Текст книги "Записки о революции"

Часов около десяти премьер Львов открыл заседание. Советские люди широко раскинулись по зале – в уютнейших креслах, сильно располагающих ко сну. Министры и члены думского комитета расположились напротив – на министерских местах, в ложах журналистов и стенографисток…

В это время была передана мольба газетных сотрудников допустить их в залу заседания. Они, в кулуарах, были вне себя от волнения и требовали своего естественного нрава. Но, кажется, я не ошибусь, если поведаю миру, что вопрос о журналистах и о гласности заседания разрешился так. Львов, посоветовавшись с товарищами, объявил, что правительство ничего не имеет против присутствия журналистов и ставит вопрос о гласности на усмотрение Исполнительного Комитета; и тут «группа президиума» в лице Церетели высказалась в том смысле, что лучше обойтись без журналистов и сообщить им потом о ходе заседания в меру политической целесообразности. Потом, много времени спустя, Церетели рассказывал мне, что свое заключение он дал по настоянию большевика Каменева. Во всяком случае, движение против гласности шло из наших, из советских сфер. На мой взгляд, перед лицом либеральной буржуазии это было конфузно.

Не могу сказать, что вышло из всего этого в конечном счете. Помню только, что газетчики шумели и протестовали. Об «историческом» заседании отчеты, очень жалкие, все же появились. Может быть, журналистов информировали участники, а может быть, некоторые репортеры как-нибудь проникли в залу.

Уже при первых шагах обнаружилось, что под видом «исторического» заседания в зале Государственного совета инсценирована нелепая и недостойная комедия. Министр-президент объявил, что господа министры в пределах своих ведомств изложат Исполнительному Комитету «положение дел в государстве». Почему? Зачем? Какое отношение это имеет к непосредственной практической цели заседания – к вопросу о конфликте из-за ноты 18 апреля?

Ну, хорошо, пусть изложат. Какие же именно министры будут так любезны?.. Львов назвал имена Гучкова, Шингарева, Некрасова, Терещенки, но пропустил Милюкова. Это уже отзывалось прямой насмешкой – если не над здравым смыслом буржуазии, хорошо ведущей свою линию, то насмешкой над Исполнительным Комитетом… А нота? А внешняя политика? А Милюков?

А Милюков, откровенно третирующий «частное учреждение», занялся в это время более существенным делом. Лишь только начались речи, по залу прошел слух, что ко дворцу подошла новая огромная манифестация и желает чествовать министра иностранных дел. Туда и сюда бегает радостно возбужденный Некрасов и в качестве предвестника Милюкова перед речью в зале успевает с балкона дворца объясниться с «народом».

Газеты в таком виде передали сказанные им несколько фраз. Обещав вызвать требуемого Милюкова, Некрасов сказал:

– Граждане, кучки людей не смогут смутить Временное правительство. Есть люди, которые пытаются представить эти кучки в виде большого организованного движения, но кучки так кучками и останутся, и ваше присутствие здесь доказывает, что враждебное движение несерьезно и не имеет под собой почвы…

Прелестно! Министру прокричали «Ура!». А затем, с торжественным лицом проследовав через залу, к «народу» вышел и сам Милюков. Вместо пустых разговоров с «частным учреждением» он с большим успехом занялся массовой агитацией и произнес программную речь.

– Граждане, – говорил он, – когда я узнал про демонстрацию с лозунгами «Долой Милюкова!», я испугался за Россию. Если бы этот лозунг выражал настроение большинства граждан, то что скажут наши союзники, что сообщили бы союзным державам мои товарищи – послы иностранных держав в Петрограде? Они сегодня послали бы телеграфные извещения своим правительствам, что Россия изменила союзникам, что она вычеркнула себя из списка великих держав, воюющих за свободу и за уничтожение милитаризма. Временное правительство не может стать на такую точку зрения… Как и я, оно будет защищать то положение, при котором никто не посмеет упрекнуть Россию в измене. Россия никогда не согласится на сепаратный мир, на мир позорный. И мы ждем вашего доверия, которое явится тем попутным ветром, который двинет в путь наш корабль. Я надеюсь, что вы нам этот ветер устроите…

