второе заседание съезда. – Декрет о мире. – Оценка этого акта. – Настроение крепнет. – Декрет о земле. – Вопрос о бывших министрах-социалистах. – Вопрос о новом правительстве. – Я у левых эсеров. – Что думает Каменев. – Выступление оппозиции. – Я в роли зрителя. – Троцкий кривит душой. – Выступление железнодорожника. – Новый ЦИК. – Гимн Луначарского

Через два-три часа столица проснулась, не отдавая себе отчета, кто же ныне володеет и правит ею… События совсем не были грандиозны извне. Кроме Дворцовой площади, повсюду были спокойствие и порядок. «Выступление» довольно скромно началось и довольно быстро кончилось. Но чем — обыватель не знал… В Зимнем финал наступил слишком поздно ночью. А со Смольным были слабы связи.

Обыватель бросился к газетам. Но он не так много уяснил себе из них. В рубрике «последних известий» везде сообщалось в нескольких строках о взятии Зимнего и об аресте Временного правительства. Отчеты о съезде Советов состояли из одних «внеочередных заявлений» и свидетельствовали об «изоляции» большевиков, но они совершенно не характеризовали создавшегося политического статуса. Передовицы писались раньше последних ночных известий. В общем, они были все на один лад: патриотические вопли о несчастной родине, обвинения большевиков в узурпаторстве и насилии, предсказания краха их авантюры, характеристика вчерашнего «выступления» как военного заговора.

Кстати сказать, этим военным заговором меньшевики и эсеры утешались потом несколько месяцев, тыча им в глаза большевикам. Непонятно! Очевидно, восстание пролетариата и гарнизона в глазах этих остроумных людей непременно требовало активного участия и массового выступления на улицы рабочих и солдат. Но ведь им же на улицах было нечего делать. Ведь у них не было врага, который требовал бы их массового действия, их вооруженной силы, сражений, баррикад и т. д. Это – особо счастливые условия нашего октябрьского восстания, из-за которых его доселе клеймят военным заговором и чуть ли не дворцовым переворотом.

Эти остроумные люди лучше бы посмотрели и сказали: сочувствовал или не сочувствовал организаторам октябрьского восстания петербургский пролетариат? Был ли он с большевиками, или большевики действовали независимо и против его воли? Был ли он на стороне совершившегося переворота, или он был нейтрален, или был против него?

Тут двух ответов быть не может. Да, большевики действовали по полномочию петербургских рабочих и солдат. И они произвели восстание, бросив в него столько (очень мало!) сил, сколько требовалось для его успешного завершения… Виноват: большевики бросили в него по халатности и неловкости гораздо больше сил, чем было необходимо. Но это не имеет никакого отношения к самому понятию восстания.

Итак, обыватель 26 октября был отдан во власть слухов. И конечно, он очень волновался. На улицах, в трамваях, в общественных местах говорили только о событиях. На бирже, разумеется, была паника, хотя в длительность большевистской власти не верил решительно никто. Напротив, обыватель не сомневался, что кризис разрешится не нынче завтра.

Да и что за власть большевиков? Ведь никакого правительства они еще не создали. Что это такое за «власть Советов»… Но все же магазины открывались туго. Банки не начинали операций. В учреждениях собирались митинги служащих и рассуждали о том, что им делать в случае, если большевики пришлют свое начальство. Почти везде решали – такого начальства не признавать, а пока к работе не приступать. Бойкот!..

Да, впрочем, и без бойкота, и без политики сейчас не до работы. Спокойно ли все дома? Говорят, с часу на час начнутся грабежи и погромы. Говорят, хлеба в городе нет совсем, а что было – уже разграбили. Говорят, матросы ходят по квартирам и реквизируют шубы и сапоги. Говорят…

Но были и факты, которые достаточно сильно подействовали на воображение… На другой же день после победоносного восстания петербуржцы недосчитались нескольких столичных газет. Не вышли 26 октября «День», «Биржевые ведомости», «Петроградская газета» и какие-то еще буржуазно-бульварные газеты. Их закрыл Военно-революционный комитет за травлю Советов и тому подобные преступления. Почтенные Подвойский, Антонов и другие, действовавшие по указке Ленина, не были изобретательны: они заимствовали свои мотивировки из лексикона старой царской полиции. Но в силу своего положения революционеров и социалистов они позволили себе роскошь выражаться более примитивно и менее грамотно. Можно было бы и лучше было бы совсем не мотивировать.

Кроме того, Подвойский и Антонов вообще очень топорно выполнили распоряжение своего вождя. Они почему-то бросились на мелкие сошки и второстепенные органы, оставив без внимания руководящие корниловские официозы. Это надо было исправить. С утра были посланы матросы в экспедицию «Речи» и «Современного слова». Вес наличные номера были конфискованы, вынесены огромной массой на улицу и тут же сожжены. Невидимое доселе аутодафе вызвало большое стечение публики.

