Текст книги "Истории СССР. Краткий курс"

Рыжий Мастер Светотени

На шестом десятке Советской власти в магазинах всё ещё ничего не было. Нет было, конечно, но такое убогое, что от него бежал мороз по коже. Но купить людям всё равно чего-нибудь хотелось. Хотелось чего-то такого, чтобы как в иностранных журналах. Не было у людей и денег. Их не было даже на то, что можно было по блату достать из под прилавков в советских Универмагах. В одних и тех же портках люди ходили годами, а перелицевав их на другую сторону и… десятилетиями. На случайно подобранную у «АСТОРИИ» банку из – под пива или пачку из – под сигарет «Малборо» мы могли, как попуасы, любоваться годами, забравшись на диван в уголке своей комнатки коммунальной квартиры. Сильна была у советских людей тяга к прекрасному. Мебель в домах жила дольше. Норы строителей коммунизма ещё наполовину были обставлены шкафами и трюмо, которые их отцы в революционном порыве отняли у буржуев, прогнав их из родовых поместий и уютных, насиженных дворянских гнёзд. Поэтому все упорно копили деньги. Долго, мучительно, изнуряя себя недоеданием и недопокупанием. И в ответ, на возглас подружки-транжиры «Пойдём в мороженницу!», чаще всего можно было услышать хорошо всем знакомую фразу «Не, я на диван коплю». Зарплаты выплачивались трудящимся такие маленькие, что для копилки к концу месяца ничего не оставалось.

Я искал заработки на каждом углу. Можно было за десять рублей броситься под поезд на съёмках фильма. Можно было разгружать ночью вагоны на Сортировочной. Одной из таких плодоносящих жил, приносящих мало-мальский доход, была секция карате, которую я вел по утрам в «своём» зале борьбы на улице Декабристов, 21. Однажды мой приятель Серёжа Сидоренко, с которым мы работали на кафедре в ЛИАПе, привёл двух новобранцев Борю и Лёню. Они хотели овладеть карате, чтобы защищать от посягательств хулиганов свои фотокамеры. Нищетой они отличались отчаянной. Платить мне за занятия деньгами не могли и предложили взаимный обмен уроками фотографии в ДК Пищевиков на улице Правды. Они вели там фотокружок для пионеров и школьников, зарабатывая себе копеечку на хлеб. А в качестве вступительного взноса Лёнька подарил мне авторучку «ПАРКЕР», захваченную им днями в «свалке» за сувенирами на американской выставке в Гавани. Устоять перед таким щедрым подношением я не смог. На этом и порешили.

Раз в месяц, а то и реже я отправлялся вечерком к Лёньке в мастерскую, чтобы проявить отснятую плёнку и напечатать с неё фотографии. Магия проявления на чистом листе белой фотографической бумаги знакомых образов при погружении его в прозрачную жидкость проявителя, вызывала во мне восторг и преклонение. Кругом сновали пионеры и школьники, печатая свои фотографии в отблеске красного света и обсуждая с Лёнькой их достоинства и недостатки. Когда дети разбегались по домам, очередь доходила и до меня и его ученика, Бори Смелова. Лёнька был застенчивым человеком и учил не назидательно. Долго он убеждал меня в том, что не нужно стремиться к композиции, заваленной хорошо освещёнными объектами. Половину из них можно оставить и в загадочной темноте. Доставал с полки альбом с репродукциями картин Рембранта и уговаривал разделить его восхищение тёмными полотнами с двумя, тремя сверкающими деталями. Потом быстро и чётко объяснял как выставить экспозицию на тот предмет, который нужно запечатлеть на фотографии, как главный. А те, что не так важны, пусть остаются в тени. Но главное?! Главное, чтобы на фотографии было бы хоть пятнышко настоящего белого цвета. Не серого, а белого. Настоящего белого. Боря Смелов, от рождения лишённый остроты зрения и чувства юмора, благоговейно внемлил Лёнькиным наставлениям и старался познать побольше его секретов.

– Лёня, а если я портрет негра в тёмной комнате захочу снять, то что?

– Пить меньше надо, Боря! Вот что!

На этих уроках Лёня убеждал меня, что не так важно, что изображено на фотографии, а важно как. Пусть ты не увидишь часть предмета или лица, которая скрыта тенью. Но та, которая освещена, скажет тебе о невидимом больше. Тайна должна быть в фотографии. Тайна и недосказанность.