Хорошая речь! Этот министр, как и предыдущий, оказался на высоте положения. Первый находчиво и остроумно объявил, что ему нипочем кучки людей, не имеющих под собой почвы; второй глубокомысленно и скромно пояснил, что эти кучки не хотят ничего иного, как сепаратного и позорного мира: ибо лозунг «Долой Милюкова!», разумеется, может означать только позор для России и изъятие се из списка цивилизованных стран. Хорошая речь. И заключение ее тоже хорошее: просьба к чистой публике посеять ветер…

Долго растекались по толпе волны патриотического восторга, находя себе выражение в возгласах: «Долой Ленина!», «Арестуйте Ленина!»… Это было не только патриотично, но и очень логично. Жаль только, что это было утопично. Ни малейших средств осуществить этот благой совет не было в руках Милюкова и его сподвижников. Но подождите немного, обыватели Невского и патриоты биржи! Попутный ветер разведет вам хорошую бурю и скоро даст Ленину полную возможность арестовать сподвижников Милюкова.

В зале же совместного заседания в это время все шло своим порядком. Шингарев говорил о положении продовольствия и выражал надежду, что крайним напряжением сил удастся предотвратить катастрофу. Терещенко рассказывал о том, что у него в министерстве уже разрабатывается проект расширения системы прямых налогов, а вместе с тем призывал к поддержке «займа свободы», уверяя, что в противном случае мы окажемся в критическом положении. Некрасов сообщал о мерах к улучшению транспорта и остановился на необходимости «усиления подвижного состава, для чего имеется в виду взять классные вагоны с второстепенных линий на основные, а на второстепенных линиях приспособить товарные вагоны для пассажирского сообщения»… Гучков повторил известную нам речь о печальном положении армии, которая « разлагается» под влиянием «нынешних настроений» и «разговоров о мире». Все шло своим порядком.

Было бы, однако, несправедливо умолчать, что некоторые правительственные ораторы все же упоминали и о « ноте», и о внешней политике. Так, Гучков заявил, что в настоящем критическом положении не может быть и речи о завоеваниях, ни у кого в правительстве нет и мысли об аннексиях и контрибуциях. Терещенко уверял, что нота 18 апреля только перефразирует и развивает декларацию 27 марта; «аннексии и контрибуции» там и здесь одинаковы; и почему одна нота была встречена с полным сочувствием, а вторая вызвала весь этот шум? А Шульгин, как дважды два, доказывал, что отказ от аннексий и контрибуций – это чистейший германский лозунг, о котором ни у кого из присутствующих, если они русские люди, и речи, и мысли быть не должно. Так обменивались мнениями правители России. Все шло своим порядком.

После министерских докладов, однако, выступил «к порядку» Чхеидзе с деликатной просьбой помилосердствовать. Ведь мы собрались, чтобы разрешить конфликт, создавшийся на почве внешней политики правительства; Совет находит неприемлемой ноту от 18 апреля; так нельзя ли выслушать специальные разъяснения министра иностранных дел…

К этому прибавил Рамишвили, что Милюков, действуя приемами старой царистской дипломатии, через старый дипломатический штаб вводит в заблуждение не только Россию, но и союзников; а потому для полной ясности пусть он отправит новую дополнительную ноту, устраняющую всякие недоразумения.

Волей-неволей Милюков вошел на трибуну. Но, разумеется, он не дал и не мог дать ровно ничего любопытного. Цели войны были изложены в декларации 27 марта. Она вызвала всеобщее удовлетворение. «Ныне же необходимо иметь в виду, что при обсуждении всех вопросов, вызывающих острый отклик, надо соблюдать величайшую осторожность». «Нота не должна вызвать тех нареканий, которые основаны на превратном толковании отдельных фраз и искании того смысла, которого в ней в действительности нет». Главное же, надо иметь в виду тяжелое впечатление, которое происшедшие эпизоды произведут на союзников. Послать им еще ноту? Совершенно невозможно. Это встретит решительный отпор. И, желая окончательно напугать союзниками свою невзыскательную аудиторию, Милюков в заключение огласил какую-то пустяковую секретную телеграмму, в которой какой-то союзный дипломат выражал свое дипломатическое недовольство русской революцией… «Большевик» Милюков, как видим, не стеснялся «частного учреждения» и без обиняков вел свою линию, наступая на робкого врага.