В это время мимо проехал транспорт суворинского «Нового времени». Матросы остановили было фургон, но потом отпустили. Что же с них спрашивать, если сам Военно-революционный комитет так непоследовательно проводит принципы новорожденного пролетарского государства?..

А в течение этого дня была прикрыта вся столичная буржуазная пресса. Были разосланы приказы, а при них военные караулы. Наборщикам было предоставлено оставаться в типографиях, но с условием – не набирать закрытых газет.

Больше ни в чем новая власть пока не проявилась. Но этот дебют ее произвел с непривычки очень сильное впечатление. Подобных массовых расправ с печатью никогда не практиковал царизм… Была ли к тому необходимость? Какой был смысл этого дебюта? Тут естественно обратить взоры к трудности и остроте положения новой власти в огне гражданской войны. Но это пустяки. Не было налицо ни гражданской войны, ни особой трудности положения. Теперь, через сутки, восстание действительно уже победило. Трудности могли начаться после успехов Керенского на фронте. Но о них ничего слышно пока не было. До сих пор вести на этот счет были вполне утешительны… Да и при походе на Петербург буржуазная пресса не могла сыграть никакой роли. Если угодно, опаснее была пресса социалистическая. Но ее не трогали.

Разгром буржуазной печати, будучи полной практической бессмыслицей, сильно повредил большевикам. Он отпугнул, отшатнул, возмутил, заставил насторожиться решительно все нейтральные и колеблющиеся элементы, каких было немало. Вот как начинает править новая власть! Больше пока ничего нет, но погром и бессмысленное насилие уже есть. Оплевание ценностей революции, втаптывание в грязь принципов демократической грамоты уже налицо…

Впрочем, в пролетарско-солдатских низах этот дебют новой власти отнюдь не вызвал протеста и неудовольствия. Ибо там за восемь месяцев революции еще не успели укорениться принципы. Там было дело значительно проще – без принципов: нас били, и мы, взяв дубинку, будем громить направо и налево. Так рассуждала стихия. Так – без принципов – рассуждали и ее выразители в Смольном.

В середине дня – не помню, по какому именно случаю, – я зашел в городскую думу. Там был не только переполох, но и большое скопление посторонних элементов. С минувшей ночи городская дума стала центром всей нашей старой общественности, вчера представлявшей лицо, а сегодня изнанку революции. Все, что было против Смольного, ныне тяготело к думе. Но гегемонами тут были правые демократические элементы, эсеровские кадеты и наследники Церетели. Вся эта огромная толчея шла здесь под фирмой «Комитета спасения родины и революции».

Не знаю, почему я попал сюда 26-го – в первый и в последний раз. Во всех апартаментах думы царил основательный беспорядок, оставшийся от бурной ночи. В боковых комнатах, кажется, заседали разные фракции, а может быть, и партийные центры… В этот день вообще лихорадочно заседали все партийные, профессиональные, военные и всякие другие организации. Все обсуждали, что делать, определяли свои отношения к Смольному, составляли резолюции и воззвания. Но мы до поры до времени не будем вдаваться в исследование этой работы. Мы пока только проследим до конца события, относящиеся к самому факту переворота.

В Большом зале была беготня и маленькие митинги по углам. Городской голова Шрейдер в величайшем раздражении сообщал о том, что Смольный уже посягает на права города: он назначил своих комиссаров в разные отделы управы. А кроме того, был Луначарский и, с одной стороны, так красноречиво призывал к «контакту», а с другой – так упорно убеждал управу в ее полной безопасности, что у головы не осталось сомнений: либо думу совсем разгонят, либо будут чинить насилия над ней и заткнут за пояс щедринских губернаторов. Надо обсудить, что делать, и выпустить воззвание к населению…

Бегает Авксентьев от одной кучки к другой. Он собирает «совет старейшин», или президиум Предпарламента. Надо обсудить, что делать, и выпустить воззвание к населению.

Президиум Предпарламента в этот день, кроме того, посетил британского посла, а может быть, и других приказчиков наших западных хозяев. Авксентьев, Набоков и Пешехонов ездили «извиняться» за происшедшую неприятность, обещая в скором времени уладить дело. Но сэр Бьюкенен не был милостив к этим обломкам российской «государственности». Прозевали власть-то! Как теперь будете поставлять «великим западным демократиям» клятвенно обещанное пушечное мясо?.. Сэр Бьюкенен был очень холоден.

В газетах даже сообщили, что союзные послы, не добившись толком, сколько войск идет во главе с Керенским на Петербург, решили укладывать пожитки. Но это было опровергнуто: вопрос об отъезде послов, а равно и об отношении к их «комитету, заседающему в Смольном», пока не поднимался.

Ко мне подошел один из видных деятелей ЦИК, много раз упомянутый выше оборонец, но относящийся к категории «разумных»; я не могу назвать его сейчас, так как попечительное начальство, во власти которого мы все находимся в данный момент, может сделать из этого свое употребление.