Обычно эти разговоры шли под портвейн, который приносил Боря. Или Лёнька с непокрытой рыжей шевелюрой быстро оборачивался в гастроном, что был в двух шагах на углу, напротив метро «Владимирская» и приносил бутылочку «Агдама», триста грамм докторской колбаски и нарезной батон.

– Лёня, почём брал портвейн?

– По рубль тридцать три.

– Ух ты, а пьётся как по рубль сорок семь. – произносил Боря, как тост, дежурную шутку и с наслаждением причмокивал портвешок.

Лет через пять Лёня переехал в мастерскую на канал Грибоедова, 142. Это был огромный подвал в несколько комнат. Дом культуры закупил для фотолаборатории новое оборудование и Лёнька зажил барином. Теперь ему не нужно было ремонтировать к приходу пионеров разное старьё. Самую большую комнату он приспособил для выставок. Мы часто собирались там поболтать, послушать музыку, выпить винца. Выпить он был не дурак, но меру знал. Пил обычно портвейн. По большим праздникам – «ПОРТО». Жена его, красавица Тамара, хлебнула с ним немало через этот портвейн. Но любила она его самозабвенно и на судьбу не роптала. Растила дочь. Рада была, когда Лёнька брал её с собой на наши посиделки или ко мне на тренировки каскадёров в парки Пушкина. О выставках своих фотографий он тогда и не мечтал. Развешивал их у себя в мастерской и приглашал друзей. Мы вместе ходили на фотовыставки прикормленных властью журналистов на Садовую в ТАСС или в Домжур на Невском.

Постоянной работы у Лёни не было и он с семьёй влачил жалкое существование в Весёлом посёлке. Мечтой его было пробиться на работу в приличное художественное издательство. Для этого нужно было иметь не только мастерство и талант, но и приличную аппаратуру. Поэтому все деньги, которые Лёньке удавалось заработать, тратились не на покупку шуб жене и платьев дочке и тем более не на мебель и бытовую технику, а на покупку дорогостоящей импортной фотоаппаратуры типа «Хасельблат». После первого «сумасшедшего» контракта на съёмку «Остромирова Евангелия» для издательства «Аврора» Тамара настояла на том, чтобы Лёнечка купил подержанную «Копейку» и не обрывал свои плечи тяжёлым кофром и штативами. Тамара радовалась за мужа и слушала успокоительное – «подожди». И ждала, ждала, ждала…

Ту красоту, о которой она, да и мы все, мечтали и, которую нельзя было купить в советских магазинах, Лёнька творил в фотографиях. Убогий уют наших комнат с одним тусклым окошечком превращался на его фотографиях в силуэты загадочных дворцов, жалкая стеклянная посуда – в волшебные сервизы, сверкающие мириадами искр. Убогие, нищие, спившиеся строители коммунизма в лохмотьях на Лёнькиных фотографиях превращались в полных духовности и достоинства героев, а развалины блистательного Санкт—Петербурга, захваченного и разграбленного башлевиками, вновь обретали очертания мистической северной столицы.

Однажды Лёнька позвал меня в Эрмитаж поздно вечером. Он снимал картины на слайды для издательства «Аврора» и ему нужен был помощник, чтобы носить аппаратуру. Но где?! Ох и оттянулись мы тогда! По полной! Трудно представить, что мы бродили в пустых безлюдных залах Эрмитажа. Ходим одни перед полотнами Рембрандта, Рубенса, Леонардо да Винчи, Веласкеса, Брейгеля, Кранаха…

– Ну видишь, видишь! – твердил он, стоя перед «Возвращением блудного сына».

– Вижу, но плохо. Поярче бы немножко.

– Сейчас, будет тебе поярче.

– Нет, ну признайся честно. Ты хотел бы увековечить своё творчество. Вот как Рембрандт, хотя бы? Ведь твои фотки никто не видит. А потом они вообще, порвутся.

– Я об этом не думаю.

– А о чём ты думаешь?

– Где хлеба кусок заработать. И как свет соотносится с тенью. Как и Рембрант, Да Винчи…

– Можно грузчиком устроиться. Платят-то столько же. Мишка Шемякин вот здесь, в Эрмитаже, ящики носит.

– А мимо чего он их носит? Возьми лучше штативчик, Коля, да донеси его до «Данаи».