Тогда Чхеидзе говорил снова и сказал, что после всего этого не остается ничего, как пойти навстречу правительству. Пусть оно разъяснит русским гражданам содержание ноты 18 апреля… И к этому Чхеидзе присовокупил, что Исполнительный Комитет считает совершенно недопустимым уход Временного правительства в настоящее время. Это была не особенно законная декларация, так как Исполнительный Комитет не решал вопроса по существу, но тем не менее она произвела самое благоприятное впечатление… Затем Чхеидзе заявил, что теперь выступит член Исполнительного Комитета: они принадлежат к различным течениям, и правительство может информироваться, что думает в отдельности каждый из них.

Тогда приступили ко второй половине знаменитого и исторического, но совершенно невинного занятия. Церетели, указав на то, что делается на улицах, предлагал: «Необходимо дать дополнительное разъяснение, в котором все острые вопросы, вызывающие спорные и различные толкования, должны быть облечены в определенную, не допускающую никаких сомнений форму… Только это может смягчить отношения, ибо тогда народ поймет, что Временное правительство в своих намерениях и воззрениях на войну идет солидарно с народом, а не придерживается старых шовинистических тенденций». Чернов, далее, в огромной речи доказывал, что Россия должна «сметь свое суждение иметь» и говорить таким же властным языком, как Америка. Если мы твердо решили отказаться от аннексий, то твердо и скажем это. А в пространном заключении Чернов страшно тонко и дипломатично повторил то, что он репетировал перед Исполнительным Комитетом еще в Таврическом дворце. Он сказал, что Милюков очень почтенный человек и отличный деятель и что он-де отменно будет популярен на посту министра народного просвещения и на разных других очень важных постах, но на посту министра иностранных дел Милюков никогда, вероятно, не будет популярен.

Начались и речи левых ораторов. Я в полном томлении духа сидел в своем кресле с Лариным по один бок, с Громаном по другой. Я не записывался к слову, решительно не желая участвовать во всей этой комедии. Однако левая серьезно поставила мне на вид мое дезертирство и потребовала выполнения обязательств. Совершенно удрученный, не зная, что сказать, я пошел к председателю Львову, но он сказал, что я уже записан… Втородумец Зурабов вызвал сенсацию своим возмутительным заявлением, что если союзники не захотят отказаться вместе с нами от империалистической политики, то это, казалось бы, не должно означать, что мы без конца будем вести войну ради союзных завоеваний. Затем Каменев очень скромно изложил к сведению Милюкова и Шульгина свою формулу, что буржуазное правительство непременно будет вести империалистическую политику, а для демократической политики необходимо, чтобы власть была в руках соответствующего класса. Послышались злобные возгласы: «Так берите власть!» На это Каменев дал понять, что этого он совсем не хочет.

Мне пришлось говорить последним, уже при утреннем свете и значительном разложении исторического заседания. Министры не были удивлены тем, что я проявил максимальную «бестактность». Но, на мой взгляд, на этот раз я говорил совершенно толково и сказал именно то, что мне следовало сказать, если не следовало молчать. Я припомнил последовательно все министерские доклады о критическом положении государства, армии, продовольствия, транспорта, финансов. Я сказал, что при всех этих условиях, описанных самими министрами, нелепо мечтать о войне «до полной победы», до разгрома Германии, до осуществления всех империалистских целей союзников, изложенных в известном ответе Вильсону в декабре 1915 года. При всех этих условиях преступно и не патриотично вести империалистскую политику. И наоборот, для коренного изменения, для улучшения, для исправления всех областей нашей государственной жизни имеется одно-единственное средство – надо вести политику мира, надо кончать войну.