Лёнька расстраивался и заставлял меня таскать штативы. Перед ликами прошлых веков мы спорили с ним о вечном. Сравнивая картины с фотографиями, я задевал его за живое, когда доказывал, что живопись на холсте может долго храниться, а фотографии на бумаге пожелтеют и разорвутся. Он приводил мне множество примеров разрушения белокаменных храмов, стеклометаллических небоскрёбов и алмазных кристаллов в коронах правителей исчезнувших империй. Ноты Антонио Вивальди, случайно нашли в библиотеке через триста лет после его смерти и музыка обрела второе рождение. А японцы вообще рисуют кисточкой на камнях, обмакивая её в прозрачную ключевую воду и наслаждаются рисунком считанные мгновения до его высыхания под жгучими лучами солнца.

Прошло много лет. Криминальным ураганом смело с лица Земли незыблемую империю СССР. Старушки, пережившие ураганы «Ленин», «Сталин», «Гитлер», «Хрущёв», прятались в переходах метро от «Ельцина», продавая котят, щенков, варенье, сигареты и всё, что сохранили в голодные блокадные денёчки. Народ переоделся в китайские лохмотья от «Версачи», а комсомольцы по дешёвке скупили заводы, ими построенные, и дворцы изгнанных Лениным буржуев. Моя семья распалась и я сжёг все фотографии, которые с такой любовью и терпением печатал у Лёньки в фотолаборатории. Сколько было потрачено фотобумаги, проявителя, закрепителя, электричества для фотоувеличителя и красных фонарей, сколько потрачено нервов при выборе желанного ракурса и освещения. Радостные улыбки моих детей, милые объятия на фоне снежных вершин, тёплых морей, бронзовых монументов, отблески свечей в гранях хрустальных бокалов за праздничным столом исчезли в ярких языках пламени. Вернувшись из Москвы, куда я поехал работать в поисках счастья, позвонил Лёне.

– А Лёни нет. Он умер. – грустно ответила по телефону его жена Тамара.

Светопись нашей жизни закончилась. Исчезло сияние петербургских белых ночей, скульптур, окутанных предутренним туманом на аллеях летнего сада. И отблески изогнутых, уходящих в прекрасное далёко, сверкающих рельсов не отразятся больше в Лёнькином объективе «рыбий глаз». Теперь всё вокруг светилось каким – то другим сиянием. Не плохим и не хорошим. Другим. На Лёнькину могилу ходят редкие люди – жена, дочь, сын… Боря Смелов умер ещё раньше и в ещё большей безвестности. Да и что они такого сделали чтобы их помнить? Зафиксировали объективами своих фотоаппаратов отблески вещей никому не нужных и ничего не значимых для поступи народа к царству благоденствия?!

Спустя много лет я прогуливался по новым залам Эрмитажа, наслаждаясь светотенью французских импрессионистов, как вдруг, за поворотом мой взгляд застыл на чёрно-белом изображении растрескавшегося асфальта с до боли знакомым изгибом сверкающих трамвайных рельсов, исчезающих в недоступной бесконечности. Как гласила вывеска во всю стену, я попал на выставку выдающихся фотохудожников СССР Леонида Богданова и Бориса Смелова, так рано покинувших этот прекрасный мир, который они запечатлели на своих бессмертных клочках фотобумаги. Я подошел к столику, на котором лежала книга отзывов, и аккуратно вывел своей авторучкой «ПАРКЕР» – ПРИВЕТ, РЕБЯТА! Вот ваши фотки и стали НЕТЛЕННЫМИ!

Сифилитик

Партия – Ум, Честь и Совесть нашей эпохи, эпохи коммунизма.

Воскресение —хороший день. Советские люди в воскресение отдыхали. Валялись полдня в кровати, долго и много завтракали, поправляли голову после субботних застолий в гостях. Суббота —очень хороший день. В субботу советские люди долго спали, собирались в гости, а в гостях сидели до утра, без оглядки выпивали и закусывали, помня, что завтра воскресение и можно будет, не спеша на работу, поправить голову – опохмелиться и поесть чего-нибудь жирного. Но самый лучший день – пятница. После работы советские люди устремлялись от опостылевших супругов к своим любовницам и любовникам, искали острых ощущений, новых знакомств и приключений. Дома, как водится, врали, что задержались на работе. Да мало ли что врали. Собрание было. Профсоюзное, комсомольское или партийное. А потом ходили подарок начальнику покупать к дню восьмого марта. Уж чему – чему, а врать коммунисты народ научили. И к этому времени страну охватила эпидемия банно-саунового вранья. То есть стало модным ходить в сауну. Все врали, что ходят туда мыться. В саунах пили, ели и, конечно, вступали в интимные связи с малознакомыми женщинами. Нет. Проститутками их ещё не называли. Это были просто новые знакомые. Пригласить девушку в сауну было престижно. А отказаться от приглашения в сауну девушки не могли. Мёдом там что ли было намазано? Сауны строили поначалу в спортивных залах под псевдонимом восстановительного центра. Потом сауны стали строить в самых модных гостиницах города. Сказывалось влияние финских туристов. Пятница – самый потрясающий день трудовой недели строителя коммунизма.

Стоял ноябрь. Лёгкий осенний морозец напоминал о необходимости покупки новой пары обуви. Подошвы старой, почти как новой, зияли дырами. Непозволительно много приходилось ходить с работы на работу. Я халтурил, где только мог, и копил деньги на дачу. Ремонтировать новыми подмётками туфли уже надоело. Они отваливались на второй день и никто не признавал себя виноватым. Деньги улетали на ветер. Обнадёживала скоропостижная смерть Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева. По телевизору показывали бесконечную очередь плачущего народа, проходящего возле гроба в Колонном зале Дома Союзов. На сердце у меня было легко и радостно. Тешила надежда на перемены к лучшему. К ещё более лучшему. К самому лучшему на свете.

Домой я вернулся рано и хотел пойти погулять с детьми на Петропавловку. Сел в кресло, взял журнал. С кухни примчался рыжий кот и начал грызть мои ноги. Видимо его давно не кормили. На столе по углам круглого аквариума металась золотая рыбка. Наверное хотела чем-нибудь угодить хозяйке. А может тоже была голодная. В детской комнате слышался гомон волнистых попугайчиков. Или они просто пели о корме на птичьем языке. Мои дети Оля и Тима любили животных и просили купить ещё тигрового питона. Я протестовал. Чувствовал подвох. Позвонил мой приятель Миша и загробным голосом спросил меня

– Ты мне друг, Коля?

– В каком смысле? – насторожился я. Может денег взаймы попросит?!

– Я могу довериться только тебе. Ты же знаешь, что я рассматриваюсь в обкоме на заграничную командировку?

– Знаю, а что?

– На меня пришла анонимка. Поездку могут зарубить.

– Не дай Бог! А что пишут?

– А то ты не знаешь? —пошутил Миша. В моде был анекдот про малыша Нострадамуса, который спрашивал у мамы, что она сварит на обед. Мама, потрепав шалуна за ушко, озорно отвечала – «А то ты не знаешь?»

– Можешь помочь мне с врачом? У меня яйцо опухло, как груша. У тебя есть знакомый уролог?

– Уролог-венеролог? А раньше оно у тебя меньше груши было? Как вишня, что ли?

– Мне не до смеха, Коля. Ну, наверное, венеролог.

– А ты с чужой женой переспал, проказник?

– Ну было дело, в сауне «Прибалтийской», в прошлую пятницу. Я туда с обкомовскими дружками ходил. Шытарев, Можаев, комсомолки. В бассейне плавали как наяды. Вода, правда, холодная была. Но всё равно, романтично. Я не удержался.

– Ай-я-я-я-я-й!!! Стыдно, Миша. А ещё член партии коммунистов!? Ум, честь и совесть нашей эпохи.

– Но ведь член!

– Да уж. Член со страусиным яйцом. Падкий до романтических соитий в бассейне. А со своей женой успел переспать?

– В том-то и дело, что успел. Чего я и боюсь. Хочется провериться. Чтоб уж жить со спокойной совестью.

– С совестью? Да ещё и со спокойной. Ну ты азартен, Парамоша.

Мы договорились встретиться через час на углу Невского и Литейного. Там, в угловом доме у кинотеатра «Октябрь», на втором этаже находился районный кожно-венерологический диспансер, где работал кудесник провокаций и трихомонад Яков Шмарьевич. Весь ночной сброд с Невского проспекта, совершив случку в укромном уголке питерских закоулков, бежал к нему и получал порцию профилактического спрея. Кто пренебрегал профилактикой, торчал в коридоре через несколько дней и проходил более трудное испытание – прижигание простаты ляписом. Яков Кошмарьевич брал в руку полуметровый стальной штырь с палец толщиной и, смазав его каким-то ядом, засовывал в мочеполовой канал очередного Казановы. Глухой мужской стон, наверное, был слышен в райкоме коммунистической партии, который размещался в квартале от КВД по Невскому проспекту. У Аничкова моста. Коварство половых инфекций состояло в том, что проявлялись они не сразу, а через несколько дней. А ещё хуже – через полтора месяца. И до того момента пылкие и жадные до страсти особи обоих полов чувствовали себя абсолютно здоровыми и могли дать партнёру любую клятву.