Если не взять решительный курс на окончание войны, то революционная Россия погибнет от продовольственной, транспортной и финансовой разрухи. Если не вести решительной политики мира, то невозможно достигнуть целей действительной обороны страны. Именно об этом говорит и состояние армии и состояние народного хозяйства… Временное правительство около двух месяцев находится во главе страны. В течение их оно доказало, что оно не способно вести внешнюю политику, необходимую для демократии и для всей России. Сейчас народ сказал ясно: он не хочет больше терпеть политики Милюкова. Он больше не доверяет и не будет доверять правительству, ведущему такую политику… Я добавил, что, к сожалению, в Исполнительном Комитете имеются и иные мнения, но, несомненно, я выражаю мнение огромной части народных масс. Желающие слышать пусть слушают. Моей очередной бестактностью был закончен «обмен мнений». Предполагалось, что ночь была проведена достаточно продуктивно, и никакого практического решения никто не думал принимать. Однако незадолго до конца заседания, предварительно пошептавшись, удалились за кулисы Терещенко и Церетели: они пошли составлять резолюцию, долженствующую ликвидировать конфликт. Они составили и принесли эту резолюцию. Но ее не огласили. Практическое решение было отложено: одних кулис (от народа) оказалось недостаточно. В пленуме Исполнительного Комитета и совета министров дела решать не стоило. Здесь обменялись мнениями, и дело перешло за вторые кулисы, недоступные наблюдению бестактных элементов советской оппозиции.

Заседание было закрыто… При выходе меня остановил неистовый Александрович и заявил, что меня необходимо от имени пославшей меня левой поблагодарить за мою речь. Это меня смутило… Несколько успокоило меня, когда я получил одобрение и от умеренного Каменева. И я окончательно готов был поверить Александровичу, когда много спустя об этой речи благожелательно вспомнил правый Громан.

Увы! Ни «большая пресса», ни советские «Известия» не поместили оппозиционных речей на историческом заседании. К чему портить настроение, омрачать радость близкой победы над народом бестактностями каких-то интернационалистов с их немецкими лозунгами… Мрачно возвращался я к себе на Карповку с Пешехоновым и другими попутчиками. Шофер, недовольный бессонной ночью, мчал, как бешеный, через розовую от зари Неву. Занималось роскошное утро.

Нота 18 апреля всколыхнула не одну столицу. Точь-в-точь то же самое разыгралось и в Москве. Рабочие бросали станки, солдаты – казармы. Улицы и площади кипели страстями и бурными манифестациями. Те же митинги, те же лозунги – за и против Милюкова. Те же два лагеря и та же спаянность демократии… Московские советские люди, так же как и в Петербурге, призывали к спокойствию и выдержке, предостерегали против разрозненных и сепаратных выступлений и требовали от рабочих и солдат, чтобы те ждали распоряжений Совета. За этими распоряжениями председатель Московского Совета меньшевик Хинчук по вызову Исполнительного Комитета экстренно выехал в Петербург. Вести о возбуждении и тревоге были получены из окрестностей столицы и из других городов. Как в дни мартовского переворота, воинские части собирались выступить в Петербург – для «поддержки Совета и революции». Исполнительный Комитет за подписью Чхеидзе разослал телефонограммы в Кронштадт, Царское Село, Ораниенбаум, Красное Село, Гатчину, Петергоф, Стрельну, Лигово, Павловск и т. д. – с требованием не отправлять в столицу войск без письменного приглашения Совета, а вместо того прислать представителей местных исполнительных комитетов – «в целях взаимного осведомления относительно текущего момента».

Кроме того, во все местные Советы рабочих и солдатских депутатов, а также в армейские и флотские комитеты за подписью Чхеидзе была послана радиотелеграмма, гласящая: «Исполнительный Комитет Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов извещает, что опубликованная 20 апреля нота министра иностранных дел Милюкова от 18 апреля к союзным державам встретила отрицательное отношение со стороны Исполнительного Комитета, который надеется, что в этом отношении он выражает и ваше мнение. По поводу этой ноты между Исполнительным Комитетом и Временным правительством начались переговоры, пока еще не законченные. Признавая вред всяких разрозненных и неорганизованных выступлений, Исполнительный Комитет просит вас воздержаться от самостоятельных выступлений и спокойно ждать указаний от Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов». В редакции газет, и в «Новую жизнь» в частности, стекались десятки заводских и полковых резолюций по поводу ноты – с решительными требованиями немедленной отставки Милюкова или Временного правительства. Напечатана могла быть ничтожная часть этих резолюций, но не в этом была суть; резолюции во всяком случае свидетельствовали о том. что лозунги движения за истекшие сутки достаточно определились и кристаллизовались, что они пропитали собой сверху донизу всю толщу петербургских демократических масс.

Но не только определились лозунги и настроения: определилась и огромная напряженность народной воли и энергии. Несмотря на агитацию советских людей, направленную против уличного движения, несмотря на призывы к спокойствию и пассивности, возбуждение нисколько не уменьшалось. О переговорах с правительством и о постановлениях Совета было всем известно. Но это не заставило рабочих и солдат отказаться от непосредственного и активного участия в ходе событий.

С утра 21 апреля улицы Петербурга имели тот же вид, что и накануне. Мало того: движение все разрасталось и уже было готово выйти из берегов. Об эксцессах пока еще не было слышно, но уже каждую минуту там и сям можно было ожидать основательных свалок. Если не гражданская война, то гражданское побоище как будто приближалось и становилось неизбежным.

Виной тому были, конечно, кадетские большевики, совершенно зарвавшиеся после совместного заседания, глядя на нищету философии, на дряблость и долготерпение ручных советских заправил. Агитаторы буржуазии стянули на Невский большие кадры манифестантов в пользу Милюкова. Было мобилизовано и вызвано на улицу все, что можно. Митинговые речи перед чистой публикой стали откровеннее. Вчерашние лозунги на плакатах и знаменах имели уже десятки вариантов, заостряясь на обе стороны – и в пользу Гучкова – Милюкова, войны, союзников, и против «анархии». Ленина, германского милитаризма… Всю эту картину никак не могли равнодушно наблюдать рабочие и солдаты, несмотря на все красноречие друзей Чайковского и Церетели. Агитация советских людей против выступлений, как и следовало ожидать, при таких условиях была бессильна. Солдаты и рабочие густыми массами вышли также на улицу, и часть направилась на Невский.

Атмосфера сгущалась, побоище надвигалось… И вот раздались первые выстрелы. Где-то около Невского выстрелами из манифестирующих толп несколько человек было убито и ранено… Конечно, буржуазия и ее пресса завопили, до всякого суда и следствия, что это ленинцы стреляли в безоружных граждан. Но гораздо вернее, что здесь, в бессильной злобе, действовала рука черносотенной провокации из бывших царских полицейских сфер.

Как бы то ни было, побоище началось. Терпеть такое положение дольше было нельзя ни минуты. Оно было абсурдно со всех точек зрения. Уличные выступления было необходимо ликвидировать немедленно, одним ударом, решительным натиском. И это было сделано.

Кто же это сделал и каким способом? «Революционная власть»? «Самодержавное национальное» Временное правительство, ответственное перед своей совестью и не желающее знать никаких «частных», классовых и партийных учреждений? Или это доблестный главнокомандующий генерал Корнилов ввел в столице военное положение и своей твердой военной властью водворил спокойствие и порядок?..

Стоит ли спрашивать об этом и не смешно ли допускать самую мысль, что Временное правительство имело авторитет или реальную власть, чтобы достигнуть хотя бы тысячной доли необходимых результатов? Кабинет Милюкова был источником «гражданской войны», но для ее прекращения он не имел решительно никаких средств, кроме выхода в отставку… Конечно, это сделал Совет рабочих и солдатских депутатов. Ему одному было доступно это дело. Один он располагал для этого авторитетом и реальной силой… Исполнительный Комитет, как только получил известие о вооруженной свалке, выпустил воззвание «Ко всем гражданам». «Во имя спасения революции от грозящей ей смуты» он обратился к населению «с горячим призывом» «сохранять спокойствие, порядок и дисциплину». Призывая к вере в Совет, который «найдет пути для осуществления (народной) воли», Исполнительный Комитет обращался отдельно к рабочим и солдатам. Рабочих он убеждал не брать с собой оружие на собрания и демонстрации. А солдатам говорит так:

«Без зова Исполнительного Комитета в эти тревожные дни не выходите на улицу с оружием в руках; только Исполнительному Комитету принадлежит право располагать вами; каждое распоряжение о выходе воинской части на улицу (кроме обычных нарядов) должно быть отдано на бланке Исполнительного Комитета, скреплено его печатью и подписано не меньше, чем двумя из следующих лиц… Каждое распоряжение проверяйте по телефону № 104-6».