Пришлось отложить потёртый журнал с забавным повествованием «Час пик» Ежи Ставинского и поехать выручать товарища. Миша, всегда бодрый и готовый к исполнению любого приказа любого правительства, врущий не моргая своими партийными зрачками, прихромал грустный и испуганный. Мы пожали руки и, поднявшись на второй этаж, вошли в коридор диспансера. С Яков Шмарьевичем меня познакомил мой приятель Витя, студент Первого меда и спортсмен-фехтовальщик. По праздникам мы ходили к нему в институт на танцы и, натискавшись незнакомых студенток в закутках длинных коридоров, искали спасения от последствий случайных половых связей. Яков Шмарьевич всегда помогал порцией ляписа, чтобы после встречи со обворожительной незнакомкой в самце не осталось на память лишних трихомонад.

Народ, потупив взоры, сидел на стульях вдоль серых стен диспансера и ждал своей участи. Что не говори, а подвергнуть свои половые органы хирургическому вмешательству – дело не из приятных. Сдирая трусики с толстой аппетитной попки, о такой расплате никто не думал. Думали, что всё бесплатно, всё по любви. Но случайную беременность встречали легче, чем гонорею. Всем, видимо, казалось, что молодёжь в нашей стране кристально чистая, с белоснежными улыбками, руками, ногами и всем, что между ними. Сделать аборт было проще, чем вырвать зуб мудрости. Анестезию тогда не практиковали ни в том, ни в другом случае. А терпеть боль при аборте было привычнее и легче, чем зубную.

В регистратуре нас огорчили тем, что сегодня вместо Яков Шмарьевича принимает София Львововна и к ней большая очередь. Несколько потайных слов вынудили медсестру устроить Мише срочный приём. Я подпирал стену и думал о своём, с чувством выполненного долга. Когда Миша вышел от Софьи Львовны, лица на нём не было. Речь его была настолько бессвязна, что я не мог понять сути дела. Отстранив рукой очередного трихомонадного Джо, я зашёл в кабинет и попросил сатисфакции. Софья Львовна без обиняков сообщила мне, что она вызвала наряд милиции и медицинский транспорт из кожно-венерологической больницы.

– Ваш друг болен социально-опасной болезнью и я не собираюсь рисковать своим местом. По закону я должна принудительно поместить его в лечебное учреждение закрытого типа.

– Доктор, а вы не ошиблись? Он ведь порядочный человек.

– Миленький мой. Я ошиблась один раз, когда родилась в вашей стране. У него язвы на члене и эпидедимит левого яичка. С такими признаками люди уже умирают от сифилиса. А что до порядочных людей, то половина Смольного прошла через мои руки, а другая половина, думаю из КГБ, пациенты Яков Шмарьевича.

– А может быть можно обойтись малой кровью, может лечение на дому. Я вам буду очень, очень благодарен.

– На дому у него нос провалится. И потом нужно установить его половые связи. Да, жену нужно начать лечить как можно раньше. Если вы настоящий друг, то приведите её к нам поскорее. А она пусть захватит своего полового партнёра. Да и половую партнёршу вашего друга нужно разыскать. Не загружайте советскую милицию лишней работой. Им бы с диссидентами справиться.

– А это заболевание у нас в стране лечится?

– У вас оно только подхватывается, а лечится у нас. По пять кубиков пенициллина в ягодицу через каждые два часа тридцать дней. Я ясно излагаю?

– Очень, очень. Спасибо вам за всё.

– Не задерживайте меня. Больные ждут. Им нужна медицинская помощь. И намотайте себе на нос, пользуйтесь презервативом. Или не вступайте в беспорядочные половые связи.

– Так где же их взять?

– Что? Половые связи? Или презервативы?

– Презервативы.

– Купите в «Берёзке»! Или у фарцовшиков на Невском. По блату.

Миша, как говорят китайцы, потерял своё лицо. Он сидел в углу, положив голову на колени и смиренно ждал милиционера. Не ожидал он от друга такой услуги. Вскоре приехал наряд милиции и транспорт из больницы, очень похожий на воронок. Мишу повели под белы руки, а мне только сообщили адрес больницы – улица Восстания, дом 45.

Это было совсем недалеко от Невского. Больница размещалась в шикарном старинном особняке, но все двери оказались закрыты. Это была больница для сифилитиков закрытого типа. В приёмном покое, куда с трудом я пролез, миловидная сестричка рассказала мне, что в пятницу вечером врачей не бывает. Содержатся здесь, в основном, люди из тюрем и других позорных заведений и, что в первую очередь о болезни сообщают им на работу и следят за их вредоносным влиянием на общество.

Часа два я ходил под окнами и ждал, что из них выпадет вниз головой мой друг. Я бы стал первым в комиссии по организации похорон. Коммунисты к этому относились всегда очень серьёзно. Будто в жизни более важных моментов не бывает. Наконец он выглянул и сквозь слёзы попросил сообщить обо всём жене. Телефона, чтобы пациенты звонили домой, в больнице не было, а почтовых голубей давно сожрали местные кошки. В палате, которая при буржуях была бальной залой, стояло сорок пять коек, пенициллином его уже начали колоть и будут продолжать до понедельника. В понедельник после выходных на работу должны придти врачи.

Когда я позвонил его жене и сказал, что Мишу поместили в больницу по подозрению на сифилис, она потеряла дар речи. Потом стала блеять маловнятную дребедень, из которой мне стало ясно, что в беспорядочных половых связях она его давно подозревала. Но когда я сообщил, что ей нужно явиться к врачу в кожно-венерический диспансер с её половым партнёром, не дожидаясь розысков органами внутренних дел, она скисла. Сквозь рыдания она сокрушалась о сломанных карьерах и разбитых семьях. Потом Наташа спросила у меня адрес КВД, больницы и список продуктов, разрешённых к передаче.

– Питаться ему нужно хорошо. Ему нужны витамины – по матерински заботливо, заключила она.

На следующее утро, в погожий субботний денёк, я расхаживал под окнами больницы и перекрикивался с сифилитиками. Миша пообвык в новых обстоятельствах, ловко бросал мне холщовый мешок на верёвке, просил принести кефиру и папирос для соседей. Сам он не пил и не курил. Да и с женщинами… В общем, по партийным характеристикам слыл примерным семьянином. Соседи загибались от сифилиса, но с привычкой курить не расставались. В ближайшем гастрономе на улице Некрасова, в очередях, ожидая изобилия, толпился советский люд. Я носил из гастронома всякую снедь, а Миша ловко поднимал её по верёвке наверх. Видимо в нём заговорили гены революционных предков. Больше всего он боялся, что обо всём узнают в Смольном и второй секретарь ОК КПСС Ходырев не выпустит его в Иран, на строительство атомной электростанции. А без этого ему квартиру не купить. А если квартиру даст государство, то он купит «Волгу» или дачу. Планы роились в Мишкиной голове.

В воскресение я снова навестил друга и нос к носу столкнулся с его женой. Она взяла всё вину на себя, проклинала женщин за слабость, а мужчин – за антисанитарию душевных отношений. Говорила, что в понедельник пойдёт на приём к Софии Львовне со своим знакомым, чтобы не беспокоить зря милицию. Он был в шоке, но на приём у врача согласился. Порядочный был человек. Интеллигентный.

В понедельник к вечеру, после работы, я заехал в больницу навестить друга. Попросил жену забрать детей из детского сада. Достал по блату килограмм апельсинов. В них много витаминов, а витамины Мише сейчас очень нужны. В окне появился его краснорожий сосед и радостно заорал, что Мишу выпустили на волю. В приёмном покое его лечащий врач любезно сообщил мне, что никакого сифилиса у моего друга пока нет. Это было воспаление на фоне герпетической инфекции, которая выскакивает в виде гнойничков у людей на губах и других интимных участках кожного покрова, но лечению пока в СССР не поддаётся. Врач КВД просто не разобрался или перестраховался. Социальной опасности эта болезнь тоже не представляет. Но целовать женщин с простудой на губах он мне не рекомендовал.

– Так что советую и вам, и вашему другу вести здоровый образ жизни, закаляться и не злоупотреблять случайными половыми связями. А если что – милости просим в наше заведение – заключил доктор и крепко пожал мне руку на прощание.

По телефону Миша разговаривал со мной неохотно. Жаловался на головную боль и плохое самочувствие. Повторный анализ показал, что реакция Вассермана у Миши отрицательная. Всё остальное в нём было положительное и вскоре он с женой уехал на работу в Исфаган. А вернувшись из командировки, устроился на работу в Смольный, получил квартиру на Мойке рядом с Пушкиным, купил дачу, машину и вёл здоровый образ жизни. Встреч со мной он почему-то избегал. А я не настаивал. В аптеках, гастрономах и булочных стали продаваться импортные презервативы и опасность заражения при случайных половых связях отпала сама собой.