Как видим, «лояльные» и министериабельные советские лидеры не задумались в чрезвычайных обстоятельствах продемонстрировать открыто, перед всем светом всю полноту власти и силы Совета. В наличности же этой власти и силы у них, как и у оппозиции, не могло быть ни малейших сомнений. Для них, как и для всех левых, было очевидно, что правительство тут абсолютно беспомощно и бессильно, что оно ни в каком случае не может управлять народом, а без помощи Совета во всяком случае станет жертвой народного гнева. И Совет ясно и просто сказал армии, реальной опоре и силе государства: « Только нам принадлежит право располагать вами». И это было нерушимо.

Никакие большевистские агитаторы у же не могли теперь вывести из казарм никакую воинскую часть и двинуть ее против правительства; и никакой главнокомандующий Корнилов, никакие командиры не могли ни роты, ни батареи, ни эскадрона повести против народа. Никакой нет власти, кроме Совета. Однако этого воззвания было недостаточно. Воинские отряды могли не выходить на улицу, но побоище можно было в достаточных размерах устроить и без них. Если скопление народа и враждебные друг другу манифестации будут продолжаться, то остаются налицо внешние « поводы» для столкновений и остается широкое поле для провокации. Исполнительный Комитет решился поэтому на героическое средство.

Назначив расследование происшедшей стрельбы при участии Исполнительного Комитета, он (по предложению Дана), во-первых, объявил «предателем и изменником революции каждого, кто будет звать в эти дни к вооруженным демонстрациям или производить выстрелы хотя бы в воздух»; а во-вторых, «для предотвращения смуты, грозящей делу революции», воспретил в течение двух дней всякие уличные митинги и манифестации.

Такого рода постановление было заготовлено Исполнительным Комитетом и предложено Петербургскому Совету, собравшемуся в 6 часов. Совет принял это постановление единогласно. А затем Исполнительный Комитет своей властью продолжил его еще на один день – на воскресенье 23 апреля.

Вот и все. Больше никаких мер Совет не принимал. Но их было совершенно достаточно… Призраки гражданской войны рассеялись быстрее дыма. Взбудораженный город в мгновение ока принял обычный вид. Никаких выступлений, столкновений, никаких внешних проявлений острого кризиса на широкой арене революции – как не бывало… В эти три дня на улицах не было никаких митингов и манифестаций. Ни рабочие окраины, ни Невский проспект не ослушались советского приказа. Наступило мгновенно «успокоение» и полный, безупречный порядок… Пройдут ли мимо этого факта будущие историки революции и ее блестящего эпизода – апрельских дней?.. Если было изумительно по силе и красоте само народное движение, то еще более изумительна его ликвидация. Если красноречив тот факт, что народный совет в пять минут сроку, простым поднятием рук мог устранить антинародное правительство, то еще более внушительна картина укрощения народной бури тем же Советом в те же пять минут.

Еще два месяца назад всем было чуждо это понятие, никому неизвестно это слово; еще месяц назад Совет был чужд и враждебен доброй половине демократии. А теперь он шутя управляет народными движениями и страстями, теперь его слово повелевает стихиями. Вот где была демонстрация истинной силы и власти народа.

«Не нужно никаких вооруженных демонстраций, – писали советские „Известия“ 23 апреля, – все знают, что армия с нами, что в нашем распоряжении миллионы штыков, что миллионы людей готовы отдать по нашему зову все свои силы, сложить свои головы на защиту свободы»… И это была святая правда. «По властному слову Совета, не подкрепленному никакими угрозами, улицы приняли обычный вид, жизнь города вошла в русло, – продолжали „Известия“. – Ни одно правительство в мире не могло бы добиться такой решительной, такой быстрой победы над смутой, грозящей свободе. В этот день сказалась власть Совета над стихийными силами революции. В этот день Совет доказал свое право говорить громко и властно от лица народа».

И это была святая правда.